Снег хрустел в такт шагам. Я остановился и, перехватив удобней сумку, огляделся. За ночь насыпало порядочно - даже на кучах угля в грузовых вагонах венчалась белая шапка. Вокруг ни одной линии, только тона. Белый, коричневый, синий, сине-черный, тени и оттенки; все это смазывалось порошком снегопада.
Из окон здания вокзала падал желтый свет и картина эта вдыхала атмосферу рождественского сочельника с ее уютом, сказочностью и жизнелюбием. Кабы оно так на самом деле: на дворе февраль и зима в эти края, скорее, только пришла.
По пустырю, коим в предрассветные часы стал перрон, громом катались отголоски переговоров диспетчера и раздавался металлический лязг. Я специально собрался пораньше - купить билет без проволочек и толчеи - и не удивился, найдя место отправления практически пустым. Лишь возле кассы стояла парочка таких же ранних пташек, кто-то курил возле колонны, подняв воротник куртки.
Было холодно.
Мороз колол щеки, липкой влагой застывал в носу и я, уступив, поспешил в зал ожидания; до приезда электрички ждать было еще полчаса, как ни больше. Главный вход оказался закрыт и пришлось добираться через кассы поездов дальнего следования, где почему-то всегда пахло прелой одеждой.
В кассах было относительно много людей, все сидели, заспанные и, потому не проявили никакого участия к моему появлению. Лишь пожилой мужчина, стоявший на проходе, отодвинул сумку и проводил меня взглядом. Должно быть, он тоже собирался в зал, но так и не решился. Я же, стараясь избегать скоплений, потянул дверь обычно пустого в это время помещения.
Зал действительно был почти пуст: напротив дверей, у дальней стены сидел дед, с двумя сумками в ногах, слева - куда углублялся зал, - тоже у стены пристроилась ветхая женщина лет за восемьдесят, закутанная в синее пальто, пошитое еще в советские времена. Под высокими - на два этажа - потолками царила прохлада, воздух был сыроват. Стены до человеческого роста были обиты деревянными панелями, железные стулья, слитые в тройки, строились в несколько рядов на темно-коричневой плитке.
Уже выбрав и заняв место, я часто обращал внимание на серебристого цвета вставки повыше панелей и одинокий балкон на уровне второго этажа.
Вставки занимали воображение в минуты ожидания, ибо напоминали мозаику, а вот зачем нужен был балкон - не знаю. В прошлом, верно, с него делались важные объявления для ожидающих, но я не застал тех времен; да и представить сейчас толпу в зале казалось невозможным. Наоборот - он всегда наводил на меня ощущение запустения, разрухи.
Что до моих невольных соседей: о них с первого взгляда можно было составить определенное мнение. Это мнение обычно не имеет какого-то практического смысла, - просто я привык оценивать обстановку вокруг хотя бы по некоторым деталям. Старик напротив и чуть правее: армянин, с крупным носом, очень колоритный тип. В глазах его светилась задумчивость, его, наверное, трудно было вывести из себя. Правда, в свете скорого отъезда, он то и дело задирал рукав, посмотреть на часы, но делал это медленно, с некоторой важностью даже.
Зевнув, я перевел взгляд на женщину и, если бы не массивные ботинки, торчавшие из-под одежды, перепутал бы человека с кучей тряпья. Старуха полностью завернулась в пальто, подняв воротник и спрятав голову под теплой шалью, лица ее было не разглядеть. Однако и эти детали сами по себе говорили о неторопливости пассажирки: поезд ее, по всему, давно уже ушел; вместе с ним утрачен дом, родные и близкие, а так же шанс достойно встретить смерть. Иными словами, старушка поселилась в зале ожидания и стул, державший ее тело, был одновременно и кроватью. Кажется, еще в прошлый отъезд, она опочивала на том же самом месте.
Теперь, стараясь пересилить человеческую привычку - такт, - я рискнул подольше задержать взгляд на этом комке тряпок, найти еще интересных деталей, но не смог. Дверь справа, тихо скрипнув, открылась; пропихнув вперед сумку, в проходе явился невысокий мужчина. В той руке, где не было сумки, гость нес пластиковый стакан с горячим кофе. Мужчина придержал дверь ногой и, только почувствовав себя более уютно в помещении, дал проходу закрыться.
