Дороги, которые выбирают нас
"Опасное это дело, Фродо, выходить за порог..."
"И не мы идем по пути, но Путь проходит сквозь нас..."
К тому времени, как первые солнечные лучи разорвали предутренний сумрак, Йохан уже не спал. Некогда спать. Монастырский колокол отбил положенные пять ударов и смолк до следующего часа. Вот что Йохану всегда интересно было, так это - как монастырский служка ухитряется распознавать, который час, а стало быть, и сколько ударов следует отбить. Патер Фьорик пытался объяснить, показав солнечные часы, устроенные в каменной кладке средней башни аббатства, однако разобраться во всех этих вращениях солнечного круга и земной тверди Йохан не сумел, а после и спрашивать не пытался. Правда, считать Йохан умел, как же иначе - ему ведь к семи ударам ежеутренне в аббатстве быть положено, патер и научил, и даже читать, хоть и немного: книги сложнее Псалтыря он разбирал с трудом, но и это неслыханное умение снискало ему почтение среди односельчан.
Йохан вывел запряженную лошадь за ворота и тщательно запер их за собой, как и каждое утро. На своем дворе он еще до света переделал почти всю работу. Вечером останется только корову с пастбища встретить, да овечек забрать, ну и накормить, напоить, обиходить. Дров порубить, а то поленница маловата. Воды наносить: утром много не набегаешься, а останешься голодным - много не наработаешь. Обычные повседневные хлопоты.
С такими мыслями Йохан и выехал за ворота. Лошадь, крестьянская рабочая скотинка, затрусила по дорожной пыли, опустив голову. Бежать резвее Йохан не понукал: до аббатства час езды, так что торопиться некуда. Можно позволить себе заехать в близлежащий лесочек посмотреть травы да коренья, те, что патер Фьорик давеча показывал от ломоты в спине. Все ж не мальчик уже, и спина зимой ноет по старой памяти, хоть и закончены давно и летний сенокос, и осенняя страда.
Подъехав к развилке, Йохан чуть призадумался. Дорогу к аббатству он знал не хуже своего двора: как-никак не первый год по ней, чуть подсохнет весенняя грязь, и до поздней осени, пока осенние дожди не размоют окончательно, тянет воз его лошадка. Вот только не было на повороте ни кривой березы, что сейчас щерилась на него беззубым дуплом, ни, словно стража, стоящих кругом стройных братьев-дубов: хоть и молодые, а не могли вырасти за одно лето. Может, задремав, Йохан на предыдущем повороте не туда свернул? Так лошадка его, умница, выдернула бы повод из сонных рук, да и потрусила бы себе дальше наезженной колеей. Да и нет в окрестных лесах такой развилки, ни после предыдущего поворота, ни дальше по дороге, до самого аббатства. И трава чересчур густа... И ведь твердо знает Йохан, что ему направо, да только правая тропинка и вовсе не дорога: тропка узенькая, и с утра никто по ней не ходил, не ездил: ни одна травинка не примята, веточка не сломана, и колеи совсем нету... Что за наваждение?
Йохан торопливо перекрестился, однако странная развилка никуда не делась: и береза тут, и дорожка неприметная; будто насмехаются: крестись - не крестись, а не денешься никуда.
- Вот же бесовская пагуба... - пробормотал Йохан.
И что теперь? Придется признать, что, как это ни невероятно, а он заблудился. Заблудился на той самой тропе, которую знал как собственную ладонь, в том самом лесу, который еще в детстве почитал домом роднее и ближе родительского. Заплутал там, где не смог бы, даже если б сильно захотел.
Йохан мрачно слез с телеги и, взяв лошадь под уздцы, зашагал по правой тропке. Пусть нехожена, неезжена, зато привычна... и на ходу он уже не уснет, как на передке трясущейся телеги.
