Фигура Федора Михайловича Достоевского столь грандиозна в истории русской и мировой культуры, что какой-либо разбор его творчества и общественной роли выходит далеко за рамки данной статьи. Однако, здесь мы коснемся некоторых моментов его биографии хотя бы ради того, чтобы усомнится в некоторых устоявшихся клише, возникших ещё во времена советского литературоведения. Отца Федора Михайловича, Михаила Андреевича Достоевского, военного медика по профессии, можно с определенной натяжкой признать разночинцем по происхождения: в 1828 году, достигнув соответствующего чина, он выслужил наследственное дворянство. Однако, Михаил Андреевич происходил из старинного польского дворянского рода, получившего радван (герб) еще в 1577 году. Таким образом Достоевский-старший фактически восстановил свое дворянское достоинство, получив, кстати, и право пользоваться своим родовым гербом. В 1819 году Михаил Андреевич сочетался браком с Марией Федоровной Нечаевой, происходившей из богатой московской купеческой семьи. Вполне вероятно, что брак этот был затеян ради поправки материальных обстоятельств новобрачного, однако оказался вполне удачным, а Мария Федоровна -- любящей женой, заботливой матерью многочисленного семейства и домовитой хозяйкой. Как и всякий труженик, не с проста добившийся определенного положения в обществе, Михаил Андреевич был очень требовательным, даже жестким отцом, но при этом горячо любящим свою семью. По воспоминаниям потомков, он весьма заботился о культурном воспитании детей. Видимо Михаил Андреевич в быту был не очень практичным человеком, и домашняя жизнь была всецело на попечении Марии Федоровны. В 1837 году она скоропостижно скончалась от чахотки. Смерть супруги потрясла и сломала Михаила Андреевича. Он отказался от следовавшего ему чина с большим окладом, вышел в отставку, поселился в своем имении, стал сильно пить, притеснять крестьян, то есть пустился в обычные для того времени помещичьи безобразия. По семейной легенде, в 1839 году был убит собственными крепостными. Вообще, данный факт мог быть как чистой правдой, так и байкой, сочиненной потомками, дабы как-то разъяснить обывателям не простую натуру писателя. Однако, молодой Федор Михайлович страданий народных не наблюдал, так как по смерти матушки воспитывался первоначально в пансионе, а позднее поступил в Петербургское военно-инженерное училище -- одно из лучших учебных заведений того времени. Конечно, преждевременная смерть матери, а за тем отца, глубоко потрясла Достоевского, но вместе с тем обстоятельства его детства и юности никак нельзя назвать трагическими. Семейство Достоевских не было особенно богатым, но все же достаточным для того, чтобы прокормить семерых детей и дать им хорошее образование. Окончив в 1843 году училище, Федор Михайлович получил приличную для потомственного дворянина профессию, дающую необходимые средства к существованию, как его самого, так и возможной семьи в будущем. Однако, через год он вышел в отставку, убежденный, что его призвание -- литература.
Решение это было весьма смелым, если не сказать опрометчивым: молодой Достоевский никаким особенным литературным опытом не обладал и связей в окололитературных кругах не имел. На его счастье, Федор Михайлович еще обучаясь в инженерном училище познакомился с Дмитрием Васильевичем Григоровичем, каковой уже публиковал свои художественные произведения и сотрудничал с Некрасовым. При посредничестве Григоровича, Некрасов ознакомился с рукописью первого романа молодого автора "Бедные люди". Не будем повторять здесь, что и так было многократно повторено в многочисленных биографических и литературоведческих изданиях. Заметим лишь, что безупречный художественный вкус Николая Алексеевича не подвел его и на сей раз. А вот одобрение Белинского, хотя и с оговорками, удивляет. Возможно он счел Достоевского одним из второсортных авторов входящей в моду так называемой "разоблачительной литературы". Однако отдадим должное "неистовому Виссариону" - он вскоре поправился и крайне злобно отреагировал на следующее произведение Достоевского "Двойник".
