От железнодорожного вокзала - к речному. На автобусе. Берёзок что-то было не видать, хотя город назывался Березники. Впрочем, ехали не по городу, а по окраине, мимо огромного завода, из труб которого устремлялся в голубое небо странный дым: жёлтый, малиновый. Мальчик Ваня впервые видел цветные дымы. Они красивы, но словно таят опасность. Мухоморы тоже красивы, но ядовиты.

Ваня стоит на асфальтированной набережной перед толстой цепью. Цепь провисает между двумя столбиками. Металл столбиков и цепи окрашен чёрной краской. Солнце начинает печь в затылок, но от реки тянет свежестью. Сероватая вода слегка волнуется и играет светом. Над ней летают и кричат чайки. К крутому бетонному берегу прибило немного желтой пены и мусора. Ваня различает окурки, спички, обрывки бумаги. Вон, как поплавок, покачивается на волнах бутылка. Она набрала в горло воды, но не настолько, чтоб затонуть. Ваня вспомнил пивную с таким названием - "Поплавок". Видимо, был выходной, и они с отцом гуляли в городском саду. Асфальтовые дорожки сада потрескались. С фонтана и статуи девушки с веслом частично облупилась извёстка. Сад стоял на низком месте, на берегу мелкой речки и слегка подтоплялся, когда по весне открывали заводские шлюзы и речка полнела. Они подошли к журчащей воде, и отец увидел "Поплавок". Наверное, он и раньше знал о его существовании, но не сразу же идти туда, ведь он гуляет с сыном. Теперь можно. Поскольку "Поплавок" был причален к другому берегу, они вернулись к арке входа-выхода, над которой синела надпись "Городской парк культуры и отдыха", немного прошли вдоль дороги, миновали мост и свернули направо. Налево же начинался бетонный забор-ограждение Александровского машиностроительного завода.

Ваня ел пирожок с капустой и смотрел на дно сквозь бегущую воду. Возможно, пирожок был с другой начинкой. Но вряд ли это было мороженое или пирожное: пивная не для детей. Дно устилал песок, галька и довольно крупные валуны. Местами чуть извивалась длинная зелёная трава, натянутая течением. Разговоры, сливающиеся в общий гул, клубы голубого дыма, смутные лица, пол-литровые гранёные кружки толстого стекла. В только что наполненных кружках оседала белая пена. Отец разговаривал с каким-то мужчиной старше его. Они вышли вместе. Пойдём, сказал отец Ване, дядя Федя (или Петя, или как-то ещё) приглашает нас к себе посмотреть телевизор. В бараке, где они жили, у некоторых соседей были телевизоры, но такой Ваня видел впервые. Экран его казался огромным.

Внимание! Объявляется посадка на скоростное судно "Ракета", следующее рейсом Березники-Лёвшино, сказал серебряный громкоговоритель женским голосом. Громкоговоритель установлен в левом углу крыши (вид с набережной) центральной части речного вокзала. Под ним на жёлтой стене фасада нарисован герб страны: выделяются буквы СССР, серп и молот, красная звезда.

Пассажиры заполняют широкий проход деревянной пристани. Она двухэтажна, выкрашена в зелёный цвет, кроме белых наличников окон, а также перил и столбцов, поддерживающих террасы. Отец стоит, положив левую руку на перила и беседуя с какой-то женщиной. Чемодан - возле его ног. На нём - коричневый костюм; пиджак расстёгнут, ворот сорочки - тоже; широкие брюки на тонких ногах слегка колеблются ветром. Волосы, зачёсанные назад, открывают залысины и прикрывают плешь на макушке. Из-под левого рукава немного выглядывают часы "Заря", пристёгнутые к запястью чёрным кожаным ремешком. Ниже циферблата, на кисти - синяя татуировка: восходящее солнце (полукруг с пунктирами лучей) над равниной в виде прямой линии; под линией - надпись "север". Мальчик Ваня слышит слова отца, обращённые к женщине: я красивых таких не видел. Как поплавок, покачивается на волнах бутылка. Она набрала в горло воды, но не настолько, чтоб затонуть. Женщина, склонная к полноте, молчит. Лицо её смуглое, негладкое, на щеке, у носа - бородавка. Глаза и губы навыкате. Почему отец назвал её красивой? Мама гораздо лучше.

Раздаётся команда: отдать швартовы! Натяжка толстых канатов ослабевает. Два молодых человека в тельняшках быстро снимают петли концов с чёрных металлических кнехтов. Мотор включен. "Ракета", дрожа, начинает отдаляться от пристани, к бетонному основанию которой прибиты автомобильные шины. Постепенно набрав скорость, судно своей передней половиной отрывается от воды, становится на крылья, успокаивается. Ровный тихий гул почти не ощущается в салоне. Женщина плохо поддерживает разговор, и тот потухает. Паузы в речи отца делаются длиннее. Ване скучно смотреть на реку из окна, и он выходит на открытую корму.

Здесь весело! Дует ветер, из-под кормы летят брызги и пена. Металлическое полукружное сидение, стекающее с кормы двумя волнами, мокро от брызг. Жизнь у водной пены короче, чем у пены пивной. За "Ракетой" летят и кричат чайки. Никто не бросает им хлеб или другую пищу, а они всё равно сопровождают судно. Как дельфины. Быть может, они ныряют за рыбой, оглушённой винтом?.. "Ракета" обгоняет маленький буксир, тянущий вниз по Каме два сцепленных друг за другом огромных плота. Как ни сбивают брёвна вместе, некоторые стволы отрываются от плотного коллектива и плывут отдельно. Такие "индивиды" опасны для скоростного судна. Бревно набирает влагу и начинает тонуть. Хорошо, если оно погрузилось частично и торчит из воды одним своим концом. Его можно заметить и обойти. А если "топляк" скрылся от зоркого взгляда и затаился на малой глубине?.. Как бы в подтверждение этих мыслей в днище "Ракеты" что-то ударило. Но в этот раз обошлось без поломки.

Отец дремлет в кресле. Левая рука его лежит на подлокотнике. Из-под рукава немного выглядывают часы "Заря", пристёгнутые к запястью чёрным кожаным ремешком. Ниже циферблата, на кисти - синяя татуировка: восходящее солнце (полукруг с пунктирами лучей) над равниной в виде прямой линии; под линией - надпись "север". Контур медведя, стоящего на равнине, выходит задней частью за солнечный полукруг. Медведь поднял голову, как бы к чему-то принюхиваясь. В костюме отца явно не хватает галстука. Но работяги чуждаются этой интеллигентской части гардероба. К тому же для галстука нужна не столь пёстрая рубашка.

Следуют остановки: Майкор, Пожва, Городище. Или в другой последовательности. Не важно. Их цель - Чёрмоз. Откуда такие странные названия? Что они обозначают? Отец объясняет Ване, что это коми-пермяцкие названия, что русские жили здесь не вечно, они сюда пришли. Женщина выходит раньше. То ли в Пожве, то ли в Майкоре. Не важно. Отец провожает её до трапа. "Ракета" окрашена в белый цвет. Лишь ватерлиния, край борта и основание рулевой рубки обозначены синей полосой. Слово - "Ракета" - также написано синей краской.

Сбросив скорость, судно ложится всем днищем на воду и, дрожа, медленно подплывает к деревянной пристани с надписью: Чёрмоз. Дорога от пристани ведёт немного вверх и выходит на главную улицу города. Речной галькой покрыта улица Ленина. По бокам - дощатые тротуары. Слева - запущенный городской парк (гуляет ли в нём кто?). В парке - ещё более заброшенная нерабочая церковь с зелёным куполом. Справа последовательно - овощной базар, каменное здание быткомбината, магазин Промтовары. Центральная улица протянулась вдоль большого длинного оврага. Часть оврага, которая ближе к Каме, заполнена водой и представляет заросшее водорослями озерко, разбитое на две части земляной насыпью с дорогой на ней. Можно пойти по этой дороге, а можно последовать улицей Ленина дальше и перейти овраг по деревянному пешеходному мостику.

Их цель - дом за номером 57 на улице Коммунистической. Бревенчатый, одноэтажный, смотрящий на улицу тремя окнами. Перед окнами - маленький палисадник, где растут на длинных стеблях цветы. Слева от дома - двор-пристройка с широкими деревянными воротами. Когда отец жил здесь и работал шофёром, он открывал ворота и загонял во двор свой уазик, обтянутый сверху и сзади брезентом и почему-то прозванный "бобиком". Через канавку для стока воды, шедшую вдоль улицы, и на земле перед воротами отпечатывался след протектора. Теперь следа не было. Ничто не мешало расти траве. Лишь дед подкашивал её раз-другой за лето. Крыша дома и двора покрыта железными листами, выкрашенными в красно-рыжий цвет. Через канавку, мимо лавочки, стоящей сбоку палисадника, до наружной двери ведёт серый дощатый настил. Дверь, как и ворота, тоже от времени посерела. На ней - железное кольцо, потянув вниз за которое, можно её открыть, если она не заперта дополнительно на внутренний засов.

Войдя, оказываешься во дворе. Справа, в непосредственной близости - стена дома с одним окном, в которое видна часть кухни. Уже подросший Ваня приедет на каникулы один. Наружная дверь изнутри не будет закрыта. Он войдёт и, забравшись на цоколь, заглянет в это окно. Бабка соберётся спуститься в подпол, отодвинув за железное кольцо квадрат пола. Она встанет на приставную лестницу и погрузится уже по пояс, когда в стекло постучится внук. От радостной неожиданности бабка оступится, упадёт и сломает ребро. Что не может испечь любимых внуком шанег, будет жалеть она. А Ваня - что дал о себе знать в столь неподходящий момент. Слева - пустое место двора, отгороженное от прохода в дом штакетником. Весь двор не только крыт сверху, но и застелен досками внизу. Идёшь по проходу вдоль стены, поднимаешься по нескольким ступеням крыльца и, свернув направо, открываешь дверь в маленькие сени. Оттуда другие двери ведут: одна - в чулан (прямо), другая - непосредственно в дом (направо). В левой стене сеней - небольшое оконце с видом на огород. Видно отчасти парник - прямоугольник с полуметровыми кирпичными стенками, прикрытый деревянными застеклёнными рамами, несколько грядок, две красно-рыжие металлические бочки для дождевой воды, стоящие у стены выступающего в огород двора.

Циклоп как бы разделён надвое: торс его гол, а ноги одеты в густую рыжую шерсть. Они полусогнуты вперёд в коленях и назад в голенях; заканчиваются массивными копытами. Неудивительно, что походка циклопа порывиста и неуклюжа. Как он вообще двигается на этих конструкциях? Грубая кожа его красно-коричневого оттенка пупырчата. Голова на мощной, как у быка, шее наклонена вперёд. Уши заострены кверху, что составляет единый стиль с рогом. Правда, рог в отличие от ушей загнут немного концом назад. Рёв циклопа ужасен.

Войдя в дом, попадаешь на кухню, треть которой занимает русская печь. Она, как и потолок, выкрашена белой краской. Налево, между стеной и задней частью печи находится проём (с порогом, но без двери), ведущий в комнату. Но мы пока пройдём прямо - между печью и железной сетчатой кроватью, заправленной серым одеялом - и выйдем на, так сказать, рабочий пятачок кухни. Здесь, в углу стоит обеденный стол, накрытый клеёнкой; возле него, как раз под окнами, - две табуретки. Окно, что расположено прямо от входа, смотрит на улицу, на палисадник, где растут на длинных стеблях цветы. Во второе окно виден заборчик из штакетника, пустая площадка и поленница дров, заслоняющая стену двора. Бабушка Лиза встанет на приставную лестницу и спустится уже по пояс, когда в стекло постучится внук. Успеет ли испуг смениться радостью узнавания, прежде чем она оступится? По другую сторону уличного окна стоит ещё один стол - кухонный. Напротив него - так сказать, фасад печи, вход в святая святых, в пещерку, загороженную железной заслонкой.

Вход в пещеру (или проход в скале) огромен. Над ним грубо высечено подобие лица: прямоугольники лба и носа, полукруги глаз. Отверстие входа, находящегося под носом, кажется открытым (кричащим) ртом. И в самом деле, не успевает Синдбад приблизиться, как слышит из пещеры страшный рёв.

Перешагнув порог в комнату, оказываешься между ножной швейной машиной "Зингер" (слева у стены) и круглой печью, называемой, кажется, "голландкой", ростом до потолка, подтапливаемой в сильные морозы, когда тепла русской "сестры" недостаточно. Швейная машина похожа на скелет, так как собрана из тонких квадратных полос железа. Она накрыта столь же "дырявой", белой накидкой в кружевах. Бабушка теперь ей почти не пользуется, не то что раньше, когда дом был полон детей, шла война, и приходилось латать старое и самой шить новое. За "Зингером", у стены - сервант. За стеклом - стекло: бокалы, граненые стопки, сахарница с кусковым сахаром и щипцами для его раскалывания. Неровные твёрдые сладкие куски, которые плохо растворяются в воде, которые надо раскалывать, так что осколки летят в разные стороны. Зачем такие сложности, когда в магазинах продаётся песок? Родители Вани пользовались сахарным песком, иногда - рафинадом, чьи прямоугольнички плотно уложены в белую коробку тонкого картона. Бросишь два-три куска в горячий чай, и они рассыпаются, начинают растворяться. Но Ваня не замечал в дедовском сахаре ничего сложного и старомодного. Тот был для него новостью, а значит, чем-то интересным. Интересны были также часы деда, точнее, способ их ношения. Они носились не на руке, а укладывались в маленький кармашек, специально вшитый ниже ремня, ближе к левому карману брюк. Часы не страшно было уронить, поскольку они крепились цепочкой за брючную шлёвку. Часы на цепочке, цепные часы.

Синдбад вошёл в пещеру и увидел страшную преграду на пути к жилищу чародея. Рычал и дышал огнём зеленокожий дракон. Из головы его торчали два винтообразных рога. Благо, дракон находился на цепи, один конец которой цеплялся за металлический ошейник, а другой уходил в отверстие в скале. По подсказке джинна, живущего в лампе и материализующегося из дыма в виде мальчика, Синдбад начал вращать деревянное колесо. Цепь уползала в скалу и тянула за собой дракона, что тому крайне не нравилось. Приблизившись к противоположной стене, Синдбад крался мимо прижатого за шею монстра, который почему-то не воспользовался ни огнём, ни длинным хвостом.

Интересно также радио, висевшее над комодом - чёрная чуть вогнутая тарелка из картона. По её центру - железный кружок. Вращая его, добавляешь или сбавляешь громкость. Чтобы выключить радио, надо выдернуть вилку из специальной (не электрической) розетки. Только одну волну, одну станцию передаёт картонная тарелка. Комод стоит между двумя окнами, выходящими на улицу. Два других окна смотрят в огород. Перед ними кусты малины, далее, у забора - большая черёмуха, рябина и ещё какое-то не ягодное дерево. Левее - бетонный холмик - верх вырытой в земле ямы для хранения картошки, свёклы, моркови. Стенки ямы тоже бетонные. За ямой и левее её - грядки с луком, чесноком, викторией, куст ирги, горох и бобы, вьющиеся на кольях. Но вернёмся в комнату. Между "огородными" окнами стоит стол, накрытый клеёнкой. Вокруг него - три стула. Завершает обстановку двуместная кровать, стоящая за печкой-голландкой у стены, граничащей с кухней. Да, ещё в углу напротив есть тумбочка, где лежат календари, толстые, малоформатные. Дед ежегодно покупает календарь, старые не выбрасывает.

Навстречу вновь прибывшим из-за стола встали хозяева и гости. Сестра отца Ольга внимательно осмотрела Ваню. Коренастый, заметила она. Ваня смутился, тем более что к нему подбежало приятное существо его возраста, в коротком платьице с нарисованными цветами, кажется, анютиными глазками. Глаза черноволосой дочери тёти Оли были чайного цвета и весьма подвижны. Их, Ваню и Зину, тянуло друг к другу. Тем более что других детей тут не было. Они уединились в огород. Смеялись. Носились друг за другом вдоль забора по травке, пробегая мимо бревенчатой баньки и нескольких жердей, вверх по которым вился хмель. Они толкались, боролись. Залезали по железным скобам под крышу, на дворовые пристройки, где летом можно было спать, где лежала пара подушек и одеял. Они толкались, боролись. А между тем (остановись, мгновение!) хотелось задержать ладони на этом платье, на этих голых руках, хотелось прижаться к этому телу. Но мальчик стеснялся и скрывал стеснение за грубоватостью.

Постелили на полу, головой к комоду. Девочка легла в центре, её мама и мальчик - по бокам. Выпивший отец не преминул заметить: Ванька будет спать с Зинкой! Мальчик, как только лёг, отвернулся от девочки, та же, напротив, смотрела ему в затылок. Он чувствовал её взгляд. Как хотелось повернуться и обнять её, но проклятая застенчивость!..

В задней части двора стояли шеренгой небольшие пристройки-помещения. От выхода в огород, справа налево: мастерская, холодный погребок, хлев (бывший, поскольку никакой скотины там теперь не содержалось), наконец, уборная. Из центральной доски дверей уборной выпал сучок. Лёгкое беспокойство охватывает Ваню. Он вспоминает сортир типа М, Ж, построенный при его бараке. Кто-то из М (пацаны или молодёжь) прорезал перочинным ножом в дощатой стенке дырку, чтобы подглядывать за Ж. Но тут, в дедушкином доме нет соглядатаев, и Ваня успокаивается. Он закрывает дверь на крючок и поднимается на помост. Под круглой деревянной крышкой - круглая дыра в полу - вид на выгребную яму. Выгребная яма кишит жизнью: в жёлто-коричневой массе, там, где пожиже, шевелятся белые червячки. Ваня знает: это личинки мух. И ему странно, что такие неказистые отвратительные твари со временем преображаются, меняют форму и обретают крылья. Хотя и остаются тварями. Приспустив штаны, мальчик садится на корточки. Взгляд его попадает на дверь, и вдруг он видит, что дырка в двери ожила. Глаз!