Когда Йохан почуял неладное, сказать бы не смог. Вот, вроде, шагал себе меж деревьев, лошадка в поводу, телега колесами громыхает... не от тележного же грохота умолкли все птицы в веселом летнем лесу, коли тропинка в нем есть, и тропинка та - аккурат в ширину тележной оси, хоть и колеи на ней нет. И не глохнет живой лес вот так - разом, что ни одна веточка не дрогнет, ни травинка не шелохнется... Ветерка, что трепыхал прядями лошадиной гривы, так и норовя забраться бедной животине в ухо на манер мухи или еще какой летучей напасти - и того не было. Лес казался даже не вымершим в одночасье - застывшим, вроде тех мраморных истуканов и мерзопакостных созданий, встречавших гостей и паломников незрячими каменными глазами с крыши главной церкви аббатства. Каждый раз, как Йохан видел их растопыренные рваные крылья и холодный оскал обнаженных зубов, ему хотелось плюнуть через левое плечо, а еще лучше - на макушку этой нечисти, авось сгинет. Один раз не удержался... чуть не попал на плащ его святейшеству аббату, благо, никто, кроме патера Фьорика этого не видел. Патер погрозил Йохану пальцем, а после сделал строгое внушение, но плюнуть Йохану все равно хотелось нестерпимо.
Припомнив, Йохан аж вздрогнул, но не остановился, а продолжал упрямо шагать дальше. От неподвижности безмолвного леса мурашки ползли по коже. Может, сейчас Йохан даже и плюнул бы в надежде, что сгинет бесовское наваждение, если уж святой крест не помог, вот только во рту пересохло так, что на приличный плевок не наберешь, а чтоб дойти до фляги, спрятанной под сеном, нужно отпустить узду... Нет уж, пока лошадь и телега рядом, да рука сжимает повод, и дорога никуда не денется, в этом Йохан почему-то был твердо уверен. А вот что может случиться, если он выпустит узду... лучше не думать, а просто шагать, любая дорога куда-нибудь да ведет, так что и до людей он скоро доберется...
Послышавшееся впереди разухабистое пение Йохана насторожило: мало того, что средь этого недвижного леса появилась нежданно-негаданно живая душа, так еще и на пути самого Йохана. Не ждал он, что так скоро дойдет до людей, и уверен в том не был, хоть и надеялся, что странная тропа к какой-никакой деревеньке выведет. Он перехватил узду в левую руку, а правой передвинул поближе поясной нож и несколько раз сжал-разжал пальцы, разминая затекшую кисть.
Пение меж тем приближалось. Стало слышно, что обладатель могучего баса не только страдает отдавленными медведем ушами, но и изрядно под хмельком. Хотя пел он с самого детства знакомые Йохану псалмы, однако мог, запнувшись на середине одного, приделать к нему хвост от другого, а, припомнив последующую часть предыдущего, снова перескочить к началу.
Через два с половиной псалма из-за деревьев показался и певец. Йохан перевел дух, но нож убирать не спешил. Хоть и всякий монах - божий человек, а все ж бесы его знают, что у него на уме. Да и где-где, а в таком лесу Йохан никак монаха встретить не ожидал.
Одет божий человек был в темно-коричневую рясу, на ногах - кожаные сандалии, и правой рукой держался за посох, при виде которого у всякого отпало бы желание, буде такое вообще возникло, задеть чем-либо особу святого отца. Толщиной посох был в руку взрослого мужчины, высотой - монаху по плечо, а сам монах - на голову выше самого Йохана, хоть тот и сам росту был немалого. Добрая оглобля. После одного удара такой, куда б удар ни пришелся, хорошо, если подняться сможешь. А вот драку продолжать - уж извини.
Сам монах до странности напоминал Йохану брата Маришка, за глаза, а когда и в глаза, прозванного "брат Пятак" за то, что лицо у того было круглым, а нос - подвижным, с задранными кверху ноздрями. Брат Пятак на сельских гуляниях выходил один с церковной скамейкой, крестом, а то и вовсе молитвенником против восьмерых-десятерых, и неизменно в круге оставался один, не забывая каждый удар сопроводить поучительным высказыванием о душах грешных, в то время как его противники со стонами и оханьем расползались кто куда.
Встречный монах на брата Пятака походил и вышиной, и разворотом плеч, и объемом живота. И Йохан мог бы поклясться, что на теле под рясой, как и у брата Маришка, нет ни унции жира. Густой венчик вокруг тонзуры отливал чернотой воронова крыла. С шеи святого отца на цепи, толщиной в палец, спускался крест размеров, можно сказать, не маленьких. Пожалуй, случись святому отцу потерять или сломать в схватке посох, и крест с успехом его заменил бы, правда, в каком качестве - Йохан так и не решил: молота или кистеня.