В дальнейшем с молодым но уже известным писателем Достоевским произошел престранный казус: в 1849 году он был арестован за участие в кружке Петрашевского, судим и приговорен военным судом к " ... смертной казни расстрелянием". Правда, расстрел был заменен каторжными работами. Позднее, многие упрекали Федора Михайловича в том, что он де начинал как истинный демократ, но на каторге сломался и перешел на позиции охранительные. Едва ли это так! Личности такого масштаба изменениям не подвержены по определению. Они либо есть, либо их нет. Достоевский сформировался под существенным влиянием своей матушки -- женщины традиционной и богобоязненной, регулярно водившей свое потомство в церковь. Автору статьи случилось еще в советские годы посетить сельскую церковь, находившуюся в то время в бездействии и запустении. Вид внутреннего помещения был ужасен: сгнивший пол, закопченные стены, на останках росписи чья-то бестрепетная рука начертала непотребные слова ... Тем не менее, стоило только встать под главным куполом, и душа наполнилась каким-то неведомым доселе чувством, каковое трудно описать словами. Такое не забывается. Что же касается каторги, то все это напоминает криво слепленную полицейскую провокацию устрашения ради. Не случайно, через четыре года писателя освободили из острога направили рядовым в 7-ой Сибирский линейный батальон в Семипалатинск. В 1857 году Достоевский был полностью помилован и восстановлен в дворянском достоинстве. Вообще, чтобы правильнее понять случившееся, следует обратиться к особенностям того времени и личности царствующего монарха, ибо от царя в России традиционно зависело очень многое. Николая I едва ли можно назвать реакционером, солдафоном или, более того, самодуром. Скорей это был человек не глупый, не злой и вполне культурный. В частности, он приветствовал первые драматические опыты Александра Островского, в то время как его сын, "реформатор" Александр II, драматурга не переваривал. Видимо как человек он был глубоко травмирован убийством отца и мятежом "декабристов". Скорее всего детство Николая вообще было не счастливым, ибо Павел I обладал удивительной способностью портить жизнь близким ему людям. В результате он хотел только одного: как бы заморозить окружающее пространство, сесть по средине и бесконечно смотреть в ледяную пустоту остекленевшими глазами. Надо заметить, что это царю почти удалось, хотя потребовало почти титанических усилий. Личные отношения Николая с Александром Сергеевичем Пушкиным были мягко говоря странными. Зачем царю было нужно упорно входить в личные обстоятельства поэта, который в политической и административно-хозяйственной жизни Российской империи не играл ровно никакой роли? Но ведь входил. При том Александр Сергеевич в жизни частной был человеком очень не подарочным. Что самое удивительное, Пушкину прощалось все или почти все. Предположим, что недвусмысленные призывы к устранению самодержавия и самого самодержца, Николай мог воспринимать как очень своеобычную поэтическую вольность. Ну не ставить же поэта на одну доску с "декабристами", ядро каковых составляли гвардейские офицеры, то есть люди призванные непосредственно охранять особу царя. Однако, такой плевок сторону христианской веры, как "Гаврилиада" уж ни как не мог остаться без внимания и соответствующего наказания. Мы после десятилетий воинствующего атеизма даже представить себе не можем ныне: какое это было потрясение самых основ общественной нравственности. И наказание последовало, но уж какое-то совсем не серьезное. Тем не менее, это тягучее время весьма длительного царствования Николая брало свое, быть может даже поверх самодержавной воли. Пушкин получил от судьбы пулю в живот. Сломался Гоголь, величайший русский писатель. Многие современники характеризуют в своих воспоминаниях российскую атмосферу сороковых и пятидесятых годов девятнадцатого века одним словом: "удушье". Все осознавали, что надо что-то делать, но вот что делать - не знал никто. И царь не знал. В свое непосредственное окружение он привлекал людей не злых, не добрых, не умных, не глупых, а "заторможенных". Таковым, например, был пресловутый Бенкендорф, да и его преемник, граф Орлов, был не крепко лучше. Нет ничего удивительного в том, что молодой и горячий Федор Михайлович вдруг стал членом кружка, где обсуждался этот проклятый русский вопрос: "что делать ?" И не удивляет реакция власти, каковую, если бы не крайний трагизм ситуации для Достоевского, можно было бы назвать нелепой.
Данная статья посвящена жизни и творчеству Николая Алексеевича Некрасова. Поэтому не будем чрезмерно вникать в обстоятельства судьбы Федора Достоевского, сколь бы это не было привлекательно для всякого грамотного русского человека. Не важно, что Достоевский еще до своего ареста рассорился с Некрасовым и начал печататься в "Отечественных записках" А. А. Краевского. Федор Михайлович был призван ради единого дела, занимался только этим делом и делал это дело великолепно. То есть Достоевский был профессиональным русским писателем и только им. Все прочие занятия он отверг. Но без участия Некрасова все это едва ли могло быть возможным. Николай Алексеевич был не только литератором. Его можно бы назвать организатором, даже коммерсантом от литературы. Но он создавал эту новую для его времени среду, дышал ее воздухом. Достоевский вовсе не был обязан снисходительно относится к полузабытому ныне писателю Шкляревскому, именуемому современниками "русским Габорио" и отцом русского детективного жанра. Ныне известны не столько его произведения, сколько знаменитый эпизод, произошедший на квартире у Достоевского. Шкляревский явился к Федору Михайловичу в весьма неприбранном виде и, вероятно, не вполне трезвым. Достоевский не счел возможным с ним пообщаться. И тут последовал этот истерический крик: "Я такой же писатель, как вы!" Историки литературы позднее писали, что Федор Михайлович потом вроде бы смягчился и стал относиться к Шкляревскму более дружественно. Сомнительно это. Достоевский явно относился к автору детективов с пренебрежением. И тут дело было вовсе не сословной или жанровой разнице. Собственно происхождением они особенно не отличались. Видимо Достоевский считал, что Шкляревский утопил свой не очень великий талант в винной бутылке и по сему достоин презрения. То, что последний был обременен многочисленной семьей, очень болен и едва сводил концы с концами, во внимание не принималось. Повторяю: Федор Михайлович вовсе не был обязан нянчится с кем либо, кроме собственных детей. Да и с теми он не особенно нянчился переложив все бытовые заботы на усмотрение жены, Анны Григорьевны Сниткиной. По воспоминаниям современников, Анна Григорьевна не обладала какими-то особенными качествами ума и сердца, но была женщиной домовитой и снисходительной к слабостям мужа. Не так у Некрасова. Для него Шкляревский был неотъемлемой частью той самой литературной среды, каковая являлась продолжением бытия самого Николая Алексеевича. Как-то Некрасов навестил Шкляревского, находившегося в очередном запое, принес некоторое материальное вспоможение и стал увещевать собрата, дабы тот оставил столь пагубную привычку. Шкляревский некоторое время слушал его, а затем объявил: "Сам ты дурак! К тому же никуда негодный поэт." В оправдание было упомянуто одно некрасовское стихотворение, в котором имелась некоторая бытовая неувязка. Конечно Николай Алексеевич прекрасно понимал, что для детективного рассказа такие тонкости могли иметь значения, но уж в поэзии их роль явно третьестепенная. Тем не менее, он не только не обиделся, но позднее в частных разговорах признавал, что в критике Шкляревского имеется определенный смысл.
