В чредеярких и не очень ярких литературных имен, блиставших на русском литературном Олимпе средины и конца девятнадцатого века, очень хотелось бы отметить имя Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. От рождения будущий писатель звался Михаилом Евграфовичем Салтыковым, в последствии же нередко печатался под псевдонимом Н.Щедрин. Таким образом он вошел в историю отечественной литературы под двойной фамилией. Для настоящей статьи имеет существенное значение тот факт, что Салтыков-Щедрин попытался после безвременной смерти Некрасова принять на себя труд жизни покойного -- формирование и поддержание литературной среды. Получилось ли у него?
По глубокому убеждению автора статьи литературное наследие Салтыкова-Щедрина -- одно из самых значительных в русской литературе вообще, сопоставимо с наследием Достоевского. Некоторые литературоведы и пытаются сравнивать этих двух авторов. Видит Бог, поводом для сравнения может быть только то, что оба писателя исключительно русские, и каждый из них по отдельности не похож ни на кого другого. Однако, и русскость тут разная.
Федор Достоевский родился в Москве, а учился и творил преимущественно в Петербурге. Таким образом, Федор Михайлович -- горожанин, более того, неразрывно связанный с двумя русскими столицами: старой и новой. Достоевский был хорошо знаком с европейской культурой, не раз бывал в Западной Европе, причем отнюдь не только ради посещения игорных заведений, но живо интересовался особенностями местного быта. Европейская литература признала Достоевского своим. Некоторые европейские авторы позднее объявили себя учениками или последователями Достоевского. Это, конечно, очень сомнительно, но в конце концов им, авторам, виднее. Салтыкова-Щедрина, путешествовавшего за границей, интересовали только такие же русские путешественники, как он сам. Все прочее его занимало весьма не значительно. Заграница отплатила Михаилу Евграфовичу той же монетой: кроме как в России его творчество почти нигде не известно. Салтыков был провинциалом, причем провинциализм этот связан преимущественно с северными губерниями. Россия, как известно, - страна огромная. Но она также и весьма неоднородная, даже ныне, после титанических усилий советской власти выстроить все и вся по единому ранжиру. Причем неоднородность эта всегда имела очень замысловатую структуру. И Достоевский, и Салтыков были по сословному статусу потомственными дворянами. Выше уже упоминалось, что русское дворянство после Петра образовало как бы свою отдельную субкультуру. Андрей Ильич Фурсов даже высказывается в том духе, что на единой российской территории образовались в xviii-xix веках как бы два разных по своим привычкам и устремлениям народа. Отсюда де мол необычайное взаимное озлобление во время революции семнадцатого года и последующей гражданской войны. Едва ли это все так резко, но даже дворяне могли отличаться друг от друга весьма существенно. Вспомним опять же пушкинскую Татьяну, которая выросла в деревенском имении своего отца, но при том "по русски плохо знала". Дело в том, что Ларины имели достаточные средства, дабы нанять для своих дочерей природных французов, даже не для того, чтобы девушки обучались каким-то наукам ( подчас французские гувернеры и гувернантки были людьми малообразованными), но для того, что бы дети освоили живой французский язык. Собственно, Татьяна могла всю оставшуюся жизнь изъяснятся по французски, а Акульке она бы и жестами указала все, что ей надобно. Однако отнюдь не все дворяне могли позволить себе такой образ жизни, даже не большинство из них. Вспомним к примеру Ивана Александровича Хлестакова. Это конечно литературный персонаж, но ведь Николай Васильевич Гоголь его не с потолка взял. Попробуем пофантазировать: в силу каких обстоятельств Иван Александрович застрял в провинциальном городишке. Собственно, следовал Хлестаков в имение своего отца. А зачем он туда следовал, когда следование это сопряжено у него с ярко выраженным отвращением, ибо Иван Александрович " без Петербурга жить не может"? Видимо эта столичная жизнь оказалась малоуспешной, и Хлестаков вынужденно возвращается под ферулу своего провинциального батюшки. Заметим, что Хлестаков не особенно склонный и способный тянуть чиновничью лямку тем не менее служит, хотя и без особого успеха ( всего лишь коллежский регистратор -- самый нижний канцелярский чин). А ведь не обязан он этого делать. Не смотря на вольность дворянскую, большинство дворян в то время вынуждено было служить, ибо не имело возможности подобно Онегину и Ленскому пить шампанское в своем имении. Таким образом пред провинциальными чиновниками предстал человек, покрытый тонким слоем столичного лоска, но внутри точно такой же, как и они. Хлестакова конечно можно в следствии этой блестящей оболочки принять за важного чиновника, но изъяснятся с ним возможно вполне по свойски, без всякого французского диалекта. Тем более, что Иван Александрович едва ли когда имел дело с французом-гувернером.