Огромный, налитый кровью глаз циклопа заглянул в расщелину, где укрылись Синдбад и чародей. Синдбад ткнул в него горящим факелом. О, как взревело чудовище!

Возмущение и стыд переполняют Ваню. Он хочет крикнуть: перестань, уйди! - но язык не слушается. Но кто этот соглядатай? Взрослые не могут. Значит, остаётся только...

Ваня входит в дом. Кузина Зина смотрит на него как ни в чём не бывало. Впрочем, холоднее обычного, гораздо холоднее. Он же краснеет и не имеет сил поднять на неё глаз. Прошла любовь, увяли помидоры!.. Но как она могла!? А ещё девочка! Даже он, мальчик, не позволял себе такое. И что она хотела лицезреть? Его кончик? Или то, как он испражняется? Малоприятная картина. Древнегреческий философ сказал: ч т о естественно, то не безобразно. Дурак! Дикие они ещё были, эти древние. И нужно было пройти сквозь средние века, вплоть до новых времён, чтобы стало стыдно, чтоб понять, что многое из естественного выглядит крайне безобразно. Если она хотела лицезреть его пол - могла бы просто попросить об этом. Он бы, конечно, застеснялся. Но покажи она ему, так сказать, пример, покажи она своё межножье, скорее всего, он бы ответил любезностью на любезность. А теперь - всё! Прошла любовь, увяли помидоры. Ангелок оказался чертёнком. Мир стал утрачивать чистоту... Конечно, Ваня не думал обо всём этом, ведь он был ещё маленький. Но он это чувствовал.

Утро. Быть может, часов восемь. Часть оврага, которая ближе к Каме, заполнена водой и представляет заросшее водорослями озерко, разбитое на две половины земляной насыпью с дорогой на ней. Мальчик проходит по насыпи и сворачивает к воде направо. Эта дальняя от реки часть озера заросла сильнее; трава выходит на поверхность. Тогда как ближний по отношению к Каме водоём почти гладок. На его берегу построено дощатое сооружение для полоскания белья: мостки, стены, крыша. Мальчик разматывает удочку и достаёт из консервной банки красного червяка. Как бы сознавая свою трагическую судьбу, червяк извивается, выскальзывает из пальцев. Но судьба неумолима, тело червяка почти полностью скрывает крючок и принимает его изогнутую форму. Над гладью воды поднимается лёгкий пар. Свинцовое грузило плюхается в "окошко" среди травы. Но поплавок не встаёт. Надо сбавить глубину. Вытащив снасть, Ваня опускает поплавок примерно сантиметров до 70-ти от наживки. Теперь тот принимает вертикальное положение и среагирует на поклёвку. За спиной, со стороны главной улицы - улицы Ленина - звучит музыка. Голосом Валерия Ободзинского репродуктор, повешенный на двухэтажном каменном здании быткомбината, поёт: "Эти глаза напротив чайного цвета". Глаза черноволосой дочери тёти Оли были чайного цвета и весьма подвижны. Ваня и Зина толкались, не больно стукали друг друга. А между тем (остановись, мгновение!) хотелось задержать ладони на этом платье, на этих голых руках, хотелось прижаться к этому телу. Остроумный с уклоном в пошлость народ слова песни переделал: "Эти глаза не против". Оказался не прав народ. Огромный, налитый кровью глаз циклопа заглянул в расщелину. Поплавок задёргался мелко и часто. Вьюнки дрочат, подумал Ваня. Эта скруглённая, то есть не имеющая ширины, гладкая рыбёшка почти чёрного цвета ни на что не годилась. Разве голодная кошка могла её съесть. Кошки в дедовом доме не было, и Ваня вьюнков выбрасывал. Впрочем, подсечь их было не просто. Они не заглатывали червяка, а тыкались в него, покусывая и придавая ему непотребный вид. Наконец, клюнула настоящая рыба. Поплавок медленно пошёл в сторону и скрылся под водой. Ваня вытащил на берег золотую рыбку - 15-тисантиметрового карася. Отпусти меня, старче! Что хочешь, для тебя сделаю, взмолилась рыбка. Во-первых, я не старче, я мальчик, сказал Ваня, и потом, что ты можешь сделать? Ну, прокрути время назад, и пусть Зина будет скромной девочкой, не подглядывает и любит меня... Молчишь, нечего сказать, только рот раскрываешь. То-то. Полезай на кукан. Красно-белый поплавок (красный сверху, белый снизу) принимает вертикальное положение.

Небольшим ножом с деревянной ручкой бабушка выпотрошила карасей, соскоблила с них чешую. Шкворчало в сковородке подсолнечное масло. Некоторые из рыбок, уже не золотых, попав на сковороду, задёргались. Ну и живучие! - удивился Ваня. Сорога, лишённая родной стихии, та засыпает почти сразу. Окунь держится немного дольше. Наконец, и караси успокоились. "Жареная рыбка, удалой карась, где ваша улыбка, что была вчера-сь?"

С коромыслом на плече и оцинкованными вёдрами в руке Ваня наискосок переходит дорогу. Движение машин и пешеходов здесь не слишком интенсивно, поэтому местами из пыли выглядывает примятая трава. Мальчик поворачивает вертушку и открывает штакетниковую дверь в штакетниковом заборе. Колодец находится между двумя домами, один из которых двухэтажный, может быть, единственный такой на Коммунистической улице. Надо приложить усилие, чтобы открыть сплошную дощатую дверь колодца, тем более что она полулежит, наклонена в 45 градусов. К верхнему бревну сруба прибита широкая толстая доска, на которой стоит колодезное ведро. Специально сваренное, оно гораздо массивнее Ваниных, оцинкованных. Теперь оно стоит в стороне, но наполненное водой приземляется по центру доски, отчего там белеет вмятый контур круга. Ваня смотрит вниз колодца и на глубине 10-12-ти метров видит поблёскивающую воду. Стенки из бруса почернели от сырости и времени. Мальчик представляет, что будет, если упасть в колодец. О воду, возможно, не разобьёшься, но там может быть мелко, каких-нибудь полметра. И тогда ты ударишься о дно. Если окажется достаточно глубоко, и ты выплывешь - будешь плавать в ледяной воде, хватаясь за гладкие, скользкие стенки, пока не умрёшь от переохлаждения.

Буржуинский агент ? 518, дядька лет пятидесяти, одет в чёрные штаны и чёрную рубаху навыпуск, подпоясанную бечёвкой. На голове его золотится соломенная шляпа, на ногах - аналогичного цвета лапти и белые обмотки. Наискосок через плечо свисает на тонком ремне кожаная коричневая планшетка. Дяди?на, как называет его дед, держит в каждой руке по револьверу. Он ходит по периметру колодца, к верхним брёвнам которого прибиты широкие толстые доски, и, глядя на все четыре стороны, высматривает военную тайну красных. Дед сказал ему, что военную тайну можно видеть. Но, понятно, что агент ничего не видит, кроме степи с её невысокими холмами, кроме белеющей просёлочной дороги и нескольких хат, глинобитных, побеленных, с золотой соломенной крышей. Ничего не вижу, говорит дяди?на. Так тебе холм заслоняет, говорит дед, шагни правее. Агент оступается и летит в колодец. Вода в нём черпается с помощью журавля: два шеста и бадья на верёвке. Судя по длине верёвки, колодец неглубок: метра три. Дед опускает бадью и бьёт ею по чему-то твёрдому, должно быть, по голове буржуинского агента. Бьёт и приговаривает: Не увидишь и не узнаешь, проклятый дядина. А главное, если бы ты ещё немного пожил, всё равно бы не понял, в чём наша сила и есть ли она, тайна, которую вы все так ищете.

Мальчик берётся правой рукой за железную рукоятку во?рота, а левой сталкивает ведро с доски. Ведро зависает над пустотой колодца. Вращается рукоятка и с ней гладкое сухое бревно во?рота, разматывается цепь, опускается в колодец ведро. Опустив его примерно на три четверти, мальчик отпускает рукоятку. Ведро плюхается в воду.

Синдбад начал вращать деревянное колесо. Цепь уползала в скалу и тянула за собой дракона, что тому крайне не нравилось. Приблизившись к противоположной стене, Синдбад и принцесса крались мимо прижатого за шею монстра, который почему-то не воспользовался ни огнём, ни длинным хвостом. Выйдя из пещеры, влюблённые тут же кинулись обратно, ибо путь им преграждал циклоп. Он взревел и последовал за ними. Пришлось снова идти мимо огнедышащего стража, благо, Синдбад оставил его прижатым к скале. Теперь он не стал вращать колесо, а перерубил верёвку, соединяющую колесо с цепью. Натяжение цепи ослабло. Увидев циклопа, дракон так дёрнул свою металлическую привязь, что та порвалась у самого ошейника. Одно чудовище, со стальным ожерельем, двинулось навстречу другому, издающему страшный рёв.

Обратно крутить рукоятку приходится двумя руками. Но самое тяжёлое - оттянуть полное ведро, ставя его на доску. Не просто также найти и приноровиться к той походке, при которой вода не раскачивается и не выплёскивается из ведер.

Дед Семён и Ваня стоят возле дома на улице. Перед окнами - маленький палисадник, где растут на длинных стеблях цветы. Через канавку, мимо лавочки, стоящей сбоку палисадника, до наружной двери ведёт серый дощатый настил. Дед одет по-дворовому, то есть в то, в чём ходит и работает на дворе: плотные брюки с изрядной долей сукна и плотную же, возможно, фланелевую рубаху; на ногах его - калоши. Ваня грызёт семечки. К нему подбегает мальчик из соседнего двухэтажного дома, чернявый, младше Вани года на 3-4. Он протягивает руку и говорит: Дай семечек. Ваня не жадный, но он вспоминает фразу, услышанную в бараке, и повторяет её: У тебя мама, папа есть? Есть, говорит мальчик. Так чего ты всю жизнь с протянутой рукой ходишь! Невесть как остроумно, но дед почему-то приходит в восторг. Он смеётся. Он недолюбливает соседей из двухэтажного дома и называет их куркулями. Ваня тоже доволен, ибо не ожидал такой реакции, такого успеха. Позднее он пожалеет об этой своей фразе, в общем-то глупой, об этом неблагородном поступке. Тем более что...

На берегу - тёмный песок, галька, местами лежат топляки и коряги, вынесенные рекой. Сероватая вода слегка волнуется и играет светом. Над ней летают и кричат чайки. Ваня купается с кузеном Лёней. Его родители - тётя Зоя и дядя Аркадий - расположились поодаль, в метрах 30-ти. Привычно ныряет и открывает под водой глаза Ваня. Мутноватым красным оттенком камская вода отличается от той, что заполняет Александровский пруд. Ваня думает, что Кама грязная. Пожалуй, она несколько грязней пруда, но красный цвет ей придаёт растворённое железо. По реке проносится "Ракета". Передние две трети её корпуса висят над водой. Судно окрашено в белый цвет. Лишь ватерлиния, край борта и основание рулевой рубки обозначены синей полосой. Слово "Ракета" также написано синей краской. Ваня плывёт навстречу волнам, бегущим от судна. Славно покачаться на волнах!

Мальчик стоит по грудь в воде. Поднятая "Ракетой" волна накрывает его, и он, захлебнувшись, начинает барахтаться и тонуть. Другие мальчики замечают это слишком поздно. Или нет. Купаясь, мальчишки шалят: толкают друг друга, брызгают, подныривают и тянут за ноги. Одного мальчика, который не умеет плавать, столкнули на глубокое место. Он начинает барахтаться и тонуть. Остальные смеются. Наконец, бесчувственного вытаскивают его из воды. Но не знают, как оказать первую помощь. Или нет. Один мальчик, старше и сильнее другого, опрокидывает того и держит под водой, желая посмотреть, что получится. Утопляемый смешно пускает пузыри. Он вдыхает не воздух, а жидкость. Перед его глазами - багровая вода. Затем всё исчезает.

Приехав на следующий год в Чёрмоз, Ваня узнаёт, что чернявый мальчик из соседнего двухэтажного дома, тот, что просил у него семечек и получил насмешливый отказ, утонул. Его позвали купаться братья Петровы - дети с этой же улицы. Он с радостью пошёл, ибо рос один, ему не хватало общения... и не вернулся. Отец мальчика стал пить и грозил убить кого-нибудь из братьев Петровых. В самом деле, какая нелепость! Утони какой-нибудь Петров, его родители потеряли бы только пятую часть своего живого, так сказать, богатства, поскольку братьев было пятеро. Купаться, правда, ходили четверо, один, совсем маленький, сидел дома. Родители же чернявого мальчика потеряли всё. Затем всё исчезает.

Лето. Жарко, но двери и окна в доме закрыты за исключением одной ставни. Проём затянут мелкой сеткой, чтобы не залетали мухи. Дед строго следит за этим и напоминает внуку: закрывай, Ваня, двери. Если всё-таки какая-нибудь муха пробирается в дом, дед берёт мухобойку. На торце струганной палочки сделан запил; в этот паз вставлен кусок довольно толстой резины, углы которой срезаны; дерево и резина пробиты-скреплены двумя маленькими гвоздиками. По белой стенке печи медленно ползёт чёрная муха. Она останавливается и потирает передние лапки, словно чем-то довольна или предвкушая удовольствие. Хлопок - и муха падает на пол, оставляя на стенке мокрое место, иногда - какой-нибудь фрагмент: крыло, лапку. Ваня понимает, почему дед не любит мух. Они часто бывают в отхожих местах, ползают по человеческим фекалиям и другим нечистотам, а потом, не вымыв рук, садятся на обеденный стол и продукты. В отличие от пчёл их неприятно брать в руки, хотя пчёлы могут ужалить. Хотя Ваня ловил мух голыми руками на оконном стекле, отрывал им крылья и смотрел, каково это - из воздушного пилота стать малоподвижной наземной тварью. Потом жалел муху-инвалида и убивал её.

Синдбад выскочил из расщелины и стал звать ослеплённого им, ревущего циклопа: я здесь! Циклоп яростно шёл на голос, чтобы раздавить обидчика. Синдбад подманивал его к краю пропасти. Оступился циклоп и полетел вниз. Он неподвижно лежал на спине на острых камнях, с устремлённым в небо рогом.

Подражая деду, внук рьяно взялся за дело. Не найдя в доме ни одной мухи, он вышел с мухобойкой в огород. Здесь было над чем поработать. По красно-рыжей металлической бочке, полной дождевой воды, медленно ползёт зелёная муха. Она останавливается и потирает передние лапки, словно чем-то довольна или предвкушая удовольствие. Хлопок - и муха падает на серый дощатый настил, оставив на бочке крыло и лапку. Но мух много. Вскоре Ваня понял, что всех не перебить. Но продолжал свой скорбный труд, пока не устал, пока не надоело. Зла много, но это не значит, что с ним не надо бороться.

Выгребная яма кишит жизнью: в жёлто-коричневой массе, там, где пожиже, шевелятся белые червячки. Ваня знает: это личинки мух. И ему странно, что такие неказистые отвратительные твари со временем преображаются, меняют форму и обретают крылья. Хотя и остаются тварями. На личинки, то есть опарыши, по-народному буби, хорошо клюёт сорога и другая рыба. Ваня думал по детской простоте, что рыбаки лазят за опарышами в парашу. А это почище, чем быть золотарём, вывозить содержимое выгребных ям в большой деревянной бочке. Стая мух сопровождает, вьётся над бочкой. Что везёшь, золотарь? Знамо что - золото, ибо не всё то золото, что блестит. Оказалось, всё проще. Достаточно где-нибудь во дворе в тенёчке подвесить на нитке кусок мяса. Мясо протухает - и мухи тут как тут. Вскоре мясо бело от ползающих по нему опарышей. Остаётся стряхнуть их в банку с опилками.

Над комодом на стене рядом с радио-тарелкой висят в рамке под стеклом семейные фотографии. Чёрно-белые, не слишком чёткие, они, скорее всего, сделаны любителем. Вот дед и бабка. Вот отец. Вот тётя Зоя, тётя Оля. А кто этот незнакомый юноша в светлой рубашке с коротким рукавом и широких тёмных брюках? Это Шурка, говорит дед, младший сын. Младший брат отца, понимает Ваня. А где же он? В местах не столь отдалённых. Этого уже Ваня понять не может: находиться неподалёку - и ни разу не навестить родителей; сколько лет подряд он гостит у деда - и никогда не видел дядю Шуру. Прояснилось позднее. В пьяной драке двух мужиков напильником ударил Шурка. Один скончался. Юноша получил 15 лет строгача.

Разговоры, сливающиеся в общий гул, клубы голубого дыма, смутные лица, пол-литровые гранёные кружки толстого стекла. В только что наполненных кружках оседает белая пена. Две лампочки Ильича тускло освещают небольшой зал пивной. Вот в одном месте гул переходит в крик. Двое молодых мужчин набрасываются на юношу, почти подростка. Они бьют его и вышвыривают за дверь. На улице - слякоть. Юноша стоит под мелким осенним дождём. На нём - широкие тёмные брюки, опоясанные широким ремнём с выдавленными буквами РУ (ремесленное училище) на пряжке. Волосы юноши зачёсаны назад. Лицо его горит от обиды и от удара. В боковом кармане расстёгнутой брезентовой куртки он нащупывает напильник. Или нет. Юношей тоже двое. Двое на? двое. Но те старше и сильнее. Зато в кармане одного салаги оказывается напильник. Он берёт его за рабочую плоскую поверхность и остриём, на которое насаживается деревянная ручка, но теперь её нет, бьёт обидчика. Остриём, которое торчит из сжатой кисти, между большим и указательным пальцами, бьёт обидчика в живот. Напильник входит легко, как в масло.

