Сухарев Евгений Александрович. 1959, Харьков, Украина. Поэт, эссеист. Член Международного фонда им. Бориса Чичибабина. Лауреат конкурса РНЛС (2004). Автор четырех изданных книг стихотворений - "ДОМ КО ДНЮ" (Харьков, КРОК, 1996), "САГА" (Харьков, КРОК, 1998), "СЕДЬМОЙ ТРАМВАЙ" (Харьков, ТО ЭКСКЛЮЗИВ, 2002), "КОММЕНТАРИЙ" (Харьков, ТО ЭКСКЛЮЗИВ, 2005).
Дом. Адрес: Украина, Харьков, просп. Гагарина 258, кв. 5.
* Техноложка - Харьковский Технологический, затем - Политехнический институт. Ныне - Университет ХПИ.
3.
жёлтые пятна размыты на заднике сером
как же средь нынешних тут не прослыть старовером
старообрядцем средь пёстрой такой детворы
заполонившей партеры леса переулки дворы
строфы дома берега оркестровые ямы
как астронавт забредаешь в иные миры
привкус комедии с тонким душком мелодрамы
чем не прививка от нашей трескучей муры
чем не отмашка на диком таком перекрёстке
очередного вранья где не полосы даже полоски
лишь почему-то всамделишной кажется кровь
чем ни маши в оправданье и что ни буровь
ОТСТУПЛЕНИЕ: КОСТЕР
Пока не выгорел костёр,
подбрось еще сосновых дров.
Во здравье братьев и сестёр
ещё поет говяжья кровь,
и свёрнутый в колечки лук
за тонким звуком тянет звук.
И ты стоишь, как дирижёр,
над этой пряною волной,
как будто тысячи обжор
спешат за оргией слюнной,
как будто каждый приволок
готовый к бою котелок.
Течет смола, как пот из пор,
и пар скользит над головой, -
забытой песней с давних пор,
как по дорожке звуковой,
как с давних зим до ближних лет
забытый тянется куплет.
Зачем же ты один, как вор?
Что шаришь ты в своем огне?
Какой дремучий заговор
бормочешь сам спиной ко мне?
Неужто я не подберу
хоть малый звук в твоем пиру?
Но слышу я себе в укор:
- Молчанье, брат мой, как вранье.
Отбелят годы твой вихор.
Мой милый, каждому - свое.
Кто захотел чужих словес,
давно в костре моем исчез.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
ДЛЯ СТАНИСЛАВА МИНАКОВА
1. Аннотация
На девятой странице романа
сквозь грязцу карандашных помет
проступает плакучая рана
вместе с болью - и выхода нет.
На странице двадцатой (как зыбко
положенье, хоть мы ни при чём)
бедной тенью маячит улыбка.
Но никто из двоих не прощён.
Тридцать третья страница (на ней мы
никого из двоих не виним)
скажет нам, что пред будущим немы
все надежды, пустые, как дым.
Двести восемь страниц, без обманов,
длится время одно на двоих,
как и в тысяче прежних романов -
виноватых, безвинных, иных.
Трудно так, вороша и ероша,
словно волосы, эти листы,
знать, что даже морщинки на коже
перечеркнуты или пусты.
2. Пастораль
Кто там выше облаков
залетел - и был таков?
То ли птица, то ли ангел
с красноречием богов.
Что там видится ему
сквозь небесную сурьму?
Твердь земная, водь речная -
ближе, дальше - не пойму.
Может, это мой двойник
к небу звонкому приник?
Словно в зеркале глубоком,
он - и тайна, и тайник.
Словно выдох моровой,
он - и мертвый, и живой
между влагою небесной
и древесною листвой.
Или я все вью и вью
по листве листву свою
от листочка до листочка,
словно сам живу в раю?
Самого себя древней,
вью листву свою, а в ней
ближний гул смолы подземной
все огромней, все слышней.
СТИХИ ПЕШЕХОДА
1. Черта оседлости
Черта оседлости, наследственность прямая,
тоска азийская, российское родство
то с Рюриком, то с ордами Мамая,
с Малютою, но более всего
(поскольку все - с рожденья до Исхода -
истреблены и высланы, и век
окончен, и нелётная погода,
и больше невозможен человек)
с самим собою - злющим, пятипалым,
не чуемым ни сушей, ни водой......
А что передоверено анналам -
там, позади - за жизнью, за чертой.
2. Двойник
Заштатный украинский городок:
какие-нибудь Валки, Балаклея.
Болотце на окраине, виток
дороги - то правее, то левее -
не все ль равно заезжему хлыщу,
обросшему концертною щетиной?
Он говорит: - Романтики ищу! -
и заедает водочку сардиной.
Мне так понятен этот полубред
и языка зыбучая застылость,
как будто миновало триста лет
и ничего на свете не случилось.
Он сверстник мой иль чуть постарше. Он,
как я, покрыт неверья паутиной,
но все-таки зачем-то пощажён
пока что чернозёмом или глиной.
Мы оба, как растенья, проросли
случайно и на время разминулись,
чтоб снова на окраине земли
сложить в уме названья наших улиц.
А больше мы не знаем ни черта.
Дорога - то правее, то левее.
Глухая топь у дальнего куста.
И пыльная табличка: БАЛАКЛЕЯ.
3. Сыну
В Научном посёлке, где прожил я большую часть
июлей и августов, к осени не поспевая
налив и лимонку по ящикам выложить в масть,
остались, наверно, приметы сердечного рая.
Припомнить бы, что ли, железнодорожный билет -
всего за пятнадцать копеек, то жёлтый, то синий,
вернуть бы...... да ладно, - ну мало ли в жизни примет,
а вот накатило, не требуя лишних усилий.
Но это ведь ересь - гадать на его номерке
до ряби в глазах и до гулкости в сумке сердечной,
как будто вся жизнь уместилась в бумажном мирке,
и нет ничего, кроме станции той неконечной.