Итак, в 1846 году Некрасов опубликовал новый большой альманах "Петербургский сборник", в который кроме дебютного романа Достоевского "Бедные люди" вошли произведения Тургенева, Герцена, Панаева, перевод А. И. Кронеберга шекспировской трагедии "Макбет", повесть В. Ф. Одоевского "Мартингал". Альманах имел успех и хорошо разошелся. Николай Алексеевич начал думать о новых, более крупных издательских предприятиях, прежде всего о возможности организовать журнал и пригласить туда своих единомышленников. К тому времени в России уже существовал первоклассный журнал "Отечественные записки" Андрея Александровича Краевского. Об этом человеке следует сказать несколько слов. В Википедии по поводу происхождения Андрея Александровича приведена короткая справка: побочный сын внебрачной дочери московского обер-полицмейстера Н.П.Архарова, в доме которого получил начальное воспитание. Столь оригинальная генеалогия порождает порой своеобычные характеры. Это был человек, сочетавший образование и культуру с незаурядной деловой хваткой. По замечанию писателя Панаева, Краевский был рожден, чтобы богатеть на винных откупах, но предпочел богатеть на российской литературе. Что ж, такой выбор говорит в пользу Андрея Александровича. Ко всему прочему, как человек умный, он понимал, что в этой новой и перспективной отрасли практически не будет иметь конкурентов, в то время как в винных-то откупах могут и бока наломать. По сути, Краевский, так же как и Некрасов, занимался формированием литературной среды, но таки доходы стояли у него на первом месте. Критическим отделом в "Отечественных записках" заведовал Белинский. Андрей Александрович скорее всего не питал никаких иллюзий относительно Виссариона Григорьевича, но, как человек деловой, он понимал, что привлечение столь авторитетного критика может немало поспособствовать коммерческому успеху журнала. При этом он старался, чтобы Белинскй трудился как можно больше, а получал как можно меньше, что крайне раздражало болезненное самолюбие критика. Белинский видимо рассуждал, и не без основания, что с менее корыстным Некрасовым, кстати отдавшим ему на лечение весь доход от "Петербургского сборника", работать будет куда как сподручней. Однако, одному Николаю Алексеевичу, не смотря на его незаурядный организаторский талант, осилить столь серьезное предприятие было не возможно. Требовались соучастники и немалая сумма денег. Составить картель и внести часть требуемой суммы согласился Иван Иванович Панаев. Оставшеюся часть Некрасов и Панаев решили испросить у оригинального русского барина, Григория Михайловича Толстого. Владимир Викторович Жданов, биограф Некрасова, писал, что Толстой, живя в Париже и общаясь с революционерами, проникся демократическими идеями, по такому случаю сильно подружился с Некрасовым. Зачем уж этому богатому помещику Казанской губернии общаться и проникаться, кто ведает. Может быть ему фуагра поперек горла встала, и прочие парижские забавы приелись. Тем более, что раздать свое имение бедным он так и не собрался. И деньги обещал, но в конце концов надул. Что тут делать -- такие вот они русские баре, проникшиеся.
Основать совершенно новый журнал в то время было затруднительно, ибо уже помянутый выше Николай I в подобном случае наложил резолюцию: "И без того много". Оставалось купить какой-либо из уже существующих. Остановились на журнале "Современник", основанный Александром Сергеевичем Пушкиным. После гибели поэта журнал перешел в руки его друга Петра Александровича Плетнева, оказавшегося, однако, издателем неважным. Плетнев без особых колебаний решился уступить изрядно растерявшее подписчиков издание. Не будем еще раз описывать неоднократно описанные перипетии, связанные с переходом журнала под руководство Некрасова и его единомышленников. Отметим только, что Николай Алексеевич проявил себя как коммерсант-новатор, организовал журналу широкую и грамотную рекламною компанию, изрядно напугавшею его сотоварищей своей дороговизною. Однако хитрый Белинский успокоил их: де мол по сравнению с Некрасовым мы младенцы в коммерции.
Конечно, оглушительного провала, который пророчили некрасовскому "Современнику" многие недоброжелатели, не случилось. Однако будни журнала отнюдь не оказались легкими. В первую голову предстояла изнурительная борьба с Краевским, каковому появление нового и сильного конкурента весьма не понравилось. Но, как бы там ни было, обретение Некрасовым собственного журнала было событием выдающимся. Наконец-то в его руках оказался мощнейший инструмент для любимейшего дела всей его жизни -- создание особенной литературной среды. И плоды его трудов недооценить невозможно.