Придумал играть в пожарника мальчик. Для этого он нашёл в мастерской деда брезентовую куртку, аналогичные рукавицы и толстую верёвку - канат. В мастерской царит идеальный порядок, как, впрочем, и во всём доме. Всё разложено по полочкам или висит на стенах: пилы с пилами (ножовки и двуручные), топоры с топорами (маленькие, большие и колуны), ножи с ножами; гвозди отсортированы по длине, среди них есть и старые, слегка поржавевшие, вытащенные откуда-то и выправленные, в хозяйстве всё пригодится; набор разных напильников - плоских и трёхгранных; листы жести разной толщины и ножницы по металлу; досочки, палочки, рейки. Мальчик влез на большую черёмуху, примерно на две трети её высоты, и привязал верёвку к толстой ветке. Верёвка повисла, не достигая другим концом земли метра полтора. И славно! Теперь надеваем брезентовую куртку и рукавицы и снова взбираемся на дерево. Вот кто-то крикнул с воображаемой каланчи: пожар! А может, это сам Ваня крикнул, ибо сидит на черёмухе, как на каланче.

Мальчиш Кибальчиш, в красной рубахе, заметил с дозорной вышки подозрительного типа, одетого в чёрное. Подойдя к краю поля, на котором взошла пшеница, тот встал на одно колено и вытащил из-за пазухи круглый чёрный предмет с небольшим отростком, похожий на бомбу. Положив "бомбу" на землю, дядька достал из кармана штанов коробок спичек. Коробок вдвое длиннее и шире обычного, явно не этих краёв, поскольку в этих краях привыкли экономить. Длинной спичкой, увенчанной чёрной головкой, он чиркнул. И сделал это неумело, по-девичьи, ведя спичку на себя и на излом. Как чиркаешь!? - хотел крикнуть Кибальчиш, наблюдавший за подозрительными действиями типа и спускавшийся по деревянной лестнице, - от себя надо и под углом к коробку 30-45 градусов - хотел крикнуть, да вспомнил, что не за этим он здесь стоит. Первая спичка сломалась. Вторую, загоревшуюся, дядька поднёс к отростку "бомбы", который вспыхнул и слегка задымил. Чёрный тип вскочил с колена, держа в руке подожженный предмет. Эй, дяди?на, ты что там делаешь!? - крикнул Кибальчиш. Тот заметался, закрутился и, размахнувшись, бросил "бомбу" в колосящееся поле. В месте падения вскинулся огонь, повалил густой чёрный дым.

Лёгкий сквозняк нежно играет полупрозрачными желтоватыми газовыми занавесками, которые прикрывают арочный вход в спальню принцессы. Принцесса лежит на левом боку, оттеняя своими чёрными волосами золотисто-коричневый валик и подушку. На ней - шёлковая голубая сорочка, без рукавов, с кружевным воротничком. Она прикрыта бархатным одеялом, тёмно-коричневым, с золотыми узорами. Одеяло немного загнуто, и видно, что внутренняя сторона его такая же голубая, как сорочка спящей. Перед кроватью на специальной бронзовой подставке горит длинная, толстая свеча. На гладком стволе её застыли струи подтёков. Чародей Сакура смотрит на принцессу сквозь занавески. Затем переводит взгляд на пламя свечи. И тут же клуб тёмно-зелёного дыма выпускает свеча. На секунду дым заволакивает принцессу, та, как бы отстраняясь, переворачивается на спину. Затем мы видим только её обнажённую руку, которая утончается и уменьшается, и словно уползает в сторону.

Сначала повиснуть на руках на ветке, потом перехватиться за верёвку и, перебирая руками, а лучше скользя, так как быстрее, спуститься, съехать на землю. Повернуть вентиль, схватить резиновый шланг - и ну поливать мелкие огни созревшей морковки. Только не слишком, а то дедушка будет ругаться. К слову сказать, загадка про морковку: девица в темнице, а коса на улице - немного грешит против истины, ибо вместе с косой девица высунула в окно и лицо своё зело румяное, чтобы завлечь проходящих мимо молодцов.

Жарко. Пить хочется. Так что же, забегаешь в полутёмный погребок, где бетонный пол и даже летом прохладно. Можно, отодвинув квадратную крышку, спуститься глубже, в подполье. Там вообще холодильник, хоть мясо храни. Его и хранят. Но Ване глубоко не надо. Вот она, бражка, как войдёшь - в углу направо. В большой эмалированной кастрюле. Не подумайте ничего дурного - бражка не хмельная, хотя такая же мутная. Ване ещё рано пить, он ещё малолетний. Тут же и эмалированная кружка. Выпьешь - и ни жажды тебе, ни голода, ни жары на улице.

Жарко. Пить хочется, а вода в бурдюках - вся. Рядом течёт целая речка, но проклятый колдун говорит, что пить из неё нельзя, она, мол, отравлена. И правда, вода в ней какого-то странного, красноватого цвета. Вдали раздаётся рёв циклопа. Видно, Синдбад с людьми попал в ловушку, говорит чародей, оставайтесь здесь, и уходит. Тогда между нами происходит следующий разговор. Мучиться от жажды, когда повсюду вода, и всё из-за какого-то колдуна! Но как же мы можем его ослушаться, ведь он владеет чарами? А вот Далар может. И зачерпнув из речки в бурдюк, хитрый Мустафа подаёт его Далару - докажи им. Сидящий на камне Далар льёт немного в ладонь и пробует жидкость на язык. Пробует ещё раз. Затем опрокидывает бурдюк себе в рот. Мустафу на свои колени заваливает он и лицо ему из бурдюка поливает. Ошеломлённый Мустафа облизывает губы: о, недурно, как тончайшее из вин! Все бросаются в воду, точнее, в вино, плещут в лица и пьют из ладоней. Вдали ревёт циклоп. Что мы тут тихаримся, когда товарищи в беде, говорит один из нас. Мы встаём и, покачиваясь, опираясь на копья, идём на помощь. Где тут циклопы!?

Бражное, из которого бабка бражку делает, хранится в большом деревянном ларе. Ларь стоит напротив дверей погребка, снаружи, на выходе в огород. Для удобства пользования верхняя часть его, где крышка, скошена под углом. Поднимаешь крышку и наблюдаешь два отсека, отчасти наполненных сыпучими продуктами. В одном отсеке, как мы уже сказали, - сырьё для бражки, в другом - хмель, идущий на варение чёрного пива. Пиво мальчик не пробовал, не предлагают, да и сам не хочет: с него, говорят, голова болит. Но какие его годы! Но он уже испытал лёгкое головокружение, когда пробегал мимо жердей, увитых хмелем, с его терпким, странным запахом, а перед ним бежала Зина.

Между черёмухой и домом, под окнами - несколько кустов малины. Одно окно закрыто, у второго распахнута одна створка. Проём затянут мелкой сеткой от мух. Ваня видит в окно дедушку, надевшего очки и читающего что-то, сидя за столом, - то ли "Правду", то ли календарь - отсюда не видно. Мальчик стоит перед кустами малины, срывает и ест ягоды. Их немного, но они ещё есть. Основной урожай собрала бабушка, чтобы сварить варенье - Ванино любимое. Она говорит, что малиновое варенье лечит - понижает жар. Но и лечебного варенья ей не жаль для внука: кушай, внучёк, на здоровье! Но и сырые ягоды с куста вкусны. Не случайно их любит медведь, у которого губа не дура. Медведей, слава богу, тут нет, а шмель - пожалуйста. Перелетает, низко жужжа, с цветка на цветок, что затерялись в малиннике. Ване он не конкурент. Этот мохнатый насекомый медвежонок, в чёрную и жёлтую полоску, предпочитает ягодам цветочки. Вот он сел - рукой подать, и так хочется потрогать мохнатое тельце. Ваня знает: нельзя - ужалит. Но любопытство пересиливает осторожность. Мальчик берёт шмеля двумя пальцами, стараясь ухватиться поближе к голове, подальше от острожалого зада. Но шмель изгибается и - ай-яй-яй! Насекомое, сердито жужжа, улетает, а Ваня сквозь слёзы видит, как покраснел и распух его большой палец.

Дед надел очки и читает, сидя за столом, календарь. Руки его и лицо, хотя в меньшей степени, - в конопушках. Волосы на голове, немного с рыжа, корова языком слизнула; они остались только сзади и по бокам. За левым ухом деда - довольно глубокая ямка. Имелось костное заболевание, и хирургу пришлось часть черепа выдолбить. Когда дед собирается в город (а поход в продуктовый магазин на соседней улице тоже считается выходом в город), он надевает парадную одежду - коричневый костюм, где широкие брюки с манжетами, и белую соломенную шляпу. Он цепляет цепочку за брючную шлёвку и кладёт часы в кармашек, который отец называет пистончиком. Он льёт немного в ладонь тройного одеколона (пузырёк всегда стоит на комоде перед зеркалом) и проводит ладонью по лысине.

Как упоительны в России вечера! Комары донимают, хотят упиться. Уж и рукава рубашки расправишь, и застегнёшься на все пуговицы - всё равно достают. И сквозь рубашку, и сквозь носки, не говоря уже об открытом лице и кистях рук. На местах проколов возникают красные мини-волдыри, которые зудят, зудят. Помажь одеколоном, советует дедушка. Ваня идёт в дом, к комоду. Но одеколон, хотя и тройной, зуд снимает плохо. И комаров он, когда выходишь обратно, не отпугивает. А между тем личинка комара и красива и не кусается. Красный маленький червячок с перетяжками по телу, как у гусеницы. Не такой уж и маленький, учитывая размеры комара. Пойдём малинку мыть, говорит какой-нибудь пацан из соседей по бараку. Это значит, вечером или с утра - на рыбалку. На малинку хорошо клюёт сорога и другая рыба. Идут в забой, к мини-озерцам, заросшим тиной. В этой тине и водится столь хорошо заметная на зелёном фоне красная личинка комара. Вытаскиваешь толстой загнутой проволокой шматок тины на берег и, находя там малинку, помещаешь её в консервную банку, где у тебя тина же. А над тобою звенят-зудят иглоносые родители малинки. И вечереет.

Стол накрыт во дворе. Он стоит у стены пристроек, между дверями в хлев и погребок. На нём - остатки закусок и почти допитая бутылка водки. Ваня заметил, что слово "водка" у стариков не в ходу, они называют её "белым вином", вина же, в том числе и белые, обобщены ими в "красное вино". Дедушка сидит за столом один. Был ещё сосед, у которого утонул сын, теперь сосед ушёл. Дедушка не называет его больше куркулём и сочувствует его горю. Во время застолья Ваня предложил завести патефон. А что, внучек, давай, тащи его из чулана вместе с пластинками, сказал повеселевший дед. Ване нравится не столько слушать песни, сколько процесс обслуживания патефона: установить пластинку, покрутить ручку, положить головку иголкой на крутящийся диск. Валенки, валенки, пел диск голосом Руслановой, не подшиты, стареньки. Нравится, нажав пальцем с одного боку, выдвигать встроенный в угол корпуса ящичек, где хранятся запасные иглы. Иглы большие, стальные, как и сама головка. Это так не похоже на соответствующие детали проигрывателя, какой Ваня пользует у себя дома. И пластинки патефона другие: тяжёлые и хрупкие: бьются. Напрасно старушка ждёт сына домой, пел чёрный диск, ей скажут, она зарыдает.

Буржуинское войско идёт в атаку. Под ним - степное поле с его невысокими холмами. Одеты в стильную форму, под бравый марш, звучащий позади, ровно движутся шеренги и колонны. На старших офицерах - чёрные галифе с лампасами и белые кители с чёрными лацканами. Понятно, что ремни и погоны на них тоже должны быть чёрными. Так оно и есть. Младшие офицеры одеты в белые рубашки с короткими или засученными рукавами и чёрные кожаные шорты. Через плечо, наискосок их корпус пересекает портупея. У солдат и верх и низ - чёрный; белеют только ремни, манжеты на рукавах и ленты через плечо. И ещё каски. Впрочем, каски одинаковы у всего войска - белые, с небольшими рожками. Вдруг марш замедлился. Буржуины соответственно замедлили шаг и пошли тяжело, как сквозь воду. Генералы, стоящие возле главнокомандующего, который сидел на холме, на раскладном стульчике и наблюдал в подзорную трубу, повернули головы в сторону граммофона. Музыкальный распорядитель (без головного убора, чёрные галифе и китель с белыми лацканами) оторвался от широкогорлой бутылки с кефиром и вытер тыльной стороной ладони губы. Опершись на проволочный ящик (их тут стоит несколько друг на друге) с ячейками для бутылок, наполовину заполненными, он тяжело поднялся и, качнувшись, двинулся к аппарату. Ручку граммофона стал крутить он всё быстрее. Музыка ускорилась до нормального ритма. Однако мальчиши выстрелили из пушки, и пластинку заело. Забуксовало и наступление: буржуины делают шаг вперёд, шаг назад, шаг вперёд, шаг назад. У граммофона собрались генералы. Музраспорядителя где-то нет; видно, убило, поскольку пребывал без каски. Генералов растолкал сам главнокомандующий. Он рьяно взялся за ручку. Марш сорвался с места и стал набирать обороты. Всё быстрее, быстрее идут атакующие. Вот-вот - и они побегут. Но, ах, перебор! Граммофон раскочегарен так, что труба отвалилась. Музыка смолкла. Атакующие упали вместе со штандартами.

Дедушка всплакнул, оглянувшись на свою непростую судьбу. Это не ты плачешь, сказала бабка, убирая со стола, это в тебе вино плачет. Было время грозовое, день и ночь отцы сражались. За свободу шли герои, в битве сабли накалялись. В буре той родились мы - ребята, в битвах жарких, как солдаты.

Сегодня у мальчика необычная, интересная ночь. Он не спит часов до трёх. Он ходит с дедушкой по их улице, то есть по Коммунистической, ну, не по всей, а по кварталу, и стучит в колотушку. Спите спокойно, жители Чёрмоза. Знаете ли вы, что такое колотушка? Нет, вы не знаете, что такое колотушка. Это деревянная штучка с ручкой. Ручка прикреплена с торца к этакой коробочке без дна, без покрышки. Коробочка может быть сделана либо из одной толстой доски, с выпиленным нутром, либо из двух досок, с выпиленными или выдолбленными ложбинами, соединённых между собой выступающими краями. Главное, чтоб в центре была пустота для громкости звука. Звук же издаёт болтающийся на верёвочке супротив ручки деревянный шарик. Точнее, издаёте вы, взмахивая колотушкой, так что шарик стукается о стенки коробочки. Спите, жители Багдада, всё спокойно! Путь под ногами скорее пылен, чем кремнист. Движение машин и пешеходов здесь не слишком интенсивно, поэтому местами из пыли выглядывает примятая трава. Июль дышит из-под забора духами. Хотите конкретнее? Извольте. Запах сложный, смешанный: пахнет отчасти остывающей землёй, цветами из палисадников, отчасти просто травой. Над головою, понятно, - звёзды. Спите спокойно, жители Багдада! На улицах никого, за исключением воров. Но они крадутся тихо и вам не помешают. Стража городских ворот тоже спит. Её усыпил чёрный колдун, чтобы незаметно проникнуть в город. Он приехал на верблюде из Магриба и, оставив двугорбого за стенами, вошёл в белокаменный Багдад. Ему не нужно ваше добро, так что спите спокойно. Ему нужна волшебная лампа.

19

Я сижу в клетке зоопарка наравне с другими зверями. Хотя я человек. Правда, человек особенный, выдающийся. Тело моё как у людей, а вот голова выдаётся. Я не знал, кто я такой и как меня зовут, пока не понял это из разговоров посетителей. Девочка спросила у мамы: кто это? Минотавр, сказала та. Он человек? Нет, получеловек. Почему же его посадили в зверинец? Потому что в большей степени он зверь. Вот как! Оказывается, голова моя больше туловища, или, по крайней мере, играет решающую роль в моей идентификации. Выходит, я помещён в клетку именно из-за головы. Из-за того что нижняя часть моего лица выдаётся вперёд, а сверху торчат (рука нащупала) твёрдые отростки, которые люди называют рогами. Говорят, это голова быка. Но я не вижу здесь других быков. Впрочем, что я вижу?! Впереди ходят зрители, по бокам - такие же клетки, в одной сидит лев, в другой - обезьяна, сзади стена павильона.

Насколько помню, а память моя коротка, освещает лишь несколько прошедших месяцев, от силы год, насколько помню, я всегда находился здесь. Был ли я младенцем, мальчиком? Наверно, был. Не знаю. Не важно. Теперь я юноша, атлетически сложенный, смуглокожий, сижу, нет, чаще хожу - шесть метров туда, шесть метров обратно, от обезьяны ко льву и наоборот. Или от задника к авансцене, тоже шесть метров. Блуждающая точка в квадрате. Или приседаю и отжимаюсь от пола. Тело требует. Или, взявшись за металлические прутья и прислонив к ним лицо, рассматриваю зрителей, чей поток неиссякаем. Они - меня, я - их. Кто кого переглядит. Но если мне удаётся поймать чьи-то глаза, тот (та) не выдерживает, опускает их и спешит прочь. Женщины иногда вскрикивают, иногда падают в обморок. Но я и сам не могу долго смотреть на молодых женщин. Желание поднимается во мне. Му-у-у. Я отворачиваюсь и отхожу к стене павильона. Поправленное рукой желание высовывает головку из плавок, почти достигая пупа. Стою так долго. Тогда публика, которая ещё не видела мой анфас, начинает негодовать: почему он отвернулся? Эй, бычок, пройдись туда-сюда, встань к лесу задом, к нам передом. Какой такой лес? Я не знаю никакого леса. Я смутно помню луг, поле; кажется, это так называется. Почему я его помню, ведь я там не был? Луг, поросший отравой, нет, травой, да, травой. Слова путаются. На зелёном ковре - белые, жёлтые, синие цветочки. Их хочется съесть, нет, сорвать и подарить корове, нет, девушке. Головой (судя по моей голове) я должен бы любить коров (я их не видел, но смутно представляю), однако мне нравятся ч е л о в е ч е с к и е самки, значит, я люблю не головой. Я не реагирую, и в меня летят конфеты, огрызки яблок и целые фрукты. Успокоившись, я начинаю прибирать своё скромное жилище. Огрызки и конфеты - в мусорную корзину. Я не ем конфет. Целые фрукты - на стол. Если среди них есть бананы, я делюсь ими с обезьяной - бросаю между металлических прутьев. Наблюдая всё это, публика приходит в восторг. Раздаются аплодисменты. О, наивные люди, чему вы дивитесь?! Разве я пёс какой-нибудь или кот? Я почти как вы, только на голову другой. И если быки не соображают, значит, я соображаю не головой. А не подыграть ли вашим аплодисментам? И, сдерживая усмешку, я раскланиваюсь. Что тут начинается! Крики "браво!", женщины машут шляпками, подбрасывают их вверх. Я чувствую себя "звездой". Впрочем, я и есть "звезда". Больше всего люди толпятся у м о е й клетки. У льва и мартышки не так. Из разговоров я понял, что многие, особенно взрослые, идут в зоопарк только ради меня. Пришли, говорят, на Минотавра. Табличка на моей клетке гласит: Минотавр, единственный в мире, достояние республики. Я не умею читать, да мне и не видно, но все же, подходя, читают, и некоторые - вслух. Другой бы на моём месте зазнался. Однако ирония, в том числе направленная на себя, хранит меня от глупости. И потом, слово "единственный" вызывает во мне скорее печаль, чем гордость. Единственный, один, в замкнутом пространстве, шесть метров туда, шесть метров обратно, и некому руку подать.

