Я всегда знал, что люди не меняются. А если вы увидели, что кто-то изменился, и не просто изменился, а переменился вовсе - то поверьте мне, это уже не он. Того, кого вы знали, на самом деле сожрал людоед. И теперь маскируется под свою жертву. До поры - до времени.
Теперь, когда вы это прочитали, мне ведь бессмысленно убеждать вас в том, что я не псих, верно?
Да, я только что пожертвовал своим добрым именем. Зато теперь вы не сможете сказать, что я вас не предупредил. Вы же прочитали это. А не поверили - ваши проблемы.
Я знаю про людоеда с детства. Долгое время сам себе не верил. Тем более, что про него немало сказок. Начитался, дескать, - и нафантазировал. Обычное дело для ребёнка.
Но в сказках людоед сказочный. Этакий великан, который сидит в своём замке и встречает непрошенных гостей басом заморского Санта-Клауса: "Хо-хо-хо! Обед пожаловал!"
Людоед, которого я знаю, совсем другой. Замка у него нет, а если и есть, людоед к нему не привязан и там не живёт. И обликом он не великан. И нет у него постоянного облика.
Это великий конспиратор, мимикрист, невидимка в мире людей. Ходит под видом того, кого съел последним - пока не расправится со следующей жертвой.
Вот, собственно, всё, что я знаю о людоеде доподлинно. Остальное - мои догадки и домыслы, честно предупреждаю.
Когда я повстречался с ним впервые, сказать не могу. Наверное, всегда знал, что он есть. Чётко осознал это, когда мне было лет семь. Увидел сон.
Во сне всё было реально, как бывает только наяву. Вдалеке звенела посуда, голоса мамы и папы зазывали меня к обеду. Но я боялся пройти через тёмный коридор. Я знал, что есть людоед.
Я стоял в залитой солнцем гостиной, напротив проёма, откуда вот-вот полезет навстречу коридорная темнота, и рассматривал эту темноту, не движется ли. Та напряглась и затаилась - как дремотная кошка, что держит когти наготове. Я уже знал, что ей нельзя доверять. Высматривал во мраке то один, то другой знакомый предмет, но в комнате было слишком светло, а за проёмом слишком темно, чтобы глаза могли притерпеться и начать действительно видеть там, куда я боялся высунуть нос.
Родители чему-то смеялись на кухне, скрипела коляска, в которой качали новорождённую сестричку. Мне приснилось, что у меня есть и младший братик, я всегда мечтал о братишке. Он что-то весело лопотал на своём детском языке там, вдалеке, на кухне, и в такт стучал по столу ложкой. Но все они были за коридором темноты, и я очень боялся за них, потому что был людоед.
А потом приехали гости. Двоюродный братик, его мама и папа, какие-то ещё люди, как на свадьбе. Точнее, так: раздался звонок - "тилим-тилим-тилим!", папа вышел в коридор, зажёг там свет, открыл дверь, и в неё повалил народ. Все разувались, шумели, а я встречал их с порога комнаты, не выходя в коридор. Потому что когда зажёгся свет, коридор не стал более безопасным. Ну, вы понимаете.
Гости шумно рассаживались на кухне, а братишек направили играть ко мне. Принесли в гостиную детский стол, всякие пирожные и резаные яблоки, лимонад в сверкающем сифоне с пшикалкой, даже разрешили включать музыку. Разрешили, конечно, мне, потому что я старший и самый ответственный. Братцы маленькие. Марику всего три с лишком года, Сёмке почти четыре - куда им?
Мы стали играть, конечно, в прятки. Я строго-настрого запретил им прятаться за пределами комнаты, потому что там был коридор. Мы прятались в шкафах и позади дивана, под столом и за занавеской. Таскали пирожные, сосали коричневеющие дольки яблок, брызгались соком мандаринок.
А потом Сёмка исчез. Я искал его долго-долго, и вдруг обнаружил под креслом, где только что никого не было. Сёмка сидел там и улыбался - сыто и довольно. И я вдруг понял, что это вовсе не Сёмка. Это людоед Сёмку съел и теперь стал до последней родинки похож на него. А я ничем не смогу доказать, что это людоед. Никто не поверит. Никого теперь не защитишь. И Сёмку не спасёшь и не вернёшь никогда.
