Предыдущие статьи цикла скорее следовало бы назвать: " Николай Алексеевич Некрасов, его время и люди его времени". Однако автору более по душе короткое и конкретное название, ибо имя Некрасова является ключевым для всего повествования. Тем не менее, настал момент, когда необходимо обратиться непосредственно к творчеству Николая Алексеевича.
Как уже было сказано ранее, творческое наследие поэта воспринимается довольно парадоксальным образом. Причем, речь идет даже не о современном читателе, а скорее о поколении автора статьи, окончившего среднюю школу в 1975 году. Особенно это заметно по контрасту со стихами Александра Сергеевича Пушкина. В советское время поэзию Пушкина читали и школьники, и зрелые мужи, и убеленные сединами старцы. Легкие и быстрые как ветер строки Александра Сергеевича закреплялись в памяти на всю оставшуюся жизнь. Не смотря на то, что некрасовская поэзия присутствовала в школьной программе в объеме ничуть не меньшем, чем пушкинская, мало кто мог бы при случае вспомнить хоть что-то, кроме пресловутого "дедушки Мазая", да еще кой-каких разрозненных отрывков. Опять же, все это было характерно как раз для поколения автора, бабушка какового, не будучи особенно грамотной ( очень не любила писать письма, ибо писала их с трудом и с грамматическими ошибками), хорошо знала поэзию Некрасова и отдельные стихотворения цитировала наизусть. Почему так? Ведь люди времен "развитого социализма" получали очень качественное образование и действительно очень много читали. Автор, работая в свое время слесарем на Ярославском моторном заводе, был не мало удивлен обнаружив, что пьяница-бригадир берет в цеховой библиотеке и читает новеллы Франко Саккети. Пусть творчество Пушкина и его вклад в русскую культуру более масштабны, чем у Некрасова, но разрыв тут явно не велик. Думается, что дело тут в некоторых особенностях советской культуры, окончательно сформировавшейся не ранее тридцатых годов двадцатого столетия.
Некто в свое время высказался в том духе, что де мол стихи Александра Сергеевича Пушкина плавают в сперме. Здесь так и чувствуется голос советской псевдоинтеллигенции времен так называемого "серебряного века". Во-первых, это пошло. Во-вторых, никак не соответствует истине. Александр Сергеевич мог иметь весьма бурный сексуальный темперамент ( наследие Абрама Ганнибала), но это скорее его личная бытовая проблема. Даже таковой темперамент мог являться определенным творческим стимулом, ибо, как уже было сказано, всяческое писание - труд весьма тяжкий, а порой и мучительный. Но таки стихи ни у кого никогда ни в каких физиологических средах не плавают. Наконец, советский школьник в такой же степени, как и дореволюционный гимназист, с удовольствием читавший пушкинскую поэзию никакого перевозбуждения не испытывал, хотя в этом возрасте положено возбуждаться от малейшего чиха. В наиглавнейшем произведении Пушкина, романе в стихах "Евгений Онегин", вовсе не содержится никаких сексуальных аллюзий. Это всего лишь повествование о жизни, со всеми ее особенностями и сложностями, того самого сословия, к которому принадлежал сам Александр Сергеевич. Тем не менее, Пушкина читали, а эпохальное произведение Некрасова - поэму "Кому на Руси жить хорошо" не читал почти никто. Парадокс тут состоит в том, что с какой бы затаенной злобой советская псевдоинтеллигенция не относилась к дворянской культуре девятнадцатого века, но советская культура была прямой наследницей последней. И быть по другому не могло. Опять же, обратимся к уже упомянутой повести Николая Огнева "Дневник Кости Рябцева". В ней содержится описание трудов и дней советской школы двадцатых годов прошлого века. Это та же самая