Меж тем святого отца на очередной строке занесло, и он таки плюхнулся наземь, перепутав правую ногу с левой, в аккурат перед мордой Йохановой лошади. Крестьянин с трудом удержал шарахнувшуюся лошадку, телега, скрипнув, остановилась. Монах смотрел на Йохана снизу вверх, мутным от чрезмерного употребления булькающего во фляге напитка взором невинно-детских, не сочетающихся с лицом взрослого мужчины, голубых глаз.
Обмен взглядами продолжался не более чем пару ударов сердца. После чего монах протянул Йохану ладонь и буркнул:
- Ну, чего смотришь? Встать помоги.
Йохан молча поднял монаха с земли, не отпуская узды. Монах начал отряхиваться, не переставая бурчать:
- Прости, Господи, меня, грешного... и не остави своею милостью... Только отчего же бедному монаху так не везет с самого утра? То пиво скисшее подсунут, то лошадь уведут... Теперь вот еще остолопы всякие телегами с ног сбивают... Вот, - огорченно вздохнул он, оглядывая себя, - рясу вот порвал...
- Э-э, святой отец... - Йохан решился прервать поток жалоб монаха, и обращение выбрал уважительное, невзирая на то, что его только что обозвали остолопом. Бог ведает, кого и как заносит на бесову дорогу.
- Чего тебе? - невежливо отозвался монах, отрываясь от горестного разглядывания прорехи на подоле. - Не мешай мне обращать мои жалобные стенания к горним небесам, мирянин, и Господь во благости своей даст тебе свое благословение.
- Так я вас о том и просить хотел, - обрадовался Йохан, - с самого утра до аббатства добраться не могу! Бесова дорога завела. Благословите, укажите путь до аббатства!
- И-ишь, дорога ему "бесова", - с непонятной интонацией протянул святой отец. - А ты чей такой будешь? В какое аббатство путь держишь?
- Аббатство святого Антония, что под Вилкопоповицей, - Йохан и такому ответу был рад, поскольку он свидетельствовал о каком-никаком, а все же наличествующем желании странника продолжать разговор, - при нем же и состою.
- Святого Антония? - монах поднял брови. - Далеко ж ты забрался со своей лошадью. Отсюда до аббатства святого Антония не менее двух недель конного пути, и то если всадник спешит. А телеге и вовсе не менее месяца и недели будет.
Остального, что монах бормотал себе под нос насчет "олухов царя небесного, прости, Господи, меня грешного, что не ведают ни дней, ни расстояний...", Йохан не слушал. В голове его вертелось только одно: месяц и неделя. Однако, ведь только сегодняшним утром, лишь солнце встало, выехал он за ворота хибары, которую привык называть домом, и где сейчас дом, и как теперь до него добраться? Ни денег, ни еды в дорогу, не говоря уж о том, что в аббатстве сочтут его беглецом, и как он будет оправдываться, если даже и сумеет вернуться...
- Неисповедимы пути Дороги, - услышал Йохан густой бас встречного монаха. Тяжелая рука легла на плечо. - Не грусти, сын мой. Увидишь, все сложится к лучшему. Хлебни-ка.
Монах полез за пазуху, после чего в руке его оказалась оплетенная кожей фляга. Судя по запаху, разнесшемуся кругом, едва пробка оказалась в длани святого отца, пиво скисло еще накануне. Однако не уважить просьбу, если просящий, опираясь на твое плечо всем весом, вот-вот вгонит тебя в землю чуть не до пояса, было невозможно. Йохан, заранее морщась, отхлебнул.
Зря морщился. Невзирая на запах, вкус у пива оказался отменным. Один глоток напомнил Йохану прогретый солнцем луг, речушку, протекавшую за околицей родной деревни, повеяло запахом разнотравья и рокотом воды на перекате. Монах тут же отобрал у него флягу, глотнув сам, аккуратно заткнул пробкой и вновь упрятал под рясу.
- Не грусти, - теперь уже строго повторил монах. - Ибо уныние - есть грех великий пред Господом. Будь уверен, что покровитель твоего аббатства, а мой тезка небесный, - при этих словах монах перекрестился, - в беде странника не оставит. И сомневаться в сем, - наставительно воздев к небесам указательный палец, дополнил святой отец, - також грешно!