Среди людей, так или иначе взаимодействующих с Некрасовым в литературной среде, хотелось бы еще раз упомянуть драматурга А.Н. Островского. И не потому, что Александр Николаевич чем-то совсем особенным был обязан Николаю Алексеевичу, хотя в отельные периоды его жизни моральная и материальная поддержка Некрасова была очень важна. Дело тут в определенном сходстве их биографий: Островский так же конфликтовал с отцом и тоже по поводу выбора жизненного пути. Дед драматурга был костромским священником. Отец, Николай Федорович, пошел было по стопам своего отца, окончил духовную академию, но священником не стал, а предпочел поприще чиновника. На сем поприще он преуспел, что для человека без роду и связей было весьма не просто, и выслужил наследственное дворянство. Естественным образом, Островский-старший хотел, чтобы сыновья пошли по его стезе, то есть поступили на юридический факультет Московского университета, после же окончания оного сделали успешную чиновничью карьеру. Александр Николаевич чиновником становится не хотел и желал поступить на словесно-исторический факультет того же университета. Вот тут начинаются различия. Дворянское сословие в России девятнадцатого века образовало нечто вроде отельной субкультуры. Дворяне и общались-то меж собой чаще не на русском языке. Вспомним пушкинскую Татьяну, которая "по русски плохо знала". В этой среде был возможен непримиримый и даже жестокий конфликт отца с сыном с необратимыми последствиями. Семья же Островского скорее принадлежала к традиционной русской среде. Краеугольным камнем этой среды являлось безусловное почитание отца сыном. Отец же в свою очередь не должен до конца отвергать непутевого отпрыска, по каким-то причинам вышедшего из под его воли и, в случае раскаяния, проявлять снисхождение. Некрасов был в своем выборе тверд и последователен. В его раннем поэтическом сборнике вероятно имелись стихи, написанные еще в гимназии. Мудрейший Жуковский, хотя с определенными оговорками, сразу же признал в молодом Некрасове собрата по перу. Чиновную стезю Николай Алексеевич отверг сразу и навсегда хотя бы потому, что так и не получил необходимого образования. Александр Николаевич Островский был не так тверд. Какого-либо оформившегося желания заняться литературным трудом у него в ранней молодости видимо не было. Будучи человеком от природы впечатлительным, Островский уже в гимназии чувствовал себя очень неуютно. Чиновничья среда его уж совсем не привлекала и даже вероятно пугала. Тем не менее ослушаться отца он не посмел и покорно поступил на указанный факультет. Вообще, отца Александр Николаевич явно не любил, но не мог отказать ему в некотором уважении, как человеку не глупому, образованному и очень трудоспособному. Там где не может быть открытого сопротивления, вполне возможно сопротивление пассивное. По началу молодой Островский учился даже не плохо, но на третьем курсе загулял, экзамены провалил и был с позором отчислен. Отец был конечно огорчен крайне, но и просто выгнать оболтуса на улицу он не мог. Сходил папенька по нужным местам да и пристроил сынка писцом при Московском совестном суде. Место это было мутное, скучное, не карьерное. К тому же поступил туда Александр Николаевич даже не имея первого классного чина. Нужно было год потрудится, дабы стать хотя бы коллежским регистратором. Однако, что ж тут сделаешь! Стал молодой человек бумагу марать за жалкую копейку. При этом ведь понимал, что ходу никакого у него из этого болота нет и быть не может. Тут конечно ситуация не такая трагичная, как у Некрасова -- не замерзает Островский на улице и с голоду не помирает. Но перед батюшкой и младшим братом стыдно. Чего он собственно добился? Все едино он в эту ненавистную среду угодил, но двигаться в ней подобно отцу не в состоянии. Спасло Александра Николаевича то обстоятельство, что еще в студенческие годы сильно увлекся он театром и завел знакомства среди театральной братии. В то время русский театр менялся, и отношение к театру менялось. Публика театральная менялась. Требовался новый репертуар, не торжественный или откровенно-фарсовый, но бытовой. Сам Островский вырос в Замоскворечьи, где традиционно селилось купечество. В Совестном суде не редко разбираются семейные дрязги тех же купцов. Да и в зрительном зале представители данного сословия не на последнем месте. А что б не написать нечто эдакое драматическое из купеческой жизни?!
Некрасов и Островский познакомились во время одного из чтений комедии "Банкрут". Эта пьеса принесла начинающему драматургу первый литературный успех, удостоилась похвальных отзывов не только Некрасова, но и, что крайне существенно, Гоголя. Самое парадоксальное, что как раз купечество восприняло комедию крайне негативно. Влиятельные московские купцы, обиженные за все свое сословие, пожаловались начальству. В результате пьесу запретили к постановке. Почти сразу после знакомства Некрасов предложил Островскому сотрудничать в "Современнике". По началу драматург не смог принять это предложение. Возможно Островскому было просто неудобно это сделать: он постоянно жил Москве, а Некрасов -- в Петербурге. Однако, служить Александр Николаевич уж более не мог, а содержать себя и семью было необходимо. Оставался единственный выход -- профессиональный литературный труд. Вот тут уж помощь и ободрение Николая Алексеевича оказались бесценными. Ведь он был чуть ли не единственным издателем, у которого литература безусловно находилась на первом месте. Вообще сверхзадача Островского была куда как скромнее, чем у Некрасова. Он хотел всего лишь определенной самореализации и не в рамках враждебной чиновной среды. Получилось ли у него все задуманное? Биографы громогласно утверждают: да, получилось. А что по этому поводу думал сам Александр Николаевич? Есть у него одна пьеса, "На всякого мудреца довольно простоты", каковую нельзя считать автобиографической, но можно считать личной. Герой пьесы -- молодой человек, видимо мелкий чиновник, именуемый Егором Дмитриевичем Глумовым, решается оставить всяческие глупости, как то: писание эпиграмм на всю Москву, и собирается плотно заняться собственной карьерой. Почему-то он считает себя очень умным, а раз так, то над людьми глупыми, но в высоких чинах, смеяться не надо, а следует использовать свое превосходство себе же на пользу. Глумов затевает стремительную интригу, но терпит крах в результате совершенно банального стечения обстоятельств. Не помог ум-то!
