Голая боль

Этот звук заглушал все остальные. Он вламывался в сознание, как танк, и безжалостно крушил мою память. О взрывах. О дожде. О VC. О боли. Потом, в госпитале, мне сказали, что это был всего лишь вертолет, санитарный "Хьюи", подбирающий живых после боя. Если они были, эти живые. Тогда же мне казалось, что это скрипят врата Ада, открывающиеся, чтобы принять меня. И я лежал и ждал, когда придет Смерть и заберет меня отсюда. Чтобы не видеть больше эту страну, эти джунгли и эту войну. Чтобы не видеть, как умирают твои товарищи, твои братья. Именно братья по оружию и по несчастью. Сейчас все они были полужидким дерьмом, в котором я лежал по самые уши и которое все больше и больше размывало дождем. Здесь всегда такая идиотская погода: или жара не хуже, чем в пекле, или нескончаемый дождь. Сейчас был дождь.

Пятнистое брюхо вертолета вынырнуло из сплошной туманной завесы и начало кружить над поляной, то пропадая, то вновь появляясь. Я уже не ждал Смерти. Теперь появился страх, что они не заметят меня среди мертвых и улетят, а когда вернуться, то я уже успею подохнуть сто раз. Если вообще вернутся. Звук уже не был таким оглушающим. Он начал стихать, а вертолет временами пропадал за какой-то черной пеленой. Мне хотелось закричать, чтобы они забрали меня с собой, но в горло набилась какая-то слизь, и я не мог произнести ни звука. И все боялся, что они улетят без меня. Вертолет и правда скоро пропал, просто делся куда-то и все. Это было хуже всего. Теперь, когда я вспоминаю те часы, меня снова охватывает безысходный ужас и начинает трясти. Тогда же я просто разревелся, как маленький, от обиды и страха. Но дождь смывал слезы, и никто их не видел. От этого стало еще хуже, потому что в голове словно бы взорвалась мина, и толчками боли отозвалась в горле.

Я вспомнил одного парня из своего старого взвода. Когда его вытащили после такого же боя, он закрывал лицо руками от яркого света, никого не узнавал и все повторял: "Мама, я хочу домой". Меня в том боя не было, я был в госпитале из-за лихорадки. Тогда от всего взвода нас осталось только двое: тот парень и я. Его отправили домой, а меня в другой взвод. Сюда.

А теперь я, наверно, снова остался один. И тогда, чтобы не сойти с ума, я заорал, что было сил. Теперь-то я понимаю, что не мог я тогда заорать, только булькнуть, потому что осколок мины задел горло. Но тогда мне было все равно. Боль накрыла меня с головой, с дождем, с джунглями и моими мертвыми братьями. Напоследок мелькнуло чье-то удивленное лицо. И все кончилось.

Я до сих пор не знаю, сколько пробыл тогда в отключке. День, месяц, год. Но это время тянулось, как вечность. И всю эту вечность меня убивали, потом вертолет рыскал в поиске раненых и уходил без меня. Я понимал, что я жив, но они почему-то считали меня мертвым. "Убит в бою". Когда ты жив, эта строчка режет тебе сердце и душу, а когда мертв... Но я не был мертв. Я был в Сайгоне, в госпитале. Мне сказали, что это чудо, что я выжил, что не потерял сознание раньше, чем меня нашли. Что не сошел с ума. Правда, теперь я не могу нормально говорить, потому что осколок задел голосовые связки. И еще иногда путаются мысли. Но все говорят, что мне повезло, потому что и правда из всего взвода остался я один.

В госпитале я провалялся почти полгода. Доктора заштопали мне все дырки, убедились, что петь и речи толкать я уже не буду и выпустили домой. Я хотел вернуться... туда, но какой-то чин сказал, что я сделал все, что мог, что Америка гордится мной, что я заслужил право вернуться домой, и дал мне билет до Вашингтона. А я вот думаю: чтобы заслужить это право, мне пришлось три года ползать по этим вонючим джунглям, видеть, как умирают те, кого ты любишь, самому убивать. А если бы я умер тогда под дождем? Или если бы на "Хьюи" меня не заметили? Тогда у меня тоже было бы право вернуться. Вернуться в цинковом гробу под белый солдатский крест. И тогда уж точно: "Убит в бою". Страна не забывает своих героев. Герой, мать их...

