На тему, обозначенную в заголовке цикла статей можно было бы написать еще много чего. Тем более, что содержание статей сильно вышло за рамки жизни и творчества Николая Алексеевича Некрасова. Но нет уже ни сил, ни желания. Осталось лишь сказать несколько общих слов. В частности, о целях и источниках литературного творчества. Николай Алексеевич не был литератором в чистом виде, но являлся, как бы сказали в настоящее время, организатором литературного процесса. И труды его оказались не оцененными по достоинству по настоящее время. Хотелось бы порассуждать: ради чего старался Некрасов, голодал и холодал в юности, ссорился с отцом, и, главное, дало ли все это результат в будущем? Вообще, какова судьба русской литературы от века девятнадцатого до наших дней?
Великая русская литература явилась миру не в девятнадцатом веке, но именно в это время она сформировалась окончательно, как и русский литературный язык, достигла невиданных высот. Что же видим мы в первой половине девятнадцатого века? А видим мы, что два крупнейших русских поэта и прозаика, Пушкин и Лермонтов, погибли в сравнительно молодом возрасте ( Лермонтов — совсем молодым). В советское время гибель поэтов объясняли происками проклятого царизма и заговором царских лизоблюдов. В настоящее время объявили, что цари желали им только добра, и сделали определенные попытки оправдать Дантеса и Мартынова. Ну, оправдание-то тут не возможно, ибо означенные персонажи не только приняли участие в деянии мерзком, что конечно и покойных поэтов не украшает, но именно они стали убийцами. Ко всему прочему, по воспоминаниям участников событий, Лермонтов выстрелил в воздух. Как раз версию о заговоре придворных, приведшем к гибели Пушкина, озвучил Лермонтов в своем известном стихотворении «На смерть поэта». Можно конечно сказать, что Михаил Юрьевич погорячился и преувеличил, но в то время дворянину было прилично отвечать за свои слова всерьез. К тому же болезненная реакция властей: Лермонтова отправили на войну с горцами. Конечно, он, как русский офицер обязан был служить там, куда посылают и без всяких разговоров. Однако тогда на Кавказ явным образом стремились спровадить всяких беспокойных и опасных людей, дабы они оттуда не вернулись вовсе. Лермонтову приписывают предсказание собственной гибели в романе «Герой нашего времени». Едва ли это так. Скорее он очень точно описал тягостную атмосферу игры, от которой устранится было не возможно, но погибнуть весьма легко, как с посильной помощью врагов, так и соратников. Как бы там ни было, но оба поэта явным образом фрондировали и за свою фронду поплатились. При том, что у них первоначально не было никаких поводов обижаться на власть. Вот Афанасий Фет в ранней молодости оказался в очень униженном состоянии, но с властями не ссорился, всю жизнь ожидал от них награду за лояльность и дождался таки, правда незадолго до кончины.
Как уже было сказано выше, ни Пушкин, ни Лермонтов не были профессиональными литераторами, то есть не могли существовать только на литературные гонорары. Александр Сергеевич начинал карьеру государственного чиновника, а концу жизни оказался помещиком средней руки, имеющим придворный чин камер-юнкера. Хотя литературным трудом он зарабатывал также, но гонораров ему явно не хватало. Михаил Юрьевич был профессиональным военным, офицером, принимавшем участие в тяжелейшей кавказской войне.
Ближе к профессиональной литературной деятельности был Николай Васильевич Гоголь, сын помещика Полтавской губернии. Собственно других средств к существованию у него и не оказалось, ибо от наследственного имения он отказался в пользу сестер, а чиновная карьера не задалась. Но положение Гоголя в русской литературе столь уникально, что он находится как бы вне времени. Это одинокая вершина, по которой трудно составить впечатление о всеобщем ландшафте. Умер писатель также не в преклонном возрасте, в сорок три года, и если его смерть нельзя прямо считать самоубийством, то видны явные признаки крайнего и мучительного разлада с окружающим миром и с самим собой.
Не будем повторятся - о юности и начале творческого пути Николая Алексеевича Некрасова сказано было достаточно. Отметим еще раз, что от карьеры военного или гражданского чиновника он отказался решительно и бесповоротно. Поссорившись с отцом, Некрасов лишился и доходов от наследственных имений, да и не мог на них рассчитывать, ибо хозяйство отца было весьма небогатым, а количество наследников — значительным. Успешным издателем и признанным общественным деятелем он стал много позднее. Начинал он свою карьеру журналистом, то есть поденщиком, чей статус весьма не определен, а доход — скуден и непостоянен. Таким образом ближе к середине девятнадцатого века литературными гонорарами прожить в общем и целом стало возможно, но жизнь эта была на грани холода и голода. И, как раз, Николай Алексеевич сделал немало для того, чтобы положение писателя стало более определенным и стабильным, ибо несмотря на явный коммерческий талант он никогда не считал доход от издательской деятельности самоцелью. Вообще, в то время издательское дело развивалось весьма бурно, ибо оказалось весьма доходным. Но другие успешные издатели, часто зараженные крепнувшей буржуазной идеологией, относились к писателям именно как к наемным рабочим, а в девятнадцатом веке положение наемных рабочих было крайне омерзительным и в России, и в Западной Европе. К властям предержащим, да и вообще к современным ему русским порядкам Некрасов относился крайне негативно, но уже вынужден был идти порой на очень тяжкие компромиссы. По сути вовсе не голодная юность стала причиной его преждевременной смерти, но неизбывная издательская нервотрепка, безнадежная война с цензурой, злые уколы как от врагов, так и от друзей. Каторга по сути, никакими карточными выигрышами не оправданная.
