Дождь сквозь солнце, слезы сквозь улыбку.
Слезы счастья - этот дождь слепой.
Шаг его неверен, как ошибка,
век его короток. Я с тобой.

Сквер. Скамейка. И театр напротив.
И напротив свет стоит столбом.
В нем, по пояс утопая, бродит
тень от тучи. Я залит тобой.

Капли в солнце. Этот дождь - нелепый,
милый и оранжевый жираф.
Он, как с наших отношений слепок,
неустойчив на своих ногах.

Он не слеп. Он просто отвернулся
от того, на что глядеть не надо.
Он смеясь умеет жить и падать,
не считаясь с замираньем пульса.

Милая, мы тоже не посмотрим,
что там жарко дышит за спиной,
чтоб любовь у нас, как при Гомморе,
в столб не превратилась соляной.

1992 г.

* * *

Время хлороформа и эфира,
лентою поземки забинтуй,
холодом меня набальзамируй.
Фараоны ждут на сабантуй!

Выпусти мне влагу, о, цирюльник,
я устал быть емкостью для слез.
Я меняю жизнь свою сырую
на сухую, как полет стрекоз.

В коконе, где ангелы мужают,
я постигну, что такое твердь.
И душа моя, уже чужая,
высоту возьмет и ляжет в дрейф.

1995 г.

НАЧИНАЮЩИЕ ЖЕНЩИНЫ

Из девственных светлиц и теремов высоких
(вдруг стали тесноваты терема)
они бегут в поля, в простор туманноокий,
где сладострастная накатывает тьма.

Возьми меня, возьми! И вот ворота - настежь,
и крепость неприятелем полна.
Но здесь не отличить захватчиков от падших:
ликуют все и все достигли дна.

Бескрайние поля усеяны телами.
Горизонтальная и нежная война,
где выстрелы тихи, и в каждом попаданьи
не смерть, а жизнь заключена еще одна.

Как не воспеть вчерашних гимназисток,
что нынче призваны любовью под ружье!
Они свежи, и их напор неистов,
и обнаженный поединок им идет.

Поля любви в тумане перламутра.
Плохая видимость - амуры не у дел.
И ночь к любовникам спускается под утро,
но даже сну не расплести их тел.

1996 г.

ОПРОКИНУТЬ БИНОКЛЬ

У неба сухие белые слезы
Конь блед
Рваный плед
не в силах прикрыть поле войны
Его ежедневно засевают взрывами
И всходы взошли
колючая аллея железного кустарника
на котором зреют мертвецы

Я заслушался свинцовых соловьев
Фьють-фьють
Но снова тишина убила песню

Господин полковник
когда же наступление?
Я хочу умереть с честью
Это свинство
кормить нами вшей и крыс
играть в теннис
перекидываясь снарядами
Я хочу ВИДЕТЬ неприятеля
его глаза
Я хочу обнять его в мертвой хватке
Какой он
человек ли он
А может его нет
и мы бьемся со своими
Куда смотрит разведка
оснащенная аэропланами

Это свинство
Руки чешутся в тоске по рукопашной
Тело чешется
Мы врылись в землю
осталось только засыпать
Война кротов

Вчера написал письмо знакомой барышне
но вовремя спохватился
что я уже не человек
Письмо звучало фальшью
Сжег мосты
бумажные

День накинул башлык
и стало затемно
И тут забегал паук лучей
дуэль прожекторов
Прожектёры
что они хотят высветить?
Мою взорванную душу?
Кстати господа
душа материальна
Я чувствую как она гниет во мне
отравляя

Впрочем всё нервы
Надо забыться
Надо опрокинуть бинокль
и все станет далеким

1996 г.