Я увидел эти кресты через несколько часов, когда мой самолет приземлился в Вашингтоне. Но люди, которых я встречал, они как-то странно смотрели на меня. Мне хотелось сделаться как можно меньше и незаметнее. А потом кто-то в спину бросил: "Убийца". Я обернулся. Это была женщина. И она смотрела на меня с ненавистью. Я хотел крикнуть, что она не права, что я ни в чем не виноват. И не смог. В горле снова что-то не сработало. А она посмотрела на меня и пошла дальше. Но тогда я еще не знал, что самое плохое впереди. Они все имели право называть меня убийцей, потому что я был убийцей. Но никто и никогда из тех парней, которых я знал, не насиловал женщин в деревнях. Ведь это была война, а на войне забываешь о таких вещах. Никто из нас не делал этого. Но люди не знали об этом. Для них любой солдат, вернувшийся оттуда, был убийцей, сумасшедшим, насильником. Люди смеялись мне вслед, оскорбляли иногда в спину, но чаще в лицо. Каждый коп считал своим долгом подойти и сказать: "Убирайся". А я не мог даже ответить им. Потому что с горлом все еще было не в порядке. Да что там говорить, и с нервами тоже. И вот тогда я пошел на Арлингтон.

И увидел эти кресты. Это было намного страшнее, чем можно себе представить. Бесконечные ряды мертвых имен и дат, среди которых я нашел несколько знакомых. Я знал всех этих парней, и было как-то странно то, что вот сейчас я стою на земле, а их больше нет. Нет и никогда уже не будет. Все они "Убиты в бою". А, может быть, так лучше для них. Они не убийцы, они герои. В глазах людей, оставшихся здесь, они защищали свою Родину от грязных нападок коммунистов, а мы, те, кто выжил, убивали беззащитных - стариков, женщин, детей. Эти кресты постоянно напоминают им об этом, просто не дают забыть. И ничего не докажешь.

Над кладбищем была тишина, в которой я вдруг услышал горн. Где-то провожали в долгую дорогу еще одного из нас. Я очень скоро отыскал их, потому что что-то, что было внутри меня, тянуло туда, как магнит. Я увидел несколько человек в черном у гроба. Потом два офицера бережно отвели в сторону молодую женщину. Даже за ее просторным платьем было видно, что у нее очень скоро будет ребенок. И его отец лежал сейчас в гробу. Или то, что от него осталось. Мне вдруг захотелось подойти и посмотреть в его лицо - может быть, я знал его. А потом сказать этой женщине, что он с ней, мы все с ней, что у нее будет ребенок, сын, частичка того, кого она любила. Но я так и не сделал этого, не посмел. Ведь я-то был жив. Потом я пошел за ними и увидел, что на машине этой женщины была желтая лента - знак надежды, что кто-то, кого ты очень любишь, вернется к тебе. Один из офицеров хотел снять эту ленту, но она не позволила. Словно еще надеялась на что-то.

За спиной кто-то крикнул. Я обернулся, но там никого не было. И вдруг я снова услышал похоронную песню горна, а потом в сердце толкнулась боль и стон. Но на этот раз я разобрал слова: "Иди к нам". Мои братья, они звали меня к себе, в мир, где не было войны. Мне казалось, что я схожу с ума, но тогда я действительно слышал их голоса. И если бы я мог умереть тогда. Уйти и не возвращаться. Иногда эти голоса все еще преследуют меня. Особенно ночью, когда остаешься один на один с собой. Они зовут меня. И я знаю, что очень скоро буду с ними.