Вошедший, в коричневой кожи куртке и теплой шапке с козырьком, вопреки ожиданиям не стал выбирать место. С деловым видом он повернулся ко мне спиной, посмотрел на закрытое окошко камеры хранения, подошел и поставил туда стакан. Рядом, на пол, опустилась сумка. Этот человек прошелся из стороны в сторону, достал из кармана какую-то бумажку, развернул ее и кинул содержимое в рот. Через пару мгновений карамель во рту застучала о его зубы и звук наполнил весь зал. Во всяком случае, мне он казался усиленным эхом от стен.
Я посмотрел себе на ботинки. Снег на них совсем растаял и на черной, начищенной коже виднелись капли влаги.
Стук катаемой во рту карамели действовал на нервы. Боясь показаться идиотом, я отказался от идеи попросить человека кушать потише. И, как вызов моей слабости, в этот момент новоприбывший с громким хлюпаньем отпил кофе из кружки. Чтобы отвлечься, я посмотрел на старушку. Та удобней перехватила руки, спрятав ладони в рукавах и на короткое время показались серые перчатки, одни из самых дешевых на рынке.
В зале раздался сигнал и за ним объявление. Электропоезд с первого пути уходил через пять минут. Мне на другой. Армянин, еще раз взглянув на часы, поднялся, взял сумки и прошел на выход, открыв дверь - так же - ногой.
А я снова покосился на старушку. Бесконечно далекому от бытовых человеческих трагедий, мне сложно было представить, как та бедная женщина потеряла дом, потеряла ли его вообще, где умудрилась добыть перчатки и как случилось, что пути жизни завели ее сюда. Это было, конечно, интересно, но куда интересней казались чисто метафизические причины ее появления здесь.
За что, например, она могла потерять дом? Я не про то, в какие долги влезла или кому дорогу перешла, - скорее, этот вопрос относился к карме и смыслу ее бытия. Была она нехорошей и заслужила себе это место за грехи? Или была слишком добродетельной, стала жертвой собственной морали? Может, ее привело сюда бездействие или - слишком бурная деятельность? Мне стало интересно, может ли человек в свои семнадцать, двадцать два, двадцать семь, вот так осознать, что в конце жизни окажется на подобной лавочке, закутанный в лохмотья своей зрелости и случайные свидетели его горя будут стыдливо отводить глаза.
Снова прогремел сигнал и объявление диктора. С улицы доносились звуки стартующего состава. Я посмотрел на часы. До отправления, согласно билету, было еще пятнадцать минут. Значит, поезд прибывал где-то через семь или восемь.
Пожилой кофеман опрокинул стакан в рот, за последним глотком; оставил тару на окне кассы, взял сумку и потянул дверь. Не успев выйти, отошел в сторону, пропуская двух милиционеров и только после этого покинул зал. Работники милиции, с румяными щеками, в своих зимних куртках были похожи, за неимением лучшего сравнения, на молодых кабанчиков. И это при том, что один высок ростом и, видимо, худощав. Другой видом как раз-таки соответствовал: пониже товарища, но более крепок и раздут вширь.
Эти двое огляделись и высокий кивнул другу, предлагая подойти к еще спящей старушке. Оба, не спеша, прошагали мимо в ее сторону. Шаги их приглушенным гулом отдавались в пустынном зале. Пахло от них улицей. Объявили прибытие моего поезда, но торопиться было некуда. Тем временем милиционеры подошли к старушке и тот, что выше, попытался растолкать ее.
Когда она, вроде, пришла в себя и подняла взгляд на визитеров, тот же высокий отдал честь и представился. Я не очень разобрал его звание и фамилию: в этот момент размышлял о механизме, заставлявшем законопослушных, благоразумных людей отводить глаза при виде социального, физического или душевного увечья.
Все эти калеки, бродяги, провонявшие собственным салом, лишенные достоинства люди, как бы бросали нам вызов своим появлением. По сей день они - живые свидетельства неприглядной обывателю реальности; они ходячий пример того, что не все в жизни развивается согласно нашим видам, что любой рискует в ближайшие месяцы переменить существование на подобное же. Неважно каким путем.