Он посмотрел на меня оценивающе: ну, что будешь делать? - ухмыльнулся. Пошевелил губами, словно привыкая к ним - и громко произнёс: "Папа!" А потом - снова. И потопал на кухню, где его радостно приняли. Я обхватил Марика, дрожа всем телом: уж его-то не отдам. А и не надо. Папа Сёмки вынес его во двор пописать, а вернулся один. Встал на границе проёма и ухмыльнулся той же знакомой кривою ухмылкой. "Дай дядя Володя с Мариком поиграет", - тихо и твёрдо приказал он.
Я проснулся с таким криком и рёвом, что родители успокаивали меня часа полтора. Зачем-то подсовывали чашку с тёплым крепким чаем, которая стукалась о зубы, советовались, что мне запретить - телевизор, где показывают жуткие вещи, или книжки, где я мог вычитать страшное. Уговаривали, что всё меня напугавшее - только сон. А я не унимался. Я и так знал, что это был сон. Но разве что-то от этого менялось?
Скоро я пошёл в школу. Кажется, прямо из больницы, а может, и больница приснилась. Как я там оказался? То ли меня покусала собака, то ли разбил висок о мусорный контейнер. Не помню. Помню только школу. Я не боялся школы, потому что там было много детей. И коридоры были светлыми, с окнами во всю стену.
Мне нравилось в школе. Пока новенький, Димка Рудаков, не схватил мой ранец и не отодрал от него ремень. Я в слёзы, а он ухмыльнулся. И я застыл. Это была гримаса из сна. Того самого сна.
Я спросил у родителей, есть ли на свете людоед. Сразу, как пришёл домой. Мама начала гневно нашёптывать отцу что-то, и я разобрал слова "криминальная хроника в дневное время". Папа нахмурился, отмахнулся от неё и начал рассказывать, что есть племена на далёких островах посреди тёплого моря, и среди того, что едят эти племена, встречаются жареные люди, а то и сырые. Эти племена дикарей называются каннибалами, то есть людоедами. Но вообще есть людей - признак отсталости племени и вообще преступление.
Я сказал, что не собираюсь есть людей. И сказал, что меня интересует другой людоед. Тот, который не из дикарей, а просто питается людьми, как ласточка мухами. Увидел человека - и съел.
Папа пожал плечами и сказал, что на свете, конечно, много чего бывает. И мама почему-то очень рассердилась. А я сказал, что Димка Рудаков - людоед. Мама рассердилась ещё больше и сказала, что нужно лучше относиться к новеньким в классе. Я показал ей ранец с оторванным ремнём, и она меня наказала.
Димка вёл себя в школе совершенно обычно: играл во дворе в "ножички", дёргал девчонок за банты, получал тройбаны по русскому и физкультуре. Я узнал у Маргариты Вячеславовны, что он приехал из какого-то далёкого города, но без родителей, и живёт он у бабушки. "А куда девались его родители?" - спросил я. Маргарита Вячеславовна пообещала рассказать как-нибудь потом, потому что разговор долгий, и она сама решит, когда надо.
А потом Димка неожиданно уехал. Так же внезапно, как появился. Наверное, к своим родителям, подумал я тогда. Если б я только знал, насколько был прав!
Мы не особо горевали по Димке. Наш класс написал ему два письма, и Маргарита Вячеславовна отправила оба в какой-то "уйск", но Димка, предательская сволочь, так ни на одно и не ответил.
Наступил ноябрь. Листья на деревьях кончились, земля промёрзла. Мы с Витьком и Лёшкой Белобрысым играли в казачки за гаражами. Прыгали по шиферным крышам гаражных коробок, строчили из деревянных наганчиков из-за облупившихся труб. А потом Витёк сиганул в тёмный провал между гаражами. "Иди, чё покажу!" - крикнул он мне. Я подошёл было к провалу, но оттуда меня словно обожгло знакомой темнотой. Из темноты легла на крышу Витькова рука, он подтянулся и потребовал: "Ну!"
- Не, не хочу, - отчего-то сказал я.