дореволюционная школа, и преподают в ней те же самые учителя. Других и не было. Ну, перестали изучать классические языки, да в курсе истории явилась революционная риторика. Кстати, в курсе литературы изучалась как раз поэзия Пушкина. Владимир Ильич Ленин по своему сословному статусу являлся потомственным дворянином, но по сути и происхождению он был типичнейшим разночинским интеллигентом, провинциальным к тому же. Его супруга, Надежда Константиновна, была точно такого же разбора. По слухам, она существенным образом приняла участие в становлении советской средней школы. Ныне очень любят обсуждать ее контры по этому поводу со Сталиным. Это вряд ли. Иосиф Виссарионович мог лично очень плохо относится к Надежде Константиновне. Как человек традиционный, он видимо женскую эмансипацию не одобрял и чрезмерно деятельных женщин не переваривал. Но Сталин не стал бы мешать даже черту, если бы тот делал некое полезное для государства дело. Средне образование, выстроенное по лекалам царской школы, стало в Советском Союзе всеобщим, унифицированным и обязательным. И произошло нечто странное: от крупнейшей в девятнадцатом веке народной субкультуры не осталось практически ничего, кроме неистребимых бытовых привычек, да столь нелюбимых Врубелем жестокости по отношению к животным и склонности к матерным оборотам. Великая трагедия Николая Алексеевича Некрасова состоит в том, что он один из немногих, а, может быть, и единственный пытался создать некий мост, связующий две крупнейшие русские субкультуры. Наиболее прозорливые русские люди в девятнадцатом веке понимали: Россия разделилась практически надвое, представители обеих частей друг друга в лучшем случае не понимают, а в худшем - просто ненавидят, и это противостояние обернется крупнейшей русской трагедией. Кто-то пытался что-то делать: Александр III по своему и Некрасов по своему. Не помогло. И поколение, родившееся перед Октябрьской революцией, или сразу после оной, стихи Николая Алексеевича Некрасова еще понимало и ценило. Более поздние поколения - уже нет. А ведь он пытался предотвратить то, что привело к рекам крови и невиданному озлоблению, не изжитому по сию пору. В современной России советскую культуру предали поруганию. Результат же оказался совсем уж удивительным: культура исчезла полностью. Ну ни какой нет!
Объем и замысел этого цикла не позволяют нам рассмотреть все творчество Николая Алексеевича, или хотя бы его поэтическую часть. Такая задача могла бы быть реализована в рамках нескольких солидных монографий и потребовала бы самого высокого профессионализма. Поэтому мы обратимся к единственному произведению Некрасова, поэме "Кому на Руси жить хорошо". При этом автор твердо уверен, что случись Некрасову не написать ничего более, все едино его место в русской литературе было бы ничуть не менее фундаментальным.
Прежде всего хотелось сказать несколько слов об особенностях поэмы. Написана она так называемым белым стихом. Такой стих не имеет рифмы, но обладает поэтическим размером, трехстопным ямбом в данном случае. Просматривается определенный намек на русскую былину. При том чувствуется и некоторая авторская ирония - Некрасов как бы снижает эпичность повествования и сильных иллюзий по поводу своих героев не испытывает. Еще следует заметить, что было бы большим заблуждением считать белый стих более легким в употреблении, чем классический рифмованный. Нет, он самый трудный и требует колоссального напряжения сил. Иначе получится нелепо и смешно. Не случайно авторы ( настоящие, а не графоманы, конечно) обращаются к такой поэтической форме редко и в том случае, когда душа настолько полна, что сдержаться нет уж никакой возможности.