Мы, не решаясь ответить на вызов, боясь увидеть отголосок своей души в незнакомце, - смотрим в другую сторону. Являясь приверженцами христианской морали, ее ценностей вообще, никогда не стремимся воплощать ее в жизнь. Это кажется нелепым. Мы предпочитаем не видеть, где она нужна на самом деле и потому идем дальше, устремив взгляд вперед. Как говорится, не пойман - не вор, а помощь ближнему должна работать только если мы окружены знакомыми.
Если вообще должна.
Решив этот вопрос, я снова прислушался к разговору. Старушка срывалась на жалобный тон, едва не плакала, а мужчина предлагал ей уйти. С утра была назначена проверка и никто не хотел нести ответственность за "незаконных жильцов".
Офицер старался мирно заставить женщину покинуть вокзал, на что последняя мямлила о сильном морозе. Куда ей идти?
Товарищ - пониже ростом - даже пытался угомонить друга, ссылаясь на возможность выкрутиться, а под конец выгадывая старухе еще хоть часок-другой в теплом месте. Высокий милиционер, казалось, был непреклонен. И я гадал про себя: неужели тот, старший, действительно не понимает, что женщина просто-напросто замерзнет на улице? Там было по-настоящему, дико холодно. Представив себя стоящим в полупустом городе, в одной своей одежде, без средств прокормиться, без возможности найти теплое место - я невольно содрогнулся. То был страх перед неизведанным.
Если прибавить к картине полного одиночества и обреченности старость, немощь, - Бог знает, какие недуги ее мучили, - то покорное - и позорное - ожидание смерти на холодной металлической скамейке несло в себе хоть немного надежды. Лучше сидеть тихо здесь, чем в исступленном отчаянии выпрашивать корку хлеба там, в безразличном к тебе мире. И неважно, как много человек ты попросишь - причины будут разными, результат останется тем же.
Мне казалось, старуху нельзя не понять. А милиционер продолжал настаивать. Он уже предлагал отвести женщину в отделение, где теплее, но та продолжала упрямиться. Тогда, не выдержав, он потянулся к ней, пытаясь ухватить под руку и поднять, но женщина, хоть и казалась немощной, настойчиво сопротивлялась; или же мужчина действовал не в полную силу.
После нескольких попыток сотруднику органов удалось расшевелить женщину и, в ответ на резкое движение, откуда-то из складок ее одежды вывалился небольшой предмет. Блеснув в свете ламп, он со звоном ударился о кафель пола. Что это было, не разглядел: чуть ранее проверив часы, я решил отправиться на перрон. Лишь перед выходом покосился на этот звон, краем глаза заметив участников сцены: те замерли, словно чего-то ожидая. Не желая долее привлекать внимания, я вышел.
Уже зайдя в вагон встретился глазами с симпатичной девушкой - та сидела почти у самого входа (билеты мне дали в плацкарт), и, поддавшись неясной магии момента, спросил, не занято ли у нее. Ответила, что нет. При том первом взгляде возникло ощущение какого-то взаимного интереса, но вопреки попыткам, беседа в пути не клеилась. Она достала томик Горького из которого я читал только "Макара Чудру", и мы перебросились парой фраз еще и об этом писателе. Дальше разговор совсем заглох.
Меня то и дело клонило в сон и вот так, открыв глаза один раз, я больше не обнаружил милой спутницы. Она вышла на одной из остановок.
Пока не начал снова клевать носом, я испытывал легкое разочарование от того, что не удосужился взять хотя бы ее номер. А потом заснул, крепче обычного.
Утренняя история каким-то странным образом запала мне в голову и потому, наверное, я увидел сон, переигрывающий минувшие события. Зал ожидания казался более холодным и жутким, миллиционеры - ангел и диавол - один типично добрый, другой - наоборот. Старушка выглядела совсем больной и обреченной. В мозгу моем то и дело раздавался стук карамели о чьи-то зубы и лишь под конец он сменился звоном.
Звон напомнил мне о предмете, оброненном женщиной и, обладая возможностью воспринимать во сне мир более чутко, домысливать реальность, я оглянулся на звон и увидел, как медленно стуча то одним, то другим краем о кафель, скачет по полу простая алюминиевая ложка.