Правда крах не совсем полный: противостоящие Глумову персонажи решают, что Егора Дмитриевича не надо уничтожать окончательно, а после надлежащего назидания следует простить. Островский всячески подчеркивает, что совершенно не тождественен своему герою, но как-то верится в это с трудом. Вот и в Мамаеве угадывается отец драматурга, а в его супруге -- мачеха Александра Николаевича. Проглядывается в пьесе некий спор автора с собственной судьбой. При этом до конца не понятно : кто же в этом споре в верх взял. Вот и под конец жизни Островский вновь чиновником оказался, вернулся в столь ненавистную ему среду. Правда, как бы сейчас сказали, стал он чиновником от культуры. Но не важно это было в девятнадцатом веке. Чиновник, он в первую голову чин, а чем он там на службе занимается -- не суть. Да хоть канализацией. И похоронили Александра Николаевича в форменном мундире. Лакшин утверждает, что против его воли. Сомнительно это. Зачем родным так над покойником издеваться.
Виссарион Григорьевич Белинский скончался 26 мая (по старому стилю) 1848 года в Санкт-Петербурге. Да упокоится с миром многомятежный дух его. Нам сейчас трудно однозначно оценить деятельность Белинского, толком не зная ни личных обстоятельств, ни особенностей того времени. Во всяком случае Виссарион Григорьевич не стяжал никаких особенных богатств земных и не льстил властям предержащим. Вот только традиция русской литературной критики с самого начала сложилась как-то странно, и опять же непонятно: виноват ли в этом Белинский, или самоя особенность русской литературной жизни. В западной традиции все было спокойней. Там как бы ловко не мотивировал критик свои выводы, читающая публика таки понимала, что творцу он не равен. Даже если сам творец подвизался в критическом жанре, порой весьма удачно, как, например, Оскар Уайлд, то и тут публика догадывалась: литератор -- такой же человек и может относится к трудам собратьев по перу предвзято. Словом, критик есть критик, а не судья. Белинский же по каким-то причинам решил, что ему дано судить. Ныне никак нельзя воспринимать такое судейство серьезно, но современную ему литературную братию "неистовый Виссарион" напугал изрядно. Нам сейчас еще более трудно понять особенности личных отношений Некрасова и Белинского. Да и были ли у них какие-то личные отношения? Некрасов очень хорошо разбирался в людях. Иначе он едва ли смог так успешно играть в карты. Но, как человек очень ответственный прежде всего за литературную среду, которую сам формировал и пестовал, Николай Алексеевич не мог враждовать с Белинским или хотя бы игнорировать его. Ибо Виссарион Григорьевич, как бы к нему не относится, был неотъемлемой частью этого сообщества, и с ним надо было умудрится органически взаимодействовать. К чести Некрасова, ему такая задача была по плечу, но вот после его преждевременной смерти на замену никто не вышел, увы!
Среди многочисленных обитателей литературной среды хотелось бы также упомянуть Николая Герасимовича Помяловского. Хотя бы потому, что мы здесь постоянно трактуем о так называемой "разночинской интеллигенции". Однако, если обозреть русский литературный Олимп второй половины девятнадцатого века, то в первую голову там обнаружатся потомственные дворяне Тургенев, Достоевский, Некрасов, не говоря уж о двух графах Толстых. Помяловскй как раз "разночинец" в кристально чистом виде. Он родился в апреле 1935 г. в семье дьякона, учился в Александро-Невском духовном училище, окончил Петербургскую духовную семинарию (1857). Далее он мог поступить на место священно- и церковнослужителя либо на должность учителя или надзирателя в духовно-учебное заведение. Собственно, ради этого в семинариях и обучались. Мог он и попытаться сделать карьеру чиновника, что в то время среди бывших семинаристов не было особенной редкостью. Однако, тут уже требовалось более серьезное образование, то есть высшее. К таковому выпускники семинарий имели свободный доступ наравне с гимназистами ( до конца 1870-х годов). По тем или иным причинам Николай Герасимович не воспользовался ни одной из этих возможностей и оказался в очень пикантном положении. Тургенев и Толстые на худой конец могли как-то существовать на доходы от своих имений, а Достоевский - остаться в офицерском корпусе. Да и Николай Алексеевич Некрасов мог бы не фрондировать, а поступить в корпус, по прошествии разумного времени выйти в отставку и возвратиться к трудам мелкого помещика. Кстати сказать, его брат оказался очень успешным сельским хозяином. Для Помяловского все эти пути были закрыты по определению, а других не предусматривалось, и только редакция журнала "Современник" позволила ему обрести место в жизни и какой-никакой кусок хлеба. Таким образом Николай Герасимович оказался не пастырем духовным, но профессиональным литератором.
Творчество Помяловского с точки зрения автора статьи представляет собой некую загадку. Написал он не так уж много. В 1861 журнал "Современник" опубликовал повести "Мещанское счастье" и "Молотов". В 1862--1863 в журнале "Время" и "Современник" печатались "Очерки бурсы". Роман "Брат и сестра" и повесть "Поречане" остались неоконченными. В сентябре 1863 года писатель заболевает и умирает от гангрены.