Вне всякого сомнения Федор Михайлович Достоевский является профессиональным писателем. От офицерской карьеры он отказался почти сразу после окончания военного училища. Литературных гонораров ему в общем и целом хватало не смотря на печальное пристрастие к азартным играм. Не в последнюю очередь благодаря домовитой супруге, Анне Григорьевне, оказавшейся одним из первых и очень ловких литературных агентов. Достоевского уже при жизни обвиняли в охранительных тенденциях, к каковым он якобы склонился став жертвой мерзкой и грубой полицейской провокации. Не согласимся. Свой арест и ссылку Федор Михайлович воспринял скорее, как предупреждение свыше, дабы вернутся к семейным традициям, заложенным еще его богобоязненной, воспитанной в отеческом законе матушкой. Достоевский вовсе не был чужд общественной деятельности, вел в журнале «Гражданин» специальный раздел «Дневник писателя». По сути это было нечто вроде современного Живого Журнала, для того времени явлением неоспоримо новаторским. Однако, Федор Михайлович оставался писателем в кристально чистом виде, все свои душевные и физические силы отдавал именно этому труду. Все прочее для него либо не существовало вовсе, либо по возможности отдавалось в руки супруги. И Достоевский имел на то полное право - результаты его творческой деятельности колоссальны и признаны во всем мире.
Для другого крупнейшего русского писателя второй половины девятнадцатого века, Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, литературная деятельность как раз не была первостепенной. Кажется даже до конца дней его. Салтыков значительный период своей жизни посвятил государственной службе, достиг высоких чинов (действительный статский советник). Будучи по происхождению потомственным дворянином, помещиком, он одно время попытался заняться сельским хозяйством в собственном имении, но не преуспел и вынужден был возвратиться на службу. Всяческую литературную голытьбу Михаил Евграфович на дух не переваривал, в быту предпочитал общаться с людьми солидными, крупными чиновниками, как бывшими, так и действующими. Для него чиновная карьера стала какой-то болезненной идеей фикс. При этом Салтыков достаточно рано понял всю несостоятельность своих претензий. Но он же своими глазами видел, что интеллектуально превосходит любого вятского чиновника не то что на две головы, но вообще несоизмеримо. И что?! Вот в наше время публицист Михаил Леонидович Хазин постоянно трактует, что он де мол в свое время был прекрасным чиновником, а с государственной службы его согнали именно чиновники скверные. Но не возможно быть хорошим чиновником, даже чиновником вообще, и являться при том совершенно чуждым в этой среде, ибо российский чиновник — не профессия. Да и не только российский, что Эрнст Теодор Амадей Гофман, автор «Щелкунчика» и «Повелителя блох» прочувствовал сполна. Он с самого начала не питал иллюзий по поводу своей профессиональной пригодности и всю жизнь пытался вырваться из чиновного мирка, зарабатывать на жизнь искусством, но не сумел и закончил дни свои в берлинской канцелярии. Трагедия Салтыкова-Щедрина состояла в том, что он слишком поздно освободился от иллюзий, а может быть и не расставался с ними до конца дней своих. Такое состояние крайне разрушительно. Лечащий врач, Сергей Петрович Боткин, как-то сказал, что куда легче перечислить болезни, каковыми Михаил Евграфович не болеет вовсе. Тем не менее, творческое наследие Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина имеет громадное значение для русской литературы, сравнимо с наследием Федора Михайловича Достоевского.
В завершение обзора девятнадцатого века упомянем Льва Николаевича Толстого. Толстые — старинный русский дворянский род. При Петре потомки Петра Андреевича Толстого стали графами. Для Льва Николаевича никакая перспектива существовать на литературные гонорары никогда и близко не маячила. В молодости он успел изрядно покуролесить, вообще его природный темперамент был неимоверным. В зрелом возрасте он обзавелся весьма хозяйственной супругой, Софьей Андреевной, и многочисленным потомством. При разделе наследственного имущества Толстому досталось родовое село Ясная Поляна, где он собственно и появился на свет. По социальному статусу Лев Николаевич до конца дней своих оставался яснополянским помещиком. Софья Андреевна крепко вела хозяйство, самоотверженно боролась с многочисленными причудами мужа и как-то сводила концы с концами. Впрочем, литературные гонорары также были не лишними.
Творчество Толстого уже современников потрясало своим объемом, напором и содержанием. Работоспособностью он обладал колоссальной. По сути его нельзя было назвать писателем, или только писателем, но оставалось совершенно не ясным — кем же его в конце концов можно назвать. Лев Николаевич судил обо всем и сразу. К слову сказать, он владел классическими языками и самолично переводил Евангелие. В настоящее время, исключая немногочисленных специалистов, едва ли кто имеет хотя бы общее представление о полной библиографии Толстого, не говоря уж о содержании всех этих произведений. Конфликт с Русской Православной Церковью вообще вызывает крайнее удивление. Церковь находилась тогда в состоянии острого многостороннего кризиса и в каких-либо внешних конфликтах была не заинтересованна. Тем более с человеком, уже тогда считавшимся крупнейшим русским мыслителем. Каким же нужно обладать напором, чтобы инициировать такой конфликт и довести его до логического конца. Впрочем, не будем судить о том, но каждый при желании может обратиться непосредственно к произведения Льва Николаевича Толстого и сделать посильные выводы.
