Входя домой, Сан Саныч как обычно насторожился: все ли в порядке? В последнее время его девочки, жена Виталина Павловна и дочь Катя, ссорились особенно часто и бурно, а ему так хотелось спокойствия!
К счастью, на сей раз все было тихо. С кухни доносилось легкое позвякивание посуды, бормотание телевизора и запах гречки. На полу посредине прихожей жались друг к другу заботливо выставленные к его возвращению, тапочки. Сан Саныч умиротворенно уселся в кресло, стоявшее здесь же, у стены, тяжело привалился к спинке, и даже прикрыл глаза. Устал он. Ужасно устал, не телом, - душой.
Пока сидел так, в прихожую вышла Виталина Павловна:
- Сань, Санечка... - позвала она. - Ты б не рассиживался, разделся бы, поел, а там и по-человечески, на диване подремать можно.
- Это да. Это я сейчас, - вяло согласился Сан Саныч.
- Тапочки вот, - заботливо пододвинула их жена.
- Вижу, вижу, - переобувался он, кряхтя и охая. Потом уж и переоделся: Ну, что у нас сегодня? - поцеловал он жену в макушку.
- Супчик да гречка с курочкой, - хлопотала на кухне Виталина Павловна.
- А Катя где? Доча! - позвал Сан Саныч.
- У себя она, опять что-то малюет, - вздохнула Виталина Павловна. - А ты ешь, пока горячее.
Сан Саныч принялся за обед, а Виталина Павловна уставилась на экран телевизора.
Сан Саныч уже доедал второе, когда Виталина Павловна вдруг сделала телевизор погромче.
Блондинка репортер рассказывала, что за рубежом нашли неизвестный эскиз хорошо известного художника и продали на аукционе за бешеные деньги и теперь весь мир только об этом и гудит О самом художнике тоже рассказывали: родился, жил, умер... Все как у всех, только что гениальным самоучкой оказался, правда, не без странностей.
- Вот ведь! Мазней занимался, а теперь - и гений, и бабки отваливают... Эх, Катьке б подучится!
- Думаешь, у нее бы вышло?
- А кто его знает! Может и вышло бы, если б не характер.
Перед словом "характер" Сан Саныч чуть запнулся, и Виталина Павловна тяжело вздохнув, насторожилась:
- Ну, что врачи сказали? Зачем вызывали?
- Ой, вымотали они меня. Будто две смены отработал. Девочка у вас, говорят, особенная. Это, говорят, принять надо, что дело не в характере, а в болезни. Тогда и вам, и ей легче будет. Представляешь? То есть если я признаю, что Катька - шизофреничка, мне легче будет?! Сами бы соображали...
- Так зачем приглашали-то?
- Не поверишь, предлагали с нами, со мной и тобой поработать, чтобы, значит, помочь нам осознать...
- А ты что?
- Что... Какая ж Катька сумасшедшая! Мозг дело темное, и дальше того наука не продвинулась, а не продвинулась, - так и слушать нечего. А врачи... Коли нашли болезнь, - так лечите. А то лепечут на птичьем языке, а толку никакого... Здорова Катя, здорова! Бывает, блажь на нее находит. А у кого не бывает? Выйдет замуж, родит, - все наладится. Старая история. А пока пусть себе рисует. Нам-то что!
- Это да, - неуверенно согласилась Виталина Павловна.
Сама она не знала кому верить. Врачи говорят, - шизофрения у дочки, а одна ее приятельница, женщина знающая и набожная, сказала что Катя одержима, что тут не таблетками лечиться, - тут бесов изгонять надо: в церковь ходить да особые травки пить. Виталине Павловне не по себе сделалось: сначала страшно, а потом все равно. Мракобесие какое-то! И за что ей это?! Пусть уж Катя сама разбирается: слава Богу, врачи есть, таблетки выписывают, инвалидность дали, пенсию назначили... А то рисовать ей ума хватает, а как плохо, так "мама помоги"... Кто б самой Виталине Павловне помог, кто б спросил, ей-то каково? Не Кате ж плакаться.
(К слову, Виталина Павловна, как про шизофрению узнала, так дочку побаиваться стала: кто знает, что у таких на уме?)
- Удивительно, как красочны и налиты жизнью эти полотна! Трудно себе представить, что их автор страдал от шизофрении и бедности, - продолжала в телевизоре восторгаться репортерша.