Итак, поэма начинается с довольно житейского эпизода: на столбовой дороге (указанной на карте и имеющей разметку) сошлись семь мужиков, временно обязанных крестьян, идущих в разных направлениях, по совершенно различным делам, и заспорили: "Кому живется весело, привольно на Руси?" Ну что же, бывает. Обычно в этом месте литературоведы останавливают внимание на названиях деревень, из которых происходили спорщики, и очень умиляются по этому поводу. Таки все это имеет очень третьестепенное значение. Конечно крестьянам жилось в этот период несладко, не зря после столь хвалимых ныне александровских реформ регулярно стали происходить голодные бунты. При том, что и представителям прочих основных русских сословий, как выяснилось позднее, жизнь мармеладом не казалась. Сладко было только крупнейшим помещикам, имевшим в собственности большие земельные угодья, да еще умудрившимся разумно их использовать, ближайшему окружению царя, ну и конечно казнокрадам-чиновникам, извлекающим выгоду прежде всего из бедственного положения окружающих. Кстати сказать, "временнообязанными" назывались бывшие крепостные крестьяне, формально уже получившие свободу, но на переходный период сохраняющие определенные обязанности перед помещиком. Положение таковых, как уже было сказано, являлось весьма не легким, но не на столько катастрофичным, чтобы они свободно не ходили по столбовым дорогам и не затевали "философских" споров.
Прежде всего следует отметить, что Некрасов обращается к читателю как бы из глубин той субкультуры, к каковой сам не принадлежал. Большая смелость с его стороны. Конечно, о жизни народной писали и другие авторы: некоторые с иронией, некоторые с сочувствием. Писали Пушкин и Тургенев. Даже модным стало в предреформенные годы "раскрывать глаза" на народные "страдания". Однако, в любом случае это был взгляд извне. Скажем, Александр Сергеевич Пушкин, помещик средней руки, повествовал о крестьянском быте и нравах несколько иронично, но, в целом, сочувственно. При том, что в этом достаточно доброжелательном взгляде сквозит нечто от впечатлений школьника, пришедшего в зоопарк и наблюдающего забавные трюки обезьян. У Тургенева больше сочувствия и понимания, но опять же видится барин, случайно забредший в придорожный трактир и слушающий там, как мужики поют. Некрасов обращается от имени мужиков, сошедшихся случайно, задавшихся неким вопросом и делящихся впечатлениями от его разрешения. Необходимо признать, что попытка Николая Алексеевича оказалась успешной: те представители простого народа, которым удавалось получить хотя бы первоначальное образование (таковых в конце девятнадцатого, начале двадцатого века становилось все более), поэзию Некрасова знали и ценили. И едва ли какой другой русский писатель может похвастаться таким взаимопониманием.
Но вернемся к содержанию поэмы. Заспорив, мужики вместо того, чтобы разойтись каждый по своим делам, пошли рядком в совершенно произвольном направлении, продолжая при этом весьма бурно обсуждать неожиданно возникший вопрос. Некрасов при этом ссылается на природное упрямство спорщиков, которым "втемяшится в башку какая блажь -- колом ее оттудава не выбешь". Однако, стемнело, и мужикам по неволе пришлось остановиться под лесом при дороженьке на ночлег. При том мужички подошли к сложившийся ситуации грамотно: отправили гонцов за водкой и закусочкой. Расположившись и запалив костер, путники выпили, закусили и ... заспорили с новой силой, да так, что дело закончилось рукопашной. Натешившись вволю, мужики образумились и стали было готовиться ко сну. Далее сюжет приобрел несколько сказочный характер: птичка-пеночка в обмен на упавшего из гнезда птенчика, указала мужикам место, где сохраняется волшебная скатерть-самобранка. Тут уж без волшебства действительно никак было не обойтись -- просто уже не было средств для дальнейшего похода, хотя все, что случилось допрежь, было вполне возможно практически. Получив столь мощную поддержку своему мероприятию, крестьяне решили домой не возвращаться, а продлжить странствие "покуда делу спорному решенья не найдут!"
Первым, кто попался им на дороге, и к кому обратились мужики за разрешением своего вопроса, оказался священник или, по народному, поп. Заметим, что передвигается сельский священнослужитель в повозке, влекомой саврасым мерином, что указывает таки на некоторый достаток. Первоначально поп удивился такому мужицкому нахрапу, но убедившись, что встречные не имеют злых намерений, пообещал "по правде и по разуму, как должно отвечать". Далее он задает мужикам встречный риторический вопрос: "В чем счастие по вашему? Покой, богатство, честь -- не так ли, други милые?" Когда крестьяне подтверждают, что примерно так они и понимают счастье, тогда священник приступает к ответу по существу. Здесь мы не будем придерживаться порядка ответов, как в тексте у Некрасова, но изложим их по степени важности, в понимании автора, конечно.