А если раскинуть - цифирь, безусловно, права,
когда не рождений приходит черед, но агоний.
И, в сущности, смерть есть активная форма родства,
а все остальное - беспомощней и незаконней.
4. Ты меня поймешь
На Одесской, быть может,
а, может, и на Зерновой
оскользнусь я
и в снег упаду головой,
и замрёт мое сердце,
что жизнь мне давало с лихвой:
неужели живой еще?
Странно ведь, если живой,
потому что, пойми,
невозможно почти
в этом городе
жить, оставаться, идти
поперёк или вдоль,
ослеплённо искать на пути
суетливый разбой перекрестков
с восьми до пяти.
Невозможно,
верней, безразлично.
Такие дела.
Выйдешь из дому -
улица белая слишком бела,
чтобы вновь зацвести.
А когда-то, я помню, цвела.
Это - жизнь перед смертью,
которая вся - догола.
Безразлично,
не страшно вот так -
в снег башкою, пойми.
Это как, наскандалив,
одеться и хлопнуть дверьми.
Наскандаль,
насвистай,
наори,
нагреми
напоследок о том,
что мы были людьми.
5. Трамвай
асфальтовые реки
кирпичные берега
на Пушкинской у аптеки
электрическая дуга
седьмого трамвая вечно
ползущего в Лесопарк
на мокром ветру скворечня
трещит под вороний карк
сеть путевых развязок
устья и рукава
льдистой палитрой красок
мается в них листва
листья плывут как лица
улицу клонит в сон
словно земля пылится
свернутая в рулон
так перевозит город
беды свои тайком
на адреса распорот
паспортным штемпельком
6. Стихи под эпиграфом
...и жить на главной
улице Сумской......
В. Добрынина
По главной улице Сумской
зеркальный дождик моросит.
В нем отражается людской
необоротистый транзит.
А если глянуть сверху вниз,
когда уже совсем темно, -
бурлит вода, как стая крыс,
идущих на морское дно.
Они спускаются с высот,
из "саламандровских" углов.
Им и взаправду не везет
на человеческий улов.
Апаши рымарских дворов,
чердачных лестниц короли,
они легко меняют кров
на свалок тощие кули......
Бредёт продрогшая толпа
по главной улице Сумской,
и грома близкая пальба
звенит стекольной мелюзгой.
7. Вчера, сегодня
Опустевшая зольная давность.
Чёрный уголь осенних древес.
Черновой, ненадежный диагноз:
дня сегодняшнего перевес
над прошедшим. Былая забота -
треск поленьев под жадным огнем.
Пара веток для ровного счета.
Вкус коры на вине травяном.
Окончательный, точный, толковый
не диагноз уже - приговор:
стая птиц над палаткой торговой,
местовой или кассовый сбор.
Люди, ягоды, птицы и травы -
злое сальдо казённой цены.
Ах, денек для державной забавы!
А для большего мы не нужны.
8. Без названия
Уеду, уеду, уеду.
И так я не числюсь в живых.
Ни отпрыску, ни краеведу
неведомы страх мой и стих.
Окончено время любимых,
уже забываемых мест,
и струйка табачного дыма
мне губы ухмылкою ест.
У берега Лопани слижет,
как время, резка и груба,
промоину глиняной жижи
зимы ледяная губа.
От Пушкинской до Маяковской
слепые плывут облака,
и ветер им треплет обноски
костистым углом кулака.
Чего же я жду, пустомеля,
от жизни на этом ветру,
губами шепча еле-еле:
"Уеду, уеду... умру"?
ОТСТУПЛЕНИЕ: СЮЖЕТ
Когда-то подписант, а ныне переписчик,
он день и ночь корпит над каждой запятой.
О, срам двухвековой усмешливых привычек,
откуда прямиком - не пуля, так запой.
Но пуля для него - пустое суесловье.
Хрустит сухой ледок отглаженных манжет.
Не пайка черныша, но маслице коровье
на саечке лежит. Ну чем вам не сюжет?
Ну чем вам не сюжет, не почва для раздумий?
Двадцатый век таков, каков его итог.
И разве не равно число гранитных мумий
ментальному числу бушлатов и сапог?
МУЗА - ХХI
1. Афродита
Ангел обкуренный, спившийся дьявол,
рыжая сука с глазами младенца,
кто породил тебя, тот и прогавил,
перед мордахой держа полотенце
с кровью из носа в обшарпанной ванной,
возле бачка, где написано: В НЕТИ.
Вот ты канаешь походкою пьяной
к тумбочке, где колбаса на газете.
И ни башлей, чтоб обратно до Ялты,
к черному пирсу, где разве медузы
всей белизною не годны для смальты,
ни стеклотары, ни прочей обузы.
А ведь когда-то по взморью бежала,
слово, как смальта, в ладонях лежало,
перенасытясь пучиной нагою,
хрустнуло, словно песок под ногою,
или ничком с высоты заоконной -
словно в отсроченный вой похоронный.
2. Блюз
Виниловая пластинка посажена на иглу,
проблевываясь, как в ломке, собственной наркотой.
Даже Господь не сможет остановить юлу,
пока электрический голос не скажет: СТОЙ!
Дорожки ее черны, как ночной квартал.
Иголка ползет, спотыкаясь, по борозде.
Из-под нее разбрызгиваются грандж и металл
вперемешку с героином и ЛСД.
Пока ты лежишь, как чурка, и ловишь стереокайф,
подружка твоя на кухне глушит одеколон.
Там, где синела вена, мокнет красный рукав,
и, значит, сеанс не кончен и даже еще продлен.
Не доверяйся ленте, лучше крути винил.
Иглы ваши - как сестры, фишка у них одна.
Помнишь, по малолетке так он тебя пьянил,
хоть и другою дозой тащил со дна?
Крути что есть мочи, дай ему очуметь.
Музыка все же лучше, чем наркота.
