The Stranger

Его звали Джон.

Ее звали Джейн.

Не улыбнувшись, она приподняла левую бровь и сказала не вопросом, а утверждением:

- Джон и Джейн Доу.

И, сама того не зная, попала в точку.

Ему было от двадцати до сорока. У него были темные с проседью волосы и голубые глаза, темневшие, когда он волновался. Тело, под потертой рубашкой одетое рельефом мускулатуры, но не перекачанной, а естественно натренированной, наводило на мысль, что к двадцати ему все же ближе, но серебряные крылья на висках, сеть мелких морщинок возле глаз и плотно сжатые обветренные губы заставляли думать, что он намного старше. А точные гибкие движение только сбивали с толку. Только что он прошел по трассе не меньше десятка миль, потому что ни одна машина, в которые он просился, голосуя, так и не остановилась. В этой местности не любили таких типов, усталых, небритых и подозрительных. Трасса была пыльной, и теперь серый налет покрывал его высокие армейский ботинки и голубые "левайсы", неуловимо изменив их оттенок. Ему были все равно, потому что эту ночь он собирался провести в мотеле - помыться самому, постирать одежду, чтобы на следующий день продолжить путь в менее устрашающем виде. Хотя в основном это было нужно не ему, а чтобы не цеплялись случайные копы. Он не хотел неприятностей.

Неприятностей для них.

Ей было... впрочем, неважно, сколько было ей. Она была молода. И хороша собой, когда красота не бросается в глаза, а проявляется постепенно, когда приглядишься. Густая пышная грива волос была естественного черного цвета, а глаза - двумя болотно-зелеными омутами. Когда она поворачивала голову, то по волосам пробегали красные искорки, отражавшиеся в зрачках. На ней тоже были "левайсы", но раза в три дороже, черные, облегающие длинные стройные ноги. Маленькая кожаная майка, так негормонировавшая с тяжелыми ботинками, четко обрисовывала небольшую грудь и подтянутый живот. Она была похожа на хиппи из-за большого количества кожаных и бисерных браслетов на тонких запястьях и серьги в левом ухе в виде распятья. Свою часть пути она проделала на спортивном "Шевроле" с открытым верхом, и водила она так, словно родилась за рулем, получая от этого видимое удовольствие. Когда она решила, что пора остановиться и немного отдохнуть, было уже совсем темно.

Мотель, в котором пересеклись их пути, назывался "Солдатские молоточки", и они приблизились к нему с разным сторон трассы. Он шел на восток. Она летела на запад. А здесь они встретились.

Случайно.

Сначала пришел он.

Зашел с жаркой улицы, ощутив вожделенную прохладу. Кожаная рубашка была мокрой от пота на спине и подмышках, да и джинсы выглядели не лучше. Отупевший от ходьбы мозг тут же посетила фантазия о воде и выпивке, а потом о мягкой постели со свежими простынями. От этой мысли он вышел из транса и произвел ориентировку на местности. Кроме двери, в которую он вошел, была еще одна, ведущая, видимо, в ту часть, где были номера. В дверном проеме он разглядел лестницу, которая сейчас была пуста. Окно было раскрыто и затянуто противомоскитной сеткой. Холл был достаточно просторным, а покрытие на полу не скользило. В общем, если что-то станет не так, то места для маневров было достаточно. Удерживая в поле зрения окно и вторую дверь он подошел к стойке, поцарапанной, но отполированной и даже украшенной каким-то растением. Подошел совсем бесшумно, по-кошачьи.

- Привет.

Голос прозвучал хрипло и похоже застал портье врасплох. Молодой парень сидел, закинув ноги на канцелярский стол, и увлеченно разглядывал какой-то журнал из тех, что только для настоящих мужчин. От постороннего звука он едва не свалился со стула, одновременно сбрасывая ноги со стола и пряча журнал. Вид у него был такой, будто он опасался, что его сейчас отшлепают. Совсем мальчишка, подумал он, лет шестнадцать, не больше. Табличка на груди паренька подсказала, что его зовут Томми Ли Мартин.

- Добрый день, мистер Мартин.

Пришедший выглядел слегка подозрительно, а к тому же Томми было страшно неловко оттого, что он прозевал, когда мужчина вошел. Да потому что он бесшумно вошел, просто таки подкрался, шепнул внутренний голос, не дававший Томми покоя с тех самых пор, как он увидел свой первый эротический сон. Подкрался и выглядел подозрительно. Отец всегда предупреждал его против таких типов, приписывая им непременное уголовное прошлое.

Должно быть, все его мысли тут же отразились на его лице, потому что незнакомец улыбнулся какой-то неуловимой улыбкой и поднял руки, демонстрируя, что безоружен. У Томми отлегло от сердца, и он улыбнулся в ответ, благополучно придушив мысль, что оружие может быть спрятано. Например, за ремнем джинсов на спине.

- Чем могу помочь... сэр?

Похоже, мальчишка перепугался, но справился. В какой-то степени он представлял, как выглядит и поэтому мог понять происходящее.

- Мне нужен номер. Одноместный, с душем. На ночь. И чтобы никто туда не сунулся.