Хорошо, вот было упомянуто, что биография Михаила Евграфовича связана с северными губерниями. Родился он в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии. Это конечно не сугубый север, скорее северная часть центрального региона, но от южных российских губерний Тверская отличалась как небо от земли. Кстати сказать, у Ивана Сергеевича Тургенева, орловского уроженца, имеется очень любопытное наблюдение: как меж собой различаются крестьяне разных губерний. Если поверить Тургеневу, то различаются они очень существенно, даже внешне.
Следует еще упомянуть, что русские стали сравнительно однообразно изъяснятся на русском литературном языке совсем недавно, уже в советское время. До этого существовало великое множество местных диалектов, порой весьма отличающихся. Все это говорится ради осознания того, что вообще писать что-либо касающееся русской культуры девятнадцатого века - труд крайне не легкий и даже сомнительный. Особенно когда речь идет не о литературе как таковой, а о биографиях ее создателей. Мы имеем в качестве первоисточника в первую голову саму эту литературу. Русский литературный язык окончательно сформировался как раз в начале девятнадцатого века. Кроме того мы имеем значительный архив документов разнообразных канцелярий, написанных на том же самом русском литературном языке, ибо он был одновременно и языком делопроизводства. При том при всем этот очень объемный документальный массив отображает жизнь меньшинства населения России. Увы, значительная часть русского культурного наследия канула безвозвратно, и положение не спас ни подвижнический труд Владимира Даля, ни последующие старания фольклористов. Федор Михайлович Достоевский, как столичный житель, с самого детства разговаривал на том же самом языке, на котором позднее писал. Его отец, будучи медиком, кроме всего прочего обучал своих детей латинскому языку, что едва ли как-то сказалось на творчестве писателя. В семействе Николая Алексеевича Некрасова не могло быть и речи о французских гувернерах. Языком его детства вероятно являлся какой-нибудь верхневолжский диалект, от какового ныне ни в Ярославле, ни в окрестностях не осталось ровно никакого следа. Однако, нечто подобное таки существовало хотя бы по тому, что Николай Алексеевич, проживая в Петербурге, не вдруг усовершенствовал свой выговор настолько, что в нем перестали различать провинциала. К чести Некрасова, он привнес в свои стихи немало из того, что слышал в детстве, общаясь с местными крестьянами. Достоевский не смог бы оказать русской литературе подобную услугу, да никогда и не стремился к этому. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин родился и вырос совсем недалеко от села Грешнево. В имении своих родителей он вероятно слышал подобную речь. Конечно его суровая, происходящая из купеческого сословия, матушка наверняка считала всякие французские услуги пустой и разорительной затеей. В произведениях Салтыкова-Шедрина, даже ранних, не наблюдается следов каких-либо местных говоров, но таки язык его весьма своеобразен и сильно отличен от языка Достоевского, в котором при всех достоинствах не хватает той сочности, идущей из самых глубин народной жизни.
Трудно удержаться от соблазна несколько отступить от заявленной темы и еще раз посетовать на сугубые трудности всяких попыток написать чего-либо о русской культуре девятнадцатого века. Уж слишком много всяческих несуразностей и явной неправды содержится даже в научной литературе. Например, существует версия, что так называемая "барковщина" или поэтические произведения с использованием так называемой не нормативной лексики не имеет к реальному Баркову ( да и существовал ли таковой в указанное время) никакого отношения и была сфальсифицирована советскими литературоведами в двадцатые-тридцатые годы двадцатого века. Этому стоит верить по нескольким причинам. Во-первых, по стилю и особенностям все эти "творения" никак не согласуются с объявленным временем написания. По поводу " шедевра барковщины" - "Луки М...щева" ныне пишут, что он был состряпан во второй и половине девятнадцатого века. И это сомнительно. Там первая половина прошедшего столетия так и проглядывает сквозь строки.
Русская интеллигенция в том виде, как она сложилась как раз во времена Некрасова, была очень не подарочной и немало потрудилась ради сокрушения той самой культуры, каковая ее собственно и породила. Но те, кто пришел ей на смену в советское время, упорно продолжая называть себя "интеллигентами" и переняв некоторые ужимки первоначальной интеллигенции, уж не в какие культурные рамки не помещались вовсе. Ко всему прочему, эти люди люто ненавидели дворянскую культуру и не упускали случая, дабы ее оклеветать и испаскудить.
