Что ж, время начинать свою галиматью,
не зная, где и как ее закончить.
"Авось" и "как-нибудь" страхуют жизнь мою.
Я плохо кончу, а точней, я чокнусь.
Вот каркнул, а зачем? Поистине, словца
безжалостна красивая охота!
Я на него лечу, как заяц на ловца.
Сильнее страха жажда стать исходным
материалом... Что ж, из слова люди вышли,
в него уходят, отрицая Лету.
Ты лепетала не напрасно: свыше
магнитная записывает лента.
Она не бесконечна, потому
длиннот не надо, ерунды - тем боле.
Я напоследок слово обниму
и не почувствую, впечатываясь, боли.
Я напоследок слово подержу:
как выше обещал, кончаю дурно.
И уж не мне, а слову, как ужу,
меня сжимать и гнуть в кольцо Сатурна!

1990 г.

ДОЖДЬ

Обескровели листья.
У дождя походка лисья.
У дождя повадка поэта:
заштрихована им планета.
Лицо за вуалью.
Кто ты - девочка или старуха?
В размытость мира меня посвящали
по капле, чтобы не рухнул.
Детство не сразу занесло облаками.
Были удивительно ясные дни.
Но ясность наивна, как бланки.
И девочка Тайна грезит в тени.
Меня вводили в нее, как в масонскую ложу -
плащей атлас, холодный поцелуй меча.
Тише, девочка, не плачь:
ты все равно останешься неразгаданной и желанной!
Дождь тебя сочинил,
и пока писал - обескровел.
Я и сам дождем сочинен,
и сочусь, как в сочельник пирог.

1990 г.

ТОТАЛИЗАТОР

Зеленый ветер погулять - не промах.
Пропахла степь горилкой и махрой.
Не Шварц, а сумерки "изобразили" порох,
по крайней мере, в случае с Махно.
Зеленый филин ночью оживает,
живой водою окропясь в шинке.
Шинкует шашка, пулемет сшивает -
и вечный бой, заштопанный жокей!
Какие выйдут парубки без рубки?
О, донэр-вэтэр, доноры они!
И кровь сдают, не скидывая бурки,
сдают и кости с мясом заодно.

А там уже буденовки будильник
заводят, намекая на зарю.
Но кровь - к закату (по календарю),
к ночи, где только реплики рептилий.

И скачки, скачки! На кого поставить?
Дальтоник, я никак не отличу
зеленого от красного. И - чур
меня! - они чернеют, как гестапо.
Лесные братья! Шерсть да кулаки.
А я, мне кажется, из леса вышел.
Мы говорим на разных языках,
и это значит - я могу не выжить...
Вот с белым цветом будто бы светлей.
Его отметил автор "Петербурга".
Но этот цвет сегодня не в седле,
и жив ли он вообще - ответить трудно.

1990 г.

АНТИМОНУМЕНТ

И долго буду тем любезен я народу,
что памятник себе не воздвигал,
что площадям я предпочел подвал,
когда гранит обслуживал уродов.
Стояла очередь к Горгоне-славе,
стояла насмерть. А зачем? Дожди
и перепад температур быстрей крошили камень,
чем пишется одна глава житий.

В подвале, правда, тесно и темно.
И лишь на ощупь отличишь людей.
Зато все - ближние (до нельзя, до "грешно"!).
Жизнь тоже выбрала не в пользу площадей.
В подвальных тропиках ей легче размножаться
(читай: не зарастет народная тропа).
Я в этих тропах переел собак
до сблева! Джунгли! Некуда деваться.

Свеча, диван, кальян - таков набор
джентльмена-протестанта, если выше
растет лишь камень, давит командор
и сказкой о любви забор не вышит.
На площади стреляли холостыми.
Джентльмен отсутствовал (джентльмены вне игры!).
Он с ассистенткой (как же ее имя?)
в то время строил параллельные миры.

А на могилу мне поставьте крест
из дерева, живой, и это будет
хронометр вашей памяти: окрест,
пока он не изгнил, она побродит.
Потом освободившийся метраж
магнитной ленты заполняйте чем угодно.
Вот именно - свобода так свобода!
Я весь умру. И кончено, шабаш.

1991 г.