За мной ухаживают две женщины. Та, которая моложе, видимо, делает это добровольно. Её обязанность состоит в другом - изучать мои повадки, проникнуть, по возможности, в моё сумрачное сознание, войти в контакт. Они приносят мне еду, моют кружку и миску. Сначала они пытались кормить меня травой (видимо, быки едят траву). Я смутно помню луг, поле; кажется, это так называется. Почему я его помню, ведь я там не был? Луг, поросший отравой, нет, травой, да, травой. Слова путаются. Я не стал её есть. Тогда они предложили мне мясо (разве быки - хищники?). Наконец, мой вкус и рацион был установлен - в виде овощей и фруктов. Варёные нарезанные овощи я брал (беру) из миски руками. Однажды Даша - имя молодой исследовательницы - протянула мне в окошко двери камеры, нет, клетки миску с какой-то сплошной полужидкой массой. Каша, сказала она, попробуй. Только её нужно есть ложкой. И показала, как держать этот предмет. Я сел за стол... Кстати, обстановкой - столом и креслом - я обязан именно Даше. До неё у меня был один лишь тюфяк на полу, на котором я и лежал и сидел. Не имелось ни подушки, ни одеяла. Правда, трусы в виде плавок (где тут плавать?) они мне выдали... Между средним, указательным и большим пальцами ложку я зажал. Молодец, сказала Даша. Му-у, ответил я. И, зачерпнув из миски, попробовал. О-о, весьма недурно!

Сначала, не зная, чего от меня ожидать, мой учёный работала, общалась со мной через решетку. Лечь, сесть, командовала она, принеси кружку, встряхни тюфяк! Я исполнял. Кому другому не подчинился бы, но ей... Старался только не смотреть на её обтянутые брюками лядвия. Видя мою сообразительность, она начала учить меня речи, письму и счёту. Скажи "Даша", просила. Му, говорил я. Скажи "солнце". Му-у. Ну что мне с тобой делать!?. Хорошо, попробуем по-другому. И, коснувшись рукой своей груди, называла себя "Даша", потом показывала на меня, говоря "Миня". Понял? Я кивнул головой. Даша, сказала она, и я протянул руку в её сторону. Миня - и я положил ладонь себе на грудь. Молодец! Однако с директором зоопарка она поделилась сомнениями. Проблема у него с речью. Не знаю, будет ли вообще говорить. Дело, видимо, в нечеловеческом его языке. Директор, румяный толстячок, только хмыкнул. И Даша поняла, что ему по барабану мои навыки и способности. Главное, что я есть, такой уникальный, сижу в его зверинце и приношу хороший куш. Или кукиш? Слова путаются. Будь его воля, он бы вообще не подпустил ко мне учёных. Зачем меня изучать и тем более развивать? Разовьюсь ещё не туда.

Странные создания - эти женщины. Боятся меня и в то же время... Когда мужчины язвят или насмехаются надо мной, их жёны и подруги почти всегда берут мою сторону. Ну что, животное, обращался ко мне какой-то господинчик, заламывая котелок, скучно тебе, небось? Сидишь тут, в клетке, без самки, без выпивки. А кстати, неугодно ли глотнуть? И он достал из внутреннего кармана пиджака стеклянную фляжку с тёмно-жёлтой жидкостью. Прекрати! - сказала господинчику его спутница. Пока тебя охранники под микитки не взяли. Сам ты животное! И действительно, я заметил, многие мужчины подобно мне рогаты. Своих рогов, правда, они не видят и не ощущают. Зато жёны их видят прекрасно. И даже классифицируют мужей по рогам. Одна дама говорила при мне другой: вон мой олень пошёл. Собеседница высказалась несколько жёстче: а вон мой козёл идёт! Так что и голова моя, если копнуть поглубже, не столь уж нечеловеческая. Но кто же будет копать глубже!? Все привыкли скользить по поверхности. По льду. И никто не желает нырнуть в прорубь. Хотя на дне, возможно, лежит золотой шлем Александра Македонского, кстати, тоже с рогами.

Почему многие мужчины смотрят на меня, набычившись? Особенно простолюдины. Кажется, я им ничего. Я думал над этим. Похоже, мой вид вызывает в них безотчётный страх. Я крупнее и сильнее многих. Но главное, я другой, не такой как они. Отсюда - неприязнь. Будь их воля, они забросали бы меня камнями или пустыми бутылками. Так что клетка спасает не только их от меня, но и меня от них.

Сначала, не зная, чего от меня ожидать, мой учёный работала, общалась со мной через решетку. Но однажды, видя мой покладистый нрав, решилась. Нажала кнопку пульта, которая открывает дверь. Три охранника стояли наготове с электрическими пистолетами в руках. С трёх сторон клетки они стояли. Я сидел в кресле. Когда Даша вошла, я быстро оторвал от неё взгляд и уставился в стол. Мне едва удавалось сдерживать охватившее меня волнение. Положив на стол яблоко, листы бумаги и ручку, она прикоснулась к моему плечу. Ну вот, сказала, теперь нет преграды для нашей дружбы. Рука и голос её слегка дрожали. Напрягшись, я смотрел в стол. Что ж, продолжим наши уроки. Слоги и слова мы записывать уже умеем. Сегодня попробуем писать простые предложения. Мама мыла раму. Понтий мыл руки, диктовала она. Я усердно писал. Грачи прилетели. Я не глядел на Дашу, но всем своим существом чувствовал близость её тела, и волнение не покидало меня. Я делал ошибки. Смотри, что ты написал! - сказала она. - Врачи прилетели. На столе лежало несколько детских книжек. Когда Даша ушла, я взял одну из них и стал читать по слогам: "Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко, да не простое, а золотое"... К клетке подошёл директор. Увидев меня за чтением, он сморщился и сплюнул. Плохо всё это кончится, сказал он. Я показал ему вслед язык.

В следующий раз охранников не было: Даша отказалась от них, уже вполне мне доверяя. Она ходила по клетке и декламировала стихотворение: "Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу. Я хочу под этим взглядом слушать чувственную вьюгу". Я стоял у стола и смотрел в пол. Что ж ты всё время головой никнешь? - сказала Даша. Гляди на того, кто с тобой разговаривает. И подойдя и взяв меня за подбородок, подняла мне голову. Я увидел обтянутые брюками чресла и холмы её груди. Я быстро отошёл к стене. Лицом в стену. Даша последовала за мной. Повернув меня, она узрела моё желание, высунувшее головку из плавок, почти достигая пупа. Ах! - воскликнула она испуганно и в то же время... Ну что мне с тобой делать!? Ладно. Потерпи немного, что-нибудь придумаем. И она придумала.

Она вошла ко мне с директором и двумя охранниками. Все почему-то в белых халатах. Здравствуйте, сказал директор, улыбаясь одним ртом, как мы себя чувствуем? Неприятное чувство шевельнулось во мне, но я не мог вспомнить, с чем оно связано. Хотелось дать директору в ухо. Не успел я и слова сказать, как охранники схватили меня за руки и привязали к металлическим стойкам кровати. То же самое проделали с моими ногами. Это называется "бросить на вязки". Я мычал. Спокойно, спокойно, говорила Даша и делала мне укол. За что, стерва?! - мычал я. - Я тебя люблю, а ты... Но, кажется, она меня не поняла. Тут мне стало равнодушно. Успокаиваясь, я заметил, что меня окружают не металлические прутья, а сплошные каменные стены, выкрашенные в жёлтый цвет.

Значит, это был сон, подумал я, когда обнаружил себя лежащим в клетке на тюфяке. Кровать и жёлтые стены отсутствовали. Хорошо, что это был сон! Одно только немного смущало меня: красные полосы на запястьях и щиколотках.

Обычно Даша носила брюки, но сегодня предстала передо мной в коротком платье. Увидев её голые ноги, я быстро отвернулся. Но снова явилась передо мной она... и подняла подол. Этот чёрный треугольник, венчающий ноги и низ живота, эта перевёрнутая пирамида буквально перевернула меня! Му-у-у. Тише, охрана сбежится, Даша прикрыла мне рот ладошкой. И, видимо, полагая, что мне сподручнее как быку, повернулась задом и наклонилась, облокотившись о стол. Ослеплённый страстью я мог вполне промазать, угодить не в то русло, но нежная ручка, как лоцман, направила мой чёлн в нужный канал. И пропал чёлн в бермудском треугольнике, совсем пропал! Глядя на нас, обезьяна стала взвизгивать, подпрыгивать и хлопать в ладоши. Настороженно поднял голову лежащий лев. Даша тихонько стонала. Но не стон боли это был, не стон боли... Когда я вышел из неё, по её ногам медленно потекли две бледно-молочных струи. О, как ты обилен! - прошептала она. Виновато улыбаясь, я подал ей кружку с водой.

Атлетически сложенный, смуглокожий, сижу, нет, чаще хожу - шесть метров туда, шесть метров обратно, от обезьяны ко льву и наоборот. Или от задника к авансцене, тоже шесть метров. Блуждающая точка в квадрате. Или приседаю и отжимаюсь от пола. Тело требует. Или, взявшись за металлические прутья и прислонив к ним лицо, рассматриваю зрителей, чей поток неиссякаем. Они - меня, я - их. Кто кого переглядит. Но если мне удаётся поймать чьи-то глаза, тот (та) не выдерживает, опускает их и спешит прочь. Женщины иногда вскрикивают, иногда падают в обморок. Впрочем, публика больше не занимает меня. И даже раздражает. Я жду, когда павильон останется пуст, и ко мне придёт Даша. Конечно, наша любовь, как бы это сказать, мимолётна, что ли. Отрывочна и лихорадочна. Мы вынуждены скрывать её, вынуждены спешить, особенно во время полного контакта и гармонии. Всё время боишься, что кто-нибудь войдёт и застанет. Боишься, как вор. Мы воруем нашу любовь. Разразится скандал. Мне-то, положим, ничего не сделают. Что мне сделаешь, я итак в клетке. Я им нужен, ибо приношу кукиш, нет, куш. А вот к Дарье применят гонения и репрессии, ославят бедную позором, в лучшем случае уволят с работы. И что я тогда без неё?! Зачем мне, познавшему треугольник, оставаться в этом квадрате?!

Сегодня я спросил у Даши (письменно спросил), не знает ли она, как я попал сюда? Она ответила, что я - подкидыш, меня нашли в свёртке перед воротами зоопарка. Я, конечно, верю ей, но сомневаюсь. Чтобы я когда-то, пусть даже младенец, находился вне заграждений! Невероятно! Думаю, если меня подбросили, то сразу в клетку. Возможно, ко льву, чтоб он меня сожрал. Но лев отказался, ибо я - не то, не сё, не рыба, не мясо, не бык, не человек. Или же, пуркуа па, он почуял во мне равного, царь почуял царя.

О, проказница, что ты со мной делаешь! Я совсем озверел с тобой. Хотя стараюсь, чтобы всё по-человечески. И когда ты снова наклонилась ко мне задом, я развернул тебя и, приподняв за нижние части ягодиц, насадил на свой корень. И мы, му-у, заколыхались. Как две тростинки на ветру. Лицом к лицу. Но туман страсти мешал любоваться твоими прекрасными чертами. Ты держалась за мои рога. А потом смеялась: как на велосипеде! Как на велосипеде!

Оказывается, я не первый такой в истории. Даша рассказала о моём предшественнике с острова Крит. Его тоже Минотавром звали. Он жил в огромном дворце-лабиринте, с бесконечными проходами и коридорами, залами и комнатами, и не мог найти из дворца выход. В качестве пищи он, якобы, ежегодно использовал семь юношей и семь девушек, прибывавших из Афин. Это была дань афинян царю Крита Минусу. И тут меня охватили вопросы и сомнения. Предположим, моему древнегреческому тёзке хватило бы на год четырнадцать человеческих туш. Но тогда не было холодильников, а на Крите жарко, и если даже Минотавр питался падалью, часть трупов он всё равно бы не успевал съесть: его бы опережали черви. Впрочем, всё это глупые домыслы. Главное погрешение против истины состоит в том, что быки не едят мяса. Правда, его едят люди - вторая моя ипостась. Но опять же таки люди не кушают друг друга. По крайней мере, в прямом смысле; в фигуральном - это на каждом шагу. Кроме того, выбор пищи (вегетарианской) приходится на мою голову, а не на нижнюю мою часть. То же самое, думаю, было с моим далёким предком. Так что - поклёп, явный поклёп! О, люди, люди! Почто боитесь, клевещите и желаете смерти тем, кто отличается от вас, особенно отличается головой!? И горе мне от головы!.. Тот Минотавр, обозначим его цифрой 1, жил в лабиринте. Я живу в клетке. Но если разобраться, клетка - тоже лабиринт, простейший лабиринт. Мы оба заперты. В этом сходство. Различие же в том, что его никто не видел, а я выставлен на всеобщее обозрение. С другой стороны, и он никого не наблюдал, а я, так сказать, не лишён зрелищ. Мне повезло больше. И главное, у него никого не было, а у меня есть Даша. Вот почему он совсем озверел и носился как шальной по бесконечным проходам и коридорам. Да впусти к нему не семь, а хотя бы пять девушек, думаете, он стал бы их есть? Я так не думаю.

Даша рассказала мне, что к ней пристаёт один охранник. Насмехается и говорит: что-то, говорит, ты подолгу якшаешься со своим зверем, смотри, как бы он тебя на рог не насадил. А сам так и ползает взглядом по моим ногам. Му-у, говорю, и пишу на листе (я к этому времени овладел письмом): замани эту охру ко мне в клетку, я из него ультрамарин сделаю. Не нужно, шепчет моя крошка, тогда я тебя больше не увижу. Да я не стану, пишу, об него рога марать, просто дам в ухо. Всё равно не нужно. Тогда хоть покажи мне его. И она потом показала. Его, мимо проходящего. Пасутся же на лугу, нет, на свете столь самодовольные ослы! Я сидел, развалившись, в кресле и смотрел на него. Он поднял на меня взгляд и, отвернувшись, пошёл дальше.

Сегодня снова мне приснился кошмар. Сначала всё шло хорошо, даже слишком. Даша легла на стол и положила мне ноги на плечи. Это по-офицерски, сказала она. И я пропал в бермудском треугольнике, совсем пропал. А когда кончил пропадать, спросил её: и в каком же я звании? Генерал, не меньше, выдохнула она. Знаешь, милая, мне кажется, я не офицер, а царевич, как тот, с острова. Или даже сын бога, ведь боги так любят опускаться до смертных женщин. Незаконнорожденный сын, потому меня и подкинули. Вдруг Даша совершенно меняется. Она стоит передо мной в белом халате. Как я боюсь и ненавижу халаты сии! Тут же торчат (откуда взялись, черти?!) директор и два охранника. Тоже все белые. Самое обидное, что один охранник - тот сукин сын, что обижает Дашу. Как мы себя чувствуем? - спрашивает директор. А помощнички хватают меня и бросают на вязки. А моя любовь делает мне укол. И снова я вижу, что лежу на кровати в жёлтой комнате.

Но нет, я в клетке. И Даша говорит мне: доколыхались мы с тобой, я беременна. Прижимается к моей груди: боже, что же делать! Я, может быть, родила бы, если бы появился человечек. А если появится минотаврик... Тогда нам несдобровать. Злые люди посадят нас в бочку, засмолят её и кинут в океан. Му-у, промычал я и написал на листе: родится человечек; если ты любишь меня, не делай аборт; ребёнок станет памятью обо мне. Откуда ты знаешь? - спросила Даша. Не знаю, но знаю точно. Такие, как я, случаются раз в миллион лет. Одно мне надрывает сердце - я не могу быть с тобой постоянно, ведь я чужой в этом мире. Только о коротких встречах я могу мечтать, только о коротких встречах. Я верю тебе и люблю, сказала Даша, и буду рожать. И, улыбнувшись сквозь слёзы, она поцеловала меня.