Впрочем, в подобных наставлениях Йохан уже не нуждался. С одного глотка чудного пива святого отца ему захорошело так, как бывало после второй-третьей кружки в деревенском кабачке, употребленной, невзирая на грозные проповеди патера Фьорика, ежевоскресно призывающие девять казней египетских, чуму, глад, мор, громы и молнии небесные на неправедных шинкарей и чревоугодников мерзких, без меры употребляющих золотистый пенный напиток. Земля под ногами Йохана мягко покачивалась в такт каждому шагу. Узду лошади он и вовсе поймал только с третьего раза, да и то с помощью святого отца, вовремя ее перехватившего. Словно вдалеке послышался густой монаший бас:
- Идем, брат. Не зря святой Антоний удлинил твою дорогу, - и, будто пряча в голосе лукавую усмешку, добавил, - под песню и флягу и дорога короче покажется. Благослови, Господи, того, кто первым сварил сие хмельное питье!
После чего святой отец, ухватив Йохана под руку, затянул очередной псалом и размашисто зашагал по тропе в обратную той, с которой пришел, сторону. Лошадка покорно побрела следом за хозяином, осоловело сжимающим в руке кожаные поводья...
Монотонной ходьба по лесу никак не получалась: от комара-кровопивца отмахнуться, корень, внезапно вылезший из подземного укрывища, переступить, ветку от лица отвести. Так и выходило, что уснуть Йохану на ходу, как он привык, шагая по накатанной дороге от дома до аббатства, невзирая на навалившуюся уютную полудрему, не удавалось. Волей-неволей приходилось слушать доносившееся бормотание святого отца, шагавшего впереди. И хорошо, не то Йохан мог бы, уснув, забрести туда, куда Макар телят не гонял, а так он, прислушиваясь к уже ставшему привычным, монотонному бурчанию монашьего голоса, мог идти без боязни потерять проводника. А монах шел и шел себе, что-то длинно и путано рассказывая, но внезапно Йохан уловил в его повествовании новые нотки:
- А после будет трактир, названия у него нет, он один такой приметный, на перекрестье трех дорог, ну люди мимо и не проходят, не проезжают, ежели только спешит кто, а так хоть на час-два, а задержится. Хорошее местечко, его еще дед нынешнего хозяина выбрал, бойкое. Так в его заведении до сих пор то готовят, чего в городе уже лет, почитай, как сорок не увидишь. К нынешнему хозяину, говорят, сам Архиепископ обедать ездит. Да трактирщик и не чинится: и бедного монаха, бывает, накормит так, как и за архиепископским столом господа не едят, а денег, глядишь, и вовсе не возьмет...
"Странный трактирщик, - подумал Йохан, сонно переставляя ноги, - господа к нему ездят, а он бродяг кормит, и денег не берет...".
- Оттуда тебе домой дорогу и укажут. В аккурат к вечеру доберешься.
После этих слов в голове у Йохана разом посветлело. Он остановился, чуть не споткнувшись о не к месту вылезший на тропе древесный корень. Отец Антоний, качнувшись, отпустил его руку и встал, уперевшись посохом в землю, сурово глядя на попутчика.
- Да как же это можно? - воскликнул Йохан. - То ты, святой отец, говоришь, что месяц до аббатства идти, а то - что и солнце не сядет, а я уж к дому вернусь?
- Не фарисействуй, лапоть вислоухий! - грозно рыкнул монах, замахнувшись посохом. - Веры в тебе нет, раз святого отца на слове ловить вздумал!
Йохан в ужасе отшатнулся. Монаха развернуло на месте вслед за просвистевшим мимо йоханова уха посохом, и святой отец грузно осел на тропу.
- Верь, - сурово произнес он, протягивая попутчику руку. - До дома дорога вдвое короче, ноги сами несут, - и лукаво, уже смягчаясь, усмехнулся. - Да и уверен ли ты, что та халупа, в которой ты живешь, и есть твой дом?
- А как же, отче, - возразил Йохан и, тяжело крякнув, во второй раз поднял с земли святого отца, - и родился я там, и семью после чумы схоронил, там и могилки родительские. Где ж еще дому-то, коли не там, быть?