Какие же выводы можно сделать из данного краткого обзора. Да весьма банальные и не однократно озвученные: писатель в России не есть только писатель, то есть не профессионал, марающий бумагу ради развлечения публики, или, как сказали бы в настоящее время, писатель не производит некоторую продукцию, каковую за тем читатели потребляют. Александр Сергеевич Пушкин совершенно однозначно воспринимал свои поэтические способности, как призвание свыше, каковое он обязан реализовать определенным образом. И не как источник средств к существованию, хотя для облечения положения многодетного отца и в качестве компенсации карточных проигрышей гонорары весьма годились. И реализовывать свой дар необходимо в самой гуще народной жизни, а не пописывать стишки в тиши уютного кабинета для собственного развлечения. Если поэт видит творящуюся несправедливость, то он должен отозваться, даже если это небезопасно для карьеры и самой жизни. Русское общество в течении девятнадцатого века существенным образом менялось, и с ним менялись условия литературного творчества. Литератор, если у него конечно было такое желание, получал возможность заниматься только литературным трудом, получать от него средства к существованию и не тратить силы на занятия посторонние, на службу по министерству внутренних дел, например. К творческим занятиям стали приходить не только дворяне, но и выходцы из других сословий. Такое состояние было чрезвычайно полезно даже для писателей не живущих литературными гонорарами, ибо создавало и укрепляло литературную среду, в которой любому творческому человеку было куда как комфортнее, чем на улице. Но сути все эти изменения никак не затрагивали. Еще отличительной особенностью девятнадцатого века было то, литература очень четко ощущала направление своей деятельности. Подавляющее большинство народа находится в тяжелейшем состоянии, народ страдает, во властях правды нет. Именно в исправлении такого состояния дел всякий русский писатель видел сверхзадачу своего творчества. Конечно реализовывалась эта сверхзадача по разному, в соответствии с индивидуальным мировоззрением. Случались и конфликты. Так Тургенев называл Чернышевского змеей, а Добролюбова — змеей очковой. Но никакой официозной литературы не существовало. Точнее она существовала, но была крайне бездарной и тусклой. Существенным моментом было то, что народная субкультура, то есть подавляющее большинство населения, от какой-либо творческой деятельности была отстранена вообще, в силу поголовной неграмотности и тяжелейших условий жизни. О таком состоянии дел постоянно скорбит Некрасов в своих произведениях. Вот еще одно генеральное направление деятельности для культурного русского человека. Правда ликвидировать неграмотность удалось много позже, в Советском Союзе.
Не так давно известный блогер Дмитрий Галковский, который перед тем в основном вальяжно поплевывал в разнообразные стороны, разразился вдруг изрядным количеством «литературоведческих» статей. Кроме того, что эти опусы невероятно злобные, но написаны они на уровне банальной эрудиции, при всем апломбе автора. Не будем подробно останавливаться на их содержании — каждый желающий волен прочитать все это в Живом Журнале, хотя рекомендовать не хотелось бы. В частности, Дмитрий Евгеньевич объявил, что известные сатирические романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» написали вовсе не Илья Ильф и Евгений Петров, но Михаил Булгаков. Тем самым Галковский присоединился к дремучему племени «разоблачителей», каковые периодически поражают мир известиями, что тот или иной автор вовсе не создавал приписываемые ему произведения, но их написал кто-то другой. Шекспир не писал, а под его именем публиковался некий аристократ, не посчитавший возможным опозорить титул презренным бумагомаранием; Шолохов и вовсе слямзил рукопись у малоизвестного автора белогвардейской ориентации и тому подобное. Причем аргументы приводятся из области обывательского здравого смысла. Де мол Шекспир был необразованным простолюдином не способным писать возвышенные пьесы, полные аллюзий на многочисленные античные и европейские источники. Только английский аристократ мог получить соответствующее воспитание и образование. Еще должно быть этого самого аристократа в детстве кормили чем то особенным, гурьевской кашей вероятно. Шолохов был слишком молод, когда опубликовал «Тихий Дон» и не обладал соответствующим жизненным опытом чтобы самому сочинить столь выдающийся текст. Правда недавно нашли рукопись Шолохова со следами авторской правки, и разоблачители на короткое время успокоились, но сейчас они уж заявляют, что коварный Михаил Александрович просто переписал краденный текст. Идеи Галковского тоже в том духе, что Ильф и Петров были слишком молоды и в университете не обучались. Не понятно правда, как медицинское образование Булгакова способствовало расцвету его литературного таланта. Тут уж мы походим к фундаментальнейшему вопросу, сформулированному в первом абзаце статьи: каковы источники, средства и цели литературного творчества.
Ныне весьма известный лектор, специалист в области морфологии и эволюции мозга, профессор Сергей Вячеславович Савельев трактует, что творческие способности связанны с наличием и определенным сочетанием в голове творца некоторых специальных структур. И ни с чем другим. Мозг человека очень вариативен, и каждый из нас имеет шанс при рождении по сути случайным образом приобрести некие сгустки нейронов, которые позволят нам писать хорошие стихи или рисовать великолепные картины. Остается только создать высокоточные приборы, позволяющее выявлять в еще детской голове соответствующие структуры, дабы целенаправленно направлять юношей на стезю, наиболее для них подходящую. Мировоззрение Сергея Вячеславовича ближе всего к тому, что в советское время именовали «вульгарным материализмом». Даже в сугубо атеистической советской культуре вульгарный материализм считался чем-то не вполне приличным — философы-марксисты таки догадывались, хотя публично не признавались в том, что в человеческой голове, кроме нейронов и синапсов, содержится нечто, связующее наше бренное тело с бесконечностью. Конечно, профессор хотя бы признает, что творческие способности могут быть даны любому человеку и не связанны фатально с аристократическим происхождением, дорогим образованием и белогвардейской ориентацией. Но, таким образом, источником вдохновения является только непосредственный опыт человека. Никаких иных источников гистологическими исследованиями не выявлено. Следовательно Михаилу Шолохову было крайне сложно описать переживания взрослого, зрелого человека, воевавшего во время гражданской войны на стороне белогвардейцев. Сам писатель в означенное время находился в подростковом возрасте (родился в 1905 году) и однозначно поддерживал большевиков.
Тем не менее, всякий человек, которому случилось что-то написать, не от скуки, не в результате игры юношеских гормонов или прогрессирующего несварения желудка, скажет вам, что непосредственный житейский опыт тут совершенно не при чем. Александр Сергеевич Пушкин с помощью своего героя характеризует творческое состояние следующим образом: «… когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие». То есть состояние это приходит непонятно каким образом, неизвестно с какой целью и очень часто в самую неподходящую минуту. Не решимся утверждать наверняка, но рискнем предположить, что творческий дар — в первую голову это некий информационный портал, связующий наш бренный разум с далями не от мира сего.