"Теперь посмотрим, братия, каков попу покой?" - начинает священник. Далее он жалуется на очень тяжкое священническое образование, с чем мы, читавшие "Очерки бурсы" Помяловского, готовы согласиться. Тут дело даже не в тех крайне неприятных картинах, которые рисует Помяловский, но в том не простом выборе, который приходится делать всякому выпускнику духовного училища. Наиболее прыткие семинаристы предпочитали уже нередко обязанностям священнослужителя более привлекательную карьеру чиновника-стяжателя. Те же, кому не сиделось в чиновной конторе, могли пытаться приобщиться к интеллигентному труду, как Помяловский или Левитов. Интеллектуал Помяловский не мыслим в роли чиновника, но и на амвоне его бы обуревали мысли, для священника не сподручные. То же самое для Левитова -- человека с ярко выраженными артистическими наклонностями. Однако, это скорее редкие исключения. При том, чтобы добиться места священника необходимо пройти весьма тяжкое духовное образование до конца и не самым последним: нерадивый недоучка в самом лучшем случае мог рассчитывать на место младшего служителя клира -- дьячка. Среди священников, как во времена Некрасова, так и настоящее время, встречались и встречаются очень разные персонажи, но в целом это люди хорошо образованные, добросовестные и традиционные, то есть не ищущие себе выгодных занятий, кроме отцовских и дедовских. И, как добросовестный иерей, бедный поп не смотря на любые собственные недомогания, в любую погоду и по первому зову спешит к "... болящему, умирающему, рождающемуся в мир". Собственно, два человека обыкновенно присутствуют при каждом из трех случаев -- врач и священник, но последнему много труднее. Врач более причастен к физиологической стороне процесса. Не случайно уже во времена Некрасова многие медики не стеснялись объявлять себя атеистами. Священник же открывает дверь и нашего суетного бренного мира в вечность, и это каждый раз его потрясает.
Далее поп трактует о своем "богачестве". Причем, как уже было сказано, он отнюдь не нищий. Однако, как раз в описываемое время, ситуация резко поменялась, ибо, как не крути, основной доход сельского священника от помещиков. Ранее, жалуется поп, помещик, даже постоянно живший в городе, венчаться, крестить детей, да и помирать все едино ехал к отеческим пенатам. Да живи барин хоть в Париже, конец жизни он норовил встретить рядом с родными гробами. Соответственно от всех этих мероприятий "попу поправка добрая". Ныне же помещики рассеялись "по дальней чужеземщине и по Руси родной". А иные и вовсе продали имения барышникам. Священнику приходится кормится от крестьян, которым и самим подчас есть нечего. А что делать?! Поп не сам по себе -- у него семья большая. И самое печально состоит в том, что священник в своей повседневной канонической практике по неволе задумывается о вечном куда чаще, чем мирянин. И ему очень стыдно забирать у крестьян последние жалкие гроши.