МОЙ ДЯДЯ

Мой дядя - самых честных правил -
и в шутку воровать не мог.
Напротив, сторожем служил какой-то срок,
общественных садов живой замок,
к которому ключа не подобрали.

Мой дядя если кем-нибудь и правил,
то только лошадью, когда в игре за право
иметь профессию по сердцу - ход конем
он сделал - и служил на почте ямщиком.

Хотя уже губернская трава
на химии сидела, но нормально -
не ладаном дышала, а туманом.
Шумел камыш и гнулись дерева.
Мой дядя был, что полевой цветок.
А запах табака и хлебной водки
в растительную гамму нужной ноткой
входил и от недуга был далек.
Входил в дугу, где колокольчик пел,
а также в стельку, в доску и в умат,
в дрезину, в положенье риз и дел,
раскусывая всякий сопромат.

Однако на дворе крепчал мороз.
Видать, хотел стать вечной мерзлотою,
чтоб наступил всеобщий беломор
и не очухалась весна с травою.
Он для начала отминусовал
4 пальца на руках у дяди.
Но на санях примятый сеновал
покуда грел, сосед туда не гадил
иголками, и конь не баловал.
Но старый хрен - хронический творец
(читай: пощады не видать траве),
его девиз: ни часа без фигуры!
Нет матерьяла, но полно натуры,
и чем натура вам не матерьял!?
Он заживо скульптуры создавал.

Ещё о дяде я хотел вдогон,
но мой язык застыл, свежеморожен.
В мозгу метет мотив один и тот же:
ямщик в полях глухих, как полигон...

1991 г.

* * *

Денек расправил пасмурные крылья.
И снег снует, по мелочи играя.
У города в пушку свиное рыльце:
калачного ему не видеть рая.
Денек летит, да все не пролетает,
навис, как птеродактиль, нетопырь.
И тень его белесая не тает,
а раздувается на воле, как волдырь.

Уж выстрел пушки пригласил к обеду.
Я не вставал. Мне не вставать, лежать.
Я снегу проигрался в пух. И пледом
хочу тепла остатки удержать.
Упасть, лежать - иначе невозможно
в краю, где с ног сдувает декаданс,
где образ жизни сей - ложновельможный
приводит к слабости не по годам.
И я сдаю (на этот раз не карты),
тебя сдаю, себя. На сколько хватит
меня противиться холодной свахе,
и скоро ли она победно каркнет?

Давай в снежки с тобою поиграем.
Ведь дети в мыслях далеки от смерти.
Здесь только важно попаданье не заметить,
не крикнуть: "Ты убит"! или "Ты ранен"!

1991 г.

* * *

Я пил мороз, разжиженный в кефир,
шаланды (как там?), полные кефира.
Но я не экстрасенс и не факир
и не перенесу такого кира.
Мороз меня зачислил в мертвецы,
с лица снимая слепок. Дохлый номер!
Держу пари, что я еще не помер:
пар из ноздрей летит во все концы...
Но что это?! Бегу по целине,
где ни души. Я встал и оглянулся:
снег подо мной ни разу не прогнулся!
И я застыл с улыбкой на лице.

1991 г.

ТУМАН

Такой туман, хоть выноси святых!
Но нет святых. И вот туман выносит
трех, что-то раздавивших на троих,
одну, чей крестик блекнет на засосе.
Отбросы моря! Что произошло?
Где ураган, как урка, прошвырнулся?
Какое судно в щепки разнесло
у самой дальней гавани Союза?

Такой туман, что светом не пробьешь!
И фара неба вдребезги разбита.
Слепое небо в гневе ставит сито
дождя. Теперь от неба не уйдешь.
И кончится потопом этот дождь.
И в этот раз без ноева корыта.

Покаркаешь - и на душе легко,
как триста лет своих пересчитаешь
и видишь: до развязки далеко!

Помойка - жизнь, и все же не чужая ж!
И радостно и как-то жаль слегка,
что за туманом ничего не будет:
ни этого вонючего ларька,
ни этого чинарика на блюде.

Уж листья потянулись в лучший мир,
летучие, не иначе - голландцы!
Раскланиваюсь с ними я галантно:
не заблудитесь, милые мои!

1991 г.