- Да ну! Что ж он от бедности страдал, раз такой гениальный! Слава богу, по сегодняшним временам, таланту бедствовать не обязательно. Есть же такие, которых и на творчество хватает, и чтобы хорошую жизнь обеспечить! - вылилось у Сан Саныча от досады на врачей. - Кать! - крикнул он дочери, - может, и тебе поступить куда-нибудь, не в институт, так на платные курсы!
Но вместо дочери отчаянно зашептала Виталина Павловна:
- Ты что! Нам ее рисования и так в копеечку вылетают: кисти, краски, бумага. Теперь вон о рамах заговорила. Хотя бы одну просит. - И чуть помолчав, не выдержала, всхлипнула: Господи, да за что ж нам это?! Ведь все хорошо было!
Было, действительно, хорошо. С мужем - душа в душу жили. И доченька послушной росла, умненькой, доброй. И на личико - миленькая, востроглазая... В детском садике ее все любили, и детишки, и воспитатели в восторге были. Потом в школу пошла, с золотой медалью закончила... Уже в институт готовилась, когда эта беда случилась.
Родители сначала все странности на переходный возраст списывали... Но годы шли, а мерзость эта только заметнее становилась: то Катя прежняя, жизнерадостная, ласковая, маму слушается, то с лица спадет, взгляд затравленным сделается, угрюмым, от людей шарахается, и везде ей дурь какая-то мерещится. Родители и так и эдак втолковать пытались, что придумывает она все, - и люди как люди, и улицы как улицы. Катя вроде и не спорит, а только видно, что не верит. Самым близким людям - и не верит. Виталине Павловне, понятно, обидно, нет-нет да не выдержит, разойдется, раскричится, а Катька на своем стоит, ну и буянят, пока Сан Саныч их не уймет, вот он с осторожностью домой и входил, и прислушивался, как оно у девочек.
- Сегодня его картины не просто любимы, они уже стали классикой современной живописи, - разорялась журналистка.
- Кать! - не выдержал Сан Саныч. - Хоть бы поздороваться вышла.
И он сам отправился в комнату дочери.
Катя рисовала, заткнув уши блютузом и слегка пританцовывая. "Ну вот, а то больная да больная", - обрадовался он глядя на дочь. Заодно задержался, на картины дочери по-новому взглянуть попробовал, представлял их в солидных рамах на какой-нибудь выставке... да только ничего не изменилось. Катя, заметив отца и его интерес, даже наушники сняла, а Сан Саныч, хоть и очень старался, но только одно и придумал:
- Ты б попонятнее, покрасивее рисовала, а? Поучилась бы где...
- Где?! - вспыхнула Катя.
- Ну, в библиотеку походи, книжки почитай, там интернет бесплатный... - пожал он плечами, и вышел, досадуя на себя и на дочь.
- Как? - шепнула Виталина, кивнув на комнату дочери.
- Не знаток... - так же шепотом ответил Сан Саныч, грузно опустившись на табуретку. Какие из них знатоки? Искусство - оно праздных любит, кому делать нечего. Тех, что читают, пишут или рисуют, чтоб другим бездельникам мозг выносить. А Виталина Павловна и Сан Саныч всю жизнь - на заводе, всю жизнь трудятся, редко, когда минутка свободная выпадет. Да и не такие они богатые, чтобы на книги да музеи тратиться. Откуда ж им знать, что там в живописи гениальным считается. Это пусть те рассуждают, которые кроме книжек ничего в жизни не видели. А им надо, чтоб дочь зарабатывать начала, хотя б и рисованием, - хоть какой-то толк от таланта. Потому что пока от него одни траты... А кто их считает? Кто о них думает?
***
Закрыв за отцом дверь комнаты, Катя уселась на куцый диванчик и уставилась невидящими глазами в окно, где проплывали равнодушные ко всему облака.