Все эти поповские жалобы вполне понятны как современникам Некрасова, так и читателю настоящего времени. Недоумение начинается тогда, когда священник заводит разговор о почете. Во-первых, он сетует, что встреча с ним у крестьян считается дурной приметой. При такой встрече необходимо сплюнуть, дабы избегнуть грядущих бед. Далее поп замечает, что именно о нем, сельском пастыре, крестьяне слагают " ... сказки балагурные, и песни непристойные, и всякую хулу". Отношение к попадье, к поповне и поповичу, по достижению возраста обыкновенно становившемуся семинаристом, ничуть не менее мерзкое. При том, что к жене и детям священника, как тогда, так и ныне предъявляются куда более строгие требования к нормам поведения, чем к мирянам. И они, может быть за редчайшим исключениям, этим нормам вполне соответствуют. Почему же так? Современному читателю, не знакомому с особенностями народной культуры девятнадцатого века, все это кажется довольно странным. Наверное, нынешний читатель воспринимает духовенство примерно так же, как воспринимал его образованный городской житель -- современник Николая Алексеевича. А как он мог воспринимать? Да довольно нейтрально, если не сказать равнодушно. С одной стороны, признать себя открытым атеистом в то время по очень разным причинам мало кто решался. С другой стороны, особого религиозного рвения также не замечалось. Более того, чиновник, сидящий за конторским столом, вполне мог видеть в священнике такого же чиновника, но по духовному ведомству. Что, кстати сказать, было не так уж далеко от истины, ибо в то время всеми церковными делами заведовал особый государственный чиновник -- Обер-прокурор Святейшего Синода. Ну, сложилась некая традиция, исполняется некий ритуал, какие-то слова произносятся в специально отведенном месте. Примерно так же, как и в советское время. Только ранее был символ веры, а за тем коммунистический манифест. Ныне же вообще черт знает что! Да и без разницы -- кто там особенно задумывается о смысле ритуалов. Для мужика же, временнообязанного крестьянина, совсем не так. Хоть у него и крышу почти снесло от состоявшихся реформ. Мужик таки Бога боялся. А когда по каким-то причинам боятся перестал, случился невиданный по своим масштабам кровавый разгул.
Крестьянину на Руси всегда жилось скверно, ибо, в силу сложившихся обстоятельств, с него непременно пытались взять больше, чем он мог дать. Говоря по простому: драли семь шкур. И в этой очень муторной прозе жизни можно было обнаружить всего три момента, каковые можно назвать сакральными: крещение, свадьба и смерть. При каждом же таком моменте присутствует священник. Когда же священник, скажем, открывает дверь гроба, то истомленный непосильным трудом мужик воспринимает это куда как очень серьезно. Для него, быть может, это последняя мечта и надежда.
Вместе с тем, священник -- человек из плоти и крови, с бытовыми проблемами, в общем не сильно отличным от крестьянских. Сельский иерей как правило имеет то, что сейчас бы назвали подсобным хозяйством. Но заниматься им подобно мужикам он не может -- пастырские обязанности отвлекают все его время. Пушкин в своей "Сказке о попе и работнике его Балде" как раз иронически обыгрывает подобную ситуацию. И священник оказывается там далеко не самым симпатичным персонажем. А что попу еще делать? Ему крепостных не положено, а наемному работнику надобно платить. Деньги же надо прижимать на приданое дочерям и образование сыновей. Это у мужиков сыновья с сызмальства начинают работать в крестьянском хозяйстве. Вот и приходится попу искать работника "не очень дорогого".
Таким образом священник для крестьян -- фигура малопонятная, даже парадоксальная. Им весьма понятно, чего, скажем, нужно барину: содрать с них оброк и перещупать всех смазливых девок. А чего попу нужно? С одной стороны он всего лишь себе на хлеб зарабатывает. С другой стороны, делает это так, что невольно вызывает священный трепет. И тут уж вступают в силу особенности полузабытой народной субкультуры. Мужик для разрешения парадокса ни в каких интеллектуальных экзерцициях тужится не будет. Ему легче принизить, приземлить, осмеять! Бесполезно тут рассуждать: плохо это или хорошо. Все есть, как есть. Советские литературоведы очень любили писать о том, как Некрасов сочувствовал и даже страдал за народ. Все это так, но и никаких иллюзий Николай Алексеевич не питал, подобно "народникам" в крестьянскую избу не пошел бы агитировать за светлое будущее. Священник же быть может и понимает все вышеперечисленные соображения, но такое отношение крестьян его смущает и обижает. Ведь он, как уже отмечалось ранее, не самый худший из людей и о посмертном воздаянии задумывается регулярно.
Поп своими словами весьма смутил мужиков и, воспользовавшись замешательством, поспешил проехать далее. Крестьяне же "с упреками, с отборной крупной руганью" накинулись на того, кто подозревал священника в чрезмерно счастливом бытии. Чуть бока ему не намяли. Знать убедил их поп.