* * *

Зима медведем бурым лезет в дом.
И старый сруб трещит по швам...
Подвальчик.
От пола тянет сыростью земли.
И печь работает на потолок.
Озноб и жар - две смутные границы,
между которыми лежит полоска
пространства, где прозрачно и легко.
Границы сдвинулись, затягивая хмарью.
И болен корью пятилетний мальчик.
И фитилек керосиновой лампы
дрожит, пугаясь подступающих теней.
Прочь одеяло, делающее больно!
На воздух, мама, мама! А она,
привыкшая латать дырявый быт,
надеется на испробованный метод,
все кутает. А из-под пола дышит
земля: я остужу, ко мне, ко мне!

А там зима удачно забурилась,
и ночь фонтаном брызнула, окрасив
ее серый мех в черный цвет.
Туманно все. И сам туманен возраст,
отмеченный лишь проблесками света.
Родится ль мальчик? Не болезнь, - рождение
он переносит, и не корь, - кора,
которую отбросив, можно видеть
пространство, где прозрачно и легко.

1991 г.

ВЫБОР

Явь - колодец, где не разогнаться.
В небо выход отсюда найдет
только специалист левитаций,
вертикального взлета пилот.

В небе выбиты дно и покрышка,
горизонты давно сожжены.
Вертикаль там упала, и выше -
те же горизонтальные сны.

И, наверное, скучно быть богом...
Хорошо, если нам суждено
сбросить крышку, чтоб видеть немного
неба, и возвратиться на дно.

1991 г.

* * *

Такая глушь, заметь, такая глушь!
Что впору печь топить, варить галушки.
Уходит хутор под снега все глубже,
дорогой не ухожен, неуклюж.

И небо черным снегом занесло.
В упор склонился космос над домами.
На гладь галактики упавший тяжело,
собачий гавк расходится кругами.

Медведь-шатун вынюхивает пасху,
покуда его космос не занес.
Здесь Гоголем, увы, уже не пахнет.
И это мой седьмые сутки плачет нос.

1992 г.

КОЛЬЦА

Нас ежегодно обручают кольца.
Полнеет наше дерево судьбы.
Ты в кольцах лет удавьих успокойся
и бога слишком строго не суди.

Земля напрасно прячет свою старость,
накладывая снег за слоем слой.
Быть может, это счастие - растаять,
быть может, легче - не узнать всего.

В пустоты кануть с маху, чтоб круги
пошли, как от Сатурна... А пока
плясать на сатурналиях пурги,
вдыхая полной грудью облака.

Нас бог окольцевал. Напрасный труд!
От века неизменен наш маршрут.
Туда, где сходит снег, где в небе стая
слетелась ангелов - попить водицы талой.

1992 г.

НЕБЕСНОЕ ЗАХОРОНЕНЬЕ

Каменистый черепаший холм.
Плиты залегают, как надгробья.
Горный воздух плотен и тяжел,
в нем усопших зарывать удобно.
Солнце лысо, словно голова
буддийского монаха, пред которым
на плите свободно возлегла
плоть умершая и голая /на голом/.
Был лежащий человеком. Стал
телом без души. Но это вовсе
не конец. И вот теперь настал
час последней, может быть, метаморфозы.

Лица провожающих настроены
на общение с потусторонним.
Сознавая всю торжественность момента,
замерли фигуры. А кругом
колыхаются на палках ленты
с иероглифическим письмом.

Вот монах закончил. И призывы
переводят на язык богов
звуки /чуть похоже на гобой/,
в небо устремленные тоскливо.
Их выплакивают инструменты,
сделанные из людских костей.
Зов услышан. И в пустых до этого
небесах, гляди, полно гостей!
Кружатся откормленные ангелы,
на посадку тяжело идут.
И накрыв собой, как парашют,
загружают бренные останки -
только клювы, что багры, снуют!

И когда они опять зароются
в синеву густую, как земля,
наконец, взлетевшему откроется
цель его земного бытия.
Тело, вознесенное частями,
обернется легкою душой.

Ангелы взмывают тяжело.
И плита усеяна костями.

1992

* * *

Окопы, как торговые ряды.
Через майдан меня переведи.

Кому дан май, кому - один базар,
где бой свои товары разбросал.

Кидай монету. Решка иль орел?
Быть иль не быть? Рога иль ореол?