То, что он хотел, отыскалось на втором этаже, и даже дешевле, чем он предполагал. Он заплатил залог, расписался в книге и получил ключ с алюминиевой пластинкой, похожей на армейский жетон.

- Это все ваши вещи?

Портье кивнул на полевой ранец за его спиной. Он кивнул в ответ и поблагодарил. И ушел.

Комната оказалась в конце коридора и была вполне подходящей для одной ночи. У окна стояла низкая кровать, напротив старый шкаф, на полу раскинулся потертый ковер. Занавески на окне были раздвинуты, открывая вид на внутренний двор. Простенько, но мило и аккуратно. И ни души больше. Он с наслаждением стянул рубашку, бросив ее на пол, и принялся раскладывать ранец. Вещей внутри было минимум: чистая смена белья, еще одна рубашка, щетка и бритва, завернутые в полотенце, кожаный мешочек с бахромой и индейской вышивкой, охотничий нож и бумажник. Он взял то, что хотел, а остальное тщательно сложил обратно и убрал ранец под кровать. Прежде чем переместиться в маленькую ванную, он еще раз внимательно осмотрел номер, но не нашел ничего подозрительного и отправился мыться уже почти со спокойной душой.

Недельная грязь уже стекла с него вместе с остатками мыла, и кожа скрипела под пальцами, а он все никак не мог заставить себя выйти, наслаждаясь заслуженным покоем. В голове было пусто, ни одной мысли, и это тоже доставляло ему удовольствие. Счастье - это когда отступает боль. Закрыв глаза, он прислонился к стенке и позволил воде просто стекать по его телу, очищая и расслабляя. Он изменил ритм и способ дыхания, помогая воде и ощущая, как восстанавливаются утраченные было силы. Ему просто необходима была передышка.

После душа он посвятил целый час тому, чтобы привести в порядок свою одежду, отложив "на потом" только джинсы. Последним усилием воли он развесил белье сушиться, а потом рухнул на кровать, почти не чуя под собой ног от усталости. За окном темнело, и на небе проступил желтый диск полной Луны и несколько первых звезд. Спала дневная жара, а снаружи затрещали цикады. Простыни приятно холодили его тело, распространяя запах чистоты и цивилизации. Он прикрыл глаза и через секунду уже спал. И проспал, когда к мотелю подъехала она.

На Томми Ли Мартина ее появление произвело тот же эффект, что и явление незнакомого мужчины за несколько часов до - он испугался. Сначала он услышал снаружи визг тормозов, а потом в дверях возникло эфемерное создание женского пола, самое хорошенькое, которое Томми когда-либо встречал, и его явление было похоже на бурю в Канзасе. Она окинула холл беглым взглядом, но на лице не отразилось ничего такого, что бы выдало ее мысли. Дверь за ее спиной захлопнулась с оглушительным треском, и она подошла к стойке. Пока она двигалась, Томми успел подумать о причине, загнавшей ее в эту дыру между двумя штатами.

- Чем могу помочь, мисс?

Она смерила его взглядом, не содержащим и намека на оценку, и на секунду Томми показалось, что она под кайфом. Чертова хиппи, против которых отец предупреждал тоже. Что за день выдался... Сначала тот подозрительный мужчина, а теперь это существо с дикими глазами и манерами кровной принцессы.

- Люкс на ночь.

Мотель, конечно, ей попался не из лучших, но другого не предвиделось. Если она хочет сесть завтра за руль, то должна передохнуть - выспаться и все такое. Если оно будет, это "и все такое".

- Если вам что-нибудь понадобится, вы можете позвонить и заказать в номер.

Она фыркнула, занятая раскопками в кармане своих "левайсов" в поиске денег.

- Не сомневаюсь.

Нашла. Как раз хватало, чтобы заплатить залог. Она расписалась в книге, машинально прочитав предыдущую запись - какой-то Джон.

- Ваши вещи...

- Не стоит.

Она была налегке, что сильно облегчало ей жизнь. Самый минимум, уместившийся в небольшой рюкзак. Она взяла ключи и удалилась, оставив после себя тонкий аромат "Кензо" и марихуаны, и ощущение, что что-то важное в жизни проходит мимо. Томми еще смотрел ей вслед, даже когда она скрылась в полумраке лестничного пролета.

Номер подтвердил ее первое впечатление от мотеля - дешево, но могло быть и хуже. "Люкс" означало, что здесь была более современная мебель, телефон и телевизор - старый черно-белый монстр. Окна выходили на некое подобие сада, дававшего дополнительную прохладу и свежесть. Уже совсем стемнело, и Луна висела в небе яркой желтой лампочкой. Она открыла окно, впуская ночь, слаженный хор цикад и лунный свет, и только сейчас ощутила, как же она устала. Она погасила верхний свет и зажгла неяркий настенный светильник, придававший сухой казенности номера жилой и даже уютный вид. Она с удовольствием разделась и отправилась в душ.