Совсем уж нелепым является утверждение, что де мол только в русском языке имеется настоящий "мат", а все непристойности в западно-европейских языках -- суть эвфемизмы, то есть слова первоначально пристойные и по некоторому соглашению обозначающие то, что прямо не произносится. Однако наши непристойности -- точно такие же эвфемизмы. Просто используются архаичные языковые формы, в русском разговорном языке ныне не присутствующие. И пришли эти формы совсем из другой субкультуры. Не из той, к которой принадлежал, скажем, Александр Сергеевич Пушкин. У художника Михаила Врубеля спросили: как он относится к жителям деревни? Врубель ответил, что жители сии ему мало импонируют, ибо постоянно ругаются матом и жестоко обращаются с животными. Кстати сказать, удивительно точная и емкая характеристика данной субкультуры. Так что богохульная "Гаврилида" может быть и впрямь принадлежит перу Александра Сергеевича. Петр I своими реформами причинил такой урон Русской православной церкви, что она не оправилась и в настоящее время. Но никаких матерных стихотворений Пушкин не писал и не потому, что был таким правильным, а потому, что принадлежал к старинному боярскому роду Пушкиных. Нам же в таких сложных обстоятельствах не остается ничего другого, кроме как вовсе не читать литературоведческих трудов, ни советских, ни современных, а обращается непосредственно к произведениям интересующих нас писателей, или к воспоминаниям их современников.
Благодаря развитию Интернета, ныне, в электронном виде, возможно получить те первоисточники, которые ранее в силу редкости и малоизвестности были практически недоступны. Не так давно автор статьи обнаружил прелюбопытнейшую брошюрку, изданную в 1923 году. Автором значился некий провинциальный журналист Константин Салтыков, а называлась она "Интимный Щедрин". Не трудно догадаться, что родной и единственный сын Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина решился тиснуть воспоминания о великом родителе. Сам Константин Михайлович ничем особенным не прославился, и вообще об его жизни почти ничего не известно. Впрочем, биография Салтыкова-сына не имеет ровно никакого значения. Важно, что он отнюдь не обладал могучим воображением своего отца, а, следовательно, ничего и не выдумал. Советскими литературоведами сей труд оценен не был, ибо вместо рассказа о борьбе писателя-демократа с угнетателями трудового народа содержал никому не нужные бытовые подробности. Брошюра более никогда не была переиздана. Но обратимся к ее содержанию.
Юный Костя Салтыков приходившего в дом его отца Николая Алексеевича Некрасова явно недолюбливал, как всякий капризный ребенок не любит взрослого подчеркнуто держащегося на дистанции и не допускающего никакого сюсюканья. В этом, однако, нет ничего необычного. Весьма необычным оказался следующий эпизод: "Несчастная страсть Некрасова к карточной игре дала повод моему отцу и троим его знакомым помянуть поэта во время его похорон довольно оригинальным образом.
Некрасов жил в Петербурге в доме Краевского (издателя "Голоса"), на углу Литейного проспекта и Бассейной улицы, а наша квартира находилась оттуда в близком расстоянии--на Литейном же, в доме Красовской, впоследствии вышедшей замуж за известного в столице окулиста Скребицкого. Похоронен был Н. А. на кладбище Новодевичьего монастыря. Следовательно, похоронная процессия должна была проследовать мимо окон нашей квартиры.
И вот, мы всей семьей, за исключением отца, отправившегося отдать последний долг своему бывшему редактору, собрались у окон, выходивших на улицу. Скоро перед нашими глазами начала развертываться громадная процессия людей всех слоев общества, искренно оплакивавших того, который, несмотря на свои неуравновешенные нравственные качества, никому из широкой публики неизвестные, весь свой поэтический великий талант отдал на служение массе униженных и обиженных, требуя для них тех же прав, которыми обладала лишь небольшая кучка привилегированных лиц. Похороны были, действительно, величественны. Гроб несли на руках, толпа заполнила всю ширину проспекта, сотни голосов пели покойному "вечную память".
За катафалком ехал ряд карет. Из одной из них вдруг высунулся папа и, показав нам игральную карту, скрылся в окошечке экипажа.