- Лёшкааа! Иди покажу чёоооо! - заголосил Витёк. - Ну его, этого труса! - добавил он, когда Лёшка подбежал поближе. Они оба сиганули в провал и на два голоса затянули известную дразнилку:
- Трус-трус-беларус, на войну собрался! Как увидел пулемёт, сразу обос...
У меня из глаз брызнули слёзы, я зажал уши, а когда разжал, дразнилку талдычил только один голос, Лёшкин.
Лёшка выбрался на крышу, перепачканный и отчего-то очень довольный.
- А этот где? - утирая варежкой сопли, хрюкнул я.
- Домой пошёл, куда ж ещё. Он же завтра уезжает. - сказал Лёшка каким-то незнакомым тоном.
- Куда уезжает? Как?
- А ты не знаешь? Его родители Маргарите Вячеславовне ещё неделю назад записку прислали, позавчера его мамаша у директрисы документы забрала. Всё, тю-тю, - и Лёшка неспешно погладил себя по животу и ухмыльнулся. Я посмотрел на него и подумал, что он совсем переменился. Я больше не буду с ним играть.
Вокруг быстро темнело. Я потащился домой, а в голове что-то саднило, словно свежая заноза. Мне показалось, что наяву увидел кусочек сна, а потом нахлынуло чувство непоправимости. Но какого сна, откуда? Я добрёл до крыльца, уставился на качающуюся плошку фонаря, и грушевый свет тусклой лампочки на миг озарил все тёмные углы в моей ушастой голове. Я понял, откуда этот тоскливый страх, который чуть слышно шёл за мною всю дорогу. Это было очень знакомо - когда уходят по двое, а возвращается всякий раз только один, и ты ничего не можешь сделать. Это могло означать только одно.
Он здесь.
В тот ноябрь я перестал дружить с Лёшкой. Да он, собственно, и сам скоро пропал. Маргарита Вячеславовна что-то говорила о том, что посёлок беднеет и мельчает, рабочих мест всё меньше, что отсюда уезжают семьями, вот и Лёшкина семья тоже... Но я-то знал. Я был рад, что он уехал. Что он покинул наши края, я знал теперь наверняка: ни у кого больше я не видел той знакомой ухмылки. Куда он делся - я не знал, только бы подальше.
Прошло немало времени. Целых несколько лет. Школу я заканчивал хорошо, и надо было готовить документы в институт. Я попросил маму найти моё свидетельство о рождении, и она направила меня покопаться в шкатулке. У нас была такая железная, ещё от прадедушки, шкатулка на замочке, где от пожара берегли семейные документы. Раньше мама всегда открывала её сама, а тут говорила по телефону и просто протянула ключик.
Шкатулка была тяжёлая, и стоило щёлкнуть замком, крышка откинулась, и наружу перьями полезли документы - потемневшие письма, фотографии пра-пра-пра..., в общем, каких-то древних родственников, дипломы матери и отца, дедовы наградные. Там где-то должны были лежать и четыре зелёненьких книжечки - свидетельства рождения на меня, сестрёнку и родителей.
Книжечки лежали почти на самом дне. Только их было не четыре, а пять. "Неужто дедова ещё?" - подумал я. Но пятая книжечка была не дедова. В ней было написано, что 15 сентября родился на свет Марк Олегович Седельников. И произошло это через четыре года после того, как родился я, Егор Олегович Седельников, брат, что не уберёг брата.
Я ни разу не слышал от родителей ни намёка, ни тем более упрёка. Марика никогда не существовало. Его не поминали в разговорах. И только мама хранила его книжечку. Столько лет.
Я сложил все документы на место, забрав только свою метрику. Убрал шкатулку. Отдал матери ключ. Она всё так же говорила по телефону.
Теперь уже ничего не изменишь. Всё становилось на места. И дядя Володя, который после ссоры на семейном празднике якобы встал и ушёл от тёти Люды и забрал с собой Сёмку - поиски по всей стране так ничего и не дали. Я знал, в каком облике он ушёл. Какая чудесная задумка!