Когда высохли волосы и отдохнули мышцы, спать ей уже не хотелось. Душ придал ей новые силы и заставил снова почувствовать вкус к жизни. Она припомнила свои мысли насчет "и все такое" и принялась одеваться. Еще подъезжая, она заметила вывеску, приглашавшую посетить бар на первом этаже. Она добавила немного духов, взглянула в зеркало и вышла из номера.

На другом конце коридора открылась дверь, и вышел мужчина. Она заметила, что он высок и хорошо сложен, и куда более привлекателен для нее, чем мальчишка-портье. Когда она подошла к лестнице, чтобы спуститься, он все еще возился со своим замком. Ждать она не стала.

Он бросил на нее беглый взгляд и вернулся к проблеме. Упрямая "собачка" никак не хотела становиться на место, и он сосредоточил все свое внимание на ней. Чертыхнулся сквозь зубы и услышал щелчок, но девушки в коридоре уже не было. Зато она была в баре, куда она спустился с намерением перехватиться что-нибудь и вернуться в номер - спать.

Бар был маленький, из тех, в которых можно остановиться перекусить, но задерживаться надолго не стоит. За дальним столиком сидели двое шоферов-дальнобойщиков, а во дворе дремал их суперкарго. В другом углу расположились копы - местный шериф и его помощник. Обычно посетителей бывало больше, но в этот вечер их, видимо, распугали представители закона, настроенные не особо дружелюбно. Девушка за стойкой, одетая в униформу бармена и чем-то неуловимо похожая на Томми Ли Мартина, уже успела прикинуть, что выручка сегодня будет немного меньше, чем ожидалось, и что отец будет сердит. Из-за этого и еще из-за того, что ее брат имел глупость сдать номер какому-то подозрительному типу. Который, к слову сказать, только что появился в баре.

Господи, дорогой Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы не случилось ничего плохого. Спасибо. Мэри Роберта Мартин. Аминь.

Он подошел к стойке и сел на высокий вращающийся стул. Радио было настроено на рок-волну, и он услышал голос незабвенной Джин Мин:

...и когда ты вернешься, холмы будут такие же зеленые.
Но кровавая пелена перед твоими глазами
И боль в твоем сердце
Не позволят тебе увидеть их красоту.

Боль в твоем сердце.

Жаркое марево джунглей.

Презрительный смех автомата

Нет... Нет! Не-е-ет!!!

- Сэр, с вами все в порядке?

От голоса, прорвавшегося сквозь видение, он вздрогнул и снова осознал себя дома. Ну, или почти дома.

- Да, извините. Дайте мне пиво и хот-дог.

В глазах Мэри, чье имя было написано на табличке сродни таблички портье, мелькнуло сочувствие, когда она ставила ему его заказ. Он заметил это, и ему вдруг нестерпимо захотелось предложить ей подавиться своим сочувствием или засунуть его в некое место между ног. Пять лет назад, когда она вернулся, во взглядах, устремленных на таких, как он, чаще читалась ненависть или презрение. Но не сочувствие. ЭТО появилось совсем недавно. Он как-то слышал, что где-то в Кентукки парень, вернувшийся из плена, разнес половину города и в одиночку уложил полотряда полиции штата только полому, что какой-то тупой коп решил проявить к нему жалость и сочувствие. Он прекрасно понимал того парня. Джон, кажется, так его звали. Джон Рембо.

Он отхлебнул пива и сосредоточился на радио, потому что если он позволит своим мыслям свернуть в эту сторону, то очень скоро у копов появиться работа. Или куча неприятностей.

Не сейчас. Только не сейчас.

Пиво было в меру холодным, хот-дог достаточно вкусным, а голос Джин Мин уже исчез в эфире. И все бы хорошо, но в этот момент он своими звериными инстинктами ясно ощутил, что кто-то смотрит на него. В упор. Он обернулся и ответил тем же долгим взглядом. И едва не подавился, потому что это была она, та девушка, которую он видел в коридоре.

Она наблюдала за ним, скосив глаза, с того момента, как он появился. Для нее это случилось на втором коктейле, когда мозг тоже решил расслабиться. Ни за что на свете она не призналась бы, что загоняет себя днем, чтобы не видеть снов ночью. Иногда это удавалось. Иногда нет. Должно быть у каждого из нас есть такая история, о которой мы предпочитаем забыть, и которая преследует нас до конца жизни. Сейчас как раз был период преследования.

Она видела, как он на несколько секунд выпал из окружающего мира в транс, и подумала, что у этого парня тоже есть такая история. Собственные воспоминания отдались эхом болезненно и не вовремя, и она решила, что третий коктейль ей тоже не помешает. Она покосилась на копов, но они была заняты друг другом, и подозвала Мэри Мартин.

- Повтори это, подружка. Пожалуйста.

Мэри помедлила, но все же смешала ей новый коктейль. Она отхлебнула глоток, и ее мысли снова вернулись к незнакомцу рядом. Похоже, у него проблема, и она даже догадывается, какая. Он был чем-то похож на нее... Она не закончила, потому что парень обернулся и в упор посмотрел на нее. Словно прочитал ее мысли. Она заметила седину в его волосах, но глаза у него были молодые - глаза мальчишки. Она отсалютовала ему своим стаканом, в котором позвякивали кубики льда, и он вернул ей жест бутылкой с пивом.