Однако, всякий художник рисует свои картины не с помощью пальца, хотя кажется в настоящее время явились и такие, но использует холст, специальные кисти, довольно сложно изготовляемые краски. То есть, кроме наития свыше творцу необходим некий технический инструментарий. Следовательно, выявление соответствующих структур мозга, позволяющих человеку нарисовать вазу хотя бы симметричным образом (автору статьи этого не удалось ни разу), было бы весьма полезным делом. Жаль только, что Сергею Савельеву никто никаких точных приборов в руки не даст. А то просветят голову сына министра, и выяснится вдруг, что сей даровитый юноша более всего способен стричь обывательские шевелюры и бороды. Более того, сам министр окажется совершенно не способным даже к таком немудреному ремеслу. Но если серьезно, единство связи с высшими мирами и некоторого сопутствующего инструментария, вполне вероятно определяемого строением мозга, является необходимым и достаточным условием всякого творчества. Шекспиру вполне было достаточно быть грамотным человеком, а он несомненно являлся таковым, и читать многочисленные исторические компиляции, которые в его время соответствовали современному pulp fiction. Претензии к Шолохову вообще не солидны. Почему-то не кто ни сном, ни духом не сомневается в авторстве романа «Поднятая целина», а это один из лучших русских романов двадцатого века, написанный во истину рукой зрелого, умудренного жизнью автора. Ну а идея приписать «Двенадцать стульев» Булгакову вообще могла возникнуть только в сильно ушибленной голове Галковского. Зачем Михаилу Афанасьевичу такая слава — ему и своей хватает.
Как уже было сказано выше, трудно понять средства и цели предоставления отельным людям столь своеобычных способностей, в быту не сильно полезных, а порой и откровенно неудобных. Но одно несомненно: таковые свойства даются не для развлечения и не для обогащения. Художник обязан делится плодами своего дара со всяким желающим и не требовать навязчиво вознаграждение сейчас и сразу. Весь человеческий опыт указывает именно на это. Хотя рукоплескания толпы приятны художнику и вообще говоря являются законным вознаграждением за его очень не простой, временами и весьма тяжкий труд.
Писателю дан особый дар и привилегия. Он способен глубже и шире обозревать то, что именуется обобщенным настоящим, включающим в себя собственно настоящее, историческое прошлое и, частично, будущее. Не стоит относится к его пророчествам, как к непосредственному видению грядущих времен, хотя и не воспринимать их всерьез было бы глупо. Но художник не способен в полной мере передать свое видение людям не творческим, в чем состоит его трагическое противоречие с самим собой и окружающим миром. Творец притягивает обывателя, но вместе с тем вызывает чувство сомнения, недоверие и даже порой безотчетный страх. По этому художник не редко подвергается гонениям, вполне реально умирает от последствий недоедания, кончает жизнь самоубийством. Так что торговать текстилем куда как полезней для здоровья, чем писать стихи, но и поэту даются порой краткие минуты озарения и триумфа.
Никто еще не сказал ничего толкового о том, чем русская литература девятнадцатого века отличается от русской литературы двадцатого века. Хотя видимо многие пытались. При том, что преемственность прослеживается явным образом, а отличия таки должны быть в силу великих потрясений первой половины двадцатого века. Существует, например, устоявшееся словосочетание: «Серебряный век русской поэзии», прилагаемое почему-то не ко всему двадцатому веку, но к его первой половине. Со смыслом этого словосочетания кажется никто особенно не спорит, хотя означает оно по сути некое понижение качества русской поэзии по сравнению с веком девятнадцатым, именуемым поэтическим «Золотым веком». Со всем устоявшимся спорить чрезвычайно сложно, но таки некие сомнения бередят души читателей. В двадцатом веке творили такие крупнейшие русские поэты, как Блок, Есенин, Маяковский, Мандельштам, и, самое главное, были другие ярчайшие поэтические имена в таком значительном количестве, что их на вскидку и не перечислишь. Очень существенной компонентой всякого поэтического гения является то, что можно назвать поэтической техникой. Поэтическая техника Осипа Мандельштама достигала такого уровня, какового никогда не было и скорее всего никогда уже не будет в русской поэзии. Позднее, во второй половине века, можно выделить имя выдающегося русского поэта Иосифа Бродского и ряд других сравнимых имен, Николая Рубцова, например. Только вот с Бродским случился престранный казус: будучи человеком космополитически настроенным, он почему-то упорно пытался переделаться из русского поэта, в поэта американского, что, согласитесь, полнейший нонсенс.
По поводу русской прозы никто подобных ярлыков не изобретал. То есть имются всем известные классики девятнадцатого века, а в двадцатом веке творили Куприн, Горький, Алексей Толстой, Шолохов, Михаил Булгаков и ряд других выдающихся писателей. Кто-то из них начал свой творческий путь еше при царской власти. Куприн опубликовал крупнейшие свои вещи до 1917 года, в эмиграции не преуспел в литературной деятельности и в 1937 году вернулся в Советский Союз фактически умирать. Алексей Толстой так же начал свою писательскую деятельность до революции, некоторое время пробыл в эмиграции, затем возвратился на родину и прекрасно поладил с новой властью. Шолохов всегда был и до конца жизни оставался советским и только советским писателем.
В настоящее время, когда все советское подвергается злобному поруганию, вниманию русского читателя была предложена так называемая «эмигрантская проза», то есть произведения авторов-эмигрантов, в Советский Союз никогда не возвратившихся по причине крайне негативного к нему отношения. Не смотря на то, что антисоветчики исходили слюной по поводу этих «великих» произведений, ничего особо выдающегося там обнаружено не было, да и не выдающегося также, кроме разве что Владимира Набокова, посмертно объявленного «русским гением». Однако, Набоков, как литературное явление, весьма парадоксален. Несомненно талантливый писатель, он при этом совершенно не владел русским литературным языком — в слишком юном возрасте эмигрировал и оторвался от родной языковой среды. Читать его вещи, пресловутую «Лолиту» в том числе, для русского культурного человека — сущая пытка. Единственное, что у него можно прочитать до конца и не отрываясь, так это «Пнин», написанный автором на английском языке и переведенный переводчиком старой советской школы.