А тогда я просто сбежал оттуда. Летел, как ненормальный, думал, что смогу обмануть Смерть. У меня еще было немного денег, которые мне выдали на дорогу. И тогда я зашел в первый попавшийся бар и надрался вдрызг. Впервые за последние три года. Я до сих пор не могу вспомнить, что было потом. Все тонет в каком-то тумане. Твердо знаю лишь одно: в результате этого запоя я оказался в тюрьме без цента в кармане и без документов. Меня приговорили к ходке в тридцать суток за бродяжничество и дебоширство в пьяном виде. Я попытался рассказать им про дождь, про ленту, про голоса, но не мог вымолвить ни слова. Вероятно, во время запоя я так надсадил глотку, что открылась рана. Потом мне сказали, что я не дошел до камеры всего каких-то пять шагов, когда потерял сознание и рухнул прямо на руки конвою. Я не помню этого. Помню, что вдруг подступила тошнота, закружилась голова и потемнело в глазах, и еще боль. Но эти тридцать суток я провел не в камере, а в тюремном госпитале. Когда меня выпускали, ко мне подошел сержант, который меня и арестовал, и спросил, есть ли кто-нибудь, к кому я мог бы поехать. Мои родители были в Далласе, а сам я ушел в армию из Нью-Йорка, но я не хотел туда возвращаться. И объяснить я тоже не мог, поэтому просто мотнул головой. Тогда этот парень сказал, что он был в Корее, а его сын погиб несколько месяцев назад во Вьетнаме. И что я похож на его сына и поэтому, пока я тут валялся, он нашел мне работу и угол.

Работа была хреновой, но в моем положении выбирать не приходилось. Мне хватало на жизнь того, что я получал. У меня был свой угол - мой дом. Я старался избегать тем о войне и упоминать, что был солдатом. На вопрос, что с горлом, говорил, что это несчастный случай. Примерно через месяц я написал родителям, что жив, работаю и скоро женюсь. На самом деле у меня даже девушки не было. Все это оказалось ненужным. Мама просила меня вернуться домой, но теперь у меня была своя жизнь и свой дом. И все должно было быть хорошо.

Они вернулись ночью. Я научился спать три-четыре часа в сутки, потому что все остальное время, положенное на сон, я вижу дождь, пятнистое брюхо "Хьюи" и боюсь, что они оставят меня умирать в джунглях. Но в ту ночь сон был совсем иным. Я снова слышал голоса, зовущие меня назад. Я видел лица моих погибших братьев. Они шли передо мной тенями и звали меня с собой. И я вдруг понял одну вещь. Нельзя насовсем убежать от войны. Она все равно будет жить в тебе, хочешь ты этого или нет. И во мне тоже что-то осталось от Вьетнама. Оно причиняет мне боль, оно точит мою душу, заставляет сердце истекать кровью и забирает силы. С каждым днем я слабну, и все слышнее становится зов. Однажды я сломаюсь. Я знаю, что уже сломался. Сейчас, когда я пишу эти строки, я уже знаю, что умираю. И очень скоро я уйду с ними, с моими братьями.

Этот звук заглушал все остальные. Он вламывался в сознание, как танк, и безжалостно крушил мою память. О взрывах. О дожде. О VC. О боли. Но это был всего лишь вертолет, санитарный "Хьюи", подбирающий живых после боя. Сейчас я был единственным живым здесь, и мне казалось, что это скрипят врата Ада, открывающиеся, чтобы принять меня. И Смерть, она была рядом. Пятнистое брюхо кружило над поляной, то пропадая в сплошной завесе дождя, то вновь появляясь. Я знал, что они ищут меня. Но Смерть была уже рядом. И она тоже искала меня. И тогда я крикнул: "Я здесь!". Но горло, забитое сгустком крови, разорвалось болью, и я понял, что вертолет уже никогда меня не найдет. Потому что я умираю. Прощайте, я умираю. Простите, я умираю. Я умираю.

Мистер и миссис Джонс,
С прискорбием сообщаем, что ваш сын Ричард Джонс был убит в бою месяца/числа/года. Ваш сын погиб, как герой, продолжая сражаться, когда все остальные были уже мертвы. От имени правительства и армии США приносим свои соболезнования.

Дата, подпись.

(c) Jean Sugui
19-20 ноября 1994 года