В официальной биографии говорится, что Николай Герасимович очень огорчался по случаю наступления реакции, приостановлении издания "Современника" и ареста Чернышевского. Современники писателя упоминают о сильном пьянстве ( начал пить еще в бурсе) и мучительном поиске смысла жизни. "Мещанское счастье" и "Молотов" ныне никто не помнит и не читает, да и нет там ничего особенно интересного. А вот "Очерки бурсы" не забыты и читаемы до настоящего времени. Само имя Помяловского устойчиво ассоциируется с сравнительно небольшим и не оконченным литературным произведением. Подобно метеору коротко мелькнул он на небосклоне русской словесности, но след его падения не исчез и через полтора столетия. Почему?
Чем вообще мог заинтересовать Помяловский читателей, хотя бы ему современных? Со священнослужителями любой православный житель Российской империи (подавляющее
большинство) имел дело от рождения (крещение) до конца дней своих (отпевание). Но, видимо, мало кто знал в деталях, откуда сии специалисты берутся и как обучаются. А кого это собственно интересовало?! Какое дело, скажем, чиновнику до того, как булочник обучается своему ремеслу. Может булки-то на деревьях растут, в каковых представлениях и обвинял Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин по крайней мере высший слой российского чиновничества. В силу же исторических обстоятельств обыватель воспринимал священника как такого же ремесленника, может быть только более привилегированного. Дело, в конце концов, не в деталях бурсацкого быта. Ныне это конечно любопытно, но не более. Помяловский чем-то особенно и остро задевает, и не поймешь вдруг: то ли это ощущение носит вневременной характер, то ли наоборот неразрывно связанно с особенностями времени, как тогдашнего, так и нынешнего.
Автор статьи впервые узнал о существовании "Очерков бурсы" из любопытнейшего произведения Николая Огнева "Дневник Кости Рябцева". Повесть эта заслуживает отдельного рассмотрения, к задачам данного очерка не относящегося. Тут важно,как литературный герой описывает свои ощущения, после прочтения Помяловского. Он как бы задет, но не встревожен. Отзыв Кости Рябцева скорее следующий: "Ну и скоты жили во времена проклятого царизма", хотя ему таки отчасти любопытно, а как же эти скоты все же жили.
Современники упрекали Помяловского в неком нарочитом преувеличении. Нет, никто конечно не пытался уличить автора в явной лжи, скорее в неком сгущении красок, в создании
какой-то особенно тягостной атмосферы безысходности. Следует отметить, что как раз в рассматриваемый период махровым цветом цвела "разоблачительная" литература. Только вот отнести смело "Очерки бурсы" к вышеназванному жанру как-то сомнительно. Ну написал некто сильно гневную повесть, о безобразиях, имевших место в помещичьих усадьбах, а таковые и впрямь случались. Облились кровью сердца обывателей. Какой-нибудь помещик и призадумался, а вот как по свински мы живем, считая себя при этом самым образованным и привилегированным сословием. И что?! Такая литература вызывала как слезы у сентиментальных барышень, так и немалое число насмешек, подобно статьям о страданиях американских негров в недавнем советском прошлом. Самое интересное, что "Очерки бурсы" к моменту их опубликования относились уже к прошлому, хотя и недавнему. Даже сам Помяловский вскользь намекает на некие грядущие и позитивные перемены. Почему же тревожно-то так? Тревожит состояние Русской православной церкви? Однако, в той среде, в каковой это состояние отозвалось наиболее остро и разрушительно, т. е. в крестьянской среде, журнал "Современник" не читают, да и ничего нового не извлекли бы от туда. Сельские священники живут одним миром со своей паствой, знают друг друга как
облупленных. У чиновника же с недавним семинарским прошлым очерки Помяловского видимо должны были вызывать весьма противоречивые ощущения. С одной стороны "породу семинарскую" принято было всячески скрывать, с другой стороны здравомыслящий бюрократ понимал, что своей успешной адаптацией к отнюдь не благоуханному чиновничьему мирку обязан именно суровой бурсацкой выучке также, как и очень серьезному при всех его недостатках семинарскому образованию.
Уж если мы не в силах понять, чем же Помяловский так задел своих современников, то тем более трудно постигнуть, почему его очерки актуальны ныне. Тому же бодрому Косте Рябцеву истории из жизни воспитанников (сверстников его) средне-специального духовного учебного заведения семидесятилетней давности кажутся скорее курьезными, а еще семьдесят лет спустя создают такое щемящее чувство пустоты и безнадежности. Видно опять же придется нам разбираться, чем так особенны шестидесятые годы девятнадцатого века и что их связывает с началом века двадцать первого.
Вообще следует понять: в каком случае человека охватывает тревога безотчетная, смутная. Не в случае какого-нибудь общенародного бедствия, войны, например. Тут-то как
раз ясно, что надо предпринимать конкретные действия: спасаться или обороняться, а уж тревожится поздно. Тревожно бывает, когда грядут коренные перемены, причина которых не вполне постигаемы, а последствия неясны. Короче, когда самые традиции, сложившиеся в обществе, оказываются под вопросом. Если конечно общество можно назвать традиционным. Но Россия таковой была всегда от момента основания до недавних дней, а когда перестанет быть, то не будет уж ни царской России, ни советской, никакой не будет. Вместе с тем, не стоит придавать традициям какое-то сакральное значение. Это всего лишь набор установлений и правил, сложившихся в обществе ради его выживания и самостоятельного существования. Тем не менее, традиции являются синонимом существования общества
традиционного типа.