ПЕРЬЯ В НОЖАХ

В том краю, где я вырос, контраст ночевал.
(Вот откуда весь мой романтизм.)
Зеленели еще луг и лесоповал,
но уж город чернел и смердил.
Там на сотню бараков - один дворец.
Африканская черная сотня
паровозом летела, облажавшись вконец
на идее достичь горизонта.
Земляки там давали стране угля.
И был каждый десятый непьющий.
И у каждого слова приставка бля,
как охранник его стерегущий.
А дворец был похож на вчерашнюю школьницу,
что спилась и пошла по рукам.
В туалетах его заводилася вольница,
пахло дракой и капал Агдам.
Голубели еще небеса иногда -
свежевыстиранное бельё,
но уже заболела желтухой вода
той реки, куда шахта плюет.
Я глотнул этой тухлой забойной воды
и с тех пор книгу мертвых пишу.
Очень трудно успеть разглядеть сады,
если вдруг не расцвел парашют.
Исполняли шахтеры рискованный трюк,
ежедневно спускаясь в могилу.
Исполинская пасть - дело собственных рук -
так и челюстями поводила!
Электричка дрожала, сбавляя ход,
под собой ощущая пустоты.
Чтоб с ума не сойти, заклинал их народ -
и росли, как кресты, анекдоты.
Мой отец, никогда не читавший книг,
вдруг увлекся Омаром Хайямом,
потому что оправдывал древний мужик
его способ падения в яму.
Так в начале пути жизнь мне сделала шах,
и, конечно, накинется с матом.
Но я все же увидел перья в ножах
и дворцы разглядел в казематах.

1996 г.

ЗАГНАННЫЕ

Загнан конь на дороге. Загнан в угол паук.
Загоняется шар костяной в лузу. Муза - в корсеты.
Я лежу в гамаке и веселые песни пою,
а гамак обернулся матерой породистой сетью.

Я выигрывал. Было. Сумею ли я проиграть?
Да не примет рука о пощаде просящую стойку!
Окруженный трибунами неба, я всю жизнь забавлял этот рай,
этот гнусный раёк. О, презрение моё,
помоги удалиться достойно!

Подо мною белеет арены бескровный песок.
Потерпи, дорогой, я сегодня отчаянный донор.
Пусть не втянется шея, почуяв трезубца лесок.
В трех ножах заблужусь и исчезну в тумане кордона.

1997 г.

* * *

Медвежий угол. Угловат пейзаж.
И обросли тайгою пирамиды.
Здесь речки говорливы за глаза:
окрестностям все кости перемыли.

Художник-рысь кистями шевелит,
нарисовать кого-то, видно, хочет.
У патронташа смелый зуб болит
и просится в ружье, где жизнь короче.

Легко ль сохатому в его короне?
Несет рога лесного короля.
Пред ним ломают кепки егеря,
но кОмарилья жаждет его крови.

Прости меня, любовь: я одичал
и бреющего требую полета.
Дай вертолет мне с райского плеча,
нимбических достигший оборотов.

1996 г.

* * *

Мы катались с тобой на метле.
Встали стрелки часов на нуле.
Мчалось время по кругу. О, цирк!
Звери, фокусы и бубенцы.
Отшутили, отбегали - стоп!
Ночь спадает, как челка, на лоб.
Зависая над садом могил,
мы вдыхали угар сладострастья.
О, соната в четыре ноги:
снизу - молодость, сверху - старость.
На 13-ом вираже
я подумал о грешной душе.
Нам слепила луна, как софит.
Был проклятием путь наш завит.
Снизу вверх шли крутые дожди
пуль трассирующих, светящихся.
Нас хотели поджечь - подожгли!
Мы с тобой - две кометы летящие.
Я и раньше горел, если возле ты.
И огонь наши выровнял возрасты.

1996 г.

ЗЕРКАЛА

Я не знаю, что в чем отражалось:
небо серое в грязном асфальте
или наоборот. Все равно.
Все давно здесь, Гораций, смешалось,
и реальное в этом завале
различит только батька Махно.
День тускнел и - занавесился черным.
Носит траур по себе самому.
Я светильник зажег тщетно, вздорно:
не проникнуть уму в эту тьму.
В замке тихо от подвала до крыши,
только шмыгают серые крысы,
как осколки разбитого дня.
То ли мертвого не схоронили,
то ли зеркало спрятать забыли -
но захлопнулась западня.
Я брожу меж людей и не знаю,
кто живой из них, а кто тень.
И вопрос встает: кровь, ты с нами?
И решают его нож и кистень.
Слишком поздно была мной распознана
та стеклянная западня.
Зеркала я разбил слишком поздно -
и они расплодили меня.

1996 г.