Мысль подойти возникла у них одновременно, но она не двинулась с места, позволяя сделать это ему.

Он сел рядом и ощутил исходивший от нее тонкий аромат духов и марихуаны. Что это были за духи, он определить не смог, но они ему нравились. Он обошелся без долгих вступлений.

- Меня зовут Джон.

Голос был хриплый, но не оттого, что он много курил, а оттого, что он много молчал. Еще она заметила, что у него глаза оттенка неба, когда после грозы оно становиться похоже на мокрый голубой шелк.

- Меня зовут Джейн, - и через паузу, - Джон и Джейн Доу.

И при этом осталась вполне серьезной.

Примерно через четверть часа они оказались в его номере. Почему именно там, а не в ее "люксе", никто так и не понял. Просто... так получилось. Из окна на них смотрела полная Луна, сохраняя на своем лике бесстрастное выражение. Свет они не зажигали, так что кроме Луны, их не увидел больше никто.

Ее тело оказалось тоненьким и словно бы высеченным из безупречного лунного камня - того же темно-желтого оттенка и так же слегка светилось в ночи. У нее была крепка грудь, тонкая талия и аккуратные по-мужски узкие бедра. Глядя на нее, он подумал о своей так и не рожденной дочери. Она стояла перед ним и, облитая молоком лунного света, была светла, как печаль.

Он был темен, как неизбывная тоска, и лежал на кровати, откровенно любуясь ею. Его тело было прочерчено шрамами, от которых она возбуждалась еще больше. На нем не было ни капли жира, одни мускулы, и он оказался чертовски сильным для своих... Впрочем, она так и не смогла определить его возраст, потому что у него был темперамент подростка.

Когда он коснулся ее губ, они были вкуса вишен - горько-сладкими. Руки взметнулись на его плечи и легли двумя невесомыми крыльями ангела на земле. Она не была им. Она была сексуальной кошкой, непредсказуемой и ненасытной. Он ощутил мягкий толчок, и в следующий миг ее ноги сомкнулись на его чреслах. Она прижалась к нему жарким телом, вызвав в паху тяжесть и боль. Он перенес ее на кровать, уже изнемогая от нахлынувшей звериной похоти, легко разорвал ее тонкую майку и почувствовал, как она сдирает рубашку с него, царапая спину острыми коготками. Но не почувствовал боли. В тишине тихонько звякнули друг о друга его жетоны.

Она ловко извернулась, освобождая их от последних покровов одежды, и поднялась перед ним. Ее тело способно было свести с ума, и она это знала. Пусть сходит - сегодня ночью можно все. К запаху "Кензо" и марихуаны добавился пряный аромат мускуса, источаемый ее возбуждением. Она постояла так секунду и обрушилась на него, накрыла волной. Ему хотелось ее разорвать, но она не позволила. Она не позволила, а вместо этого начала гладить его и целовать и услышала, как он застонал. Поясницу выгнуло дугой, но облегчения это не принесло. Она сама хотела его, хотела до боли.

Поэтому когда он сжал ее так, что хрустнули ее кости, и одним резким движением перевернул на спину, она не стала сопротивляться. Лунный свет отразился в его зрачках двумя бликами. Она развела ноги, и он наконец-то вошел в нее, чувствуя, как раздвигаются под его напором упругие хрящики ее лона и снова смыкаются, восхитительно плотно обнимая ее плоть. Из его груди исторгся новый стон, которому вторило более высокое эхо.

Она впилась ногтями в его спину, не замечая крови, струившейся из-под ее пальцев. Ее зубы щелкнули совсем рядом с его плечом. Она горела. Она просто пылала, помогая ему бедрами, руками и всем телом. В какой-то момент ей не хватило воздуха, и мозг закричал, умирая от гипоксии, но она не услышала его крика. Только сердце забилось еще сильнее.

Их тела слились воедино. Их души поднялись в да-хэй и слились воедино. Они стали одним существом и на какое-то время каждый из них позабыл о своей боли, потому что она перестала существовать вместе с остальным миром. На какое-то время друг в друге они обрели не просто утешение, а нечто большее - часть себя, которую утратили до того. Но пересечение судеб стало для них перекрестьем прицела.

Они достигли пика одновременно. Содрогнувшись всем телом, он запрокинул голову и завыл на полную Луну долгим леденящим душу плачем. Одновременно с ним она закричала, орошая его плач своими слезами.

Он целовал ее мокрое лицо, вдруг поняв, какая же она хрупкая и беззащитная в своей возбуждающей наготе, и повторял, не зная, что еще ей сказать:

- Не плачь, не плачь, не плачь...

Она затихла, не понимая, что это с ней. Она думала, что слезы уже кончились. По телу прошла волна дрожи, а потом ее охватил озноб.

Он лег рядом, постепенно приходя в себя. То душевное равновесие, которое ему удавалось сохранить, было нарушено. И виновница этого, похоже, сама была не в лучшей форме. Он обнял ее, согревая своим телом, и позвал:

- Джейн.