И когда ты деревом лупишь в голую медь,
помни: это всего лишь первая высота.
Хотя твоя голова качается, словно мак,
и сил маловато, чтоб выгрести этот сор,
теперь ты свободный сеятель, а не злак,
теперь ты сам выбираешь себе обзор.
3. Апокриф
Настоящих детей накрывает волна
целой жизни без них, не родившихся тут.
Настоящих мужчин убивает война.
Настоящие женщины мало живут.
А другие давно на других берегах,
возле той, голубой, настоящей воды, -
поминают ли тех, в голубиных гробах,
уловляя в себе человечьи черты?
Мы не знаем о чадах своих ничего.
Мы не чувствуем, есть ли меж нами родство.
Нас повалит простуда в гриппозном кашне,
а не жаркая пуля в живот на войне.
Но зато мы придумаем смачный рассказ,
будто нас на войне убивали не раз,
и, глаза продирая сквозь луковый дым,
друг для друга озвучим баском строевым.
4. ОРФЕЙ
Не помнит зла улыбчивый Орфей
Среди иных со спутницей своей
На теплоходике экскурсионном.
И есть еще в заначке пять рублей,
И летний день все зримей и теплей,
И за кормою - синее с зеленым.
А спутница его почти седа,
И жизнь прошла с тех самых пор, когда
Ее искал он - и нашел однажды.
И сам он сед, но это ерунда,
Пока стучит забортная вода
В металл, а рыжий воздух сух от жажды,
И нет дождя на много дней вперед,
И тенорок запальчивый поет
По радио призывно-учащенно
Какой-то шейк, а может быть, фокстрот,
Где происходит все наоборот
Во времена чулочного капрона,
Гагарина, Гайдая и гитар,
И песен под фольклор колымских нар,
И Лема с неизменной Родниною.
Один аккорд - и видишь, как ты стар.
Гастрольных планов атомный угар
Стоит над всей огромною страною.
И слушая себя со стороны,
Привычно знать, что больше нет страны,
А есть винцо на донышке стакана,
Солено-горьковатый вкус волны,
А если мы печальны и вольны
И живы - неужели это странно?
Благодари же спутницу свою:
Она была с тобою на краю
Земли и в самой темной бездне ада.
Прими прилива донную струю.
Глоток вина - и оба вы в раю.
Всего один - а больше и не надо.
12 янв. 03
ОТСТУПЛЕНИЕ: ТРАВНИК
То ли календула, то ли пустырник,
липкий репей да крапива срамная...
Был сороковник, и будет полтинник -
влага небесная, манна земная.
Время роняет песок и каменья,
перенасытившись плотью людскою.
Смертное тянется выздоровленье
вместе с тягучею смертной тоскою.
Ушки медвежьи, трилистник, ромашка.
Травы врачуют не соком, так слогом.
Видишь все это, и вроде не тяжко
в смертной истоме стоять перед Богом.
ВИД ИЗ ОКНА
1
Откуда мне помнить, что было вчера,
откуда мне знать, что случится потом,
коль тянется морось по краю двора,
и шавка скулит за бесхозным котом,
и смотрит на это дворовый алкаш,
расхристанный ворот рукою ловя,
и с губ выручальное "мать её вмажь!"
слетает, жидовские кроя кровя.
А кот промышляет за ближним углом,
такая непруха! - и сучка скулит,
а дом наш давно бы отправить на слом,
от кровельной жести до газовых плит.
Давно бы отправить и нас вместе с ним,
а там разберёмся, что будет потом,
покуда мы псиной себя не пьяним,
не варим себе на обед суп с котом.
2
У него глаза - дна не отыскать.
То они черны, то в них белый свет.
И понять нельзя, где он будет лгать,
мы ему нужны или нет.
То ли он ходок, то ли прокурор.
У него жена и малец.
Ему светит срок, или сам в упор
даст сполна - и конец.
Он рассыпал нас, будто мы - пшено,
вытер ноги - да вон.
Только в первый раз нестерпимо дно,
а в итоге - простой закон.
Но зато, будь спок, тут при нас жилец -
кровопийца и живоглот.
Только первый шок - на все руки спец -
матерится и достаёт.
А потом не шок, а привычный страх
обступает со всех сторон:
кто храпит у ног, кто дрожит в ногах,
кто впадает в голодный сон.
Кто ж мы сами ему - родня не родня,
если вся страна - без родни?
Он пойдёт в тюрьму, или сам, виня:
"Ни хрена, - проорёт, - нишкни!"
Он залёг на дно и нас потянул,
мы товарим с ним чифирок.
И, как то рядно, что лежит впритул,
кочегарим свой первый срок.
3
Целый день впереди.
Курево или чтиво.
Реденькие дожди.
Двести аперитива.
С вечера приберёг.
Ничего не случится.
Газовый костерок.
Плечи. Глаза. Ключицы.
Два глотка или три.
Дальше уже по теме.
Трудно тебе? Смотри.
Так выгорает время.
4
Что сказать этой девочке в утешенье?
Что сыночку её летом уже два года?
Он пока не соображает о своем рожденье,
заменяя нехватку питания глотком кислорода.
Он съедает на завтрак в восемь отварной картофель,
а потом долго возится с ящиками буфета.
Папаша его, в настоящем - муж,
в прошлом - смотритель кровель,
тянет кеговое пивко с корешами где-то.
Ну и ладно, чего там, не больно-то и хотели!
На этой земле циников - что водяры.
За летом идёт зима, за дождями - метели,
и выбор у всех один: пахота или нары.
Нужно что-то решать, не хватает духу.
Вот она ходит из кухни в комнату и обратно.
Переждать, пережить холод и голодуху,
одеться во что-то легкое дёшево и опрятно.
А мальчишка у ней растет - вот оно, утешенье.
Скоро ему два года - страшно за них обоих
на этой земле, под этой почти не мужскою тенью,
в полужилой квартире с пятнами на обоях.