Когда отец приехал домой, то мама спросила его, что значил этот его жест, на что он ответил, что, едучи на кладбище, он и его компаньоны по карете засели за партию в винт, будучи уверенными, что душа Некрасова должна была радоваться, видя, что его поминают тем же образом, каким он любил проводить большую часть своей жизни. ..."
Тут конечно Константин Михайлович вынул из кармана заплесневелую фигу и с удовольствием показал ее присутствующим. Ну чего с него взять, с Кости-то. По воспоминаниям современников в молодости был он совершенным оболтусом, а в зрелые годы ни в чем особенно не преуспел. Но сам-то Михаил Евграфович чего хотел таким жестом продемонстрировать?
Здесь наверняка ясно лишь то, что и Николай Алексеевич, и Михаил Евграфович страстно любили играть в карты. Некрасов играл по крупному и совсем не несчастно, а порой так даже и очень счастливо. Несчастно в карты играл Александр Сергеевич Пушкин. По воспоминаниям того же Константина Салтыкова, отец не редко попрекал Николая Алексеевича неразборчивостью в выборе партнеров по игре. Действительно, ради партии в "фараон" в одной компании могли оказаться и вельможи вроде в пух обыгранного Некрасовым Адлера, и откровенные мошенники вроде Кречинского, персонажа пьесы Сухово-Кобылина. В случае "разногласий" мог возникнуть сильный скандал порой кончавшийся и дракой. Следует однако заметить, что тот же Кречинский конечно мог присвоить незаконно себе "боярскую породу", но быть выходцем из самых общественных низов он никак не мог -- таковой немедленно бы был опознан. То есть и царедворец и шулер вполне могли принадлежать к одной субкультуре. Вообще в России девятнадцатого столетия с благородством крови стало как-то сложно. И пример подавала сама правящая династия: происхождение боярского рода Романовых было не крепко древним и довольно мутным. Иван IV вероятно женился на Анастасии Романовой отчасти по любви, отчасти из политической целесообразности. Он мог рассчитывать, что худородные, но многочисленные и задиристые родственники супруги помогут ему в борьбе с боярской верхушкой. Блогер Дмитрий Галковский в одном из своих "постов" написал в том духе, что среди русских дворян девятнадцатого века было множество выходцев из разночинской, нередко западно-европейской, среды, тем или иным способом приписавших себе благородное происхождение. Таковым был, например, отец Михаила Юрьевича Лермонтова -- Юрий Петрович. Галковский уверяет, что де мол фамилия Лермон была в Западной Европе весьма распространенной, и далеко не каждый ее обладатель был потомком шотландского барда. Вполне возможно. Тем более, что Дмитрий Евгеньевич едва ли все это сам выдумал. Видимо представителем одного из самых аристократических родов того времени ( если даже не самого аристократического) можно считать писателя Владимира Одоевского. При этом князь был человеком совсем не богатым, всю свою жизнь служил, сделал неплохую карьеру, но опять же никакого богатства не стяжал. Об этом очень любопытном человеке будет еще сказано позднее.
Салтыков-Щедрин играл в "винт". Ставки в таковой игре были копеечные, крупных выигрышей-проигрышей не предусматривалось. В русской литературе нередко можно обнаружить следующую картину: собираются чиновники, порой отставные, порой действующие, часто из одного ведомства, и играют в винт. Порой существенным был тщательный выбор партнеров -- собирались свои, меж которыми не должно было случиться никаких эксцессов. Константин Михайлович перечисляет близких к его отцу людей, регулярно бывающих в их доме. Тут все персонажи не особенно аристократические, но солидные, серьезные чиновники, как бывшие, так и настоящие. И никакой разночинской шелупони. Вот так "демократ"!
Очень ценным первоисточником являются мемуары князя Владимира Андреевича Оболенского. Написаны они были во Франции, в эмиграции, и, по понятным причинам, в России до недавнего времени не издавались. Мемуары эти оказались подлинной энциклопедией русской общественной жизни конца девятнадцатого, начала двадцатого веков и чрезвычайно интересны не только в контексте данной статьи. Здесь же они интересны тем, что в них имеется несколько страниц, посвященных Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину и его семье. Владимир Андреевич знавал Михаила Евграфовича на склоне лет, за два года до смерти писателя. Салтыков-Щедрин был уже серьезно болен. Вся жизнь его несла уж на себе печать разочарования, даже озлобления, усталости, страдания, однако юному князю Оболенскому казалось порой комичной. Князь весьма иронически воспринимал жену писателя и его детей. Вероятно было за что.