Простившись со священником, мужики прямиком отправляются село Кузьминское на сельскую ярмарку, или, как в тексте, "сельскую ярмонку". Собственно, с предметом спора такое решение особой связи не имеет, ибо крестьяне не просто озаботились вопросом, кому на Руси жить хорошо, но назвали конкретных претендентов на счастие, каковых в таком месте можно и не встретить. Видимо, это просто колоритная, яркая картина жизни народной во всем ее разнообразии. Ведь ярмарка так притягивает к себе население, что окрестные села практически остаются пустыми. Отец Никлая Алексеевича Алексей Сергеевич очень любил бывать на сельских ярмарках. Может быть это было одно из немногочисленных развлечений небогатого помещика, а может быть -- служебная необходимость исправника. Имея очень высокий рост, он на голову возвышался над всеми присутствующими. Надо сказать, что Николай Алексеевич со временем с отцом помирился и стал наездами, но регулярно бывать в родных местах. Литературоведы обычно объясняют это незлобивой натурой поэта, а также тем, что Алексею Сергеевичу стало выгодно поддерживать добрые отношения с сыном, имевшим уже известность и определенное влияние в столице. Отчасти это наверное и так, хотя Некрасов-сын вовсе не был человеком благостным. Мать уже давно умерла, и боль потери уже не казалось такой острой. Отца с сыном все-таки тянуло друг к другу -- они никак не могли не осознавать внутреннее сходство. К тому же, Николай Алексеевич не мог не понимать, что знанием жизни народной он существенным образом обязан родителю. Хотя бы тому, что Алексей Сергеевич брал сына на всякие оказии, случавшиеся при исполнении обязанностей исправника. Сейчас очень трудно установить служебные атрибуты этой должности. Не понятно даже: имел ли исправник какое-либо вооружение и сопровождение. Вполне возможно, что не имел ни того, ни другого, и в арьергарде Алексея Сергеевича наблюдался только страдающий за народ Николай Алексеевич. Далеко не каждый человек был способен проявить себя в подобной ситуации. Некрасов-отец умел. Был он человеком громадного роста и, видимо, очень недюжинной силы. Но этого было мало. Необходимо подавлять нередко враждебно настроенную толпу своим авторитетом, уверенностью, а, при необходимости суметь и челюсть поправить особо задиристому. Не умей же всего этого Алексей Сергеевич, тогда детство Николая Алексеевича могло оказаться куда менее сытным. Ко всему прочему, при такой острой коллизии всякая внешняя шелуха с людей слетает и становится видна изнанка, не всегда внешним образом приятная, но уж такая, какая есть.
Если ныне призадуматься о том, что нам, не специалистам-историкам, известно о социальной и административно-политической структуре России девятнадцатого века, то окажется, что не так уж много. В основном приходят на ум всякие литературные штампы, сформировавшиеся все в том же девятнадцатом веке. В первую голову, вспоминаются угнетатели-помещики и противостоящие им крепостные крестьяне. Еще царь и всякие гнусные личности "жадною толпой стоящие у трона". Однако, как уже отмечалось ранее, существовали люди, чья сословная принадлежность была довольно не определенной, промежуточной. Существовало достаточно многочисленное податное сословие -- мещане и свободные крестьяне, о жизни каковых почти ничего не известно. Существовало торговое сословие -- купцы, о жизни которых также мало известно, особенно в первой половине века. Когда Островский начал писать пьесы о купеческом бытии, то как раз купцы встретили его попытки в штыки. И не по тому, что он сор из избы выносил ( выносить сор сподручнее из своей избы, а никак не из чужой), но потому, что получилось криво. Только со временем почтенные негоцианты поняли, что такая пародия скорее идет им на пользу, и сменили гнев на милость. Наконец, существовало очень специфическое духовное сословие. Как уже было сказано выше, советская культура -- прямая наследница русской дворянской культуры девятнадцатого столетия. При этом, сами дворяне, неплохо осведомленные о том что им можно, а что нельзя, прочими деталями сильно не интересовались. Даже хозяйство свое, от которого кормились, понимали не всегда. Вот герой повести Пушкина "Барышня-крестьянка" помещик Берестов свое хозяйство знает хорошо, а его сосед, помещик Муромский, не важно. И не по тому, что такой неумный (слывет у соседей "оборотистым"), а по тому, что толком не понимает, что у него где и как, да и понимать не хочет. Чего