ОТСТУПЛЕНИЕ:
АЛЕКСАНДР КУШНЕР В ХАРЬКОВЕ, ЯНВАРЬ, 2000
То ли ангел меж адом и раем,
то ли шаг его в темени шаткой,
передёрнут и перевираем
то ли улицей, то ли сетчаткой,
но зато между садом Шевченко
и катящейся к черту Сумскою
вместе с нами он бродит зачем-то,
закрываясь от снега рукою.
То ли неба ему не хватает,
то ли тверди земной маловато,
только харьковский снег не растает
за оградою Летнего сада.
Дело, видно, в единственном звуке,
только Божьему ангелу внятном,
и спешат охладевшие руки
к радиатору в темном парадном.
ОБОЮДНОЙ ЖИЗНИ КРОХИ
1
Империя была мне ни к чему:
ее долготы, глуби, вертикали
сродни не просто зыбкому уму,
но зыбкости, которой потакали,
но эху в перегруженных сетях
лесной листвы, слоистой и зелёной,
где каждая мурашка или птах
за теневой теряется колонной.
Да как тут не теряться, Боже мой!
Едино все: не лес, так подворотня.
Не матерок, так ливень обложной.
Не газ, так свет. Не гривенник, так сотня.
И я тогда себе вообразил
тропинку, сад и дом с отдельным входом,
чтоб, возмужав, набраться новых сил
наперекор бессмысленным долготам.
И, мне казалось, веку вопреки,
реальности, сиречь, ее значенью,
вся жизнь моя по линиям руки
меня помчала, словно по теченью.
Но там я ничего не увидал.
Лишь красноватый холод небосвода,
сухой орешник, дикий чернотал -
конечные, как жизнь и как свобода.
2
Острым воздухом испуга
близко-близко от земли
мы дышали друг на друга -
надышаться не могли.
Нас мотало в жар и холод
всполошённого жилья,
словно каждый был расколот
прошлым, будущее зля.
Ломкой поступью на вдохе
мы прошли за шагом шаг,
обоюдной жизни крохи
собирая кое-как.
3
в дому блуждаешь будто в чаще
когда ты очень одинокий
когда глотаешь чай горчащий
на стул садишься хромоногий
а рядом женщина с которой
тебе когда-то было сладко
и так вольготно каждой порой
и так стыдливо каждой складкой
твои взъерошенные чада
взрослеют как-то очень лихо
и ты не знаешь постулата
чтоб унялась неразбериха
глаза твои полны разлукой
а связки желтым никотином
ты мнишь себя глупцом и злюкой
и виноватым и невинным
и хочешь выйти в ночь и стылость
за позабывшимся и новым
и это новое как милость
воздаст и женщиной и словом
броди по городу и слушай
как любит женщина другая
и дом ее дрожит под стужей
из ночи в ночь перетекая
4
Не в моих ли пальцах твои дрожат?
Страх неузнаванья колюч, как ёж.
Каждый шорох твой к моему прижат,
словно этот страх ты, как воду, пьешь.
На челе твоем выступает соль,
а за ней бессонница в свой черёд.
В волосах давно посерела смоль -
в цвет холстины, когда припрет.
Потому что жизнь тяжелей греха,
да и так ли уж ты грешна,
пряча втуне прошлого вороха,
и какого еще рожна,
если мы с тобой теперь заодно,
хоть пари, хоть огнем гори.
И пока у нас не горит окно,
дай побыть у тебя внутри.
5
Только рыхлое небо, гортань да горячий язык,
только сохлые губы, к которым с рожденья привык,
воздадут мне свое, словоблуду:
я другим не бывал и не буду,
и не надо! Пошла у народа под финиш игра
не на шутку, а насмерть, - ему бы покушать пора,
да обутку забрать из починки,
да в лице - ни единой кровинки.
Только легкие, полные дрёмы, да вязкие руки мои
воздадут и восплачут за горькое право семьи,
мне, холопу, и мне, господину.
Как оставлю я жёну едину
на кого в этом доме, в беленой такой конуре,
где одни только окна остались в начальной поре,
а за окнами воздух, как аспид,
ну а люди состарились насмерть?..
6
Давай поживем немного еще,
помедлим с небытиём.
И пусть не прощает нас дурачье,
по-божески - мы вдвоем.
Мы за себя платили сполна:
ты - страхом, а я - стыдом.
Коль страх - вина, то и стыд - цена,
и хватит хотя б на том.
Поскольку мы у себя в дому,
а не у райских врат,
не станем взваливать никому
на плечи свой рай и ад.
Пусть мы иссякнем так тихо, как
день затухает, тих.
И это будет последний знак
только для нас двоих.
ОТСТУПЛЕНИЕ: У ВОДЫ
не знаю ни о чем
не верю ни во что
над высохшим ручьем
забытое плато
белесая трава
в зеркальности небес
она пока жива
но времени в обрез
не помню как ходил
над рыбою камыш
ловя среди светил
сорвавшийся барыш
мертвящим "ничего"
сознание слепя
таюсь как воровство
от самого себя
и в мертвости легко
хоть из последних сил
как пуля в "молоко"
забыть каким я был
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Ирине Евсе
Любите друг друга, как я вас любил,
как теплил очаг ваш меня и слепил,
как полнился жаром еды и питья,
а после квартира плыла, как ладья,
вдоль плавных и пряных своих берегов
в недальнее устье - приглохший альков......
Неужто вы сами теперь без меня
накроете стол к угасанию дня,
расставите стулья по кругу, и вот
хозяйка беседу свою заведет
о возрасте строгом, не пряча лицо,
и вставит, где надо, крутое словцо,
и кто-то, гитарную прыть усмирив,
припомнит какой-нибудь пряный мотив,
и буду я слушать с ближайших небес
ручьистых ладоней редеющий лес.