Михаил Евграфович будучи уже зрелым мужем женился на юной шестнадцатилетней девушке, дочери мелкопоместных родителей. Женился вероятно по любви. А может быть по тому, что жена никак не походила на его собственную мать. Беда оказалась в том, что супруга сделавшаяся уж дамой бальзаковского возраста, продолжала вести себя подобно шестнадцатилетней девочке, чем невероятно раздражала мужа. Михаил Евграфович ругал супругу прилюдно последними словами, но, как замечал Оболенскй, продолжал любить ее до конца дней. Вероятно этой даме снобистского толка льстило знакомство с князем и его матерью. Беда только в том, что отец Владимира Андреевича в свое время промотал свое довольно солидное состояние и, почив в бозе, оставил свою семью совершенно без всяких средств к существованию. Так что овдовевшей княгине пришлось открыть частную школу для девочек, что по тем временам считалось занятием совсем не аристократическим. Сам же молодой князь по возмужанию оказался либералом, активным деятелем Конституционно-демократической партии, немало постаравшимся ради ниспровержения монархической власти. Здесь очень бы хотелось привести пространный отрывок из мемуаров Оболенского, ибо эти страницы кажутся одними из самых проникновенных во всем довольно объемном повествовании:
" ... Ярко запечатлелось в моей памяти мое последнее свидание с ним. Салтыков в пледе сидел за письменным столом, бессильно положив на него свои желтые исхудалые руки. Огромные глаза строго смотрели в пространство.
-- Спасибо, что зашли навестить меня, -- сказал он, тяжко переводя дух после каждого слова. - А вашей матушке передайте, что я . . . умираю.
Я робко стал говорить банальные слова, как принято в таких случаях, что напрасно он так мрачно смотрит на свое положение, что вид его совсем не такой плохой и что, Бог даст, он поправится.
Салтыков нервно задергал щекой и резко перебил меня:
-- Не говорите мне вздора! Я знаю, что умираю... Вот сижу за письменным столом, а писать больше не могу... Конец...
Голос его задрожал и оборвался.
Два года медленно разрушался организм человека, но писатель жил еще полной жизнью. В тяжелой одышке садился он за стол и творил художественные образы. И сильный дух приспособился к существованию в умирающем теле. Но, когда Салтыков почувствовал, что творить больше не может, когда, усаженный за письменный стол, он тщетно пытался вызвать в себе живительное напряжение мысли, а слабеющая рука отказывалась водить пером по бумаге, -- он понял, что все кончено, что пришла смерть... Писатель умер. Доживало последние дни больное, изнуренное тело. И я понял, что никакими словами утешения не облегчить страшной трагедии человека, сознающего себя уже мертвецом...
Наступило молчание. Салтыков тяжело дышал и глухо, беспомощно стонал. А из гостиной, через полуоткрытую дверь доносились обрывки веселой болтовни. Там Елизавета Аполлоновна с Лизой принимали молодых визитеров. Молодые люди отпускали остроты, дамы кокетливо смеялись: "Вы думаете? Ах, какой вы злой! Не смейте так говорить, я рассержусь"...
-- У-у-у, - застонал Салтыков, -- я умираю, а они... -- Лицо его гневно задергалось, и вдруг со страшной ненавистью в голосе он закричал:
-- Гони их в шею, шаркунов проклятых! Ведь я у-ми-ра-ю!
В соседней комнате сразу затихли разговоры, послышался скреб отодвигаемых стульев и удаляющиеся шаги. Через минуту в кабинет вбежала Елизавета Аполлоновна и, надув губки, хныкающим голосом обиженной гимназистки сказала: "Ну вот, ты всегда, Мишель, такие грубости говоришь.
К нам никто ходить не будет".
"Мишель" не ответил. Он устал от только что пережитого возбуждения, сидел молча, по-прежнему положив ладони на письменный стол и уставившись в одну точку своими огромными отвлеченными глазами...
А через несколько дней по Лиговке тянулась огромная толпа, предводимая с опаской поглядывавшими на нее конными жандармами. Студенты стройно пели Вечную память. ..."
