Какой-то дворец, какой-то концерт. Или спектакль? Не помню. После представления я задержался в холле у книжного магазинчика. Стою, выбираю книгу на полке. На минуту мне показалось, что я дома, ищу в домашней библиотеке, что бы почитать. Но нет! Вот продавец, вот публика. Какой уж тут дом! Одна книга заинтересовала меня, достал её с полки, полистал, но купить не решился. Хочу поставить обратно, а она не лезет: высокая. Пришлось положить её на бок. Теперь она высовывается из ряда вон, а главное, автора и названия не видно.
Среди народа, остановившегося у прилавка, вижу своего однокашника Ованесяна. Он с приятелем. Оба подшофе: посидели в буфете во время антракта. Приятель, которого я не знаю, смотрит на меня и говорит:
- Хороший поэт!
- Кто хороший поэт? - спрашиваю.
И то ли сам догадался, то ли Ованесян подсказал, что это я хороший поэт. Что ж, приятно слышать!
Человек состоит не только из духовных потребностей. Подхожу к туалету. Ованесян сидит перед ним на скамье. Видимо, ждёт приятеля. Сейчас они пойдут продолжить начатое в буфете. Он и мне предлагает присоединиться.
- Вы, - говорю, - пейте, а мне нельзя.
И тут же подумал: может, выпить с ними рюмку да и убежать.
Туалет продолговатый, как коридор. Вдоль стены - больше десятка унитазов. Некоторые из них разделены невысокими перегородками. Но почему-то не все. Унитазы здесь, как бывает на вокзалах, утоплены в пол, предназначены не для сидения, а для приседания на корточки, и имеют специальные углубления для ступней. Я иду вдоль ряда: то занято, то не смыто. Навстречу мне - приятель Ованесяна. Он протягивает туалетную бумагу, метр-полтора полуразвернутой бумаги. Я из вежливости беру, сказав "спасибо", хотя она мне не нужна, ведь я собрался по малому. Подхожу к ближайшей фаянсовой ямке, и тут бумага в моей руке окончательно разворачивается и попадает одним концом в несмытое дерьмо. Так брось же её! Нет, отрывая грязную часть от чистой, кажется, задеваю говно рукой. Или не задеваю? На всякий случай тщательно вытираю руки остатком бумаги и покидаю сортир.
Ованесян сидит на прежнем месте. Его приятеля нет: ушёл. Ничего, выпьем вдвоём. Подаю гардеробщице бирку, чтобы получить пальто. Смотрю: а пальто на мне! Что же она несёт? Что-то лёгкое, светлое. Нет, что-то из тёмного плотного материала, из какого шьют демисезонные куртки. Я вспоминаю, что перед концертом (спектаклем) купил мужскую юбку. Зачем мне юбка? Конечно, она мужская, но всё-таки юбка. Разве я шотландец? Может, это всё-таки штаны? Широкие, короткие (чуть ниже колен). Что бы это ни было, я почти не сомневаюсь: оно мне пойдёт. Пакета нет, несу обнову подмышкой вместе с вешалкой.
Мы с Ованесяном выходим из дворца и спускаемся по гранитной лестнице. Ступени кажутся скользкими, хотя льда не видно.
- Осторожно, - говорю, - тут и трезвый может загреметь, не то что пьяный!
Он усмехнулся (у пьяного есть ангел-хранитель - так я понял его усмешку) и, словно дразня меня, ринулся вниз. Я отстал. "Стой!" - кричу. Но Ованесян затерялся в толпе на площади. Я дважды прошёл вдоль очереди, ждущей автобус. Нет однокашника. Ладно, думаю, бог с тобой, и иду на свою остановку. Меня обгоняют два молодых человека. Один, взглянув мне в лицо, говорит:
- Расстройство такого-то центра!
Какого именно центра, я не понял, но я понял, что речь идёт о моём мозге.
- Вы врач? - спрашиваю.
Его ответ неразборчив, да он мне и не нужен: я вижу, что этот юноша, которому едва, может, исполнилось двадцать лет, знает своё дело и способен вот так, взглянув в лицо, поставить диагноз. Я останавливаюсь в растерянности. Молодые люди уходят. Расстройство центра, думаю с тоской, - это катастрофа!