Вечер. Сеанс окончен. Публика разошлась. Сижу один. Глядь - проходит мой любимый охранник. Старается не смотреть в мою сторону. Но не выдерживает и обращает на меня глаза. Я подсекаю. Попался голубчик! Сосредотачиваю во взгляде всю энергию. И - о, чудо! Безвольно, как мышь к змее, как зомби, он двинулся ко мне. По песчаному полу павильона. А известно ли вам, что в моей клетке пол деревянный? По песку. Жаль, что не по траве. Я смутно помню луг, поле; кажется, это так называется. Почему я его помню, ведь я там не был? Луг, поросший отравой. Нажимает кнопку он и, обливаясь потом, входит в открывшуюся дверь. Добро пожаловать! Улыбаясь, я иду к нему навстречу. Я иду к тебе навстречу по траве звенящей. Неужели трава звенит? Или звенит что-то другое? Безвольный, но чувствующий смертельную опасность, он пытается взять дрожащей рукой электрический пистолет у себя на поясе. Тщетно. Одним прыжком я оказываюсь возле него и бью любезного в ухо. Немножко мимо: удар пришёлся на висок. Как скошенный сноп, нет, сноб, он рухнул и, передёрнувшись, кончил и кончился. Я же, обнаружив силу своего взгляда, окончательно уверился в своём божественном происхождении.

Всё тот же сон. Почему он преследует меня? Хочу и не могу проснуться. Ненавистные белые халаты и жёлтые стены. От милой решётки здесь только - жалкий кусок, вставленный в оконце двери. Здесь жив охранник, ходит самодовольный как ни в чём не бывало, как будто я его не убил. Здесь к великому своему удивлению я обнаружил, что у меня нет рогов! И лицо плоское, как у человека. Здесь я полный цельный человек. И самое страшное, здесь Даша не любит меня. Смотрит боязливо и даже враждебно, словно я пытался её изнасиловать. Подходит ко мне, только когда я распят на вязках. И всегда с уколом, всегда с уколом. Дашенька, душенька! Что ты делаешь, опомнись! Ведь я же люблю тебя. Давай проснёмся. Как я хочу проснуться! Хочу туда, в явь, на волю, в клетку, ко льву и обезьяне. Здесь душно, здесь тюрьма... Ха-ха, вы только взгляните, как лихо у этого господина закручены рога!

20

Жила-была девочка. Звали её Красная Шапочка. Странное имя. Имя ли это только? Или имя с фамилией? Как тебя зовут? Шапочка. А по фамилии? Красная. Говорят (пусть говорят), её назвали так потому, что она носила красную накидку с капюшоном. Но ведь не в накидке же родилась она! Бывает, дети рождаются в рубашках (не знаю только - в каких: шёлковых или хабэ). Но чтобы ребёнки появлялись в капюшонах, да ещё красных - это уж полный протуберанс! Следовательно, при рождении девочка имела другое имя. Какое-нибудь обычное - Мирей, Патрисия, а то и Козетта. Имела, носила, была Козеттой год, два, а может, все пять, пока не надела эту злополучную накидку. Тут все, начиная с мамаши, стали дразнить её Красной Шапочкой. А про настоящее имя забыли. Она и сама забыла, как её звали прежде (поминай, как звали). И лишь, глядя на козочку, пасущуюся на лугу, что-то смутно ощущала, что-то пыталась вспомнить, связанное со словом "козочка". Но тщетно.

С другой стороны, почему, собственно, Красная Шапочка, а не, скажем, Голубой Берет или Соломенная Шляпка? Это означает только одно: либо девочка чаще всего накидывала на голову капюшон (цвета руж), либо у неё вообще не было иных головных уборов. А кроме накидки, спро?сите, кромешная, так сказать, верхняя одежда - пальто там, плащ там - у неё была? Не знаю, а врать не буду. Но вряд ли. Судя по тому, что мальчишки дразнили её: зимой и летом одним цветом - вряд ли. О, какая тема! - оживляетесь. - А как ещё её дразнили мальчишки? Неловко при дамах, но и ханжество нам не к лицу, потому так и быть удоволим ваше любопытство. Бывает, идёт она по селу, ибо местность тут явно сельская, и мальчишки, фулюганы этакие, кричат ей вслед: девушка, кричат, хотя она ещё девочка совсем, в красном, дай нам несчастным; много не просим - палочек восемь. И она хватает палку и бежит за ними, вся красная и драповая, а те, смеясь, удрапывают от неё.

Он взошёл на помост, крупный и незримый, ибо не накидка была на нём, а нечто сплошное, без разреза спереди, до колен. И голова скрыта сплошь красной атласной материей, только прорези для глаз. В руках он держал толстый лом. Ну, держитесь! А того, кому надо держаться, уже держала за конечности верёвка. Распятый, руки и ноги врозь, лежал на каменном столе юноша, почти мальчишка. Он что-то украл по-мелкому и вот теперь ответит за это по-крупному. Таков канделябр этого мира: те, кто воруют по-крупному - отвечают по-мелкому, и наоборот. Сейчас ты станешь гибким и покладистым, сказал палач своей жертве. И сверкнул на солнце занесённый для удара лом. И площадная толпа замерла. И пронёсся над ней крик ужаса и боли. Раз пронёсся - сломана первая голень; два пронёсся - сломана вторая; три раздался - сокрушено предплечье. А перелом другого предплечья и позвоночника юноша не озвучил, поскольку потерял сознание. Открепили его палач и помощник от стола и привязали обмякшее гибкое тело к деревянному колесу, на котором он дождётся прекрасную беспощадную даму, если уже не дождался.

Известно ли вам, что у девочки была бабушка. По отцу или по матери? Видимо, по матери, так как папаша Красной Шапочки сказался в нетях: то ли бросил их, то ли умер, то ли погиб на войне, что в общем-то одно и то же. Бабушка жила в лесу. Она жила там по причине своей нелюдимости и любви к травам; подальше от людей, поближе к травке. Впрочем, до ближайших сёл было недалеко: километра три до места обитания внучки и какой-нибудь километр в другую сторону до следующей деревни. Это притом, что тропинка, соединяющая населённые пункты, кривая и извилистая. Напрямую, напролом, сквозь кусты и деревья - ещё короче. Да и лес нельзя назвать густым и дремучим; лиственным он был, если на то пошло. И вот среди этого леска, на полянке - благообразный деревянный домик с благообразной старушкой и мансардой, выходящей на балкон. Домик одноэтажный. Старушка склонна к полноте; ягодка такая лесная, немного перезрелая. Поднимается эта ягодка по лестнице, что боком пристроена к торцу дома, а с другой стороны ограничена перилами. Поднимается на балкон. В руке её - корзинка, в корзинке - травка, связанная пучками, а пучки - парами. Все подружки по парам, напевает бабушка, в тишине разбрелися, только я в этот вечер почему-то одна. Сейчас, войдя в мансарду, она станет развешивать парные пучки на натянутую под крышей верёвку. Те станут сохнуть. А потом бабушка, смешивая ингредиенты, приготовит из них отвары и мази. Ибо ходят к ней лечиться и корова, и волчица. Впрочем, это фигура речи - женщины к ней ходят, реже мужчины, из соседних сёл. И пока она поднимается по лестнице, за ней наблюдает волк из леса. Серый, настоящий. О чём он думает? Что у него на уме? Если б знать, что у него на уме.

Кончив развешивать траву, бабушка вышла на балкон и вдруг принюхалась. Никак моя дочь, молвила она, пироги печёт. С яблоком да с вишнею. Подзывает бабушка пса лохматого смутной породы и средней величины, суёт ему в зубы записку. Беги, говорит, Верлен, отдай дочери. Тот кинулся по тропинке в лес и налетел на волка. Со страха выронил письмо и помчался дальше. Но постепенно стал притормаживать. Что ж это я бегу, думает, бесцельно. В жизни должна быть цель. Она у меня была, но я её потерял. Надо к ней вернуться. И борясь со страхом, пёс лохматый вернулся. Слава богу, записка валялась на тропе, а волка не было. Спрашивается, зачем волку записка? Съесть её нельзя, прочитать, ежели безграмотный, тоже. А если образованный - тем более: скопировал в память информацию и выбросил оригинал. Что и сделал серый, ибо учился в Сорбонне. Правда, недоучился. Нравы людские поколебали его веру и надежду. Разочаровавшись в людях, одичал и подался в леса, сменив человекообразный облик на волчьеподобный.

Никого не поймала Красная Шапочка: убежали мальчишки. Вернулась она, неудовлетворённая, домой, а там незнакомый дяденька сидит. Во френче и галифе. Маман потчует его пирожками, с яблоком да вишнею. И сидр из графина в бокал подливает. Здравствуй, говорит дяденька, дочка. Неужели папа отыскался-вернулся? - сверкнуло в голове девочки. И она хотела кинуться ему на шею, но что-то остановило её. Что? Галифе, усы, а быть может, интуиция? Воображаемый отец явно не совпадал с этим. Он представлялся добрее, симпатичнее и моложе. Тут и сам дядя своим вопросом показал, что он не родитель Шапочки. А какой тебе, дочка, годок? - спросил он. Был бы отец, не задавал бы таких вопросов. На вид, сколько мы дадим девочке на вид? Мы дадим ей больше 8-ми, но меньше 12-ти. Что ж, выбираем золотую середину? Да, выбираем золотую середину - и попадаем в десятку. А теперь послушаем саму Красную Шапочку. Мне, дяденька в галифе, говорит она, десять. Как разговариваешь со взрослыми!? - накинулась на неё мать. - Дядю зовут Шарль, дядя Шарль, заруби себе на носу. Он пишет пером страшные сказки, и если ты не будешь его почитать как отца родного, он и тебя напишет в страшную сказку.

Те же и пёс Верлен. Опять старухе что-то понадобилось, ворчит маман и берёт из пасти лохматого гонца записку. Пришли мне, доченька, с внучкой, читает она, четыре пирожка: два с яблоком и два с вишней. И как только пронюхала, старая ведьма! Однако сегодня просьба бабки пришлась кстати: есть повод отослать Красную Шапку из дому.

Идёт Красная Шапочка по тропе, впадающей в лес. Видит пасущуюся на лугу козочку и что-то смутно ощущает, что-то пытается вспомнить, связанное со словом "козочка". Но тщетно. Скажи мне что-нибудь, обращается она к беленькому рогатому существу, привязанному верёвкой за воткнутый в землю кол. Козочка говорит: ме-е! Нет, не то, вздыхает девочка и идёт дальше. А на лугу, между тем, вольготно: в траве стрекочут кузнечики, бабочки над цветами жёлтыми да синими порхают.

А лес, куда вошла Красная Шапочка, такой загадочный. Ветерок шелестит листвой. Вдруг из-за дубка на тропинку выходит овечка. Скажи мне что-нибудь, овечка, говорит девочка. И слышит: бе-е! Нет, не то - и хочет идти дальше. Но словно спохватившись, спрашивает: Постой, что ты делаешь в лесу одна? Что ты делаешь в лесу одна? - повторяет за ней овечка. Я иду к бабушке, несу ей пирожки. С чем, с мясом? Нет, с яблоком и вишней. Гадость, говорит овечка довольно низким голосом, а где живёт твоя бабушка? Не в доме ли, стоящем на отшибе, на полянке? Полненькая такая. У неё ещё пёс лохматый есть. Да, это она, говорит Шапочка. Что ж, поспеши, говорит овечка, старушка ждёт, старушка любит поесть.

Ушла Красная Шапочка, напевая: Хорошо идти по лесу, где не водятся волкИ, только зайчики-повесы вслед глядят из-под руки. Ждёт меня моя бабуля, станет ягодой кормить. Где ты, где ты, мой папуля? Оборвалась наша нить. А волк, скинув овечье руно, помчался напрямик, сквозь кусты и деревья, к дому бабушки.

Темно было в священной роще Эреса. Лишь одно дерево сияло, как маяк. Это сияло повешенное на нём золотое руно. Послюнив палец, Ясон определил направление ветра и стал подходить к дереву с наветренной стороны. Огнедышащий дракон поднялся ему навстречу. Как научила Медея, бросил Ясон в чудовище дурман-траву, растёртую в пыль. Поплыло облако пыли и окутало голову дракона. Тот вдохнул, остановился, а затем лёг и захрапел. Осталось только снять руно и сунуть его в мешок, чтобы не сияло и не привлекло внимание стражников.

Подбежал волк к дому, стучит в дверь. Пёс, лежащий в будке, хотел было залаять, да испугался обнаружить себя. Кто там? - спросила бабушка. Твоя внучка, сказал волк, подражая голосу Красной Шапочки, принесла тебе пирожков. Дёрни за верёвочку, чуть не сказала старушка, да подумала: как же так? Ведь внучка знает, как открывается дверь. Здесь что-то не то. И выпустила в форточку ворону, с прикреплённой к ней мини-камерой видеонаблюдения. Взлетела ворона и села на козырёк крыльца. Кыш, нечистая! - замахал лапами волк. А бабушка, увидев его на экране, подумала: вот это кто! Погоди, дорогой гость, сейчас я тебя встречу. Дверь открылась. Волк вбежал в дом и остановился посреди комнаты, ища взглядом свою жертву. Вдруг на него сверху упала сеть. Стал он её скидывать с себя, да ещё больше запутался. Упал, лежит, начинает выть от обиды. Но старушка даёт ему успокоительного отвара, и он замолкает. Тут входит настоящая Красная Шапочка.

Посмотри, внучка, говорит бабушка, на этого прохвоста. Тобой притворялся. И как только пронюхал, что ты несёшь мне пирожки. Ты никому не рассказывала? Рассказала овечке, которую встретила в лесу, отвечает Красная Шапочка. Ох, хитёр! - всплеснула руками старушка. - И овцой притворился. Прямо актёрский талант гибнет в ём. А не податься ли в самом деле в актёры? - думает волк. Не верь, внученька, обличию внешнему, присмотрись, что внутри у того, кто стоит перед тобой. Буду изображать других людей и, значит, выйду из себя, забуду себя, забуду своё разочарование. Играя добрых, и сам стану добрым. Вот и сейчас уже мне кажутся симпатичными эти бабушка и внучка.

Но вот что странно: почему волк идёт сложным путём? Ведь он мог напасть на старушку, когда та восходила на мансарду с корзинкой в руке, в корзине - трава, связанная пучками, пучки - парами. Или напасть на неё на мансарде. Или подождать, пока она начнёт спускаться по лестнице обратно. Ведь он мог и Красную Шапочку скушать. Зачем ему было прикидываться овечкой? Но посудите сами. Одно дело - увидеть и сожрать, как поступают примитивные натуры. А другое - помимо желудка, дать пищу и фантазии, развлечь себя, разыграв комбинацию, чтоб не было так скучно, чтоб не было так скучно. Быть для девочки овечкой, а для бабушки - внучкой, а для внучки - бабушкой, надев её чепец и очки и лёжа, накрывшись одеялом, в её кровати. И слушать милые детские вопросы: почему у тебя, бабушка, такие большие глаза? Почему у тебя, бабушка, такие большие уши? Почему у тебя, бабушка, такие большие зубы?.. Последний этап тройного притворства не удался. Провалился великий комбинатор. Но он нашёл нечто большее, чем разовый розыгрыш и разовое утоление голода. С помощью бабушки он увидел своё призвание, своё место в этом мире. И умилился.

Мне жаль его, сказала Красная Шапочка, давай его отпустим. А он не укусит? - сомнительно посмотрела старушка на волка. Ты ведь не будешь? - спросила его Красная Шапочка. Волк только помотал головой, ибо скажи он хоть слово, ему бы не сдержать слёз. Бабушка и внучка стали освобождать его из сети и вдруг видят: перед ними не волк, а юноша красивый двадцатидвухлетний. Вот тебе раз! - ахнула старушка. - Да кто ж ты на самом деле? Теперь я всамделишный, сказал тот, волком я сделался по злобе, но сейчас оттаял. Благодаря вам оттаял. Теперь в моей жизни есть цель - пойду поступать в актёры. Как думаете, возьмут? Отбрось сомнения, сказала бабушка, ты только басню подбери получше, да спой что-нибудь, да изобрази кого-нибудь, да хоть бы волка. А я, промолвила Красная Шапочка и покраснела, когда подрасту, выйду за тебя замуж. Я не хочу возвращаться к матери, у неё завёлся дяденька в галифе, он сочиняет страшные сказки. Бабушка погладила её по головке: а ты, внученька, у меня поживи, я научу тебя варить приворотные зелья. Юноша тоже погладил её по головке. Подрастай, готов подождать, сказал он. От его прикосновения Красную Шапочку словно осенило. Вспомнила, вспомнила, радостно запрыгала она. Что вспомнила? Вспомнила своё настоящее имя, меня зовут Козеттой. Ура! - сказал юноша. Слава богу! - сказала бабушка.

И они сели пить чай.

21

О чём писать? Не о чем. Пустота. Никто не знает, что это такое. Надо описать пустоту. Мы заполняли её чем могли, играли мыслями и словами (все играют словами, все хотят быть или казаться наполненными). Но вот, как мухи и бабочки осенью, мысли и слова заснули, умерли. Пустота. Однако если приглядеться, свято место - мозг - пусто не бывает. Даже и во сне там происходит какое-то движение, шмыганье каких-то теней.

Я уподобил язык лабиринту. Да, язык, отражающий сознание, - это лабиринт. Но в разговоре или письме мы всё упрощаем и выпрямляем, оставляя только главный ход мысли, отбрасывая все тупики, переходы и провалы. То есть мы не передаём саму суть лабиринта-сознания. Есть выражение "поток сознания"; литература, написанная в этой манере, конечно, чаще отвлекается на казалось бы ненужные частности, но и она идёт упрощённым путём. Сложность и ужас лабиринта передаёт в какой-то мере бред. Мне возразят, что бред непонятен, и его никто не станет читать. Но оппоненты забывают, что художник обращается не только к разуму читателя, но и его чувствам.

Художник ищет (не ищи) смысла. Во-первых, его нет в этом мире. Мир сложнее смысла. Во-вторых, твоё понимание не нужно читателю. Ему достаточно ритма. Заполняй пустоту любыми словами, обрывками фраз и, уверяю тебя, читатель пойдёт за тобой, главное - держи ритм, пойдёт за тобой, словно крысы за мальчиком, играющим на дудочке.