Не стоит даже упоминать о том, что на похоронах Салтыкова-Щедрина никто не умудрился учинить такую же шутку, которую сам Михаил Евграфович позволил себе на похоронах Некрасова. Все присутствующие скорбели абсолютно искренне. Другого же подобного оригинала в русской культуре в то время не имелось. Ну разве что Лев Толстой, но тот никогда не шутил подобным образом. Видит Бог, но что-то во взаимоотношениях этих двух великих людей, Салтыкова и Некрасова, было очень странным, не понятым окончательно до сих пор. И, вместе с тем, некие обстоятельства судьбы властно влекли их друг к другу. Оба они фактически сгорели на общем многотрудном поприще. Вскоре после того, как "Отечественные записки" перешли под редакцию Некрасова, Салтыков-Щедрин стал одним из самых активных сотрудников редакции, а после смерти Николая Алексеевича занял должность официального главного редактора журнала, по сути принял обязанности одного из основных организаторов литературной среды. Михаил Евграфович - опытный организатор, заслуженный казначейский чиновник, но он и человек совершенно другого плана. Некрасов был очень общителен и благожелателен. Возможно где-то в глубине души он таил какие-то обиды на окружающих, поступавших с ним порой не справедливо, но никогда ничего наружу не выходило. Николай Алексеевич готов был терпеть и опекать даже такого совершенно невозможного человека, как Шкляревский. Вообще литературная жизнь того времени была крайне омрачена наличием порой очень талантливых, но смертельно пьющих авторов, таких, как например Помяловский и Левитов. И с каждым из них редактор литературного журнала должен был уметь общаться, не позволять опустится уж совсем до гибельной черты. Дельцы от литературы, подобные Краевскому, могли и из черта выжать чего-нибудь полезное для своего бизнеса, но если бы Николай Алексеевич Некрасов в свое время покорно поехал в полк, по прошествии времени вышел в отставку в чине скажем штабс-капитана, да занялся бы в своем имении войной с такой же нищей родней, то русская литература второй половины девятнадцатого века оказалась бы куда менее яркой.
Салтыков-Щедрин с литературной братией в личной жизни не общался, фактически заперся дома в узком кругу "приличных", но совершенно далеких от всякого творчества приятелей. Таким образом перенять дело Некрасова никак невозможно, что, с определенными оговорками, признавали и современники.
Была одна особенность, каковой вышеупомянутые писатели существенно друг от друга отличались. Это отношение к службе. Некрасов видимо с самого начала отверг какую-либо возможность государственной службы, в любой ее форме. Достоевский благополучно окончил Инженерное училище и начал было офицерскую карьеру, но быстро понял, что не его. Островский первоначально служил в качестве судейского чиновника, но, со временем, предпочел драматургию. Трудно сейчас судить: в какой степени был он честолюбив. Однако, вернулся же в конце жизни на государственную службу. Совсем не то у Михаила Евграфовича. Салтыкова явным образом тошнило от чиновной среды с самого первого в ней появления. Тем не менее, укрепится и преуспеть в этой среде стало для него воистину idИe fixe. Откуда все это?
В данном случае нам необходимо обратиться к биографии Михаила Евграфовича, более того, к годам детства и юности. Как уже было сказано выше: трудами литературоведов лучше не пользоваться. Нам остаются только специфические литературные произведения, именуемые автобиографическими. Некоторые авторы избегают таковые, но Салтыков-Щедрин не избегал. Основными его автобиографическими вещами считаются " Пошехонская старина" и отчасти "Господа Голавлевы". Следует еще упомянуть, что сложилась традиция, в соответствии которой писатели несколько искажают факты в своих автобиографических произведениях. Быть может они не решаются что-то сказать напрямую, может не хотят обидеть здравствующих родственников. Но по сути никто ничего не искажает никогда - слишком уж большое значение имеют биографические мотивы для всякого пишущего. Так что смело обратимся к " Пошехонской старине".
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин происходил из старинного и знаменитого рода Салтыковых. В девятнадцатом веке многие такие роды раздробились и обнищали. Отец писателя, Евграф Васильевич, исключения не составил. Он вышел в отставку в чине коллежского советника ( не сильно завидная карьера) и вернулся в свое родовое имение. Особых успехов в управлении оным не достиг, ибо был видимо человеком безалаберным. Дабы поправить свое состояние,он подыскал себе невесту из купеческого сословия, но с хорошим приданным ( вспомним " Женитьбу" Гоголя). Как, не без ехидства, отмечает сын, Михаил Евграфович, - его обнесли, то есть приданного в полном объеме не выдали.