ИЗ ПЕРВЫХ КНИГ
1977 - 1998
* * *
зимы размеренная старость
уже быть может узнавалась
но это не меня касалось
ни медленность ее ни вялость
когда по Рымарской бегущей
к Пассажу свету светофору
я шел походкою бегущей
прислушиваясь к разговору
подбитой кожею подметки
со льдом готовым расслоиться
и были речи так же кротки
и узнаваемы как лица
все это не меня касалось
и не со мной происходило
зима теплее мне казалась
и молодость не проходила
поскольку слово только слово
касалось голоса и слуха
и льда как молодость не злого
и духа Господи и духа
?????
Охрипший нескладный ребенок,
ну что ты с душою творишь?
Ты вырос из липких пеленок,
почти двухметровый малыш!
Но разве порядок обмена
души на железо и медь
не ты утвердил откровенно,
чтоб попусту ими греметь?
И разве душа виновата,
что тело становится злей?
Немного хватило бы яда,
чтоб разом разделаться с ней!
Ты понял, что платишь невольно
любому прошедшему дню
судьбою своей малахольной -
как дерево платит огню.
Ты понял, что вырос. Но все же,
свою раскачав колыбель,
ты маешься, годы корежа,
без паруса, с мели на мель.
Памяти Григория Гельфандбейна
Зачем, снегирь, у кромки леса
ты кров непрочный свой возвел?
Еще осенняя завеса
стоит под небом наших сел.
Я знаю все ее причуды -
дожди в изломе ноября.
где огоньком на полминуты
из тучи путь пробьет заря.
В ладонях осени ленивой
ты продержись остаток дней
до новогоднего наплыва
гирлянд и елочных огней.
Зима запаздывает. Ну же,
не хмурься, милый, погоди:
всего недели три до стужи
осталось на ее пути...
???
Тощие базарные калеки,
чьи-то кумовья и кореша
у пивных, похожих на ковчеги!
Мне от вас темней, чем от ножа.
А меня тянуло к вам, тянуло
в страхе липком, словно простыня.
Ваших ртов прокуренные дула
молчаливо метили в меня.
Я ходил меж вами, хрупок, жилист,
клянчил огонька от папирос,
чтобы все, что вами не сложилось,
мне потом в слова сложить пришлось.
От базарных шашней соловея,
я шатался, тычась наугад
в спины, локти, волосы и шеи,
в папиросный дым и самосад.
Через силу сплевывая наземь
папирос погасшие бычки,
я хватал, очкаст и несуразен,
подоспевших ягодин пучки.
Было силы добрести, раздеться,
и тогда бессонница моя
сорвалась, разламывая сердце,
в духоту постельного тряпья.
???
Частный сектор - от центра внизу,
чуть левее госпромовских вышек.
Там сирень вышибает слезу
даже из проходимцев и выжиг.
Там трава вперемешку с ольхой
и высокою рыжею розой
управляет трамвайной дугой,
микропорою и целлюлозой.
Это надо же - средь городских
великанов, что с тучами вровень,
так доверчиво лег и затих
старый пригород, тощ и бескровен.
На него напирают, а он -
в горле ком - все же дышит и дышит
вне предела пространств и времен,
общепитовской ржави и жижи.
Вот он весь - аж до мозга костей
перемытый дождями суглинок,
государь петухов и детей,
бог веревок, корыт и простынок.
Налетай на него, детвора!
Рви последние четки черешен!
Исторический взмах топора
на железобетоне замешан.
?????* * *
Поутру собирается очередь
за сметанкою и молочком,
и порожнюю тару ворочает
Петька-грузчик железным крючком.
Вот идут старички за старушками,
всяк с авоськами, с банками, с кружками,
и к прилавку подходят бочком
кто - с рублевочкой, кто - с троячком.
Все у них пересуды да прения:
поминали кого в воскресение,
сын ли, зять навострился в Москву,
чтобы масла достать к Рождеству.
И шуршат троячки да рублевочки:
ходит очередь, как по веревочке.
Худо-бедно, а все же дошли -
как от края до края земли.
Покупают они, как лекарство,
это кисло-молочное царство
по заявленной твердой цене:
аденома, инфаркт миокарда,
пневмония, помимо инфаркта,
да и этого хватит вполне.
* * *
В послесталинском дачном поселке,
в самом дальнем его переулке,
сосны сыплют сухие иголки
и дожди так внезапны и гулки.
А меня еще даже в зачатье
нет, и лето поет: - Привечайте!
И семейное рукопожатье
крепче гимна, герба и печати.
Это будет гораздо позднее -
перессорятся жены с мужьями,
будут Кливленды и Пиринеи,
Деленгемы, Афулы, Майами.
Это будет гораздо больнее,
потому что и я между ними,
от недетской разлуки пьянея,
чье-то детское вычеркну имя,
потому что я в ссоре со всеми
истлеваю, как сорное семя,
вместе с детской своею сосною,
вместе с мощью ее смоляною.
* * *
Сыночек, так уж вышло к сорока -
не вяжется никак поставить точку.
Не столько желчь, но более тоска
меняет плоть мою и оболочку,
и даже город, и его листву,
и небо в дымке лунного иода,
ночную реку с рябью на плаву,
с пузырчатою сеткой кислорода...
Я становлюсь все менее похож
на прежнего, все более не вызнан
самим собою, чувствуя, что сплошь
меня тошнит от слишком вечных истин.
И ты, сыночек, труден и закрыт,
что означает голос общей крови,
для нас непостижимой, как иврит
со связкой огласовок наготове.
Я чувствую - все более мы врозь,
и более подвержены разлуке,
учась у весел, крыльев и колес
бесхитростной и простенькой науке.
Учись, мой сын, пока тебе везет,
и все, что объяснимо - объяснимо:
берлинское грудное "майен готт"
и горловое "вэй!" Ершалаима...
???
Когда б не этот лес,
водивший нас по кругу,
тогда б мы жили без
причастности друг к другу.