С тех пор, как с ней приключилась эта беда, одиночество сопровождало ее везде и всегда. Сначала исчезли школьные подруги: они поступали в институты, гуляли, влюблялись... А Катя, выпав из той, нормальной жизни, осталась для них страницей прошлого, "была в нашем классе такая девочка"... Мать с отцом старались делать вид, что ничего не произошло, но друзей дома, соседей, родственников больше не привечали. Да те и не особо напрашивались, чувствовали что в доме нелады. Новых друзей у Кати не появлялось, да и сама она людей сторониться стала. Если уж родителям с ее диагнозом не примириться, - чего от посторонних ждать. Для них шизофреник - или гений или преступник, а серые будни обычного больного, - кого это волнует? Врачи, медперсонал, соцработники ее, конечно, по-своему любили, но у них - десятки, сотни больных, и для каждого доброе слово найдется. Просто работа такая. Работа, но не дружба. Для дружбы понимание нужно, а какое тут понимание...
Отец в чем-то прав, не доверяя врачам. От их таблеток, конечно, легче, спокойнее, но те гадкие крысы, те черные птицы, - они ж никуда не исчезают, просто становятся невидимыми. Временно. Пока снова в силу не войдут, не полезут на нее, разевая красные пасти и клювы, шипя и щерясь из всех щелей, углов и дверей. И, не прими ты таблетку, увидишь, как они, осмелев, шныряют по улицам, сначала единицами, потом стаями, черной лавиной, как цепляются за сумки и шарфы прохожих, лезут к ним в карманы, под куртки, в рот, в глаза... Взмокнешь от ужаса, - а люди идут, ничего не видят... Вдруг заметишь лицо, похожее на крысиную морду, - сначала одно, потом другое; идут они, делают вид, что им ничего не надо, но зачем-то идут, сначала мимо, потом - прямо на тебя, присматриваются, окружают... Какой дурак придумал, что у душевнобольных какое-то свое, особое счастье? Всю жизнь шарахаться от этих мерзких, хитрых тварей, не зная, что они замышляют, всю жизнь убегать, скрываться, чувствовать слежку, бояться темноты, - это ли счастье? Врачи говорят, - это болезнь. Да если б болезнь была, Катя б и сама в крысу бы превращалась. Но нет, значит, не в болезни дело... И вот этого медики понять не хотят. Они ж ничего такого не видят.
В поисках ясности Катя однажды в церковь зайти решилась. (Виталина Павловна надоумила.) В самых дверях огляделась: народу мало, и каждый знает, что делать, а ей откуда знать? Она и перекреститься-то правильно не умеет, не научил никто. Стала в иконы вглядываться: вдруг что подскажут. И так ей одна глянулась... Будто свет от нее шел, сияющий, золотистый, спокойный. Подошла поближе, постояла, глаз от чудесного лика отвести не могла, и в душе что-то вскипать стало: жалость? боль? тоска? Да так вскипело, что Катя, забыв обо всем, так на колени и бухнулась. Рыдала, рыдала, все переплакала, и только на душе светлеть стало, - сзади шепот: это ж сколько нагрешить надо, чтоб вот так, у всех на виду...
Больше Катя в церковь не ходила, разве что в библиотеку, и только засветло. А так все в комнатушке своей. И здесь, случалось, появлялись эти твари, копошились в полу, вили гнезда в шкафах, шуршали по темным углам. Но здесь она была ближе к счастью. Или счастье к ней. Здесь. У мольберта с прикрепленным белым листом...
Здесь ее глазам вдруг открывалась Картина, затмевавшая все вокруг. Картина просилась на волю, стояла перед глазами, билась, трепетала, умоляла о свободе. И Катя набирала воду в специальную банку, с нежностью открывала краски, брала кисти, и застыв на несколько секунд перед немым прямоугольником бумаги, словно прицелившись, наносила первый, такой дерзкий и такой желанный мазок...
Взмах за взмахом приближал или отдалял Картину, взмах за взмахом замысле приближался к воплощению или отдалялся от него. И весь мир, - с его крысами, таблетками, шепотами, одиночеством, - вдруг отступал в небытие. Катя оставалась один на один с чем-то живым, волнующим, сокровенным. И так случалось не раз и не два. Вон, сколько картин, эскизов, набросков - на стенах, на потолке, в углах. Она любила их все, даже самые неудачные, любила за то счастье, которое испытывала, работая с ними.
И выслушивая родительские наставления, о том, что пора устроиться и начать зарабатывать, пыталась и никак не могла увидеть в своих работах "товар". Разве можно продавать счастье? Хотя на что еще художникам жить? покупать краски и кисти? да просто еду? И получается, что родители правы. Правы, как всегда. Только для Кати такая правота хуже крысиных кошмаров.