И знай, что всякий выпуклый покой
имеет сторону обратную - окоп.

Земля сырая, что твоя вода,
что новоиспеченная вдова.
Мы в землеплаванье уходим не прощаясь.
Кукует снайпер, сидя на суку,
и означает каждое ку-ку,
что кто-то второпях уже отчалил.

1992 г.

ВЕНЕЦИЯ

Бьют часы на башне Арсенала.
Бьют кого? Не спрашивай. Смотри.
Облетают маски над каналом
и несутся в танце: раз два три...

Карнавал салютовал победу.
Город был в доспехи разодет.
Но - удар! И по колено в Лету
погрузился каменный атлет.

День как день. Но площадь как пустыня.
Облетают лица. Не смотри.
За соседним столиком застыли
три скелета. Снова это ТРИ!

Да, сотрусь. Но я хочу накинуть
маску на отталкивающий вид,
чтобы смерть была немного кино-
праздником и храмом на крови.

Но уплыть в гондоле нынче роскошь!
Хватит ли моих ничтожных лир -
по наклонной по кривой дорожке
перебраться в залетейский мир?

Мы сидим и что-то не по теме
говорим на языке немом.
И адриатическое время
к горлу подступает, как комок.

1994 г.

* * *

Л. Д. Постникову

Выжидал потоп, притворясь ручьем,
и копил напор в пузыре своем.
Голодранец гор не любил долин,
где гаремом книг окружен камин.
Что тут выжидать - развернись и пой!
Чтоб залить свечу, нужен ли брандспойт?!
Для фанерных стен не надо катапульт.
Но посад туманен, словно коноплю
курит. Там рога обломал марал.
Там с копьем игрушечным бегает Марат.
Ой да на мозаику взорвали Ермака.
Что-то там не чисто - ой - наверняка.
И ждала река, когда час умрет,
и сомкнет свои черные губы рояль.
И кабаньим рылом, сдерживая рев,
кинулась копать под культурный ряд.

Из-под ног коттеджа, словно табурет,
вышиблена почва, но обвала нет.
И висит Икаром, карой над землей
ощутимый, страшный и духовный слой.

1994 г.

* * *

Кучевые кочевые облака.
Расползание небесного белка.
Синеглазый одноглазый бог ты мой,
ты смахнул бы набежавшее бельмо.
У меня у самого в глазу бревно.
Ты не видишь, я не вижу - всё одно!
И без цели хорошо, и наугад
облаками, куда ветер, убегать.
Мы не видим, нас не видят - пустота.
И никто нас не поймает никогда.

1994 г.

* * *

Как пики, на чеку небоотводы.
Казацкая страна моя, гуляй!
Напрасно небо группирует воды,
и зримо зреет молний урожай.

Пируют пики - бывшие антенны,
обтесанные голой глухотой.
Не строит голос матушки Вселенной,
и как в эфире, в сердце перебой.

1995 г.

СИНИЙ ПАРАД

По указу президента
ветер синюю площадь очистил
от облачного мусора.
Слово "парад"
состоит из пара и ада.
В адском чаду,
как в бесчисленных зеркалах,
возникает мираж множественности.
Устрашить легионом!
И вот не мундир проходит,
а мундиры,
не ангел в синем берете,
а демоны.
Ибо дым - они!
Отражения дирижаблей называются субмаринами.
Отражения субмарин называются дирижаблями.
Все - отражения. А черт один.
У него отсутствующий взгляд
и красивое синее лицо покойника.

1995 г.

ТУНДРА

Хотелось бы прожить коротко и чисто,
как северное лето...
Тундра линяет подобно песцу.
Смертельный саван сброшен,
и в считанные часы
его сменяет пестрое бикини.
Снег, уходя,
заражает ночи своей белизной.
О, долгий миг без ночей и кошмаров!
Жесткая холодная земля
не скрывает слез.
Острова озер и трав.
Караваны птиц слетают на этот благодатный архипелаг.
В небе хорошо, но небо не кормит.
Локаторы цветов поворачиваются,
следя за пролетающим солнцем.

Скоро его затмит собьет растерзает
ГАРФАНГ -
крылатый белый ужас заполярья.
И наступит ночь.
И совиный холодный пух покроет тундру.
Спи, царевна, до новых богатырей!..
Я хотел бы найти свой вечный приют
в чистой ледяной яранге.