Тогда бы небосвод,
игрою время спутав,
не уводил нас от
автобусных маршрутов -
туда, где глушь, тесна,
в соблазн вгоняла нас, но
сама была она
лишь копией соблазна,
поскольку, выйдя из
одежд к пирам природы,
мы канули в каприз
взаимной несвободы.
Теперь нас вовсе нет.
Мы - забытье и кома.
Прости, что столько лет
со мною ты знакома.
???
Эти сестры, холодные, как ножи,
перешептывают вечерки -
две дороги, погрязших в пыли, как во лжи,
дважды две сплетенных руки.
Двоевластие сорокалетних умов
над двухкомнатною страной,
где цветные гербы чужеземных портов -
паутиною над головой.
Две сестры рассекают сухой рафинад,
косо хлещут в стекло сквозняки,
и осеннюю ночь сторожат, сторожат
дважды две сплетенных руки.
???
В чужую жизнь, в чужой содом,
как бьётся рыба подо льдом
меж мёртвым илом и корягой,
я впал, чтоб выбраться на свет
между словами "да" и "нет"
мальком, икринкою, салагой.
Уже почти на самом дне,
я шел по бросовой цене,
как звон растопленных сосулек.
Я был карманным тайником
меж кукишем и пятаком,
в уликах, как жиган и жулик.
И нет, чтоб выжить самому
согласно трезвому уму
и зыбкости речных кореньев!
Какое право я имел
начать правёж и передел,
судьбу чужую взъерепенив?
Она звала, и я возник.
Она звучала, как язык,
припав к ночному изголовью.
Ее медлительный накал
в меня тайком перетекал
незримой соляною кровью.
???
Не зима, но пока приближенье
нищим клювом осаду пробьёт,
и природа своё пораженье,
словно знамя, положит на лёд.
Змейки льда проползут по асфальту,
указуя дорогу туда,
где, подобно сопрано и альту,
голосила недавно вода,
где мы так хорошо целовались -
ты на цыпочках, я наклонясь, -
где апреля прозрачная завязь
оживляла и мучила нас.
???
Июль был несносен, тугим суховеем
прижав к корневищам каленые гроздья.
Оставив семейства, к чужим юбилеям
на дачу съезжались багровые гости.
И плечи худые сжимались в объятьях,
в кострах истлевающих плавились тени,
и, как старики на скрипучих кроватях,
дрожали тела потемневших растений.
Качайся, огонь огнедышащих оргий,
как рыжый мальчишка на шатких качелях.
Вдыхаю твой дым, словно жалящий гогий
глотают грузины на хлестких метелях.
Их профили солнце, как оспины, выжгло,
белея с рассветом, чернея с закатом.
Хлестали по стеклам тяжелые вишни,
и пыль поднималась и пахла распадом...
???
Клочки тополиного пуха,
петушьей удачи перо,
как будто кружит завирюха,
теряя свое серебро...
Но можно ль метафору эту
принять и ввести в оборот?
Июньскому жару и цвету
зеленое больше пойдет.
И даже не жаром, а спекой
несносною веет с утра,
и, как по аптекам ни бегай,
не могут помочь доктора.
Насупленный червень червленый
стоит - не июнь никакой -
над каждой древесною кроной,
грозя пылевою рукой.
И хочется прянуть куда-то,
в такой незаемный словарь,
чтоб лето звучало, как мята,
сметая мертвящую гарь...
???
Утром Нового года, который для нас
не означен ничем, кроме тихого дома, -
вот какая свобода! И в срок, и в запас,
дай-то Бог насовсем после срыва и слома!
После срыва и слома взаправду светло.
Крепок иней, двойник заоконности синей.
Хорошо изумленье, что нам повезло
с этим утром, с его заселённой пустыней.
Там не раз мы терялись, как правило, врозь,
словно в страхе осады, бесправны по-детски.
Там парок от белья на морозе белёс
и следы на снегу по-разгромному резки.
Там кочевник-троллейбус под номером пять
перегружен людским беспробудным дыханьем.
Но зато у зимы пробужденье и стать -
вместе с нами в тепле и в объятии раннем.
ИНСТИНКТ САМОСОХРАНЕНИЯ
(эссе)
***
Я впервые серьезно подумал о собственной смерти в тринадцатилетнем возрасте. Был у меня одноклассник, с которым мы мало общались, и вот вдруг, стоял хороший, очень теплый май, и до экзаменов не было никакого дела, - так вот, вдруг, ни с того ни с сего, я заявил, что хорошо бы узнать, что там после, и вообще человек живет себе, живет, и - бац... В таком духе. Не помню подробностей.
Приятель мой обалдел, глянул на меня перепуганными глазами, покрутил пальцем у виска и наконец сообщил, что он, в свою очередь, думает о моих интеллектуальных способностях. Думал он плохо, подтверждением тому служила полудетская феня, состоящая из общебиологических терминов и бытового мата.
И тогда я сообразил, что все эти дела слишком серьезны, чтобы ляпать о них языком, и лучше бы вообще помалкивать, гонять на велосипеде или ходить на каток.
Как я теперь понимаю, во мне заговорил осознаваемый инстинкт самосохранения, который я пытался выразить вслух. Наверное, мне это удалось, потому что на приятеля моего - накатило...
С того самого дня прошло очень много времени. Родились и выросли мои дети. Но думать о смерти я не перестал. Разумеется, мысли мои выражаются не в инфантильной, школьной наглядности. Они гораздо более реалистичны, хотя и не менее косноязычны, чем тогда. Я боюсь одиночества, болезней и старости. А остальное не столь существенно.
С бытовой точки зрения, я ляпаю языком, говорю разные банальности, и без того понятные любому здравомыслящему человеку. Извиняет меня то, что мой инстинкт самосохранения еще не достаточно стар и разрушен и впереди у меня есть некоторое будущее.