Советские литературоведы намекали на то обстоятельство, что де мол после Октябрьской революции, сверхзадача литературы принципиально изменилась. То есть при проклятом царизме литераторы были обязаны бороться с угнетателями ради освобождение народа. При советской власти, когда свобода уже достигнута, писатель должен быть максимально прояснить путь в светлое будущее, дабы народ в своем в творческом порыве явным образом видел направление дальнейшего движения. Едва ли все это так однозначно. Сверхзадача литературы никак не может меняться по существу из каких-либо конъюнктурных соображений, даже самых значительных, ибо один из основных ее источников не от мира сего.
Для нынешних либералов было бы логично предать остракизму советскую литературу, и всячески восхвалять дореволюционную. Однако они в каком-то диком порыве норовят свалить в выгребную яму всю русскую литературу вообще, кроме, быть может, Солженицына, являющегося для них непререкаемым авторитетом. Но назвать Солженицына писателем как-то язык не поворачивается. Это как раз своеобразный пример человека, не лишенного литературного таланта, но которому свыше ничего не открывалось. Или открывалось, но не с того направления.
Как же разобраться в этом разнобое? Уже было сказано, что с девятнадцатым-то веком все более или менее понятно. Существенным обстоятельством являлось то, что подавляющая часть населения была вообще никак не причастна к каким-либо культурным движениям. Наиболее же крупные литераторы были однозначно дворянского происхождения. Культурное значение так называемой разночинской интеллигенции вообще несколько преувеличено, и, самое главное, никакого пресечения с крестьянской субкультурой разночинцы не имели. Прежде всего, тяготеясь своим промежуточным межсословным положением, они возможно желали образовать свое собственное отдельное сословие, что в условиях консервативного общества едва ли было возможно, либо стремились интегрироваться в дворянскую среду, что многим и удалось вполне успешно. Таким образом для величайшей задачи безболезненного сближения двух основных русских субкультур даже какого-то внятного инструментария не прослеживалось в ближайшей перспективе. Причем, для всякого думающего и не равнодушного русского человека в девятнадцатом веке легко не было никогда и никак. Ну с царствованием же Николая I опять же все ясно. В пользу Александра II, прославляемого ныне, как освободителя и реформатора, можно сказать, что реформы-то он таки проводил. Даже не имея к этому ни склонности, ни умения. Но проводил, и не ради того, чтобы было удобнее ложить в свой карман, о чем особенно радеют современные нам власти, а ради пользы государства российского. С другой стороны, подход у него был уж очень своеобразный. Император искренне считал, что только он один знает, как эти самые реформы должны устраиваться, а всех, кто имеет наглость действовать по собственному усмотрению, следует хватать за цугундер и вздергивать на виселицу. Террористов-народовольцев в советское время считали героями, хотя не вполне методологически правильными. Сейчас их объявили психически нездоровыми уголовниками. Однако же, откуда такой невиданный накал противостояния? Ну не от массового же умопомешательства. Кажется, что декларируемые задачи и у царя, и у Софьи Перовской довольно близки. Следует отметить, что в Российской империи смертная казнь полагалась не только за убийство должностного лица, но и за покушение на оное, пусть даже неудачное. Многих же народовольцев, которых не повесили, в короткий срок уморили в тюрьме, то есть подвергли изощренной и мучительной смертной казни. Все это было сущим кошмаром взаимного террора. В таких условиях деятельность подвижников, подобных Николаю Алексеевичу Некрасову, была воистину адом кромешным.
После 1917 года в России случилось нечто невообразимое. Противостояние двух великих субкультур, крестьянской и дворянской, закончилось радикально — дворянская субкультура была полностью уничтожена. Частично даже физически. Некоторые ее представители эмигрировали, некоторые растворились среди победителей, полностью утратив субкультурные признаки. Николаю Алексеевичу такой результат едва ли мог привидеться даже в самом кошмарном сне. Как знать, если бы ему дано было знание будущего, то стали он ссориться с отцом?
Однако, исчезновение субкультуры, фактически монопольно обладавшей литературной традицией, вовсе не привело русскую литературу к крушению, ни даже к уменьшению ее качества. Это еще раз доказывает, что талантливые люди могли родиться и во дворце аристократа, и в крестьянской избе. Только вот из избы дальнейшего хода не было. К несомненным достижениям советской власти следует отнести качественное и всеобщее среднее образование, ведшееся на русском литературном языке. Всякий школьник имел возможность ознакомится с классической русской литературой в полном объеме. Образованные дворяне не редко читали произведения мировой литературы на языке оригинала. Но это последствия не просто качественного образования, но образования элитарного. В советской школе иностранные языки преподавали, но с массовым их овладением было как-то не очень здорово. Однако, литература народов мира переводилась в Советском Союзе в громадных количествах. Следует сказать, что советская переводческая школа была великолепна и уникальна. Таким образом любой, кому случилось стать обладателем таланта и призвания, мог начать свою творческую деятельность не на пустом месте, но опираясь на плечи гигантов — величайших литераторов предшествующих эпох.
Хорошо, с литературными титанами двадцатого века, такими как Горький, Алексей Толстой, Шолохов, все понятно. Но что же случилось с литературной средой? Напомним, что по мере развития русской культуры, никакой даже самый выдающийся ее деятель не мог уже существовать сам по себе, без некоторого промежуточного слоя, собственно и называемого культурной средой. Еще существует довольно распространенный термин — творческая интеллигенция. Тут как раз случился весьма престранный казус.