- Что? - она ответила еле слышно.

- Ты в порядке?

Немного помедлила, прежде чем ответить. Не в порядке, потому что больно так, что выворачивает наизнанку.

- Да.

Она взяла его жетоны и стала разглядывать. В темноте они светились отраженным лунным светом. Она прочитала его данные - имя, которое он назвал, было настоящим. На левой стороне его тела от соска к животу тянулся ровный шрам, в нескольких местах перечеркнутый более мелкими. Похоже было, что его просто наскоро зашили и до медиков с тонкими хирургическими иглами он так и не добрался.

Сколько ангелов танцует на конце одной иглы?

Она провела пальцем по шраму вниз. Потом вверх. Потом снова вниз. Снова вверх...

- Это оттуда?

Она растерялся, сначала не понял, о чем она, но потом до него ДОШЛО. И он перестал дышать. Он содрогнулся.

- Да.

Она перелезла через него и подошла к окну. Бесплотный призрак, а не человек. Баньши. Погибель. Она не обернулась, когда спросила:

- Каково тебе было умирать?

Он вспомнил. Вернулась боль, но не та, что была тогда, потому что тогда ее не было, а та, что пришла потом.

- Не страшно. И не больно.

Она вернулась на кровать и заглянула ему в глаза. В душу.

- Тебе не было больно?

- Нет, не было.

Он привлек ее к себе. Она доверчиво прижалась к его плечу, словно вверяя ему себя. Ему показалось, что успокоилась. Он был в смятении. Прошлое, о котором он старался забыть, обрушилось на него снова и едва не погребло под обломками его жизни.

- А больно, когда из пистолета?

Он обдумал ее вопрос. В него никогда не стреляли из пистолета. В него стреляли из автомата.

- Нет, Джейн, это не больно.

Потом он вспомнил, как ныли, бывало, его старые шрамы. И он усомнился.

Больно бывает не только от боли.

Они оба это знали.

- Пойдем лучше в душ.

Она оказалась легкой, и держать ее было удобно, как ребенка. От яркого света она жмурилась, а потом сладко по-кошачьи зевнула, показав остренькие зубки. При ярком свете она показалась ему еще более совершенной.

- Долго ты бал там?

Они сидели в комнате и пили кофе. Стрелки часов уже перевалили за полночь.

- Три года.

Целую жизнь.

Ему всегда казалось, что целую жизнь.

Он родился и вырос на Среднем Западе, и был старшим из двух братьев. Когда ему было шестнадцать, его со скандалом выставили из школы, а родители после жуткой разборки решили, что легче оставить все, как есть, чем пытаться что-то изменить. Через месяц он сбежал в Нью-Йорк с женщиной старше себя на пять лет. С матерью случился удар, и отец в гневе предложил ему никогда больше не показываться на пороге отчего дома. В ту ночь он напился и сильно избил свою любовницу, но она простила это ему, как и многое другое потом. Почему, он так никогда и не понял.

Его призвали в шестьдесят шестом, и в какой-то степени это было для него выходом. Это была отличная возможность бросить опостылевшую любовницу, потому что он знал, что уже никогда к ней не вернется. Родители получили длинное письмо о том, что блудный сын идет защищать звездно-полосатый флаг от красной угрозы, и сменили гнев на милость, позволив ему приехать попрощаться. Он приехал. Младший брат был в восторге от того, что "Джонни-бой идет на настоящую войну" и с детской наивностью пожелал ему привезти оттуда какой-нибудь подарок для него, любимого братика. Его отец, переживший когда-то Пирл-Хорбор, а потом сражавшийся во Второй Мировой, хмыкнул и пожелал ему привезти оттуда свою собственную задницу живой и по возможности целой. Мать старалась держаться, но слезы были так близко, что он видел, как они блестят в ее удивительно красивых глазах. В первый и в последний раз они говорили с отцом на равных. И уже под конец разговора его отец уронил фразу, тут же запив ее глотком виски:

- Дерьмовая это штука, война.

А через сутки он сам оказался в этом дерьме.

Он оказался во Вьетнаме.

Бой накрыл его в первый же день и избавил от всех ура-патриотических иллюзий, что сильно облегчило ему жизнь. Их называли там не солдатами, а "военными советниками", а войну - "полицейской акцией", но это была именно война, на которой лилась кровь, стреляли автоматы и матерились все: от рядового до бригадного генерала. "Военные советники" умирали так же легко, как и просто солдаты, и кровь у них была такая же алая.

Поначалу его добивал климат. Он никогда до этого не видел субтропики, и от жары кружилась голова, а от москитов потом чесалось все тело. Впрочем, он научился носить форму без нижнего белья и не обращать внимания на укусы. Учиться пришлось быстро, потому что от этого зависело, будет он жив завтра или нет. Парень, прилетевший вместе с ним, погиб через месяц - его укусила ядовитая змея, которую он не заметил, устраивая себе лежбище в засаде.