По сложившейся традиции в купеческом сословии женщин полагалось жестко прессовать. Однако, среди представительниц прекрасного пола, умудрившихся по тем или иным причинам из-под этого пресса уйти, встречались порой поразительные натуры, вроде Кабанихи Островского, или, позднее, Вассы Железновой Максима Горького. Ольга Михайловна, мать будущего сатирика, оказалась как раз из такого ряда. Она железной рукой взялась управлять хозяйством. Отец от всяких хозяйственных дел устранился. Он предпочел усердно дегустировать "Ерофеича" и интересоваться тем, что содержится под юбкой у горничных. Матушку это первоначально обижало, но за тем она плюнула и еще крепче взяла в руки бразды правления. Если верить тексту, то к отцу Михаил Евграфович испытывал нечто вроде брезгливого презрения, а мать ненавидел. Причем неоднократно высказывал свою неприязнь публично и резко. Князь Оболенский в своих мемуарах приводит одно такое высказывание. Конечно Салтыков-Щедрин во времена своего знакомства с князем мог преувеличивать, как преувеличивал он свое недовольство женой. Ведь мать его судя по всему любила, в отличие от старшего сына, постоянно напоминавшего ей постылого мужа. Бог ведает. Во всяком случае такая семейная ситуация не является здоровой и может привести к полному хаосу в головах у потомков.
Среди литераторов, современных Некрасову и Салтыкову, служебные интересы были не чужды Федору Тютчеву. Он собственно был карьерным дипломатом и стихи писал от случая к случаю, скорее забавы ради. Современники считали, что на дипломатическом поприще он больших успехов не добился. Однако, Федор Иванович особыми комплексами по этому поводу не страдал -- ну получилось, как получилось. Все что мог он сделал и семейных традиций не нарушил. Михаил Евграфович видимо воспринимал карьерные провалы очень болезненно, хотя старался виду не подавать, а изливал свой яд на обидевшую его среду в письменном виде. Вообще Салтыков с молодости отличался изрядной злоречивостью, за что и страдал от начальства еще обучаясь Царскосельском лицее. Кстати сказать, как известно в этом же заведении обучался Александр Сергеевич Пушкин, и выпустились они с одинаковым чином коллежского секретаря.
В особенностях чужой натуры разобраться трудно. Особенно по прошествию времени. Детство Некрасова из той же серии, что и детство Салтыкова, но тут случай как бы вывернутый на изнанку. Может быть Михаил Евграфович в глубине души переживал за отца, пытался реализовать то, что не удалось родителю? Он вышел в отставку в чине действительного статского советника, что считалось в то время солидным достижением. Но все, что было написано по поводу службы и чиновной среды в целом оставляет ощущение полной неудачи если не катастрофы.
Давайте попытаемся обратиться к особенностям этой своеобычной среды. Тем более что со времен Салтыкова-Щедрина она ничуть не изменилась.
Вызывает удивление: почему вокруг "чиновника" происходит так много всяческих разговоров и споров. Ведь чиновник -- это всего лишь человек за плату, порой довольно скромную, занимающийся некоторой административно-хозяйственной деятельностью в рамках существующего государства. Причем никто не отрицает ни необходимость, ни пользу таковой деятельности, ибо государственный механизм не работает по мановению руки отдельных великих государственных мужей, но требует довольно обширного и разветвленного штата сотрудников. Вместе с тем чиновник не пишет романов, не изобретает полезных в хозяйстве механизмов, не ведет солдат в бой, не сеет, не пашет, наконец. Его деятельность скромна и повседневна. Чиновник по определению не обладает инициативой, то есть не определяет ни структуру государственной машины, ни приводит ее в движение. Для этого существуют отдельные великие деятели и мыслители. Чиновник служит государству и обществу. Собственно наивный юноша, пришедший впервые в своей жизни скажем в паспортный стол, уверен, что там помещаются такие же люди. Только он вытачивает детали за токарным станком, а они восседают за письменными столами и готовы помочь ему в таком деле, каковое с помощью токарного станка исполнить не возможно. При этом юноша забывает, что ему говорили по этому поводу родители, ибо жизненный опыт приобретается только собственными силами. Конечно, он скоро меняет мнение. Но почему? Ведь если помочь просителю, то он завтра наточит всяких деталей, из которых можно собрать например холодильник, в котором паспортистка сохранит от порчи свежесваренный борщ.