В начале двадцатого века понятие «разночинская интеллигенция» утратило свой смысл. Фактически разночинцы без остатка интегрировались в дворянскую субкультуру. Ярким примером такой интеграции, является Владимир Ильич Ульянов, по статусу потомственный дворянин, а по происхождению — типичный разночинец. То есть существовала группа людей, каковых принято именовать «интеллигентами», но они были просто интеллигентами без всяких дополнений. Старая русская интеллигенция после революции канула в Лету, вместе со всей дворянской субкультурой, с которой была уже неразрывна связанна. Отдельные ее осколки, хотя и игравшие существенную роль например в становлении советской школы, уже никакой среды образовать не могли, но свято место, как известно, пусто не бывает. Как тараканы из мокрых щелей вдруг повылазили те, кто наименовал себя советской творческой интеллигенцией. В общем, с таким же успехом они могли назваться румынским оркестром или турецким хором — ничего бы по существу не изменилось. Нередко даже не русские по происхождению, эти люди взяли себе за образец для подражания русскую дворянскую культуру девятнадцатого века. Собственно, других образцов и не было. Но принужденные мимикрировать под нечто им совершенно чуждое и противное, эти псевдоинтеллигенты принялись со страшной силой паскудить то самое культурное поле, которое призваны были охранять и поддерживать. Именно они с самого начала травили Шолохова, обвиняли его в плагиате, хотя уж к Михаилу-то Александровичу никаких претензий в Советском Союзе не могло быть в принципе. Если бы Николай Алексеевич Некрасов мог предвидеть такое развитие событий, то он не только бы без всяких возражений поехал бы в полк, но даже бы в провинциальном гарнизоне пил по утрам чай с ромом по тому самому рецепту, что был описан Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным в «Пошехонской старине».
Не хотелось бы давать какой-либо более или менее развернутый обзор русской литературы двадцатого века. Тем более, что это уж слишком явно выходит за рамки цикла. Остановимся пожалуй только на некоторых писателях, творчество которых конечно не исчерпывает многообразия этого периода, но, по мнению автора, в определенном смысле является для него характерным. В первую голову имеется ввиду Михаил Афанасьевич Булгаков.
Булгаков — блестящий стилист. Тут его можно сравнить только пожалуй с Гоголем. Да и сам Михаил Афанасьевич не раз выказывался о своем особенном тяготении к творчеству Николая Васильевича. Но у Гоголя всякое призведение есть единое целое, на части не разложимое. У Булгакова некоторым образом все не так. Главное булгаковское произведение, роман «Мастер и Маргарита» был опубликован посмертно, много позднее кончины автора и вызвал великие восторги у русской читающей публики. Собственно он и читается в едином порыве. Однако, по прошествии времени, восторги утихли, а у некоторых пытливых читателей появились вопросы.
Действие романа Булгакова местами непоследовательно и противоречиво. Такое впечатление, что текст скомпонован из нескольких кусков, написанных в разное время. Эзотерика довольно поверхностная, как будто у кого-то позаимствованная. Некоторые критики сравнивают «Мастера и Маргариту» с романом Густава Майринка «Ангел западного окна», впервые опубликованным в 1927 году. Отдельные даже объявляют булгаковский роман «вариациями на тему Майринка». Роман «Ангел западного окна» — произведение объемное, обладающее изощренной композицией и имеющее разветвленные эзотерические аллюзии, но, вместе с тем, - это всего лишь набор тяжелых немецко-еврейских извращений. У любого читателя, находящегося в здравом уме, сей опус должен вызывать тошноту с первых же страниц. Для Булгакова видимо все это не слишком важно. Что-то он мог и позаимствовать не мудрствуя лукаво. В сущности его роман ни о чем, или о чем-то очень банальном. Он состоит из ряда совершенно блестящих эпизодов, но после полного прочтения возникают вопросы, на которых не находится ответов. Тем не менее у советской псевдоинтеллигенции по случаю опубликования «Мастера и Маргариты» приключилось нечто вроде коллективного оргазма. К ним присоединилась и очень своеобразная прослойка, называемая научно-техническими работниками. Вообще НТР в конечном итоге слились в экстазе с «культурными» псевдоинтеллигентами, позаимствовав их стереотипы поведения, что печально. В чем же тут дело?
Михаил Афанасьевич Булгаков, как творческая личность сформировался еще до прихода советской власти. Однако профессиональным литератором он стал уже в Советском Союзе, отказавшись от врачебной практики. Начинал он точно таким же образом, что и Некрасов, то есть в качестве журналиста-фельетониста, но довольно быстро сумел стать серьезным прозаиком и драматургом. При этом, культурную революцию, произошедшую в России после гражданской войны он не принял никогда и никак. Будучи осколком прежней дворянской субкультуры (хотя сам и происходил из духовного сословия), Булгаков навсегда остался чужд целям и задачам советской культуры. Пишут, что в тридцатые годы он стремился выехать из Советского Союза. Может быть это и так. Однако за границей ему наверняка пришлось бы испытать горькое разочарование, и Булгаков, как человек очень умный, скорее всего об этом догадывался. Земная юдоль оказалось для Михаила Афанасьевича злой и печальной. И это относилось не только к СССР. Собственно, с властями он умел уживаться, несмотря на определенные эксцессы. При том он не видел выхода и в отеческом православии — видимо хорошо знал, что такое Русская православная церковь в начале двадцатого века. Собственно он мог наблюдать все это изнутри — его дед был сельским священником, а отец — профессором Киевской духовной академии, то есть видимо и готовился к духовной карьере, но за проявленные способности был оставлен преподавать. Это в настоящее время священники имеют возможность вместо ответов на любые вопросы демонстрировать публике язвы, причиненные большевиками. В начале прошлого века ситуация была как-то сложнее.