Когда же в ретроспективе российские традиции оказались под вопросом. Первое, что приходит на ум - "Смутное время". Однако, по мнению автора, тут как раз никаких существенных перемен не случилось, хотя само государство чудом не сгинуло. В первую голову потому, что в этот период традиции еще формировались (учитывая тезис Николая Сергеевича Трубецкого, а также Льва Николаевича Гумилева о том, что Московская Русь отнюдь не является продолжением Киевской). Заметим на будущее, что переход от Киевской Руси к Московской -- пример не слома, а перемены традиций путем синтеза, примерно также, как произошло это после октября 1917 г.
Следующий возможный кандидат-- петровские реформы. Об этом казусе уже было написано в первой части статьи. Не будем повторятся, но Петр I, произведя много шуму, корня русского не затронул. Никакого западного пути он не предлагал, да и с какого перепугу. На Западе время самодержавных монархий к началу восемнадцатого века закончилось. А что дворяне немецкий да французский языки освоили, так в этом и польза была. Вон Александр Сергеевич Пушкин свои первые поэтические опыты на французском осуществлял, но именно при нем русский литературный язык сформировался окончательно.
Об особенностях царствования Николая I было сказано выше. Давайте скажем несколько слов о тех, кто пришел ему на смену. По слухам, Николай в конце царствования жестоко разочаровался в своих намерениях и возможностях. Видимо перед смертью он предложил наследнику определенную программу преобразований. Вопреки сложившимся представлениям Александр II никаким реформатором не был. Более того, нам кажется, что его втайне тошнило от самого слова "реформы". Просто ему была предложена некая последовательность действий, и он следовал ей по мере сил, пока бомба террористов не остановила. Александр прославился официозным прозванием "освободитель". Имеется
ввиду, что он дал свободу крепостным крестьянам. Хотя либеральные историки по сию пору ставят это ему в великую заслугу, но таки бередит умы пытливых людей смутный вопрос: нужна ли собственно была свобода крестьянам. Как раз после вышеуказанной реформы были документально засвидетельствованы многочисленные крестьянские волнения. Говорят, что освободили как-то неправильно. Однако, свобода, коли всерьез относится к этому понятию, есть самоценность. Если она нужна, то принимается в любом виде. Да, в крепостных усадьбах случались злоупотребления, но выход из крепостного состояния отнюдь не гарантирует от оных. Например в Англии, родине либерализма, часть крестьян (свободных
земледельцев) сначала согнали с земли, а позднее перевешали (смертная казнь для бродяг). Просто и эффективно. И ни каких бунтов. Жизнь в земной юдоли тяжка, а порой и мучительна. Порой и помещикам бывало не сладко: при Бироне-то их и на дыбу и огнем жгли. В наполеоновских войнах самый цвет дворянства повыбили. Главное, традиционное общество позволяло установить некое равновесие: волки сыты и овцы целы. Видимо кому-то, не крестьянам, сложившийся порядок стал сильно мешать.
Стало быть для периода александровских реформ характерно движение при почти полном отсутствии здравых обоснований этого движения. В публикациях, посвященных тому времени очень часто встречается фраза: "Всем стало ясно, что крепостных следует освободить". После чего происходит обрыв: ни кому ясно, ни когда ясно, ни как ясно, ни с какого перепугу ясно. Николай I так всех за цугундер взял, что у всего сообщества в зобу дыханье сперло, а как отпустил, так сразу "ясно" стало. Такой вакуум идей что называется чреват. В первую голову тем, что придут лукавые люди из иных мест и начнут предлагать свои обоснования. Не без корысти придут. Если читать русских авторов второй половины девятнадцатого века, то создается впечатление, что происходит нечто совсем невиданное: стал как бы меняться общественный герой. Ранее это был служилый дворянин, а тут все
более мелькает на общественном горизонте так называемый "делец". Кем же были эти новоявленные герои времени. Как ни странно, но в первую голову это были чиновники. В сложившейся ситуации они держали в руках все рычаги управления государственным хозяйством. У них имелись немалые средства, полученные путем систематического мздоимства. Формально чиновникам запрещалось заниматься коммерцией ( как тогда, так и ныне). И что?! Чиновники не хотели довольствоваться только мздой, получаемой с предпринимателей. Они хотели одновременно быть собственниками и держать в руках
рычаги управления. Как быть?
Следует отметить, что первоначально в основном дворяне и служили. Служили Сумароков, Державин, служил Александр Сергеевич Пушкин ( имел придворный чин камер юнкера), служили лицейские приятели Пушкина - князь Горчаков и барон Корф, служил гоголевский Хлестаков, служили уже упомянутые ранее граф Владимир Соллогуб и князь Владимир Одоевский. Однако, со временем положение менялось. Бюрократический аппарат Российской империи усложнялся и структурировался. Чиновник должен был таки быть хорошо образованным и обладать особенными "канцелярскими свойствами" натуры, что не всегда было сопряженно с благородным происхождением. Как раз семинария способна была оказаться перспективным источником чиновных кадров. Семинарское образование было очень качественным, а самый бурсацкий дух весьма гармонировал с канцелярской дисциплиной. Одоевский или Соллогуб скорее всего взяток не брали, мелко как-то, непристойно, и так-то приходится по роду службы ковыряться в разных неприличных местах. Но для пришедших в канцелярию из семинарии никаких табу, ибо от прежней среды они оторвались, а с новой не срослись окончательно. Им уж хочется честно уворованную денежку вложить в существенное мероприятие также, как и постсоветскому чиновничеству. Но для этого приходилось и приходится действовать через подставных лиц. Кого же они пригласят в таковом качестве? Во времена Помяловского следовало позвать в картель какого-нибудь представителя традиционного торгового сословия-- купца, но русское купечество не очень-то оправдало возлагаемые на него надежды, уж слишком было связано сословными традициями. На кого же прикажите понадеяться? Да на отщепенцев. Таковые существовали во всяком сословии. Из какого-нибудь плохо проветренного места вдруг выныривал какой-нибудь Васька Косорылов неизвестно с какого перепугу обозвавший себя купцом третьей гильдии. Промышленниками оказались некоторые бывшие крепостные, загодя прикопившие, в нескольких поколениях даже, денежки на случай. Эти люди резко повали со своей традиционной средой, а в новой смотрелись несколько нелепо, но не терялись. Встречались и старообрядцы, причем в очень крупном калибре. Старообрядцев сейчас вдруг стали изображать как хранителей утерянной русской традиции, а они просто ненавидели не только православную церковь, но и Россию со всеми ее потрохами. Евреям тогда еще не было широкого ходу, но имелись иные инородцы, как загодя укоренившиеся, так и новоприбывшие. У Тынянова весьма колоритно описаны греки-откупщики. Именно после александровских реформ в Россию стали активно приходить иностранные фирмы, например в области машиностроения. Итогом этого несколько затянутого обсуждения может служить вывод: новоявленным героям времени традиционное русское общество и российское государство традиционного типа стало сильно мешать.