1995 г.

НАПРЯЖЕНИЕ

В океане неба ищет броду
солнце - захмелевшая лиса.
Комариный шабаш держит ноту.
И шиповник кровью налился.
Зарастает просека, как рана.
Но тайга опутана всерьез
проволокой, где звенит сопрано
напряженных чужеродных ос.
И столбы, с деревьями смешавшись,
как охрана, на посту стоят.
Вырастает напряжения башня,
предрекая вавилонский ад.
О, высоковольтная держава!
Взвинченность твоя мне по душе.
Словно кофе, пью твою отраву
и безумствую на вираже!
Вертолет, как инопланетянин,
тяжело над просекой летит.
Трехсотлетний ворон песню тянет -
мертвую забытую латынь.

1995 г.

НОЖНИЦЫ

Между двух огней и двух мечей,
меж душой и телом - я ничей.
Для земли и неба я бобыль.
Я хочу еще с семьей побыть.
Но кого просить, кого винить?
Скоро Парки перережут нить.
Я, конечно, сам бы оплошал,
если бы себе принадлежал.
Я ничей: ни господа, ни свой.
Может, только ветер правит мной.
Тяжела ты, легкая стезя!
Но исправить ничего нельзя.

Нынче ветрено как никогда.
Словно жизни, рвутся провода.
Я цепляюсь за земной уклад -
небеса стреляют градом вин.
Я смиряюсь с небом, но глядят
на меня с укором дочь и сын.

1995 г.

ГЕРОИ

К РЕНАТЕ

Рената, набожность тебе к лицу,
словно вуаль. А за вуалью
рассеянный улыбкой поцелуй
пытается собраться из развалин,
принять ему предписанную форму,
войти в контакт и умереть своею смертью...

Тебя казнит, Рената, без хлороформа
между душой и телом асимметрия.
Душа от бога, тело от козла?
Но если так, господь - плохой крестьянин:
засеял почву, на которой злак
взойти, как ни радей, не в состоянии.
Нет! Глина тоже райскою была.

Святоши цельный образ раздвоили!
Догматы их - кривые зеркала,
где человек страдает дистрофией.
Уж эти "слуги бога на земле"!
Во всем видна лакейская повадка:
лакать у барского стола украдкой,
а на глазах юлить на поводке.
Наместники. О, мясники они!
Их пост - нагрянуть за полночь с визитом.
Загадка: капюшон, глаза в тени.
Палач? Вы угадали. Инквизитор.

И ты, Рената, веришь им! Взгляни,
не заповедник здесь, а бестиарий,
где заповеди бесы постирали...
Нет, я не враг. И что мне - соблазнить,
когда ты гибнешь! Это против правил.
Что сделать мне, чтоб видеть ты могла?
Но ты уже и слышать перестала.
Ты к ОГНЕННОМУ ангелу припала,
сейчас тебя возлюбит он... дотла.
Перерезаешь стропы-вены и летишь.
Но в небо ли?.. Но мне уже не важно!

Какая страсть! А сгинула, как стриж,
в погоне (это финиш!) за миражем.

1991 г.

ТУПИК ДОРИАНА ГРЭЯ

Совесть отхлынула от лица,
ушла за кулисы, как Сибила,
улетучилась, как улика мертвеца.
И лицо на полуслове застыло.
Некому больше летописать.
И буквы-грехи не морщат
чистый пергамент лица.
Это вечная молодость кожи.

Каково тебе, Дориан,
на взлётной полосе наслаждений,
где новизны аэроплан
тебя возносит всё реже?
Чем отличается герцогиня
от уличной женщины? Чем
алкоголь отличается от героина,
и парадоксы Генри - от салонных речей?
Полюса скатываются к экватору.
Падает амплитуда качелей.
Ипподром, клуб, театр -
это головы одной карты.
Пиковое бессмертие - что может быть скучнее!?

Каково наблюдать, как сверху,
как исписываются лица
твоих бывших сверстников
и сдаются в архив летописцем!?
Они живут, двигаясь к смерти,
а ты умер, топчась на месте.

Вот если бы и душа не старела!
Но растёт расстояние между ней и телом.
Связь натягивается, как резина:
напряженье невыносимо!