Булгаковский Воланд, хотя и прямо именуется в романе Сатаной, но в библейском смысле таковым явно не является. Он скорее близок к Демиургу гностиков. Гностические учения, первоначально соперничающие с христианством, со временем превратились в нечто вроде партизанского движения внутри христианской церкви, преимущественно внутри церкви западной. В России случались гностические ереси, но в общем были для нее не характерны. В настоящее время, когда западное христианство близко к упадку, сходит на нет и гностицизм. Однако, не будем отвлекаться. У гностиков Бог является абсолютным добром, источником света. В качестве абсолюта он непосредственно не вмешивается во всякие мелочные дела типа обустройства грязного материального мира, предоставляя все это второстепенным персонажам. Сами же гностики в некоторых случаях и отождествляют Демиурга с дьяволом, ибо он, создавая материю, неизбежно творит зло — материя зла и нечиста по определению, связывает свет подобно оковам. Булгаков, не находя цели и выхода в материальном мире, желает безвозвратно его покинуть. При этом необходимо заключить некоторое соглашение с хозяином мира сего, ибо, по мнению Михаила Афанасьевича, владыка может предоставить творческим людям определенные преференции. По сути роман Булгакова — манифест творческого бесплодия. Именно по этой причине адепты псевдокультуры и подняли «Мастера и Маргариту» на свои знамена. Правда со временем Булгакова несколько потеснил другой кумир — Солженицин. Он не изобретал никаких манифестов, а просто поливал свою родину могучим и неиссякаемым потоком дерьма. Чем и заслужил от псевдоинтеллигенции рев восторга и слезы умиления.
Все-таки Михаил Булгаков — писатель из довольно глубокого прошлого. Обратимся теперь к автору, нам современному, Владимиру Сорокину. К этому писателю в настоящий момент отношение очень неоднозначное. У некоторых читателей, узревших в текстах Сорокина определенные физиологические подробности, челюсти свело намертво, и они поклялись себе книг его никогда более не касаться. Это конечно здоровый подход, но к кому же из современных авторов нам обратиться? Уж не к Акунину ли? Вообще, игнорируя некоторые неудобные моменты современной русской литературы, мы рискуем не прояснить развитие литературного процесса от века девятнадцатого к началу двадцать первого.
Как уже мы установили, во второй половине девятнадцатого века русская литература постепенно теряла характер элитарной забавы. Но таким образом для ее существования потребовалась уже особенная литературная среда, дабы автор уж не брался за перо от случая к случаю, а работал профессионально. Опять же, как не раз было сказано, сверхзадача литературы от конъюнктуры не зависит, но и конъюнктура не зависит от сверхзадач. Никто не запрещает этой самой конъюнктуре меняться самым разнообразным образом. Литературная среда первоначально возникает как единое целое с самой литературой. Однако среда — явление чисто человеческое. Нет никакого физического запрета литературной среде изменится до такой степени, чтобы превратится в псевдосреду, фабрикующую псевдолитературу. И мощнейшим средством такого перерождения явилась коммерциализация литературы. Вообще-то коммерческий душок уже очень вольно гулял по российским просторам в конце девятнадцатого века. Но решительной коммерциализации литературного процесса не случилось — этому упорно сопротивлялись и авторы, и читатели. Вот Николай Алексеевич Некрасов занимался очень интересным делом. Он с помощью коммерческих приемов препятствовал порабощению творцов Мамоной. Да и слишком уж силен был еще жертвенный и бескорыстный дух русской литературы.
Следует сказать, что литературная среда существенным образом начала меняться еще до Октября, в самом конце девятнадцатого века. Уже успешными писателями могли становится люди довольно демократического происхождения. Антон Павлович Чехов появился на свет в семье небогатого купца, ко всему прочему в конце концов разорившегося. Правда Куприн таки был потомственным дворянином, не говоря уж об Алексее Толстом. А Алексей Максимович Горький был и вовсе в современной терминологии бомжем, или по тогдашнему босяком. Однако, происходил он из купеческо-мещанской среды, и хотя его родственники так же разорились, а самому ему пришлось опустится на дно (весьма характерно название его пьесы - «На дне»), но он никогда не забывал того уровня, на котором существовал когда-то. К тому же Алексей Максимович получил какое-никакое начальное образование. Таким образом творческие профессии были по прежнему недоступны крестьянским детям, да и при советской власти стали доступными не вдруг.
В начале двадцатого века, в результате интенсивного развития журнального дела, профессия журналиста стала вдруг довольно хорошо оплачиваемой. Даже работа в редакции оказалось в определенной степени более выгодной, чем просто написание стихов и прозы. Ведь журналист получал постоянный ежемесячный гонорар и был независим от творческой продуктивности. Именно журналистская деятельность в Самаре помогла Горькому стать профессиональным литератором. Но опять же коммерция не подавила творческое начало. Вообще Россия бурлила в то время, и на писателя подчас смотрели как на пророка, способного объяснить ее таинственную судьбу.
В Западной Европе в то время все было намного сложнее, хотя и там явились истинные столпы мировой литературы. Тем не менее стали густо встречаться особенные «творцы» отнюдь не лишенные творческого потенциала, но для которых внешний успех и сопряженное с ним материальное вознаграждение стояли уже на первом месте. И для достижения такового успеха годились любые методы. Можно было обратиться к самым низменным инстинктам человека, и хотя консервативное общество в определенной мере сопротивлялось, постепенно на литературные страницы проникла откровенная порнография. Или можно было изобрести нечто такое, чтобы у неискушенного читателя в зобу дыханье сперло. Собственно упомянутый ранее Майринк как раз из этой когорты, да было немало и других подобных. Похожие попытки предпринимались и в России, но значительного развития не получили.