Если попытаться суммировать все, что говорится по поводу чиновников, то сразу бросаются в глаза два момента. Во-первых, почему-то считается, что чиновников слишком много, гораздо более, чем необходимо. Во-вторых, все сходятся во мнении, что что чиновники составляют отдельную таинственную корпорацию, структура которой не ясна, а цели не понятны. Ко всему прочему корпорация обладает совершенно мистической способностью восстанавливаться в точно том же самом виде после любых потрясений и сломов существующего порядка. Так после Октябрьской революции состав чиновников поменялся во всяких смыслах: и в физическом, и в национальном, и даже в половом ( при царе женщины не служили). Однако читаешь ты, скажем, "Губернские очерки" Михаила Евграфовича, а перед твоими глазами возникает районная служба социальной поддержки. Это ж орден Тамплиеров какой-то, а мы всего лишь справки у них получать пытаемся.
Если заглянуть в седую древность, то можно обнаружить интересную особенность: лица исполняющие административно-хозяйственные и сакральные функции порой были тесно взаимосвязаны друг с другом, а то и совпадали. Так в Древнем Риме существовала жреческая коллегия понтификов, считавшаяся старшей среди других жреческих коллегий. Слово "понтифик" собственно переводится, как "строитель мостов". Тут нет ничего удивительного - жрецы кроме всего прочего являлись хранителями знаний вообще, не только догматических. Для расчетов же например количества продовольствия необходимого для прокорма строителей пирамиды нужно было знание математики, не говоря уж о самой пирамиде. Со временем научно-техническое знание обособилось от культа, но ощущение некоторой сакральности у чиновников видимо осталось. Вот только кому же они служат, если это гадючное племя древнее любого ныне существующего государства, древнее христианства, даже поди иудаизма древнее. Так что напрасно наивный "ботаник" по пришествии в жилконтору ожидает там некой помощи и даже считает, что помочь ему обязаны. Может быть и помогут, если их таинственный Бафомет разрешит, а не разрешит, так не помогут.
Вот как раз Михаил Евграфович Салтыков и оказался тем самым наивным юношей не смотря на все свои выдающиеся таланты. Он решил, что на службе можно преуспеть за счет честности и добросовестного исполнения своих служебных обязанностей. При этом он буквально тыкал всем в глаза этой своей честностью и добросовестностью. Да еще был человеком образованным и талантливым. Он не понял куда он попал, а когда понял, то было уже поздно. Потому и от литературной среды дистанцировался, что связался с ней от горя и отчаяния. У Достоевского в романах Раскольников и князь Мышкин, а у Салтыкова-Щедрина чиновник, чиновник, чиновник. Достоевский смотрел на мир через тусклое, нечистое стекло окошка сырого петербургского подвала, но он пытался рассмотреть солнце. Салтыков-Щедрин все время заглядывал в бездну, и эта бездна его переломала.
Николай Алексеевич Некрасов был человеком совершено другого сорта, и даже не силу обстоятельств детства и юности, но в силу индивидуальных качеств, данных ему при рождении. Салтыкова-Щедрина принято называть сатириком. Андрей Ильич Фурсов даже объявил писателя основоположником российской политологии. Скорее уж следует назвать его мистиком. Некрасов был реалистом. Он считал, что среди окружающей бытовой мерзости ест место возвышенным чувствам и творческому служению. Он немало потрудился на этом поприще и еще больше сделал для того, чтобы и другие имели такую возможность. Он, наконец, сочетал поэтический талант и деловую сметку.
В заключение,еще раз упомянем старшего современника Некрасова князя Владимира Федоровича Одоевского. Мы не будем здесь касаться его обширнейшего творческого наследия -- кроме литературы князь занимался философией, музыковедением и музыкальной критикой, считался видным общественным деятелем.
Принадлежа к одной из самых аристократических русских фамилий, Одоевский вовсе не был богат. Женитьба не поправила его материального положения, хотя Владимир Федорович жену очень любил. Таким образом князь всю свою сознательную жизнь вынужден был служить и сделал неплохую карьеру. При этом не оставил после себя никакого состояния, что было весьма необычно. В девятнадцатом веке чин откровенно соответствовал определенному уровню доходов, и никого сильно не волновал их источник (вспомним слова Николая I обращенные к наследнику Александру: "У нас в России не воруют только ты да я!") Одоевский тем не менее взяток не брал, но как-то не особенно этим кичился. Извините мол, так уж получилось, "noblesse oblige". При этом был Владимир Федорович человеком бесконфликтным, очень благожелательным, не смотря на скромность доходов занимался благотворительностью, помогал бедным студентам. Современники вспоминали, что в салоне у князя собирались совершенно разные люди, порой друг другу малоприятные, но под влиянием благожелательности князя они смягчались, становились терпимее. В отставку Одоевский вышел в чине тайного советника, можно сказать ущучил Михаила Евграфовича.