Привыкнуть к смерти оказалось немного сложнее, чем к климату. Когда желтолицый косоглазый ублюдок в черной вьетконговской форме, похожей на пижаму, появился перед ним впервые, он уставился на него во все глаза и очнулся только от вопля сержанта:

- Стреляй же... твою мать. Стреляй!

Он поднял автомат и не смог остановиться, пока в рожке не закончились патроны. Только потом он сообразил, что расстреливает уже труп. Тело было почти разорвано его пулями и напоминало скорее фарш, а не человеческое тело. Он ощутил рвотный позыв, но расслабляться было некогда. Убивай, если хочешь жить. Дальнейшая практика показала, что о самом факте смерти лучше не думать. Те, кто думали, сходили с ума. Он не хотел так. Он хотел выжить и вернуться домой. Все они хотели.

Через год он был сержантом. На войне быстро повышали в звании. Он ужзе редко задумывался о моральной стороне дела, но был хорошим командиром, потому что думал о том, как сохранить своих людей. Некоторые склонялись к мнению, что об этом он думал больше, чем о сохранении своей собственной шкуры. Именно тогда его впервые ранили - он прикрывал своего единственного оставшегося в живых рядового, зеленого еще необстрелянного щенка. Бой был жестоким. VC лезли со всех сторон, словно размножались быстрее, чем гибли. Под финал шарахнула артиллерия и вместе с косыми зацепила и своих. Связист просто прирос к своей рации, вызывая хоть кого-нибудь, и вдруг среди боя из эфира донеслась музыка, и голос далекой Джин Мин спел о холмах и боли. Перед глазами встали зеленые холмы родного штата, и глаза матери, и он поднялся в бой с криком, матом, и почти не соображая. Когда что-то горячее толкнуло его в плечо, он сначала не понял, что это было. В горячке боя боли не было, только автомат почему-то стал более тяжелым. Второй толчок заставил его упасть, и мир стал похож на ожившую картину Сальвадора Дали. Он еще продолжал стрелять, когда их накрыло напалмом, и джунгли взорвали шквалом огня. Он не помнил, как выбрался оттуда и почему остался жив. Так и не вспомнил.

После госпиталя он вернулся обратно в свой взвод. Вернее, от взвода остались только номер да тот рядовой, которого он прикрывал. И все началось сначала.

Потом он был ранен еще дважды, и последний раз вернул его домой. На память об этом последнем разе остался шрам, которые гладили пальчики Джейн, и ночной кошмар, в котором он раз за разом сходился в рукопашном бою с двумя VC, устроившими засаду. Он видел фанатичную ненависть в их узких глазах и понимал, что ему не жить. Выжил он тогда чудом.

Он вернулся домой спустя три года. Его родители постарели. Его брат вырос. Его бывшая любовница родила ребенка и срочно искала себе мужа. Его друзья - тоже бывшие - устраивали свою собственную жизнь и отделывались от него короткими незначащими фразами. Изменившийся мир не смог принять его и таких, как он, потому что они изменились тоже, но изменились по-другому. Для своей страны героями были те, кто отдал за нее свою жизнь, а те, кто вернулся, были убийцами. И невозможно было доказать обратное.

Он нигде не задерживался надолго. Рано или поздно возникали проблемы с властями, когда он уже не мог сдерживаться и срывался. Хотя до серьезного обвинения дело ни разу не дошло, но все равно приходилось перебираться на новое место. До следующего раза.

Спустя какое-то время они стали жертвами. Все чаще и чаще он стал видеть в обращенных на него взглядах жалость и сочувствие. К нему относились так, как относятся к тяжело больному родственнику. А ему хотелось взять автомат и убить их. Ему не нужна была ложная жалость, ему нужно было только понимание.

Просто понимание.

И еще избавление от боли.

Через несколько лет ему вдруг показалось, что он обрел то, что давно искал. Избавление от той войны, что продолжалась внутри него. Мир с самим собой.

- Я пробыл там три года, и иногда мне казалось, что не вернусь.

Она слушала его с таким пониманием. Вьетнам был тем, разговоров о чем он старался избегать. Те, кто не был там, понять его не могли, потому что им казалось, что это всего лишь что-то подвинулось у него в голове. Он тоже старался не думать об этом.

Она поняла.

- Ты думаешь, ты смог вернуться?

Он помолчал немного, ощущая, как всплывают те его чувства, о которых он старался не вспоминать, утопив на дне бутылки. Она сейчас играла на самых тонких и уязвимых струнах его души.

- Иногда мне кажется, что нет, - он говорил тихо, с трудом подбирая слова, - Война словно бы застряла во мне, в моей голове. Иногда мне кажется, что мир сдвинулся, пока я был там. Но я-то остался таким, какой был.

- Нет! Это ты изменился, и очень сильно. Мир сдвинулся там, где ты был, и ты сдвинулся вместе с ним. Ты стал другой, и вы никак не можете приспособиться друг к другу. Тебе сейчас кажется, что наоборот, потому что ты не замечаешь, каким ты стал, ты видишь только, что что-то изменилось.

- Ты не знаешь, каким я был, и поэтому не можешь знать, изменился я или нет. Ты - с другой стороны.