- Дурень! - отряхиваясь от нацеплявшегося лесного мусора, прорычал монах и наставительно добавил, - Дом есть то место, куда ты неизменно возвращаешься, куда б ни шел, и чтоб с тобой ни случилось. Всяк человек на путях своих грешных ищет дом истинный, к коему все дороги ведут.
"Чудно...", - подумал Йохан, - "Разве что про царствие небесное божий человек толкует? Так в рай только после смерти попадают, и то не все". И не удержался, спросил:
- Слышь, святой отец, а твой-то дом где?
- Для кого из дому дорога, а для кого и дорога - дом, - буркнул тот.
- Да я не о том... где родился, откуда родом будешь? - И на всякий случай Йохан снова пригнулся.
- А это как посмотреть. На свет появился в Вильно, в семье купца, - спокойно отозвался монах. Видать, разговор о родине и родне его не раздражал. - А для мира - на Дороге, такоже, как и ты, заплутавши. Так что, и ты здесь, аббатства человек, неспроста, и не просто так твой путь с моим пересекся. - Сделав это странное замечание, монах умолк и зашагал дальше, погрузившись в мрачно-сосредоточенное молчание. Йохан последовал за ним, украдкой потирая запястье, которое отец Антоний, сжал, поднимаясь с тропы, так сильно, что едва не оторвал.
Тем временем, лес впереди расступился, невдалеке замаячил трактир на перекрестье трех дорог. Йохан вывел свою телегу на пригорок и остановился, изумленно глядя на широкое подворье и бревенчатый дом в два этажа с галереей и высоким крыльцом с лестницей.
- Ну, вот и все, - лукаво усмехнулся монах. - Пора прощаться... крестник. Отсюда тебе до дому рукой подать. А мне, многогрешному, - отец Антоний возвел взгляд к небу, вздохнул, - передохнуть бы, пивка глотнуть, да и дальше, по путям своим, другими незнаемым, двигаться. Вот только времени уж почти не осталось...
И монах шагнул было в сторону, но Йохан, в недоумении почесав затылок, окликнул:
- Святой отец, а у кого узнать-то можно, в какую сторону идти? Дорог-то цельных три... а на которую мне - неведомо...
- Да неужель? - в голосе отца Антония слышалась усмешка. - А ну оглянись!
Обернулся Йохан и обомлел: там, где прошли они с монахом, лежала ровная, уходящая вдаль накатанная дорога за дальний лес, и по той дороге шли и ехали путники: верховые, на подводах, порознь и группами.
- А что до направления, - хитро улыбаясь, сказал отец Антоний, - то спроси у сердца своего, где твой дом. И вслед зову сердца двигайся, сбросив все обузы, дабы путь твой был легким, а душа - чистой.
С этими словами он перекрестил Йохана, развернулся и, громко распевая псалмы, шагнул с дороги и пошел напрямик, через придорожные кусты, зеленое поле, все дальше и дальше, и исчез...
В трактире Йохан продал подводу вместе с лошадью и купил у проезжего башмачника пару хороших башмаков. Трактирщик, дородный мужчина средних лет, с едва наметившейся лысиной в русой шевелюре, позволил Йохану улечься до утра в общем зале на лавке у камина. Постель не ахти, но ему случалось и на голой земле засыпать после тяжелой страды, и спалось едва ли не слаще, чем в доме на полати.
Утром Йохана разбудил не церковный колокол, а петушиный клич, приветствующий рассвет. Пять часов, - каким-то непостижимым образом понял Йохан. Понял без всяких колоколов и солнечных часов, кои и после объяснений патера Фьорика почитал за бесовскую забаву. После утренней молитвы и скромного завтрака, поблагодарив хозяев за гостеприимство, вышел Йохан на дорогу, ту самую, по которой прошел с отцом Антонием. Необычайная легкость и свобода переполняли его шаг. Он каждым шагом чувствовал Дорогу, которая легко, будто сама ложилась под ноги, толкаясь в подошвы башмаков, помогая идти. И только тогда Йохан понял: дом и жизнь его - на дороге, которой он прошел, путь которой прошел через него, перечеркнув прошлую, будничную и исполненную повседневных забот и ощущений жизнь, раз и навсегда. Здесь, на дороге, которой он шел, на Пути, который шел сквозь него, не было места ни зависти, ни злобе, ни дурным мыслям. Есть только радость движения - радость бытия.