Мне кажется, я нашел адекватную форму для реализации своего инстинкта самосохранения. Я пишу стихи, продлевая себе жизнь; ну и близкие мои меньше за меня волнуются. Я не хочу думать, что какой-нибудь строчкой стану кому-нибудь нужен после всего: во мне наивности нет. Мне просто хочется увидеть и написать побольше.
Слава Богу, в жизни своей мне не довелось видеть много чужого горя и страданий, тем более испытывать их самому. Мне, однако, хватает опыта близких, - а он все же есть.
Ну и мне приходилось не единожды делать кому-то больно; я думаю об обидах и унижениях, источником которых я был. Осознание этого определило язык моих стихов.
Я прожил достаточно, чтобы на моих глазах ушло одно безвременье и началось другое. В этом виденьи заключена моя близкая старость - состояние, когда смерти еще нет, но и нет прежней жизни. Я увидел, что мой родной город, где я вырос и вырастил своих отпрысков, перестал существовать. Есть улицы - одни переименованы, другие - нет; есть прежние очертания домов - и все. Остальное относится к демографии, топографии, средствам массовой информации и еде. Это уже не мой город. Инстинкт самосохранения твердит, что не мой, и требует, дабы совсем не озвереть, стишков. Каких-нибудь. О чем угодно. Хотя бы о смычке города с селом. Если мне станет особенно страшно, я их и напишу. Потому что тогда было молодо, навалом колхозных яблок, которые мы собирали в громадные сосновые ящики, обитые жестью, в сельпо продавалась дешевая не "ряженая" водка, дрянные сигареты "Памир" по десять копеек за пачку и демократическая "Прима" по четырнадцать... И стихи были - дрянные, молодые и искренние. Я давным-давно позабыл их; само их дрянцо определялось не самосохранением, а самолюбованием, особенно при девицах, которым я безо всяких-яких сообщал о своей гениальности, и в которых был влюблен, считая, что и они тоже, все одновременно... Вспоминать об этом смешно и противно; очень сильный рецидив самолюбования случился со мною, когда вышла первая моя книжка; слава Богу, такая форма клинического кретинизма скоро миновала.
Вообще занятие литературой - писательское или читательское, все равно - должно быть лишено самолюбования и чрезмерных амбиций, в особенности поэзия. Эта капризная дама - штучный продукт, со всеми вытекающими. Штучные продукты не выносят молотка, гвоздодера и майны-виры. В противном случае пишущий лишается очень многого, дара в том числе.
Инстинкт самосохранения естествен, мне кажется, для всех поэтов. Он диктует не только слова, которые записываются в нужное время и в нужном месте, или произносятся вслух, или повторяются в уме. Но, что гораздо важнее, инстинкт самосохранения формирует манеру держаться наедине с собою и на людях - держаться и держать удар. Мы, поэты, - люди публичные, к сожалению. Искушения публичности преследуют нас. Тридцать лет назад это было искушение тоталитарной идеологией и ее закрытыми спецраспределителями. Пятнадцать лет назад нас пытались протягивать сквозь строй ультралевых и ультраправых притязаний на власть. Теперь с нами пьют, исходя из властного рыночного понта: дешевле дружить... И дай нам Боже силы, накатив по сто пятьдесят, во всех случаях остаться со своим даром!..
Но этого мало. Чертовщина разрушения сидит в нас самих. Если нас миновало хождение во власть, это не значит, что нас обязательно минуют погружения в алкоголь и наркоту, увязания в богатстве и нищете, бензинные лужи мегаполисов, "лисьи хвосты" химкомбинатов, ржавые банки и битое стекло пикников на обочинах, рулетки игорных домов. Говорят, двадцать первый век будет веком сентиментализма. Поживем - увидим. Что-то не верится в беспочвенные утешения, сотканные из лексикона двухсотпятидесятилетней давности. Поэт обязан обладать железным душевным здоровьем, хотя бы для себя, не говоря об остальных - любимых и любящих.
Из простого инстинкта самосохранения - хотя бы для себя - мы не можем замыкаться в собственной языковой стихии. Нам, живущим в Украине, предоставлена уникальная возможность воспользоваться своим природным двуязычием. Мне кажется, русская поэзия наша гораздо отзывчивее коренной - той, что в метрополии, - именно потому, что нам приходится усваивать разнородные лексические пласты, даже быть намного активнее, чем поэтам, пишущим по-украински.
Взаимопроникновение и взаимообогащение наших языков и, разумеется, культур - природная рефлекторная вещь. Строить из такой рефлексии какие-то программы, провозглашать манифесты, созывать митинги и демонстрации - занятие, по которому плачет психиатрическая практика. Точно так же плачет она по любителям великорусского патриотизма и украинской "свидомости". Суть не в рефлексии, не в том, что мы сидим на громадном политическом суку, а в том, что поэзия с нами делает. Она изгоняет из нас страх одиночества, опасность нездоровья, скорое приближение старости. И если инстинкт самосохранения поэта оказывается равным читательскому - не будем лукавить, мы ведь кому-то нужны - тогда никто не станет бессмысленно ожидать смерти, претерпевая нервическую сумятицу нынешней поры.
При всем этом, я думаю, не стоит относиться к себе слишком серьезно. Поэт - не только автор, но и читатель, человек из публики. А у публики на стихи прав ничуть не меньше, чем у автора, и у каждого свое понимание и свой характер. Иногда и до ссоры недалеко. Так что лучше бы отшутиться - поэту от публики, публике от поэта. Глядишь - и улицы родного города станут такими же, как в детстве, и дома окажутся гостеприимнее.
И человеческая смерть в спокойствии своем приобретет черты человеческой жизни.
***
Основной текст этого эссе я писал в апреле 2001 года. Был жив еще мой дед, Лев Мишулович - настоящий иудейский мудрец, блестящий устный рассказчик, неистощимый оптимист - человек чрезвычайной душевной наполненности. Ему шел тогда девяносто первый год...