Был мальчик Ваня. Был ли он? Я и те, кто меня знает, знаем, что был. Теперь его нет. Куда делся? Умер? Нет, тут другое, метаморфозы. Мальчик Ваня - старичок Иоанн. Обычное дело. Осталось ли в Иоанне что-то от Вани? Наверно, осталось. Но и большие потери, страшные потери.

Старичку снятся сны. Часто на эту тему. Будто он забыл какую-то вещь, оставил, потерял. Ищет и не может найти. И (или) куда-то опаздывает. Поезд (пароход) уходит. Катастрофа. Катастрофа в старичке? В мире? Или в том и другом? Не спеши с выводами. Вещие сны.

Вот так. Отрывочно, непрямолинейно. Движение на три стороны: влево, возврат, вправо, возврат, прямо. И так далее. Словно крыса бежит, исследуя проход. Налево пойдёшь - коня потеряешь, направо - женишься, а прямо - смерть найдёшь. А проход всё одно ведёт, несёт прямо. Обычное дело.

Если реинкарнация, если буду коронован другой человеческой жизнью - стану музыкантом. Главное - держи ритм, и слушатель пойдёт за тобой. Стану музыкантом или художником. Художником, кажется, легче, хотя не умею рисовать. Но много видел картин, знаю примерно - как. Небрежно, не слишком естественно и точно. Для этого не надо быть (а в другой жизни, может, буду) хорошим рисовальщиком. Главное - держи ритм цветов и линий, и зритель пойдёт за тобой.

Финишная прямая. Стартовал мальчик, к финишу подбегает старичок. Метаморфоза. Целая жизнь, огромное время. А в памяти - провалы. Память не может содержать всё, тем более что в жизни много повторов, много повторов. Школа, дом, работа, дом; завтрак, обед, ужин, сон. Вещие сны. Память оставляет лишь значимые (незначимые) обрывки.

Одноклассники (какой класс - восьмой, девятый?) пошли попить берёзовый сок. Погожий, пригожий день. Кажется, конец апреля. Путь лежит через пруд. Это странно, ведь берёзы растут повсюду. "Я трогаю русые косы, ловлю твой задумчивый взгляд. Над нами весь вечер берёзы чуть слышно листвой шелестят". Зачем рисковать? Лёд рыхлый, под ногами - хлябь и вода. Бесшабашная юность. Лишь провалившись по щиколотку, ступаешь на достаточно твёрдую опору. В резиновых сапогах, в телогрейках, четыре юнца перешли на другой берег. Каждый выбрал берёзку. Ранил её топориком и вставил в рану берестяной желобок. Тонкая струя прозрачной крови - по желобку. Школьники курили и стреляли из поджигов. Медная или железная трубка, запаянная и согнутая с одного конца, крепится к деревянной рукояти. Сбоку трубки проделано напильником маленькое отверстие, чтобы вставлять одну-две обломанных спички. Заряд таков: в трубку, ствол поджига, засыпается немного пороху, сверху при помощи толстой проволоки - пыж из газеты, где пишется о строительстве коммунизма. Далее закатывается металлический шарик или крупная дробь, и снова забивается пыж. Прицеливаешься, чиркаешь коробком о вставленный обломок спички, порох воспламеняется и - ба-бах! А берёзовый сок кап-кап. Медленно, долго. Не дождёмся, домой не принесём. Ладно, выпьем что набралось и - обратно. Выпили, выбросили банки и бутылки, у кого что было, и обратно. А лёд рыхлый, под ногами хлябь и вода. Бесшабашная юность. Смотрит Ваня: шедший впереди исчез. Нет, не совсем: голова появилась на поверхности. К нему подбегает следующий приятель и тоже погружается. Надо найти твёрдую кромку и надо лечь, мелькнуло в голове Вани. Он подполз, лёд держал, но только до тех пор, пока он не стал вытаскивать тонущего. Чувствуя медленное погружение, Ваня отпустил и отполз в сторону. Попробуем здесь. Приятели барахтались в холодной воде, набухшие ватники тянули их на дно. Здесь лучше, гораздо лучше. Вот вытащен один, за ним - другой. Стоя на берегу, спасённый сказал: ну, Ванька, сказал он, теперь мы до конца жизни должны тебя поить. Чем поить? Понятно, не водой и не берёзовым соком. Вода с них стекала.

Истории? Не нужно историй: это моветон. Лови в пустоте, во тьме какие-то обрывки. Что это - фрагмент мысли, образа? Складывай (не складывай) их в одно целое, но не верь этому целому. Оно - иллюзия. Замок из песка.

Голова на поверхности. А туловище где? Под водой? Зарыто в земле, в песке? Или нет совсем туловища? Отрубленная голова. Дивизия "Мёртвая голова". Умели же немцы давать названия. А вдруг да не мёртвая!? Как в той сказке. Лежит среди поля и как-то живёт. Голову профессора Доуэля питали специальным раствором. А здесь какой раствор? Одна земля. Да и далеко не профессор перед нами. Судя по надетому шлему - богатырь. А богатыри, как известно, набираются сил от родной землицы. Тогда понятно. Землю жрать буду! Как не понять. Лежит среди поля и, заметьте, правильно лежит. Не на щеке, не на макушке, а как бы стоит на шее. Но шеи нет. И вроде бы должна под углом 45 градусов смотреть в небо. Как зенитка. Отплёвываться от воронов, которые норовят выклевать очи. Однако смотрит прямо. Сказка, обычное дело... Кстати, если ты выпил водки, ты смотришь на мир под углом 40 градусов, если - вина, то градус понизится до 10-12-ти. Вопрос: какой взгляд (градус) точнее в познании мира? Многие ответят: безградусный, прямой. Могет быть, могет быть, но не уверен. Всё время тянет взглянуть на мир косо: уж очень он подозрительный... Так вот, лежит (стоит) голова. Зачем она это делает? Должно быть, ждёт другого богатыря, безголового (для симметрии), чтобы сразиться. Жизнь - борьба. Голова против туловища. Бывает. Про таких говорят: сам себе враг. Но тут другое. Кто ищет, даже не сходя с места, тот дождётся. Видит голова: приближается к ней желанный недруг. На коне, с копьём, при полной амуниции. Хотя и с головой, но поскольку ум во лбу не блещет, будем считать её номинальной. Что подтверждается и тем, что всадник сразу кидается в бой. Жизнь - борьба. Чтобы как-то уровнять силы, господь сделал отрубленную голову огромной, типа от великана. Но всё же, без рук, без ног - чем сражаться? Можно бы мыслью. Убить противника мыслью. Однако всадник, как мы заметили, не способен ни принимать, ни посылать подобные стрелы. Да и великан (часть его) не блещет. Иначе бы думал не о битвах, а о том, как спасать планету, которая, голова головой, без рук, без ног, летит во мраке и терпит грязь и набеги от вшей-людей... Чем сражаться? Остаётся дуть. И он (она) дует, хотя лёгких нет. Сказка, обычное дело. Поднялся сильный ветер, ураган. Конь уже не скачет, а едва движется супротив. Но всё же движется. И вот, приблизившись, всадник наносит удар. Не в бровь, а в глаз. Ну, вы знаете. Великан (часть его) повержен. Хотя не падает (ибо итак лежит), хотя остаётся как есть. А ведь исход битвы мог оказаться иным. Был бы иным, догадайся голова плюнуть. Собери она во рту побольше слюны, да не простой, а зеленоватой; проще говоря, плюнь она соплёй (постоянное соприкосновение с землёй чревато хроническим насморком) - тут бы богатырю конец! Липкая, тяжеловесная масса - это вам не ветер, пусть ураган. Но не догадалась голова... А вы догадываетесь, что хотел сказать Александр Сергеевич этой сценой? Ежу же понятно, голова - это власть, тулово - народ. Вечное противостояние. Рыба гниёт с головы, любил повторять мой отец, который из народа. Он вышел родом из народа. Одного только не учёл Александр Сергеевич: голова имеет свойство регенерировать. Не успеет богатырь срубить-заколоть одну, глядь - в чистом поле опять грязно: появляется другая. И вечный бой. Попробуй тут, доскачи до своей любви (читай: Людмилы)... Нам же, в отличие от Пушкина, представляется обратное. Лежит народ в виде головы, без рук, без ног, а на него власть при полной амуниции, то есть армии и полиции, наскакивает. Одним словом, сплошная уголовщина. И не догадывается голова плюнуть.

Истории. Толпа любит истории. Толпа, рифма - тупа. Не потакать низким вкусам. Пусть будут картины. Они, смею думать, были. Но финишный отрезок лучше всего пробежать мыслями. Не прямо пробежать с помощью нити Ариадны - основной идеи. Не научный трактат. А исследование ходов лабиринта. Движение на три стороны: влево, возврат, вправо, возврат, прямо. И так далее. Словно крыса снуёт, исследуя проход.

Был у нас правитель такой. Усатый и трубку курил. Вождь. А мы, выходит, племя. Куда вёл этот вождь? Говорил: к счастью. Они все так говорят... Трубка мира? Нет, скорее, крематориальная. Любил живое переводить в мёртвое. Тиран. Построив огромный тир, ежедневно отстреливал людей, простых и придворных. Нет человека - нет проблемы, говорил. Не любил проблем. Лучше нету того свету, напевал. И - наповал! Лесоповал. Рубил человеческий лес (железный дровосек) так что летели щепки - руки, ноги, головы. Дивизия "Мёртвая голова". Для прикрытия-оправдания своего садизма придумал ярлык, жупел - "враг народа". Врагом народа мог стать каждый, кроме самого вождя. Кромешник вне подозрения. Он - друг демоса. А тот, выходит, сам себе падла? Выходит, ибо пел дифирамбы минотавру, его пожирающему. Толпа, рифма - тупа. Дурдом... Вот и сейчас некоторые товарищи, знающие о том времени понаслышке, востосковали о железной руке. А властям только это и надо. Какой президент не хочет стать шахом!? Закручивать гайки, откручивать бошки. Мне возразят: мол, есть же власть с человеческим лицом. Возможно, хотя и редко, на трон садится лицо. Но быстро начинает каменеть, мертветь. Мёртвая голова. Потому и любит переводить живое. Люди, не троньте трон, опасное место. Но не слушают, летят, как на мёд. Один, достигший, становится истуканом, другие молятся на него... Так вот, для товарищей, востосковавших по железной руке, предлагаю построить лагеря того, усатого, типа. Приклеить всем усы, заставить петь гимны трубке, и, конечно, - труд от темна до темна во благо отчизны. А то ведь они, дурашки, думают: тиран будет гноить плохих, а их, хороших, не тронет. О, святая простота!

"Я сижу в одиночке и плюю в потолочек. Пред народом виновен, перед богом я чист. Предо мной, как икона, вся запретная зона. И по вышке всё бродит старый дядька чекист". Сидеть, конечно, плохо. Лучше ходить, бегать, лежать. Но уж если сидеть, то в одиночке. Думать никто не мешает. И можно надумать целую концепцию, вроде теории этногенеза, или целую космогонию, вроде "Розы мира". Правда, сидели (сидят) многие, а вот концепций и космогоний рождается в темницах мало. Путь наш во мраке. И исправительные колонии не исправляют людей. В лучшем случае сочинит зэк песню. "Мы бежали с тобою зеленеющим маем, когда тундра надела свой цветущий наряд. Дождь нам капал в ладони. Опасаясь погони, мы услышали сзади пистолетный разряд". Но чаще думы зэка не поднимаются над насущным: о том, как выжить, совершить побег, совершить ограбление. Не о трактатах, а о тракте и трактире думает он. Впрочем, тут дело, видимо, ещё в генах. Ведь кто были папы Льва Гумилёва и Даниила Андреева? Известные люди, литераторы. Какие отцы, такие и сыновья. Хотя не всегда... С другой стороны, какой уголовник согласится сидеть в одиночке? Уголовники - люди коллективные, стайные, партийные. Им бы в картишки перекинуться, погонять чифир, побазарить за жизнь. Не до роз им и не до этноса. Путь наш во мраке.

Я вернулся с каникул на учёбу. Из дома в общежитие. Занятия начнутся завтра, сегодня можно расслабиться. Выпили с однокурсником Ованесяном бутылку водки. Заходит комендант общежития (дама) и приказывает освободить пространство у стен. Что они? Ремонт ещё не сделали? Обои собрались клеить? Сдвигаем пустые железные койки в центр. Чтобы подход был шире, ставим койки одна на другую. Подъезжают другие сокурсники. Вот Шило. Ему недалеко, и он всегда появляется одним из последних, уверен, что его место никто не займёт. Кстати, а у меня есть место? Или опять не дали? Нет, есть, ведь я перешёл на пятый. Вот Ухов с женой Лорой. В чёрном свитере, он сделался на удивление стройным. А был полноватым, с брюшком. Метаморфозы. Я с Лорой покатился по обледеневшему Комсомольскому проспекту, который вдруг стал крутым, как ледяная горка. Потом пошли обратно. Меня смущала чужая жена. Но я вдруг понял, что сплю. А во сне всё можно. И повлёк её в укромное место. Но картина сменилась. Ованесян бежит вниз по лестнице общаги. За ним его жена. За окном темно. Пошли со мной! - кричит он мне, стоящему на площадке. Нет! - кричит жена. Я понимаю, что у него наступило похмелье, и он спешит в магазин. Мне тоже хочется выпить, но завтра на учёбу, и лучше не надо. Тем более что похмелье не сильное. Я остаюсь... Утром я просыпаюсь на кушетке под подоконником. Подоконник так далеко отходит от стены, что образует нишу. Это и есть моё место? Что ж, нормально. Было бы где спать. До начала занятий мало времени, но я решаю сделать физзарядку. В виде плавания. Благо вода находится прямо за окном, как в Венеции. Я ныряю и плыву. Но вот я уже лечу непонятно на чём. Лечу не быстро и тяну по воде за тонкую верёвочку пластмассовый плоскодонный кораблик. Вот к кораблику кто-то цепляется. Я чувствую, как он потяжелел, и вижу в воде около него что-то тёмное. Рыба или другое существо? Я поднимаю кораблик над водой. Кто-то его отпускает или срывается. Теперь я стою на площадке возле многоэтажного дома. Я почему-то одет, и в руке моей портфель. Чтобы вернуться в общежитие посуху, мне надо пройти сквозь ряд таких домов, сплошной стеной нависших над каналом. Как в Венеции. Я уверен: здания имеют сквозной проход. Уже войдя в дом, я вспомнил, что забыл кораблик. Смотрю, а им играет какой-то мальчик. Рядом с ним - женщина, наверно, бабушка. А, говорю, пусть играет. Потом оставьте его здесь. Я заберу. Нет-нет, испуганно говорит женщина и, взяв у ребёнка игрушку, отдаёт её мне. Если бы мальчик заплакал, я бы возразил. А так... Я несу портфель и кораблик в одной руке. Последний болтается на верёвке. Пройдя сквозь дом или два, я неожиданно попадаю на пригорок. Желтоватая, видимо, песчаная дорожка и маленькие, как нарисованные, ёлочки по бокам. Вся местность страшно накренена, почти вертикально, но я уверен, что не улечу (вспоминается даже, что я уже пробегал здесь), и смело бегу по дорожке. Потом я подхожу к лифту. Какая-то девушка, видимо, не дождавшись, начинает подниматься по лестнице. Но лифт открывает дверь. Пришёл! - кричу я и заскакиваю внутрь. Стоя у стены, вижу, что пол около двери лифта провалился и образует ямку. Девушка заскакивает следом и становится в эту ямку. Мы едем вниз. Лифт выпускает нас прямо во двор. Это же университетский городок! Да, говорит женщина (девушка превратилась в солидную женщину), это Шведский университет. Какой к чёрту Шведский, когда я учусь в Пермском! Вот и на табличке на здании написано имя Букарева. Подойдя к корпусу, где уже началась моя первая в этом году пара, я остановился в раздумье. Что же делать? Спешить ли на пару? Но у меня нет с собой приготовленной для данного предмета тетради. Может, сначала сходить за ней в общежитие? Или записать лекцию пока в другую тетрадь? Что же делать?

Мальчик Ваня - старичок Иоанн. Превращение. Не такое, как у Кафки, но всё же. Главным образом, интерес к жизни пропадает (пропал). Обычное дело. То, что жизнь скучна и однообразна, Иван допетрил довольно рано, годам к 20-ти. Работа (часто не творческая), быт, забота о хлебе насущном - вертишься в этом круговороте, как проклятый, до самой смерти. Но всё же тогда, в молодости, волновало кино, волновала литература. Бывало, посмотришь фильм, прочитаешь книгу - до лёгкого головокружения, ходишь некоторое время под впечатлением. Опять же - вино, стихи, любовь. И цель была в жизни - стать писателем... Ну, стал - и хули!? Ничто уже почти не волнует. Всё известно заранее. Можно, конечно, любить детей, внуков, берёзки. Только этого мало. А восхищаться миром и людьми не получается. Вот летит симпатичная зелёная муха, но на лапках её - страшные, убийственные микробы. Вот порхает красавица бабочка, но вжик - и её проглотил воробей. Или хлеще того - приколол иголкой к своему гербарию какой-нибудь инженер человеческих душ, какой-нибудь Боков... Главным образом, разочаровывает человек. Хищник в природе лишь утоляет голод. Людская же алчность беспредельна. И что он такой предсказуемый, такой скучный, этот человек!? Нахапать, пожить в своё удовольствие (да и удовольствия-то его примитивны, лучше бы, блядь, картины и стихи писал), а дальше - хоть трава не расти! Она и не будет расти, ибо ходим по краю экологической и ядерной пропасти. Хищники, временщики. Даже о своих потомках не думают. Или надеются, что те проскочат? Улетят на Луну? И что особенно раздражает - их глупая наглая ложь. Попы лгут о спасении души, фармацевты - о помощи больным, выпуская между тем бесполезные лекарства или даже изобретая новые вирусы. Чиновники лгут, политики лгут. Все хотят казаться не тем, чем являются на самом деле. Сплошной маскарад мелюзги. В густом тумане лжи ничему нельзя верить. Всё - мираж. "И одно лишь помню я, и одно лишь знаю я, и в одно лишь верю я, что путь нелёгок наш". Путь наш во мраке... Но их ложь глупа, потому что действует только на простаков. Нас же, старичков, умудрённых житейским опытом, на мякине не проведёшь! Я вас, бояре, насквозь вижу! Хотите опричнины? Будет вам опричнина!.. Мне возразят: мол, не все же такие. Есть добрые, честные люди. Есть, и даже рискну предположить - большинство. Но вот в чём странность - они не делают погоды. А ветер и волны гонит всякое безнравственное дерьмо. Кафкианство и достоевщина какая-то!