РАЙ ДЛЯ САПОГ

Чемоданчики и вещмешки...
Сколь же много врагов у народа!
Находясь за плечами, штыки
служат в качестве громоотводов.

В пересыльной стране быть - не быть.
Отворятся вагонные зевы,
понесутся по рельсам гробы
братские - на восток и на север.

Мечет молнии бог, отменен
недоучкою-семинаристом,
что возводит второй Вавилон,
но непрочен фундамент костистый.

Убиенные в СССР -
переполнили райские кущи.
Гуталиновых дел кавалер
нас под Лениным чистит все пуще.

С фотографий, картин и дорог
так глядит на тебя - вездесущий! -
что жалеешь, что ты не сапог
и не нужен в счастливом грядущем.

1996 г.

ПОЛЫНЬЯ

От речей реки я холодею.
Дышит в разговоре полынья.
Ночь не ночь, а черная затея,
обесформленная тень моя.
Тень моя меня к воде толкает,
и вода со мною говорит.
Родственник ее и фаворит,
снег летит десантными полками.
Ничего такого не случилось.
Просто стал с годами невесом.
И в душе сомнение укрепилось:
человек ли я, а может, сом?
Небо обещает бриллианты,
но вода ужасно холодна.
У сумы моей, сестры таланта,
не достать (прости и помни!) дна.

1997 г.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Что бы на ночь рассказать тебе, сынок,
чтобы спал ты безмятежно, как сурок?..

На Руси Василий Темный правил бал.
Он дружить нам с темнотою завещал.
Мы храним ее в темнице целый день,
как пищаль, ее наводим на плетень.
А как ночь, мы выпускаем эту мать
поразмяться порезвиться погулять.

То не птица ржет-хохочет козодой -
у вампиров у кромешников запой.
Улюлюканье, искра из-под копыт...
(Что ты хнычешь? Не животик ли болит?
Нас пугаться отучила мама-мгла.)
От луки - собачье рыло и метла.
Ищут маску и сорвать хотят её,
но ЛИЦО сдирают с черепа живьём...
Как пищат щенки, что тонут, как пищат!
Этот омут сыроват и вороват.
Мы, сынок, народ оседлый, мы сидим -
кто на конях, кто на кольях - как один.

Все пути ведут, смотри-ка ты, в Путивль.
Ярославна там рыдала на стене.
А теперь там Самозванец пьет бутыль,
и черно от казаков и кистеней.

Спи, младенец мой прекрасный, что не спишь?
Разлетался по-над степью ветер-стриж.
Он стрижет людские головы долой,
а потом он возвращается домой,
чтобы крови гекалитры подсчитать,
чтоб историю детишкам рассказать.

1997 г.

НА СМЕРТЬ ДРУГА

Окруженный женой и любовницей,
но уже отдаленный от них,
не страдаешь ты больше бессонницей,
чересчур неподвижен и тих.

Слева - бывшая, справа - бывшая.
Это тройки печальный сюрприз.
Коренник, обо всем позабывший,
на плечах экс-подружек повис.

Два земных, два живых еще ангела
проводили тебя до полей.
Поле пусто не то чтобы наголо,
но от памятников не веселей.

Поле полно сокрытыми смыслами
и подземными лодками, брат.
Вот твоя на секунду зависла
и нырнула и встала в ряд.

Теневая огромная армия
призывает меня в ряды.
Снег идет, словно занавес в драме,
но повсюду - твои следы.

1998 г.

* * *

Весна в набат ударила зеленый.
И Углич паникой охвачен, как огнем.
Легко ль в святые выйти из пеленок?
Я все о нем. Я не могу о нем!

Пустую фразу опроверг по царски отрок -
о том, что молодость наивно зелена.
Под ним трава налилась страшной охрой.
И в бледном мае птичья песня не слышна.

Легко ль принять святое ожерелье
от трехголового дебильного дракона?..
Пуст и недвижен маятник качелей.
И в обмороке мать, но сына не догонит.

1998 г.

* * *

Я смотрю на распятье и слепну
от прозрачной соленой воды -
это мертвое море любви
соответствует, господи, твоему великолепью.

Скромный Углич я различаю
сквозь кровавые слезы - ожерелье мальца,
это красное море отчаянья
остается со мной до конца.

1998 г.