Советская литература даже при наличии отвратительнейшей псевдокультурной среды была принципиально некоммерческой. Да и сама эта среда утратила прежнее своё значение, являлась по сути чем-то вроде опилок, помещенных внутрь плюшевого медведя, ибо литературный процесс управлялся административными методами. Советскую литературу подтачивали не презренный метал, а появление авторов негативистского характера, таких как Булгаков. Позднее появились братья Стругацкие, которые начинали-то вполне позитивно. Советские писатели, даже обладая врожденным потенциалом и позывом свыше, постепенно утрачивали то, что можно назвать внутренним мотором. Мало получить нечто свыше - надо еще суметь как-то интерпретировать то, что получил. Писателю конечно даётся особенное видение, не доступное обывателю. Но как его применить, если даже не знаешь в какую сторону смотреть?! И рыночная палка тебе не угрожает, как на западе. Ныне основным врагом творца в советский период объявлена цензура. Отменили ее, и что? Хлынули такие неимоверные потоки дерьма, что дышать стало невмоготу. К тому же большая часть населения России перестала читать вовсе, хот чего ты им там напиши.
Теперь, после столь длительного предисловия, вернемся к Сорокину. Владимир Георгиевич также является великолепным стилистом. Точнее сказать, он умеет манипулировать словом не хуже чем квалифицированный шулер способен манипулировать игральными картами. Но при всей иронии, способность-то весьма редкая. Что же заставляет обладателя столь уникального аппарата регулярно кунаться в самые нечистоты? Видимо ощущая всей своей кожей острейший кризис русской литературы, Сорокин двинулся по очень странному пути разрушения эстетического канона. Но эстетический канон нерушим подобно божьим заповедям. Он собственно и произошел из того же источника. Сорокин при всем его незаурядном таланте похож на человека из последних сил бьющегося лбом о бетонную стену, хотя совсем рядом имеется широко распахнутая дверь. Сфера литературы несоизмеримо шире всего физического мира. Там всем хватит места — нужно только суметь обнаружить вход туда. Но увы, последний рассказ Сорокина «Фиолетовые лебеди» - это даже не манифест творческого бессилия, а траурный венок на гроб русской литературы.
Приведенные выше примеры по сути являются негативными. Но приведены они вовсе не для унижения советской литературы. Литература этого периода велика и обильно, и, видимо, ее достойная оценка нас в ближайшем будущем не ожидает. В действиях же современных русофобов, пытающихся унизить все русскую литературу в целом, наблюдается определенная логика — едина она и на отдельные компоненты неразложима.
В одном можно согласиться с Галковским — русская литература таки вторична по отношению к европейской литературе, прежде всего западноевропейской. Литература Западной Европы подобна великому айсбергу, истинных размеров которого и не разглядишь враз над поверхностью океана времен. Отельные гигантские куски откололись от него и безвозвратно канули в бездну, поэзия скальдов например. Западноевропейская литература является прямой наследницей великой античной литературы. Для литературных текстов на классической латыни это совершенно естественно — латинский язык не умирал никогда. Латынь очень продолжительное время была международным языком общения для ученых, клириков, юристов, врачей. В некоторых случаях она просто была языком делопроизводства. Мало кто об этом помнит, но некоторое время латинский язык был государственным в Венгрии. Однако, и литература на койне, в частности знаменитая Греческая антология, чаще всего присутствует в западноевропейской культурной традицией. Вообще, русские священнослужители обязаны были знать древнегреческий язык, и некоторые действительно его знали, но их прежде всего интересовали религиозные тексты. В Западной же Европе случались истинные ценители, например друг Шелли и Байрона Томас Лав Пикок.
Были знакомы на Западе и восточной литературной традицией, первоначально через ученых евреев, но позднее появились любители и среди европейцев. Следует сказать, что в России девятнадцатого века были свои сильные ориенталисты, Осип Иванович Сенковскй в частности. Однако в историю литературы он вошел преимущественно благодаря своими недоразумениями с Александром Сергеевичем Пушкиным. В советское время его считали реакционером и не издавали. Позднее таки издали к великой пользе для русского читателя. О научной деятельности Сенковского широкой публике ничего не известно.
При всем при этом русская литература совершенно уникальна и не похожа ни на какую другую. И подчеркивать эту уникальность приходится раз за разом, ибо саму особенность русской литературы в настоящее время норовят поставит ей в вину. Велик айсберг, этакая ледяная гора, оторвавшаяся от материка, но попав в теплые воды он тает и исчезает без остатка. Собственно это и случилось с западноевропейской литературой — её нет! Хотя бы по случаю вручения Нобелевской премии публицистке сомнительного достоинства и рок-музыканту можно понять, что ситуация уже даже не катастрофическая, но не приличная. А русская литература еще как-то живет не смотря на то, что деятельность, скажем, Владимира Сорокина нельзя даже назвать «смертью литературы» - это какая-то странная жизнь после смерти. Настолько оказалась сильна русская литературная традиция, что даже современная нам срамная смута, ко всему прочему постоянно подаваемая, как величайшее достижение за всю тысячелетнюю историю Руси, не смогла ее уничтожить. И не раз уже говорилось о великом вкладе в такую прочность Николая Алексеевича Некрасова, не раз подчеркивалось, что не оценены по достоинству его труды. А был бы он доволен результатом? Едва ли! Если бы Николай Алексеевич каким-то чудесным образом сумел ознакомится с писаниями Сорокина, то вероятно рак развился бы у него гораздо ранее. Некрасов всю жизнь балансировал между голодом и достатком, между признанием и хулой. Какая сила позволила ему не упасть?
Повторимся, не стоит недооценивать пророческий дар писателей. Едва ли Николай Алексеевич наделся на безусловное торжество своего дела. Все его творчество имеет определенный налет пессимизма, с годами усиливающегося. Но никогда он не сошел с раз и навсегда избранного пути. Что видел Николай Алексеевич Некрасов сквозь толщу времени? Может быть нечто такое, чего мы ныне и вообразить не можем. Увы, мы, современные русские люди, потрясенные мировой смутой и, чего уж греха таить, собственной культурной импотенцией, не способны ответить на подобные вопросы. Будущее покажет. Если оно конечно будет, хоть какое-то.