Поляков садится в поезд. Поезд едет через всю страну.
На вокзале пыль, полынь и много солнца. "Жол-жол!" - кричат носильщики, горячая липкая трубка просит: "Женя, недолго".
Он высаживает треть пачки, в антракте льёт по подбородку тёплую минералку. Дом по Калинина у Никольской отпускает, прячется в душную тень тополей. Поезд небрит и неспешен.
Два дня Поляков смотрит на бурую степную кожу с клочьями травы, сигареты кончаются. На Семиглавом Маре покупает незнакомого цвета пачку и горсть семечек: горьких: выбрасывает. После - рвёт на мосту через овраг стоп-кран, вагоны кричат железом, спотыкаются, и день надевает другое небо - полное, без оспин.
Поляков допивает остывший чай, дивится на подстаканник завода Платиноприбор, благодарит жёлтым рублём проводницу и сходит через сутки на Зацепе.

"Сторона глухая, люди тёмные" - читает в памяти своей Поляков, шагая через пустошь Бахрушинского владения, но время уже пятится, поднимаются лабазы да амбары, каменные корпуса складов, сдаются меблированные комнаты, а вот и лафет, следующий за гробом в процессии с каймой из шпалеров войск.
Когда он, взмокнув, добирается до места, уже этажи и метро под ногами. Поляков пропускает справа Макдональдс, ныряет во двор и, узнав дверь, нащупывает кнопки домофона.
Сидят до рассвета, слов много, бьют и любят в печень куранты.
- Нет, конечно, - говорит друг, - на всех не хватит красных книг, - и ставит песню по-третьему разу. Поляков кивает невпопад, радуясь, что срок годности мира ещё не истёк.
Трубка спрашивает: "Как ты, Жека?", он смахивает буквы вправо.

Назавтра - Тушинская. Автобус неказист и оборван. В окна бьёт беспощадно, сосед прикрывает глаза ладонью и спит лицом в разбегающиеся поля. Езды - четыре часа. На исходе третьего Поляков роняет циферблат с руки, давит подошвой стекло, кружит слипшиеся стрелки, и находит себя в поле, в рыжей глине, вывернутой лопатами и взрывами.
Идёт, спотыкаясь, сквозь кучи стреляных гильз, банки и ящики, обрывки бинтов, обломки брёвен, паутину колючей проволоки, мимо сгоревших танков, окопов и блиндажей, где навалены тела, разорванные снарядами и раздавленные гусеницами. А когда видит у края неба деревню, начинается борщевик: по обеим сторонам: быстрый и жадный.
Дядька наливает до краёв и перекрещивает стакан.
- Напиши про них, - просит, без надежды, зацепившись за слово. Слово Полякова зыбкое, пьяное. Течёт под рукой речка Бойня, звенят стрекозы. Плещется через края лето: густое, сумасшедшее.
- Жили как все, как всем - и умирать, - калечит согласные, давится дымом, и мир, устав притворяться, становится текстом, страстно желающим сократить себя до одного слова в начале.
"Жень, ответь мне" - просит трубка. Поляков стреножит пальцы и гасит экран.

Утром выходит на дорогу и ждёт попутку, раскрыв ладонь. Через десяток осаживается бензовоз. Шофёр жаден до разговоров, Поляков расплачивается словами и людьми, про которых знал или придумал. Облакам становится тесно: самое время.
- Сверни-ка здесь направо, - просит он, подбирая слова из книжек. Мотор кашляет, чихает, рулевое колесо меняет форму. "Тут надо прибавить, а тут отнять" - думает Поляков, и мир становится одним большим уравнением.
И вот уже высятся на островах батареи; на левом берегу поднимается деревянное адмиралтейство с верфью и палисадами. Извозчики и барки складывают при въезде в город по нескольку камней. И велено недорослей всех городских жителей и фамилий, и знатных и низких чинов, которые для наук в школах и в службу ни к каким делам не определены, выслать на житьё безсрочно.
Поляков идёт вдоль канала, и время бежит за ним вприпрыжку, замирая в Чайке. Смотрят укоризненно фарфоровые капитаны, кивают судовые часы, замолкая на три минуты.
- Опять кругами? - спрашивает брат. Поляков молчит виновато про то, что в настоящее - только из прошлого теперь. День тонет в карамельном солоде, и небо пылает белым, танцуют мосты, пурпурное сердечко полонёно стучит внутри.
- Скудный набор манков, - говорит брат. - Неудивительно, что ребята срываются - распечатывают вены, выходят в окна.
Поляков соглашается, что мир устроен именно так, и в ближайшую неделю с этим ничего не поделаешь.

На набережной дождь.
"Женька, живой?" - плачет трубка. Ответить некому: Поляков спит, отлившись в граните.
Когда рядом замирают сине-красные огни, уже рассвет и дрожь. Вслед человеку, пробующему скользкие ступеньки, тлеет огонёк сигареты за боковым стеклом. Вода обнимает камень, шепчет, рвутся с причала в залив маломерные суда: грезят восточной оконечностью.
Тремор. Безветрие.
Человек нащупывает пульс и трубку: слушает, листает - в зареве и плеске ждёт, пока закончатся длинные гудки.