Она опустила голову, и он вдруг ощутил, что невольно вторгся туда, куда она старалась не пускать никого. Когда она заговорила, ее голос был еле слышен от неприкрытой боли.

- Я знаю. Мой брат-близнец был там.

Они были близнецы, и этим сказано все. Сколько она себя помнила, брат всегда был рядом. Сначала они вместе сидели дома под присмотром своей матери, и за все те бесконечные шалости и проделки, которые они устраивали, они отвечали тоже вместе. Если один из них заболевал, то второй тут же выдавал аналогичные симптомы, даже если при этом был абсолютно здоров. Как правило, им хотелось одного и того же, и поэтому мороженого и шоколада всегда не хватало. Дети это всегда проблемы. В случае близнецов проблемы были двойными.

Потом они вместе пошли в школу, в один класс, превратившись в двойную головную боль своих учителей. Они стойко покрывали друг друга и поэтому как-то раз едва вместе и не вылетели, хотя виноват был только один. Если им случалось вдруг поссориться, то через час они все равно были уже вместе и снова что-то замышляли. Когда она впервые поцеловалась с мальчиком, ее брат узнал об этом первым. Когда он лишился невинности, его сестра узнала об этом первой. И жутко ревновала. Он тогда поклялся, что любит ее больше всех на свете. Она успокоилась. Ненадолго.

Когда в семидесятом его отправили во Вьетнам, она почувствовала себя так, словно половина ее тела вдруг оказалась парализованной. Брат всегда был готов защитить ее от реальной или воображаемой опасности, и теперь она чувствовала себя уязвимой. Два года, что он пробыл там, она училась жить одна и каждый день утешала себя мыслью, что вот вернется братик и все будет, как раньше. За это время она поступила в колледж и завела свой первый серьезный роман. Изредка от него приходили письма, не очень длинные и не очень информативные. Она писала ему в ответ целые поэмы о своей жизни и неизменно заканчивала заверениями, что любит и ждет. Только однажды он послал письмо ей одной. Длинное письмо, в котором он описал весь тот кошмар, в котором жил. Все это так отличалось от того, что говорили в новостях и писали в газетах, что на какой-то момент времени она даже поняла соображения тех, кто устраивал демонстрации против войны. Родители этого письма не увидели, а у нее закралось подозрение, что как раньше уже не будет.

За несколько дней до его возвращения она сидела на лекции в своем колледже, и вдруг ноги словно взорвались горячей болью. Она не сумела сдержаться и сдавленно застонала, мгновенно покрывшись холодной испариной. В глазах потемнело, а к горлу подступила тошнота.

- С вами все хорошо, мисс? - голос профессора доносился будто через вату.

- Не совсем. Можно... можно мне выйти?

- Да, конечно. Кто-нибудь, проводите ее.

Провожать не пришлось - пришлось нести, потому что она поднялась и от нового приступа боли потеряла сознание. Очнулась уже дома, чтобы услышать, что врачи ничего не нашли. А через несколько дней ее брат вернулся домой. На носилках. Его ноги были искалечены осколками взорвавшейся рядом гранаты.

Она поднялась первой. То, что с ней произошло, называлось психосоматическим расстройством. Приступ настиг ее в тот момент, когда ее брат получил свои раны. Она пыталась с ним поговорить, но он только орал и матерился. Она плакала, и только это, казалось, приводило его в чувство. Он ненавидел весь мир. Сначала она забегала к нему в каждый удобный момент, и он предлагал ей не соваться в его жизнь, оставить его в покое и вообще идти к черту. Тогда она стала появляться как можно реже, и тогда брат обвинил ее, что она бросила его, оставила одного, когда ему так нужна поддержка родного человека. Она не знала, что делать, ощущая, как то, что поразило его мозг, постепенно добирается и до нее. Заслышав голос брата, она вздрагивала от страха. Тем более, что она была единственной, кто знал, что у него есть пистолет. Родители прятались за ее спиной, как за ширмой.

Еще ему снились кошмары. В первый раз, услышав душераздирающий вопль из-за стены, она сорвалась и бросилась в его комнату. Он горел. Ей удалось его растолкать, и он разлепил мокрые от слез и пота ресницы. Глаза горели лихорадкой и бредом.

- Они окружили нас. Рассредоточиться. Стреляйте. Стреляйте же, ... вашу мать!

Его глаза остановились на ее перепуганном лице, и во взгляде появилась осмысленность. На миг он снова стал прежним.

- Джейн, прости меня. Прости...

Это стало повторяться почти каждую ночь.

Был еще один момент, когда она снова увидела его прежним - в день, когда он сам смог выбраться за пределы дома. Они отпраздновали это событие всей семьей, и весь вечер он был спокоен и весел. А когда она вошла в его комнату поговорить пред сном, как это бывало в детстве, то увидела в руках брата пистолет.

- Что ты делаешь?

Он вздрогнул, посмотрел на нее и отвел взгляд. Она прошла и села рядом, физически ощущая исходящее от него отчаяние.

- Джейн, сестричка...

Его лицо вдруг исказилось гримасой боли. Брат уткнулся ей в колени и разрыдался.