Делец в принципе лишен любых традиций, православных ли, национальных ли. Паразиту неважно: где и как кровь пить, лишь бы было из кого. Паразит сидит на ветке и ждет, когда зверек пробежит. Дождался, упал, попал куда надо, присосался. Не попал -- не повезло. Снова на куст полез. Помяловский по сути писал о том, что старый порядок сгнил, местами превратился в пародию на самоё себя, но на смену ему идет нечто невиданное, непонятное, чужое, бесчеловечное и абсолютно разрушительное. И именно на примере семинарии это чувствуется острее всего. Православие -- корень и сама ткань русского традиционного общества. После православия может чего и будет, но уж русским это никак назвать не получиться. Из разложившейся семинарии выходили чиновники-дельцы. Но пуще того явились совершенно невиданные дельцы-священнослужители. А иные пустились в интеллигентские метания, стали подтачивать церковь изнутри. Александр III, пришедший на смену убиенному Александру II, был видимо также не сильно интеллектуальным, но достаточно благоразумны, понимал последствия бездумных разрушительных реформ. Он отчасти приостановил скольжение в пропасть, но ничего радикального предпринять был не в состоянии. По слухам он умер от тех же причин что и Помяловский: сильного пьянства и мучительных размышлений о будущем.
В 1840 году Михаил Юрьевич Лермонтов опубликовал свой знаменитый роман "Герой нашего времени". Сразу же вспыхнули жаркие споры: может ли Печорин, не может ли Печорин, достоин ли Печорин, не достоин ли Печорин?! Какие-то странные словосочетания возникли, "лишние люди", например. А что собственно Михаил Юрьевич имел ввиду? Кто таков этот Печорин? А Печорин -- это русский офицер, воевавший на Кавказе, как и сам Лермонтов. А кто есть эти самые русские офицеры? Так вот, русские офицеры -- это те, кто незадолго пред тем победили в тяжелейшей войне с Наполеоном, войне, стоившей России колоссальных жертв и материальных потерь, войне, в которой был повыбит самый цвет российского дворянства, наконец. Ныне же они во внутрироссийском конфликте с горцами воюют. И хорошо воюют. Мы-то сейчас прекрасно осведомлены, как там оно в Чечне с автоматом по горам лазать. Вот любимый народом Владимвладимыч победу объявил. Смирили де мол мы непокорных горцев. Только почему-то после этой "победы" Рамзан Кадыров ездит с бандой абреков по российским градам и весям и к местному населению относится как к баранам. В начале двадцатого века, в повести Куприна описан один русский офицер горского происхождения. В этом горце чувствуется еще некоторая напряженность, быть может даже глубоко скрытая враждебность, но он ведет себя в строгом соответствии с уставом Русской армии, а произнести слово "шариат" в присутствии прочих господ офицеров не придет ему в голову даже в самом смутном состоянии. Так что Печорин -- не "лишний", он из самой соли земли русской, от гибели ее не раз и не два спасшей. Однако, читает публика "Героя нашего времени" и понимает, что с эти истинным героем нашего времени, не лишним человеком, что-то не так! А вот, что не так -- не понимает. И Лермонтов не понимает. А у Помяловского в "Очерках бурсы" свои герои его времени, и он уже о чем-то начинает догадываться. Читатели еще ни о чем не догадываются, а он уже видит! И от этих мучительных догадок Помяловский спился и умер в 27 лет, а не от обиды за Чернышевского.
Что же Николай Алексеевич Некрасов? Тоже ничего не понимает? Еще как понимает. Но у него же ответственность великая. Хотя бы за то, чтобы Помяловскй прежде чем погибнуть от гангрены (конечно стрептоцида в девятнадцатом век еще не было, но для того, чтобы гангрена развилась, надо таки изрядно поранится, или сильно ушибиться), успел написать "Очерки бурсы". Не ради современных ему читателей и даже не ради грядущих поколений, ибо эти поколения сегодня прочитают "Очерки", завтра же пойдут за Путина голосовать, а ради Великой Русской Литературы. Пока есть народ русский -- есть и русская литературы, а, следовательно, кому-нибудь и когда-нибудь "Очерки бурсы" окажутся полезными. Не будет же русского народа, тогда, как говаривал один знакомец, все бесполезно -- нас замуровали.