А в декабре 2002 его не стало.
Светлая ему память.
***
Я только за черту, за смертную истому,
За эту слепоту пытаюсь заглянуть -
И выжить вопреки Гоморре и Содому
Потом, когда-нибудь.
Где больше ничего... когда-нибудь, не сразу,
Так любопытно мне, бессмертие - потом.
Я только напишу с отзвучьем эту фразу -
"Гоморра и Содом".
Я только загляну за этот верхний ярус -
Нетвердый шаг один, один поспешный взгляд,
Школярская игра, где снег плывет, как парус,
И саночки скользят.
Бессмертие - потом, когда-нибудь прочтете,
Не нужно торопить, морозный этот пыл
С отзвучием в строке, с резьбою в повороте
Я все-таки любил.
31 января 2004 г.
Харьков.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ: К РОЖДЕСТВУ
Нет на белом свете такого Бога,
чтоб меня бы, грешного, ввел во Храм.
Был бы жив сегодня товарищ Коба,
подарил бы гаврику девять грамм,
поелику только один Антихрист
все поймет, угробит и воскресит,
и брожу меж вами я, Вечный Выкрест,
за душою пряча грошовый стыд.
Это все краснобайство мое, позерство,
это плевый рай, сладкозвучный ад.
Столько лет подряд мне бывало просто,
сколько раз сегодня я виноват.
То ли снег с дождем, то ли злой морозец,
глухо время тянется к Рождеству.
Если мой Антихрист меня не бросит,
я еще немножечко поживу.
25 дек. 2004 г.
СОСТАВ
ВСТУПЛЕНИЕ: ПРОМЕЖУТОК
"КОММЕНТАРИЙ" (2004)
Элегия ("Город наших старений...")
Записная книжка
Ребенок
Убытье
Дети
Пять эпитафий Золотому Веку
1. Батюшков
2. Жуковский
3. Вяземский
4. Баратынский
5. Языков
"Рукой обмороженной..."
"Поэты школы социальной..."
Притча
"Хрупкие, злые, чернильные отпрыски..."
"Жаль юностью оброненного слова..."
Там, где душа
Сон о сыне
Потом, потом...
"Как ты кисточкой ни мажь..."
Под аркой Госпрома
...Почувствовав тепло...
Страстная пятница
Иная жизнь
У самой кольцевой
Стыд
На Божьей высоте
Песенка
Влюбленность
Роль
"Я не изменился ни капельки. Даже..."
Пчелы
"В состязании с вечным бессмертьем..."
"Задержись на минуту..."
Юность
Стансы родства
К ***
"Какую погоду мы ждали с тобой?"
Ночное небо
1. "Включайся, ночная механика..."
2. "Ангел летит, отражаясь в неслышной воде..."
3. Войди! (из Р. Фроста)
"Люди прошлого тысячелетья..."
"Я пожелал тебя во сне..."
Памяти Сергея Петрова
Кириллица
"Ах, темный опыт мой, закрытая зеница..."
Бог и другие
1. Паутина
2. Муха
3. Бог
Пейзаж со стеной
Элегия ("Отвращенье ко старым стихам...")
"Июль кончается, и нечего терять..."
"С небосклона - и прямо в мыший подвал..."
"Нынче ангелу стремно: а вдруг собьют..."
"Почему я все это забыл..."
" С небрежной рифмою, почти щеголеватой..."
"СЕДЬМОЙ ТРАМВАЙ" (2002)
Автопортрет (реплика)
Вместо вступления
ТРИНАДЦАТЫЙ МЕСЯЦ
1. "Время выбора, видно, приспело..."
2. "Я, верно, болен памятью слепой..."
3. "бей же бей меня ты ж хотел..."
4. "Я плачу о том, что у нас не сложилось..."
5. "Стихи шептать начнешь " и шатко на душе..."
ОТСТУПЛЕНИЕ: ОСЕНЬ
РЕТРО
1. Ретро раскрытых голодных ртов
2. Дворовое ретро
3. Южное ретро
4. Столичное ретро
ОТСТУПЛЕНИЕ: МАШИНА ВРЕМЕНИ
В БЕЗЛИСТОМ ВОЗДУХЕ
1. Рождественская звезда
2. Отступление снега
3. Райский уголок
4. Никотин отечества
5. Долго-долго
ОТСТУПЛЕНИЕ: ОТЦЫ И ДЕТИ
СТАРЫЙ ШКОЛЯР
1. "Если, мальчишка..."
2. "Я, школяр, в Техноложку бегу..."
3. "жёлтые пятна размыты на заднике сером..."
ОТСТУПЛЕНИЕ: КОСТЕР
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
ДЛЯ СТАНИСЛАВА МИНАКОВА
1. Аннотация
2. Пастораль
СТИХИ ПЕШЕХОДА
1. Черта оседлости
2. Двойник
3. Сыну
4. Ты меня поймешь
5. Трамвай
6. Стихи под эпиграфом
7. Вчера, сегодня
8. Без названия
ОТСТУПЛЕНИЕ: СЮЖЕТ
МУЗА - ХХI
1. Афродита
2. Блюз
3. Апокриф
4. Орфей
ОТСТУПЛЕНИЕ: ТРАВНИК
ВИД ИЗ ОКНА
1. "Откуда мне помнить, что было вчера..."
2. "У него глаза " дна не отыскать..."
3. "Целый день впереди..."
4. "Что сказать этой девочке в утешенье?.."
ОТСТУПЛЕНИЕ: АЛЕКСАНДР КУШНЕР
В ХАРЬКОВЕ, ЯНВАРЬ 2000
ОБОЮДНОЙ ЖИЗНИ КРОХИ
1. "Империя была мне ни к чему..."
2. "Острым воздухом испуга..."
3. "в дому блуждаешь будто в чаще..."
4. "Не в моих ли пальцах твои дрожат?.."
5. "Только рыхлое небо, гортань, да горячий язык..."