Ах, бессовестное безвременье!..
Время спряталось за портрет.
Хорошо, что тупик из холста:
удар ножа не будет холостым;
и довольно одного удара,
чтобы всё встало на свои места.

1992 г.

ГАУТАМА. ПЕРВОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Дворец и сад за каменной стеной -
"оазис вечности" в пустыне времени.
И кто его творец? Родной отец!
сыгравший нехотя со мною злую шутку.
За гримом пряча на лице морщины,
подкрашивая волосы свои,
он прятал от меня всего живого суть
и усыплял миражем постоянства.
О, сон длиною в 29 лет!
Хотя и были проблески сознания.
Я видел засыхающий цветок
и птицу, изменившую небу,
недвижно распростертую в пыли,
и лань, которая при встрече со стрелой
вдруг падала и успокаивалась.
Я помню несколько друзей и слуг,
которые ушли и не вернулись...
Но я не задавал вопросов лишних.
Я ждал. И вот разгадка наступила.
Ограда рухнула и время ворвалось
в обличьи трех людей непостижимых,
где первый - сгорбленный и без волос,
второй, весь в струпьях, брякал в колокольчик,
а третий - труп... Там был еще один,
что смотрит как бы СКВОЗЬ тебя и МИМО.
И мне хотелось знать бы, почему,
почти нагой, голодный, он спокоен?

Дворец и сад за каменной стеной.
Но уж ничто не вечно под луной
с ее обратной черной стороной.
И кажется царевичу, что он
среди развалин бродит, окружен
наложницами юными, как пух,
но он в них видит будущих старух.
Горгона-истина, твое лицо ужасно,
но взгляда от тебя не оторвать!
Пора идти дорогою несчастных,
где скорбь растет, как сорная трава.
Вот он идет с царевною проститься,
что нынче ему сына родила.
Мать и младенец спят. Так даже лучше.
Без лишних слов. И даже поцелуй
прощальный невозможен, ведь иначе
ему оставить их не хватит сил.
Минуту смотрит и выходит прочь,
проходит мимо радужных фонтанов.
И их сиянье затмевает, словно ночь,
слеза - о, первая, святая! - Гаутамы.

1995 г.

ФЕНИКС

Запотело окно - и квартира ослепла:
то ли глаз утомился, то ли ужасы стали видны.
Засыпается улица снегом, как пеплом -
изверженье грядущей гражданской войны.

Первый снег не прикроет уставшую землю,
но за ним обязательно спустится с неба второй.
В сотый раз прибегаю к снотворному жгучему зелью,
но опять выхожу из огня, как младенец, сырой.

Я устал воскресать, возвращаться, скитаться
в междуречье, меж мертвой водой и живой.
Мне не надо от бога ни его постоянства,
ни тяжелого знания его.

1996 г.

ЦВЕТОК

Эскадра возвращается домой,
ведомая Улиссом - адмиралом.
ХХ век остался за кормой,
богов и волшебства как не бывало.
И кто подскажет, скоро ли Итака?
Бинокли ищут признаков земли.
Но воды, словно небо, пролегли.
И солнце пляшет на волнах сиртаки.

И вдруг цветок - посередине моря,
где дно не сразу отражает звук.
Куда уходит стебель твой и корень,
о, одноногий спрут, кальмар, паук?!
"Он мне напоминает глаз циклопа! -
сказал Улисс. - Хочу его сорвать".

Ушло под воду око перископа.
Торпеду отпустили погулять.

1996 г.

* * *

Царю Кощею надоело жить.
Но он забыл, где смерть его лежит.
Под дубом ли зарыта, как свинья?
В яйце ли, в зайце, в утке ли, в игле?
Дубов (гуляем рощей) до фига.
И зайцы с каждым часом все наглей.
И улетают яйца на закат,
и утки шутят: на игле сидят.

Кощею гадко, хочет все забыть.
Во сне он видит ямы да гробы.
Но просыпается - и черт бы их побрал! -
его подхватывает прежний карнавал.
Он ничего не ест, лишь яды пьет,
бросается стремглав с высокой башни,
костлявой грудью лезет на копье
и встречному сулит большие башли,
моля и требуя: "О, милый мой плебей,
убью тебя иль ты меня убей"!
В него стреляли, жарили огнем
и гусеницами танка трамбовали.
Но скоро снова было все при нем,
вновь собиралась пыль - на карнавале!