Брюзжи, старичок, брюзжи. Старичкам надо ворчать. Однако ворчание ворчанию рознь. Одно дело - сетовать на тапочки, которые всё время от тебя куда-то прячутся. И другое - ехать в трамвае и вдруг крикнуть во всю матушку: Граждане! У льва в зоопарке мясо воруют! Тут уж не мелочь, не тапочки, а глубокое знание жизни и вопль о попранной справедливости.

Глинистая, не сплошь поросшая травой почва, размытая дождём, скользила под ногами. Я кое-как спустился под горку. Глядь, а впереди такой же подъём! Я оказался в ложбине, в распадке, из которого, пожалуй, не выберешься. Смотрю, жена моя сидит на скутере. Давай, говорю, я сяду за руль, ты позади, и попытаемся выехать из этой ложбины. Скутер, говорит, не выдержит двоих, он рассчитан на одного человека. Брось, он рассчитан на 100 килограмм, а наш общий вес под 100 и будет. Сели, поехали. И знаете, так разогнались, с ветерком. Километров, думаю, 70. Почва местами прекрасная: белый твёрдый песок, просохший на солнце. Но всё равно подходящего подъёма не нашли. В конце ложбины остановились. Я попытался, толкая скутер, идти вверх. Нет, невозможно. Ботинки скользят. Грязно и довольно круто. Тут вижу двух знакомых молодцев из барака. Не знаете, спрашиваю, как выбраться отсюда? Идите за нами, говорят. Идём в обратном направлении. Я толкаю скутер, жена - за мной. Через некоторое время показалась узкая тропка, уходящая наискосок в гору. Вслед за парнями мы - по ней. Но тропка, немного не достигнув верха, упёрлась в глухой деревянный забор. Тогда один парень высоко поднимает ногу и где-то на уровне живота делает в сырой глине боковой след. Переносит своё тело на эту "ступеньку" и выше вминает следующий след. Так он выбрался из ложбины. И остальные за ним. Я оказался (стою) между высоких городских домов, а жена со скутером куда-то пропала... Вещие сны.

Старичку снятся сны. Часто на эту тему. Будто он забыл какую-то вещь, оставил, потерял. Ищет и не может найти. И (или) куда-то опаздывает. Поезд (пароход) уходит. Катастрофа. Катастрофа в старичке? В мире? Или в том и другом? Не спеши с выводами. Вещие сны.

Город разрублен длинным оврагом, ложбиной. Одна сторона ложбины выше и круче другой. Гора. Ночь. Зима. По лестнице, сваренной из металлических прутьев, чтобы снег не задерживался-накапливался, а летел ниже, на землю, - спускаются (или поднимаются, какая разница) две фигуры. Лестница идёт наискосок горы, параллельно большому трамплину, возвышающемуся чуть в стороне. Днём здесь тренируются юные прыгуны. Разгон, толчок, полёт, приземление там, где кончается ложбина и начинается пологий подъём, быстро переходящий в ровное место, на котором - деревья и старое кладбище. Прыгуны летят на кладбище. Но не долетают. Впрочем, кто-то, может, и долетел... Две фигуры на лестнице, кто они? Прыгуны? Нет, ведь сейчас ночь, трамплин спит, город спит. Не спят только поэты и воры. Фигуры - не воры. Остаются поэты. Один высокий, худой, Владом зовут. Другой, Ваня, тоже худой, среднего роста. Худые художники слова. Влад написал чудесное стихотворение. Про народные приметы. Помните, если упал нож - придёт мужчина, а если вилка - наоборот. "Приметы" - называется. "В гостях, где давали чудесный компот, мужчина упал. Сейчас ножик войдёт. И ножик вошёл, а за ним ещё три. И гости упали, как в снег снегири. Ножи за столом веселятся и пьют. И падают вилки, и дамы встают. Мужчины лежат под столом как один. И падают вилки в объятья мужчин. О милые вилки! О милые милки!.. Но вилки домой провожают мужчин". Приметы, пересказанные поэтом. Да, поэт, художник должен пересказывать, развенчивать, разрушать старые мифы. Но разрушая старую сказку, он невольно (вольно) тут же создаёт новую. На месте срубленной головы вырастает другая. И всё же, и всё же... Куда бы ни шли поэты - вверх или вниз по лестнице - они идут в салон. Путь наш во мраке. По одну сторону ложбины - салон мадам Надежды, по другую (через площадь Дружбы, два квартала по улице) - салон прекрасной Татьяны... Надежда - человек компанейский, любит выпить в компании, поболтать, посмеяться. Татьяна - сама доброта; придёшь хоть днём, хоть ночью - входите гости дорогие! Она закончила филфак; может, потому в её квартире собирается творческая богема. Публика, роящаяся вокруг Надежды, имеющей за плечами техникум, более разношёрстна. Благо, эта разность не сходится за одним столом. Каждому овощу - своё время. Здравствуй, хозяюшка! Ставь на стол овощи, а чудесный компот мы принесли с собой.

Они сидели на кладбище. Ладно хоть не лежали, сидели они. Те, кто лежали, находились под землёй и давно. Старое кладбище в центре города лучше парка. В парке снуют люди, а то и менты. Шуршат ментиками, мешают сосредоточиться. Тут никто не мешает и можно спокойно выпить. Выпить под молчаливое одобрение тех, кто под землёй, и шелестящее одобрение дерев, ибо вокруг лето. Ну-с, господа, что у нас с собой? Два литра полусладкого в пакетах у нас с собой, разовые стаканчики и сыр в нарезку. Чокнулись, но звука нет, глухо, как в могиле. Они сидели на скамейке за деревянным столом и смотрели на надгробный камень. Смотрели на надгробный камень, ибо некуда больше смотреть. Супруги Катаевы. Родились ещё в позапрошлом веке. Умерли в 1940-х, 50-х. Похоже, из купцов, потому что он с бородой. Спите спокойно, супруги Катаевы! Вы прожили трудную, но достойную жизнь. Который раз мы приходим сюда, и всегда первый тост - за вас. Могила боле-мене ухожена, значит, родственники тоже вас посещают. Ваня, Ян и Володя выпили и ещё налили. Над головой шелестел тополь. Благодать. Ян носил бороду, прочие были бриты. Это важно? Нет, не важно. Но пусть остаётся. Пусть мелькнёт, как муха, перед глазами и исчезнет. Небритый и бритый, который Ваня, были творцами. Стихи и проза рождались у них. Володя тоже был, но потом перестал. Это важно? Тоже не важно. А что же важно? А вот: сидеть поддатым и смотреть на даты. Рождение и смерть - единственные события в жизни человека. Больше событий нет... Володя имел свой дом, писал стихи-романсы и пел их под гитару. В 90-е годы, когда в стране случилось помутнение, его взор тоже затуманился - и он продал дом (вместе с банькой и огородом, разумеется) и устремился в столицу в поисках жены и славы. Вместо жены нашёл какую-то шалаву, которая его выгнала, как только кончились деньги. Жил в Подмосковье у друзей. И надеясь ещё на славу, писал (написал) повесть "Гость, которого не ждут". Думал: стану блестящим, бабы сами полетят на блеск. Название повести оказалось пророческим. Стал таким гостем он, ибо им овладели две мании - величия и преследования. Вот так, кому-то Мани и мани, а кому-то мании. Разбитый внутренним неприятелем, бежал Володя на малую родину. С тех пор больница сделалась ему вторым домом. Полежит, выйдет, через полгода - снова рецидив. Через год-два снова пустится в бега он. Полагая причиной своих несчастий правительство, решит поменять страну. С двумя баулами на электричках проедет пол-России и Украину, но на границе Молдавии будет остановлен. Гость, которого не ждут. Будет остановлен и возвращён в ад. От судьбы (от себя) не убежишь. А пока всё спокойненько. Кладбище, тень деревьев, тихие надгробья... Писатель Вагинов, побывав однажды в гостях у поэта, побывавшего в сумасшедшем доме, сказал: "Вот человек, в руках которого было безумие, и он не сумел им воспользоваться!" Воспользоваться для чего? Для творчества, разумеется. Но легко ему говорить. Пример Володи показывает, что обуздать безумие трудно, скорей даже невозможно. Действительно, как сосредоточиться, если мысли в разбег!? А если и примешься за дело, то получится, как в повести Леонида Андреева "Красный смех". Герой думал, что он пишет великую поэму - "цветы и песни", - но из-под пера его выходили страшные непонятные каракули. Больной Володя ничего не писал и мечтал только о создании семьи или хотя бы посидеть на кладбище с друзьями, убегая от одиночества... Они выпили и ещё налили. Над головой шелестел тополь. А на другом краю кладбища под массивной гранитной плитой лежал скелет человека с поэтической фамилией - Дактиль. Он и был поэтом. Правда, посредственным. Некоторые (немногие) стихи выжили только благодаря музыке, то есть как песни. Например, "Тайна" (муз. Сидорова, исп. Утёсов): Отчего, ты спросишь, я всегда в печали? Слёзы, подступая, льются через край. У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна; сможешь - разгадай. Для того, кто любит, сложных нет загадок. Для того, кто любит, все они просты. У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна; тайна - это ты. По сему поводу вспоминается другая песня советского периода (авторов не знаю), где такие слова: Еду, еду на комбайне. В поле, в поле - рожь. Открывай, Катюша, тайны, сердце не тревожь! Ах, эта Катюша, исполненная тайн для влюблённого комбайнёра, сфинксом вставшая перед ним! Сбрось скорее, Катюша, таинственные покровы, не то механизатор широкого профиля заедет не туда и не выполнит план по сбору урожая!.. А известную песню "Пароход" Дактиль сочинял с помощью Эрдмана и Вольпина. Коллективное творчество, колхоз, стих на троих. Ладно хоть композитор один. Впрочем, это не важно. А что же важно? А вот: в 41-ом Дактиль эвакуировался, бежал из блокадного Ленинграда. Но от судьбы не убежишь. Смерть настигла его тут, в эвакуации, где на кладбище сидят (сидели) Ваня, Ян и Володя.

Опять истории? Истории - это моветон. Надо ограничиться бессвязными (почти) картинами. На самом деле любые картины связаны между собой. Невидимой тёмной материей и энергией связаны они. Возьмём, к примеру, "Бурлаки на Волге" и "Гоголь, сжигающий второй том "Мёртвых душ"". Есть между ними связь? Ещё какая! Ну хорошо, эти картины одной (трагической) тональности. Сопоставим с любой из них "Девочку с персиком". Связь всё-таки остаётся, хотя и более далёкая, опосредованная. А что вы хотите!? Одна планета, одна жизнь. Что вы хотите!?. И если отлетать от планеты всё дальше, сначала исчезнет из виду жизнь, останется голубоватый кружок, потом исчезнет и кружок. И мы окажемся в окружении пустоты. Никто не знает, что это такое. Надо описать пустоту. Малевич описал (написал) - своим чёрным квадратом. Там, в глубине квадрата (или круга, без разницы) вселенной, возможно, есть, шевелится жизнь. А возможно, её нет. Она заводится в сырости. В сыром климате Петербурга она, по идее, должна быть... Начало и конец жизни граничит с пустотой. Так что "Чёрный квадрат" и "Девочка с персиком" тоже сопоставимы. Тем более что и в самой жизни немало, не скажу - пустоты, скажу - однообразия. Школа, дом, работа, дом; завтрак, обед, ужин, сон. Рождение и смерть - единственные события в судьбе человека.

Картина. Пустыня. Песок. В центре - нефтяная вышка. Левее и вдали белеют стены и башни города. Они расплываются в мареве. Возможно, это мираж. У вышки на песке сидят трое мужчин среднего возраста и спортивного телосложения. На них - чёрные костюмы, белые рубашки и оранжевые галстуки. Головы их покрывают каски, скорее армейские, чем шахтёрские. Большая стеклянная бутыль стоит возле них, в ней - чёрная жидкость. Наклейка гласит, что это нефть. Мужчины держат в руках гранённые стаканы, в которых тоже мрачно и черно. Тот, у коего осталось в стакане меньше, лицом чернее прочих. Карманы брюк и пиджаков у всех троих непомерно раздуты. Видно, как один карман (пиджачный) у самого чёрного мусье лопнул треснул порвался, и из него вываливаются золотые монеты. Они сливаются с песком и становятся почти невидимыми. Справа, в стороне, за компанией наблюдают змеи и шакалы.

Трое мужчин сидели на песке. У первого под носом была шишка. Над ними возвышалась нефтяная вышка. Она сверлила землю. Трое мужчин пили и разговаривали.

ПЕРВЫЙ. Давайте выпьем этой чёрной густой маслянистой влаги, забыл, как она называется.

ВТОРОЙ. Она называется на букву "м" или "н". Я не помню.

ТРЕТИЙ. Я тоже не знаю, но на бумажке написано. Вот, смотрите (читает наклейку): нефть.

ПЕРВЫЙ. Да-да, нефть. Давайте пить нефть. Она бодрит и приводит в движение.

ВТОРОЙ. Она приводит в движение даже автомобили, что уж говорить о людях.

ТРЕТИЙ. Ещё глоток, и я задвигаюсь. Я пущусь в пляс!

ПЕРВЫЙ. Да-да, нефть - это жизнь и свистопляска. Давайте пить нефть.

ВТОРОЙ. От такого предложения трудно отказаться, ибо.

ТРЕТИЙ. Когда пьёшь, немного противно, зато потом.

ПЕРВЫЙ. Потом я становлюсь внутри, как позолоченный. Да и внешне - золото так и сыпется с меня, так и сыпется.

ВТОРОЙ. А на золото, как мухи на мёд, слетаются женщины и прочие блага цивилизации.

ТРЕТИЙ. Что и говорить, нефть - это звучит гордо.

ПЕРВЫЙ. Это звучит так же круто, как труп.

ВТОРОЙ. Нефть похожа на африканку. Она чёрная.

ТРЕТИЙ. Она - чёрная кровь земли.

ПЕРВЫЙ. Вот уж не думал-не гадал, что стану вампиром.

ВТОРОЙ. Да нет, вампир - это когда пьёшь кровь такого же, как у тебя, цвета. А тут другое, совсем другое.

ТРЕТИЙ. Что и говорить, нефть - царица ночи.

ПЕРВЫЙ. Нефертити.

ВТОРОЙ. Кстати, а где наши царицы?

ТРЕТИЙ. Тут где-то гуляют по саду.

ПЕРВЫЙ. По какому саду? Вокруг один песок. Пустыня.

ВТОРОЙ. Как пустыня!? А куда делся город? Только что был.

ТРЕТИЙ. Был ли он? Я теперь ни в чём не уверен.

ПЕРВЫЙ. Думаю, что был. Но жители его хотели пить нефть, а нефти на всех не хватает, вот господь их и развеял.

ВТОРОЙ. Выходит, мы - избранные?

ТРЕТИЙ. Выходит. Давайте скорее выпьем, а то мне.

ПЕРВЫЙ. Я целиком за. Она бодрит и приводит в движение.

ВТОРОЙ. Она приводит в движение даже автомобили, что уж говорить о людях.

Они сидели на песке, пили и разговаривали. Вараны, змеи и шакалы любовались ими со стороны.

Любопытно сравнить два варианта сказки "Золушка": ту, которую все мы знаем (назовём её классической), и вариант из сборника братьев Гримм. В "Золушке" братьев нет ни феи, ни кареты из тыквы; видимо, королевский дворец был рядом, и туда ходили пешком. Но есть орешник на могиле матери, который посадила Золушка и на котором обитает волшебная птица, сбрасывающая бедной девушке золотые платья и туфельки. Впрочем, эта разница несущественна. Фея, птица - не важно. Интереснее становится дальше. После бала принц выходит проводить прекрасную незнакомку, чтоб увидеть, где она живёт (ещё факт в пользу того, что королевство невелико). Но Золушка от него сбегает и взбирается на голубятню. Принц не заметил, куда она исчезла. Тем не менее он говорит оказавшемуся рядом отцу незнакомки (как будто других гостей на бале не было): "Кажется, на голубятне кто-то есть". На что отец ещё более прозорливо отвечает: "Уж не Золушка ли это моя"! И срубает голубятню. А там никого. В этом ничего чудесного: просто беглянка слезла с другой стороны и была такова. На следующий вечер история повторяется с той лишь разницей, что девушка взбирается на грушу в саду. И опять рядом оказывается её отец, и опять рубит, и - никого. Тут начинаешь подозревать, что всё королевство состоит из дворца, одного сада и одного дома. Подозрение оборачивается уверенностью, когда на третий вечер принц с туфелькой прямиком идёт в этот дом. Кстати, туфельку он добыл изумительно - измазав лестницу смолой. Как только Золушка не влипла целиком и не стала смолянкой!? Примерка обувки заканчивается кроваво. Одна сводная сестра Золушки по совету матери ("Тебе же ходить не придётся, в карете будешь ездить".) отрубает себе большой палец, другая - часть пятки. Но принц не заметил крови и повёз было сестёр во дворец (сначала одну, потом другую), да два голубка, сидящие на том же орешнике, открыли ему глаза своей песней: "Погляди-ка, посмотри, а башмак-то весь в крови. Башмачок как видно тесный. Дома ждёт тебя невеста". Дальше, как в классическом варианте, королевич женится на Золушке. Но сводные сёстры, покалечившие себя, наказаны недостаточно. И когда они сопровождают ненавистную невесту в церковь (решили подольститься), голубкИ выклёвывают им по глазу, а когда возвращаются обратно - по второму... Подведём резюме. В сказке братьев Гримм много несуразностей (даже для сказки) и жестокости. Но именно этим (безумием и "жестью") она ближе к жизни, а значит, к нам.