заморочиваться? Вот выскочит его дочка замуж за сына Берестова, и все да как-нибудь устаканится. Поэт граф Алексей Константинович Толстой также был человеком не хозяйственным. Пр сему часть продукции его имения сгнивала, а часть разворовывалась. Тоже не беда. Можно к царю на службу попроситься. Глядишь подкормит. И все без исключения трепетали перед карательной машиной власти. В пьесе Сухово-Кобылина "Смерть Тарелкина" имеется очень колоритный эпизод. Приехавший в город помещик Чванкин попадает в крепкие руки власти в лице частного пристава Оха. Ох не может просто надавать помещику тумаков, но запереть его в неотапливаемом помещении еще как может. После чего Чванкин становится куда более сговорчивым.
Интересны ли были читающей публике эти необычайно живые, красочные картины сельской ярмарки? Ведь сами-то мужики литературных журналов не читали, о чем еще будет сказано ниже. Думается, что современникам Некрасова таки было интересно. И не потому, что все происходящее в селе Кузьминском всякий мог увидеть "живьем" - зачем же приличного городского жителя черт понесет в такую глушь. Главное в том, что две крупнейшие русские субкультуры начали ощущать неподдельный интерес друг к другу. Вызвано же такое любопытство было той великой растерянностью, в каковой вдруг оказались все слои русского общества после реформ шестидесятых годов. Можно много чего написать о тех воистину тектонических сдвигах, произошедших в России во второй половине девятнадцатого века. Даже сельская ярмарка, на самом деле очень важный элемент экономической жизни государства, существенным образом изменилась. Но это опять же тема для другой статьи. Здесь же следует сказать, что жители государства российского, вне зависимости от сословной принадлежности, начали догадываться, что плывут-то они в одной лодке, и надобно как-то договариваться меж собой. Иначе утонут все. К сожалению, договорится не получилось.
А современному читателю интересно ли? Ой, едва ли! Автору как-то довелось ехать в электричке из Ярославля в Москву. В вагоне было много молодых людей студенческого возраста. Видимо обучающиеся в Москве посетили в выходные родные пенаты и возвращались к месту учебы. То есть имеются ввиду люди более или менее образованные. Многие читали книжки в мягких обложках. Кроме тех, конечно, кто баловался со смартфонами. На обложка этих книжек красовались фамилии авторов, скромному публицисту совершенно не известных. И ни одного русского классика, а уж обнаружить кого-нибудь с томиком Некрасова, так потолок рухнет! Собственно, а что там может быть такого интересного? Ныне имеется мнение, что село Кузьминское в поэме Некрасова -- на самом деле старинное село Вятское, благополучно существующее недалеко от Ярославля. Не так давно один забеглый шаромыжник отремонтировал в центре села несколько наиболее сохранившихся домов, привел в порядок мостовую, стащил туда кучу всякого беспорядочного хлама и объявил, что все это имеет какое-то отношение к вятской старине. Заметим, что судя по старым фотографиям, а также по тому, что у Нерасова Кузьминское названо "грязным", в Вятском еще в начале двадцатого века никаких мощеных улиц в помине не было. Сельские обыватели, даже богатые, о красоте фасадов своих домов сильно не заботились и в яркие цвета их не красили -- не для того дом предназначен. Однако, нынешняя публика ездит, смотрит. Чем-то это напоминает наивный аттракцион, популярный некогда в городах Западной Европы. Назывался он: "показ русалки". В частности, описание оного имеется у Ярослава Гашека. В России такое зрелище было бы не возможно, за его крайней неприличностью. А заключалось оно в следующем: полуголую девицу сажали в бочку с водой, ноги ей заворачивали в ткань, изображающую русалочий хвост. Затем "русалку" за скромное вознаграждение демонстрировали публике, преимущественно мужского пола. Таким образом, это скорее нечто вроде примитивной эротики, а никак не Naturmuseum. Конечно, в Вятском сейчас все прилично, никакой эротики -- упаси Бог! Но что-то похожее на цирк Барнума ощущается. Но оставим сожаления о настоящем, и обратимся к прошлому, то есть к содержанию поэмы. Вообще, практически все упомянутые в цикле статей авторы, отличались одной характерной особенностью: крайне трагически переживали свое настоящее. Именно в этом автору статьи видится связь времен, а не в похождениях загулявших мужичков, и уж, тем более, не в современном вятском балагане.