После того, как он снова стал ходить, стало еще хуже, потому что теперь он мог спокойно добраться до виски. В моменты просветления она все так же старалась рассказать ему о своей жизни, но он говорил, что это все мелочи рядом с тем, что пришлось пережить ему. Близнецы больше не понимали друг друга. Каждый из них жил в своем собственном мире. Мире боли для них обоих.

- Что с ним стало, с твоим братом?

- Он не выдержал и застрелился.

От воспоминаний ее трясло, и чьи-то руки дали ей воды. Звезды на бархате неба сменили свой узор, и Луна желтой монеткой скатилась к копилке горизонта. Она совсем потерялась во времени.

- Знаешь, после того, как я вернулся, то долго не мог привыкнуть к мирной жизни. Думаю, что твой брат тоже не смог адаптироваться.

- Ему иногда казалось, что кругом одни враги. Мама, отец, мой приятель. Даже я. Но я любила его. Всегда...

Она не договорила. Слезы снова были близко, но она держалась.

Он вдруг представил очень отчетливо то, через что ей пришлось пройти. Просто оглянулся назад и посмотрел на себя со стороны. Он тоже был таким, когда вернулся: дергался и срывался по малейшему поводу. Его безумно раздражали люди, любившие поговорить об идее и смысле "полицейской акции во Вьетнаме", сидя при этом в теплом баре за кружкой пива. Для них, тех, кто был там, это не было "полицейской акцией". Это была война, где либо убиваешь ты, либо убивают тебя. И вот теперь ин видел мир словно бы с другой стороны. Порой их жизнь становилась адом и тогда они, в свою очередь, раздвигали его границы для своих близкий. Именно это заставило его покинуть дом и пойти в неизвестность.

- Прости его, твоего брата. Ему было больно. Ты даже представить себе не можешь, как каково это, вернуться и обнаружить, что то, за что ты умирал, уже никому не нужно. Как и ты сам.

- Но это неправда! Он был нужен мне! Он ведь был половиной моей жизни. Я смогла бы помочь ему, мы ведь вместе всегда могли со всем справиться. Почему он не сказал мне? Почему?

- Наверно, он боялся, что ты не поймешь.

- А ты... тоже боишься?

- Нет. Мне кажется, что я уже ничего не боюсь, потому что со мной уже случилось все самое плохое.

- Самое плохое, это когда умирает тот, кого ты очень любил.

Он знал. Он видел. Сначала было больно, потом он привык. Проклятье и спасение человеческого рода: способность привыкать ко всему, даже к кошмару. Он ответил тихо-тихо:

- Я знаю.

Она встала и подошла к окну. Он подошел следом, обнял за плечи, очень нежно, словно боялся ее сломать. Небо уже начинало светлеть.

- Скажи, Джон, а сны? Тебе тоже снятся эти сны?

Он понял, какие "эти".

- Да. Такое ощущение, что бежишь по кругу и не можешь вырваться.

- Мне сейчас иногда снится, как он умирает. А я стою за невидимой стеной и не могу ничего сделать.

- Наверно, ты теперь тоже одна из нас.

- Из вас? Ты делишь мир на вас и остальных?

- Не я. Люди сами отвергли нас. Нас послали защищать свою страну, потом называли убийцами. Когда мы вернулись, то оказали никому не нужны. И что было делать? Очень немногих дождались дома и смогли принять потом такими, как есть.

В его словах прозвучала горечь застарелых обид. Его не дождали. Не дождали его друга и мальчишку из соседнего квартала. Именно тогда он озлобился на весь мир.

- А, может, вы сами не захотели, чтобы вас приняли?

Он вспомнил про ее брата и впервые подумал, что и так может быть, но оставил ее вопрос без ответа.

Случайна была эта встреча. Случайны все разговоры. Никто никогда не узнал, что в них была правдой, а что ложью. Только на какой-то момент две противоположных стороны смогли понять друг друга, а значит, стали на шаг ближе. Да двум страдающим сердцам стало немного легче от обретенного понимания.

Когда поднялось Солнце, она ушла в свой "люкс", а он лег на диван и уснул, и плохие сны не тревожили его в этот раз. Затягивались раны.

Она же собрала свои немногочисленные вещи и уехала. Чувство вины впервые отпустило ее. Начинался новый день, в котором боли было немного меньше.

Он проснулся и хотел увидеть ее снова, но ее уже не было. Он спустился вниз, где все тот же мальчишка-портье читал все тот же журнал.

- Простите, как давно уехала леди, снимавшая "люкс"?

Томми Ли подбросило так, словно к стулу подвели электричество. Незаметно сотворив знак для отвода нечистой силы, он посмотрел на часы.

- Пять часов назад, сэр.

- Она не сказал, куда едет?

- Нет, сэр.

Больше они не виделись никогда, хотя всю жизнь оба вспоминали эту ночь и этот разговор, ставший толчком для перемен к лучшему. Время стерло страдания, стерло из памяти их лица, оставив одни имена.

Ее звали Джейн.

Его звали Джон.

(c) Jean Sugui
Ноябрь 1999