Ёлкин бросил палку. Вырос лес дремуч. Волки под кусточком хрумкают. Свист разбойничий, свят-свят! Летит ошалелая тройка. Барин, а что у тебя в чемоданчике? Ядерная кнопка. А ну-ка убери свой чемоданчик! И конечно - луна, красавица ночная. Понимаешь, я ведь как лучше хотел, для народа потел. Ой, что-то сердце кольнуло. Дайте лекарства горе залить. Опять народ не у недр. Надули меня прохвосты, и вот воздушным шариком лечу к луне. А чемоданчик кому достанется? Опять медведю. А то и волку. Летит ошалелая тройка. Разбойник под берёзой думу думает. Хороша ты, Волга, хороша! Хороша, как травка анаша. Не валялся ль с милой я в траве? Не кружил ли ворон в синеве? Где мои подельнички теперь? Кажется, свалили в город Пермь. Надо мной шумят одни дубы, из которых делают гробы.

ЁЛКИН (входя в лес, как в палату): Здорово, мужики, где вы тут?

МУЖИКИ: Мы затаились, потому что доверились тебе, а ты нас предал олигофренам и Палкину.

ЁЛКИН: Не виноватая я, они сами пришли. А Палкин чист, как чекист. Он с олигофренами разберётся-договорится.

МУЖИКИ (гадают на ромашке): Чист-нечист, чист-нечист.

ЗЕЛЁНЫЙ ЗМЕЙ (обвивая Ёлкина): Ну поцелуй меня!

Волк и медведь сидят под елью.

ВОЛК: Давай сыграем в карты. Кто выиграет, тот и на коне.

МЕДВЕДЬ: А где ж тут конь?

ВОЛК: Вон целых три, уже запряжённые.

И в самом деле, тройка стоит как вкопанная.

МЕДВЕДЬ: Так не проще ли поделить их?

ВОЛК: Ты юрист, а того не понимаешь, что три на два не делится. И вообще кони не делятся: либо всё, либо ничего.

Тройка застыла в испуге: кто бы ни выиграл - ей пятачок. И в самом деле, свиное рыло сверкнуло из мрака. Ель утешала себя песней. Я родилася в лесу. Эту долю пронесу по лугам и по оврагам, где дрожат страстные драги. По оврагам, по лугам насекомых реет гам. Надо мной кружит ворона, подо мною - волк ядрёный. Он не пьёт бедовый квас, он всё думает о нас. Тройка скачет, словно зайчик, ничего она не значит. Я родилася в лесу. Ну и ладно, ну и точка. Мужики сидят в кусточках и рубают колбасу. Вы не правы, мужики. Ешьте редьку, ешьте репу и окрестности свирепо озирайте из реки. Ведь известно, что от реп всяк становится свиреп. Мужики сидят, гадают в колокольчики Валдая. Погадайте вы и мне, где конец найду нелепый. Или мне гореть в огне, или в лоб шлагбаум влепит. А быть может, ваша морда рубанёт меня и в дом принесёт, поставив твёрдо на кресте, чтобы потом нарядить царевной мёртвой. Что ж, спасибо и на том.

Ель утешала себя песней. Разбойник же лежал. - А и что ты всё лежишь-бездействуешь? - Я не лежу, я дума. - О чём ты дума? - О том, почему я родился мальчиком, а теперь мне хочется бросить бомбу, кого-нибудь зарезать или хотя бы украсть!? Кто тут виноват? - Ну тогда лучше лежи. Думаю, все понемножку. Думаю, среда. Если бы нас окружал четверг, мы были бы, наверно, лучше. Хотя и от тебя что-то зависит. Возьми себя в руки, не пей, не кради, проси милостыню, собирай грибы да ягоды. - Ага, я милостыню, а волк, он же Палкин, будет на тройке разъезжать!.. И в самом деле, мимо промчалась тройка, ошалелая, управляемая серым зверем.

Финишная прямая. Невольно подводишь итоги, подводишь резюме. Жизнь была, а на фига? Проклятые вопросы остались без ответа. Зачем мир, зачем я в этом мире? Живи и радуйся, говорят мне. Но так радоваться может лишь тело. Дышать и любить хорошо, только этого мало. Разве вы не понимаете, телесные люди, что душа (разум) взыскует о каком-то высшем предназначении? А его-то как раз не видать. Нет кита, не видно, до чего ж обидно! Обидно, поскольку без этой высшей идеи, без этого нимба всё превращается в цирк, в шоу, в дурдом. Хотя, надо заметить: ч т о человеку скверно, т о художнику комильфо. И дурдом для художника представляет плодородную почву, где можно выращивать великие цветы творчества. Так что, право, уж и не знаем, ругать ли мироустройство или наоборот. Что и говорить, весело тут порой бывает. И художник хохочет, как сумасшедший. Хотя и сквозь слёзы, хотя и сквозь слёзы.

АДАМ: Сад ли тут? Сад, сад. Вот и грядки. Только Евы, моей главной яблоньки, не видно.

ЕВА (возникая): Адам, ты создан для дам, а я дама.

АДАМ: Ну что ты Ева, ты королева! Давай огород городить.

ЕВА: Какой огород? Яблоки лучше.

НЬЮТОН: Когда я съел яблоко, я понял, что земля сильнее небы. Она страшно притягательна. А неба пуста. Земля засасывает нас, как болото.

ЕВА: Адам, мне местами пусто. Наполни-заполни меня.

АДАМ: Но бог велел трудиться в поте лица. Кстати, где он?

ЕВА: Вот мы и будем. Не знаю, кажется, умер.

АДАМ: Что значит умер?

ЕВА: Ну пал, и всё ему трын-трава.

АДАМ: То-то я гляжу, трава кругом. Давай огород городить, садить репу и морковку.

ЕВА: Морковка мне больше нравится. Она тебя напоминает отчасти!

АДАМ: Бог пал, денег нет, нас спасёт только натура.

ЕВА: Я люблю платить натурой.

НЬЮТОН: Господа, где мы?

АДАМ: В саду, где же ещё. Чуешь, садизмом пахнет!?

НЬЮТОН: Дайте мне яблоко. Я ещё что-нибудь открою.

КАТЮША: Яблоки все. Вот они (показывает на Адама и Еву) съели. Хочешь грушу?

НЬЮТОН: Нет, груша способствует закрытию, а не открытию.

КАТЮША: Когда я выхожу на берег, мне становится так круто, так круто! И ширь впереди, и Волга, как вода, течёт. И струги по ней цветные, цветные! И ушкуйники мне пальцами показывают неприличные сладкие жесты.

ЕВА: А как они показывают?

КАТЮША: Если я повторю это при всех, начнётся свальный грех.

АДАМ: Как ты думаешь, Ева, мы тоже умрём?

ЕВА: Нет, ведь мы же не боги. Впрочем, на всякий случай надо оставить потомство. Мы продолжимся в роде.

АДАМ: Да, род и огород, род и огород. И свиней, кур завести для уверенности в завтрашнем дне.

ЭЙНШТЕЙН: Лично я ни в чём не уверен. Как-то всё тут относительно! (показывает язык).

АДАМ: Так, сумасшедшим учёным в саду не место. Вон из сада!

ЭЙНШТЕЙН: Где ты видишь сад? Ни одного дерева.

ЕВА: Ничего, Адам, ничего, нам и в кустах хорошо.

АДАМ: Куда делись?

ЭЙНШТЕЙН: Ёлки пошли на Новый год и на газету "Правда", дубы - на гробы, а яблони и груши ушли на фронт.

АДАМ: Из чего же я баньку срублю?!

ЕВА: Ничего, Адам, ничего, нам и в кустах хорошо.

АДАМ: Нет, человек должен быть чистым. Иначе он превращается в чёрта.

МУЖИКИ (гадают на ромашках): Чист-нечист, чист-нечист.

ЧЁРТ (лёгок на помине): Здравствуйте, товарищи! (потирая руки) Какую аферу провернём? А не бросить ли нам бомбу?

АДАМ: Прочь, сатана! Здесь будет райский огород.

ЧЁРТ: Нет, Адамушка, без меня ты огород не построишь. Я помогу тебе и баньку срубить, и соседей потеснить, и конкурентов ухайдакать!

ЕВА (Адаму): Пусть он останется. Он нам и в кустах пригодится.

КАТЮША (Ньютону): Как тебя зовут?

НЬЮТОН: Исаак.

КАТЮША: Как-то не по-нашему. Можно, я тебя буду Ваней звать?

НЬЮТОН: Можно.

КАТЮША: Почему, Ваня, у тебя такие длинные волосы?

ВАНЯ: Это не волосы, это парик.

КАТЮША: Парик? Ха-ха, как смешно. А под париком у тебя парник. Судя по запаху, ты не любитель мыться.

ВАНЯ: В воде много микробов. Мы освежаем себя духами.

ПОЭТ: Дыша духами и туманами, она садится у окна.

КАТЮША (Ване): Экая дикость! Этим ты чёрта с богом мешаешь! Пойдём, я научу тебя быть чистым, научу купаться в Волге... Когда на закате вода розовеет, я надеваю костюм Евы...

ЕВА: Нет у меня никакого костюма.

КАТЮША: Это фигурально так говорится. Означает наоборот: раздеваюсь донага.

ЕВА: Адам, мне страшно. Если всякая голая баба становится мной, то как же ты меня не потеряешь, не заблудишься в этом лесу!?

АДАМ: А ты прикройся фиговым листом. Я тебя по листу идентифицирую.

КАТЮША: Так вот... Я надеваю костюм Евы, а ты, Ваня, следовательно, - Адама. Мы заходим в воду и начинаем колебаться на волнах.

АДАМ: Смотри, Ева, я тоже раздвоился. Мне тоже надо обозначиться фигой.

ЭЙНШТЕЙН (поёт): По реке плывёт парик. Что ж тут невесёлого? Парень к девушке приник, обнаживши голову.

ЧЁРТ (проплывающим мимо ушкуйникам): Здравствуйте, товарищи!

УШКУЙНИКИ: Здравия желаем, товарищ верхов глакомандующий!.. (Катюше и Ване) Эй вы, тут персидская княжна не проплывала?

Катюша и Ваня так дышат, что слова не могут вымолвить.

ЭЙНШТЕЙН: Она стала царицей речной, она вышла замуж за сома.

УШКУЙНИКИ: Вот горе-то! Теперь атаман запьёт. Запевай, ребята!

ПОЭТ: Как-то быстро всё мелькнуло! Как тройка промчалась. Я и не разобрал, кто в карете сидит. Наверняка, редиска.

АДАМ: Нет, мы редиску не садим.

ПОЭТ: Её садить не надо, она сама... Вчера ещё была весна, а сегодня уже осень закапывает глаза, так что всё в тумане. И непонятно, кто перед тобой, и жутко. То ли пень, то ли волк, то ли лошадь, то ли Пржевальский, а быть может, семечка и восток. И жутко... Нет, так нельзя. Будем думать о хорошем, о прекрасной незнакомке. Она выйдет сейчас из тумана. Я уже различаю стройный силуэт. И шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука. - Что Вы делаете тут одна, в тумане? - Ах, я не знаю. Это судьба. - Позвольте Вас проводить? - Но куда? Вы знаете дорогу? - Нет, но вдвоём не так страшно. И я возьму её под руку, и мы пойдём, осторожно ступая по зыбкой болотистой почве. - Как тут туманно, как накурено, вздохнёт она, почему так много пьяных и пошлых!? Они говорят сальности, они похотливые кролики. - Ничего, скажу я, они до поры, их проглотит удав. Хотите палиндром? Удав в аду. - А я думала: в аду чёрт. - Чёрт здесь, впрочем, здесь тоже ад. Видите, пар столбом, хоть топор вешай! - Да, настоящая парилка. И ты думаешь: там беседуют дамы и господа, а там голые мужики и бабы парятся, спариваются и всячески гневят бога. Мне становится липко от жары и от этих мыслей. Мне надо выкупаться. - Но тут нет ванны, скажу я. - Я готова принять и лужу, ответит она, помогите мне расстегнуть корсет. Я сниму цилиндр и фрак и, положив их вместе с тростью на сыру землю, помогу ей. Видит бог, мы до конца держались в платье приличия, но проклятая среда вынудила нас.

ЧЁРТ: Парьтесь, господа, и ни о чём не думайте. Я за вас буду думать.

АДАМ: Смотри, Ева, ещё один Адам. Кого-то обнимает, но там никого нет, он обнимает пустоту.

ЕВА: Это поэт. Свою мечту обнимает он.

АДАМ: Дурак, что ли?.. Смотри, не спутай меня с ним. У нас фиги, и всё нам пофиг.

Целая жизнь, огромное время. А в памяти - провалы. Память не может содержать всё, тем более что в жизни много повторов, много повторов. Память оставляет лишь значимые (незначимые) обрывки.

Сухая речка. Оксюморон. Была когда-то вода, да высохла, что ли? Осталось одно русло? Или, может, так? Временами (весной) бежит, а летом пересыхает. Тогда не Сухая, а Пересыхающая. Или, может, как с вином? Есть вино сухое, есть креплённое. В любом случае мы имеем дело с жидкостью. Так и тут. Тут бежит вода сухая. А где-то, значит, должна течь речка креплённая... Бежит-не бежит, зимой не видно. Видно только ложбинку-русло, занесённое снегом. Ясно только одно - здесь база отдыха журналистов. Устав от трудов праведных, приезжают сюда осветители светлых тем, чтобы подышать свежим воздухом, попить сухого и мокрого вина, но чаще - огненной воды. Впрочем, Новый год журналисты встречают дома. И на базе было почти безлюдно, кроме компании студентов-филологов. На ели, лиственные (зимой безлиственные) деревья и домики-коттеджи падал мелкий снег. Морозец градусов 15. Студенты разместились в самом большом, главном доме, где находился зал для приёма гостей, несколько спальных комнат, кухня, а также апартаменты директора. Директор был явно ветераном журналистики, лет под 60, видавшим виды, написавшим много статей и выпившим за свою жизнь много вина. Он не улыбался. Ему помогала в качестве горничной-кастелянши женщина примерно сорокалетнего возраста. Ване показалось, что между ними есть отношения. Да и как не быть? Они тут подолгу остаются одни, как на необитаемом острове. Пока девчонки накрывали стол, Ваня с приятелем по кличке Француз вышли на террасу. Француз вынул из-за пазухи бутылку, а Ваня из кармана - стопарь и яблоко. Весело, весело встретим Новый год! На ели, лиственные (тогда безлиственные) деревья и коттеджи падал мелкий снег. По террасе сегодня (в тот день) прошлась лопата, но доски всё равно скрывал снежный налёт. И белый налёт совершила на желудки приятелей водка. Потом сидели за столом, пригласив, естественно, и хозяев. Оттикало 12, отзвенели бокалы, вышла молодёжь погулять. Коттеджи были темны, но в одном горел свет. Так мы не одни здесь! Зайдём, поздравим с Новым годом. В помещении, как зайдёшь, слева стояла печь, за ней - кровать, у противоположной стены - ещё кровать, посередине у окна - стол. На койках лежали две молодые пары. Ещё одеты, ещё не собирались спать, а просто прилегли, отужинав, обнимая друг друга. С Новым годом! Проходите, налейте себе сами. Француз и Ваня налили и выпили из металлических стопок какой-то настойки. Слово за слово, и Ваня сидит уже на кровати возле лежащей пары, а молодой человек, старше Вани, лет под 30, предлагает побороться на руках. Поставил на локоть было руку Ваня, но тот сказал: ты - двумя. Но и двумя руками не смог одолеть студент крепкого парня. Потом крепыш показал всем и, прежде всего, своей девушке (да он же красуется перед ней!), какой он меткий стрелок. Скатав из хлеба шарик и зарядив им винтовку, которую, видимо, привёз с собой, какие используются в тире и прозываются 'воздушками', он предложил Ване встать у печки. Ваня встал к нему спиной. Парень, по-прежнему лёжа, держа винтовку одной рукой на весу, выстрелил. Мочка правого уха у Вани загорелась, покраснела и опухла. И почудилось ему, что ухо продырявили, вдели туда кольцо, и стал он пиратом. 'По бушующим морям мы гуляем тут и там, и никто нас не зовёт в гости. Над фрегатом - чёрный флаг, а на флаге - белый знак: человеческий костяк, кости!' Всем захотелось пострелять. Вышли с 'воздушкой' на свежий воздух. На высокий пенёк поставили горящую свечу. Было тихо, безветренно, и лепесток пламени стоял, не колыхаясь. Но пролетела пулька, и огонёк пога...

P.S. Что такое!? Произведение оборвано на полуслове. Значит ли это, что повествователь (он же автор) умер, как обещал выше? Вспомним его слова: 'Я эту вещь не закончу, поскольку самое трудное для меня - стартовать. Поэтому буду тянуть её до своей кончины, буду шлёпать по клавишам, пока голова не упадёт на клавиатуру'. Это сбылось? Нет, ведь он (я) пишет (пишу) постскриптум. Какой-нибудь читатель недовольно воскликнет: Обещал, а сам! Не огорчайся, читатель, и не спеши с выводами. Во-первых, для сей поэмы он (я), автор-повествователь, точно умер. Во-вторых, он (я), мы уже в возрасте, и сочиним ли что-нибудь ещё - большой вопрос. И в третьих, кто знает, что будет с нами через неделю или даже через пять минут? Так что потерпи, читатель, всё идёт по плану.

2010-2017 гг.