Описание сельской ярмарки у Некрасова невероятное. Зарисовки такие сочные, что ничего такого выдумать никак нельзя. Можно только увидеть. По своему любопытен эпизод с офенями. Так в девятнадцатом веке называли мелких торговцев галантерейным и мануфактурным товаром, книгами, лубочными картинками. Еще их называли коробейниками, ибо все эти незатейливые мелочи носили они в коробах за плечами. На ярмарке офени закупали товар оптом, чтобы потом стучаться с ним в крестьянские избы. По каким-то причинам крестьянам нравятся портреты генералов. По этому офени просят у купчика генералов "потолще, погрозней". Де мол плюгавого им продать не легко будет. Запасаются офени и всякими лубочными книжками, как то "Шут Балакирев" и "Английский милорд". Тут уже Некрасов не выдерживает и задает риторический вопрос: когда же мужик понесет с базара не эту ерунду, а Белинского и Гоголя? Ну Белинского точно не понесут в силу его нечитабельности. Еще современники могли находить в его статьях некую злобу дня, но уж позднее Белинского читали только литературоведы. И Гоголя в ближайшей перспективе не понесут. Нет у него ничего для мужика любопытного. А вот потомки мужиков, воспринявшие дворянскую культуру под видом советской читать будут, и с удовольствием, так как прозаика сопоставимого уровня не было в России позднее, да уж наверное никогда не будет.
Совершенно фантастическая глава - "Пьяная ночь". Такого уж точно нет ни у кого кроме как у Некрасова. Конечно, как уже не раз отмечалось выше, картины народного быта имеются и других писателей, современников Николая Алексеевича. Порой даже очень сочувственные. Но все они, в той или иной мере, носят следы лакировки. Ведь мужики такую литературу не читали. Читали же люди образованные, приличные. Конечно не грешно им о страданиях народных узнать, но при этом сна и аппетита окончательно не лишиться. Да и не могли представители дворянской субкультуры воспринимать субкультуру народную буквально. Слишком уж разные они.
Еще в главе "Сельская ярмонка" Некрасов отмечает, что многие продавцы приехали на торжище уже в стельку пьяные и даже не могли толком разгрузить свой товар. К вечеру же, после окончания торгового дня, пьянство приобрело характер массовой истерии. Пьяные компании всегда выглядят омерзительно.Но в наше время они хотя бы хоронятся в отдельных квартирах или недоступных общему вниманию местах. Тут же колоссальная толпа в состоянии полного умопомрачения. Некрасов избегает излишнего натурализма, но описывает происходящее так, как будто читатель видит все это своими глазами. При том мужики ( да и бабы также, и молодежь обоих полов) не просто пьют горькую, но и рассуждают: почему так, почему мы такие. Всеобщий вывод из таких дискуссий: ну нельзя крестьянину без хмеля никак. Далее следует совсем парадоксальный вывод: непьющим трезвенникам ( таковые встречались в крестьянской среде) еще хуже! Им и забыться никак нельзя. И надрываются они раньше пьяниц.