Его бессмертию завидуют ослы.
Бежит от них Кощей на край земли.
Ему доверие внушает лишь гранит,
он как с живым с гранитом говорит.

1998 г.

КАФКА

Бессонница. Кошмар. Закрытый лабиринт.
Я щупальца его вовек не сосчитаю.
Ни света, ни людей, и бог меня оставил.
Я - челобитчик стен, я - коридорный чин.

Тупик, опять тупик! И в каждом - минотавр.
Они мне дело шьют, рогатые портные.
И пухнут папки каменные, злые.
Сужается проход, худеет пустота.

Фелица, Юлия, не надо вашей нити:
она скрепляет мой же компромат.
На дне любви - все тот же каземат.
Мне непонятней гибели - соитье!

Откуда взялся этот чистоплюй,
мой дух, что, опасаясь превращений,
сдает меня чахотке на хранение,
а я, чудовище, его терплю.

1998 г.

ПЕРСЕЙ

Не смотри! Под твоим размягчающим взглядом
тает лед,
мертвецы, оживая, проходят парадом,
лезет зелень и камень течет.

Мне несносно любое движенье -
о, замри!
Я прошел, я забыл школу жизни и женщин -
не смотри.

Ты - горгона, сменившая знак на обратный.
Как ты нас предала,
огрубевших в бою беломраморных братьев,
чьи монолитны тела.

Не смотри на меня! Я спокоен, я камень,
я боюсь умереть.
Мне не надо меча - обойдусь и руками...
Ты не будешь смотреть!

1999 г.

ОРФЕЙ

Обустроился ад. Сумрак вышит огнями.
И дома вдоль дороги по ранжиру стоят.
Варьете, казино. Но меня не обманешь,
и под маской лица
я чувствую мертвый расклад.

Здесь любовь моя тенью блуждает. О, где ты?
Где-то здесь. Говорят, что она - за моею спиной,
но нельзя оглянуться и видеть.
Такие вот игры в запреты!
Мне осталась игра:
плач на флейте и казнь в казино.

Я иду по проспекту, а ветер с реки -
мне навстречу.
Я боюсь, что он тень унесет, и на клапаны жму.
И от песни моей плачут псы
(крыть, как видно, им нечем),
фонари увядают. Я ад погружаю во тьму.

1999 г.

НЕВИДИМКА

Непризнанным поэтам посвящается

Меня как бы нет, но я есть,
хотя бы постольку, поскольку
как вам мне желается есть
и снами пропитывать койку.

Но сытый желудок моё
присутствие выдает:
он виден, что неприлично.
Меня с ним возьмут, как с поличным.

А сны... Вы пытались уснуть
с открытыми настежь глазами?
В поломанном ломом Сезаме
сокровища снов зачерпнуть?

Я вижу сквозь веки, и мне
лишь Вий позавидовать может,
которого голод корежит
в его летаргическом сне.

Еще меня вам выдает
слезливое небо столицы,
по-лондонски год напролет
стекающее по лицам.

"Смотрите, смотрите, в дожде -
пустой силуэт человека!
То призрак в своем неглиже,
покойник из прошлого века"!

Но я вам не призрак, хотя,
согласен и каюсь, прозрачен,
как воздух; и я, как дитя,
боюсь, что меня раскулачат,

а в смысле - случайно вдохнут.
Шучу? Но тому ли до смеха,
кого едва не переехал
кэб десять назад минут.

Туманен стоит Альбион,
и люди темны и туманны.
Зачем я открыл закон
открытости, слишком незваной?

Прозрачен (читайте: открыт),
за это и буду убит.
И формулы чудо-закона
бесследно в бродяге затонут.

Я думал: невидимость - бог.
Но - ах! - не учел климат здешний
(не только погодный и внешний) -
и вот под дождем продрог.

То голый и жалкий, а то
в очках и с картонным носом,
кажусь я толпе пустотой
иль тем, кто врагами подослан.

И - парадоксально! - когда
исчезну совсем в рукопашной,
проявится вдруг пустота,
и станет вам дивно и страшно.

2009