Не так давно я узнал, что "люденс" по-латыни значит "играющий". Очень созвучно слову "людоед". Он уже давно играет с моей семьёй. И знаю это только я. Родителям в такое не поверить. Наверняка они, потеряв Марика, перепугались за меня, особенно когда я бормотал всякие страсти про людоеда. "Психологическая травма", всё такое... Они подумали, что я тронулся умом, потеряв брата. Наверное, это правда.
Поговорить с ними или не поговорить? Я не стал. Я вообще нечасто с ними о чём-то говорил - а уж о важном и вовсе. И потом, из университетского общежития, я им почти не звонил. Между нами лежала молчаливая зелёная книжечка.
Я встретил его в сумерках, возвращаясь с железнодорожной станции после попойки на подмосковной даче у институтских друзей. Он словно вырос из темноты - сегодня он был старушкой с седыми кудряшками и с полной рассады сумкой-тележкой. Я не мог обознаться: мы встретились взглядами, и холодный свет одинокого фонаря высветил ту самую незабвенную ухмылку.
- Агрх! Агрхрр! - вместо крика пробулькал я. Ноги свело, из руки выпала спортивная сумка, которая уже никогда мне не пригодится...
Людоед разрастался на глазах. Точнее, разрастался рот? Распахнулись створками пухленькие щёки, скрыв за собою безумные пепельные кудряшки, разъехались вверх-вниз челюсти, и сам людоед вытянулся из старушачьей одежды червём, занося разверстый рот надо мною - и этот рот обручем упал на меня, парализованного дрожью. Рот, над которым блестели полные отчаяния, страха и боли глаза.
Я стоял в темноте, я мог слышать этот звук. Я мог видеть темноту и фонарь. Людоеда не было. Людоеда не было! Потому что...
Потому что я слишком большой для него! Я вырос! Я слишком большой. А он - лопнул!! Он, сука, лопнул, всего делов!
Я с довольной ухмылкой погладил живот и поднял спортивную сумку. Дрожи не было, я направлялся к своей койке в общежитии, к недоученным лекциям по матану, к лежащей в носке пачке с веселящими чинариками.
Детский кошмар растворился, плечи расправились, походка стала пружинистой и мягкой. Вся моя кожа как будто испускала сияние распиравшего меня торжества.
Через пару дней на зачёте по матану, несмотря на все мои старания, профессор влепил мне "тройбан". "Вот бы сожрать падлу со всеми потрохами!" - вдруг подумалось мне. И я поймал себя на том, что ухмыльнулся. Мне стало страшно. Я вышел из аудитории с белым лицом, бессвязно рассказал сокурсникам о своём билете, а затем минут двадцать рассматривал своё лицо в недобитом зеркале мужского туалета. Лицо у меня было такое, словно меня нарисовал Хокусай.
Мне надо было подумать. Что-то навеки изменилось в моей жизни. Я вышел на улицу, и, почувствовав голод, свернул к киоску с сосисками. Аппетитная продавщица выдавила на хот-дог горчицу и кетчуп, и я, расплатившись, замер с покупкой в руке, глядя на продавщицу.
- Ну, что завис? Съешь её! - раздался голос Петьки с третьего курса.
Я вздрогнул.
- Съешь её уже! - хохоча, повторил Петька. - Слушай, ты как-то совсем переменился после этого матана!
Я отбросил сосиску в сторону и кинулся бежать.
- Псих! - донеслось мне в спину.
Город был полон людьми. Как я раньше не замечал, что город до отказа забит такими аппетитными людьми!
Чтобы перевести дух, я нырнул в ближайшую подворотню. Там было темно, и только головокружительные запахи доносились всякий раз, когда кто-то из людей проходил слишком близко.
Мысли разбегались. Кто-то стоял на границе солнечного тротуара и темноты подворотни. Какой-то пацан, весь в пирсинге (не поцарапать бы желудок, мелькнуло в голове).
- Иди, покажу чё, - неожиданно ответил я. И вздрогнул.
- Эй, ты куда? - закричал он мне вслед, когда я стартанул с места со всей скоростью, на которую был способен. Позади остался его изумлённый голос:
- Во чемпион даёт!
Я скрылся в общаге, сказался больным, забрался под одеяло. Я вспомнил полные страха глаза старушки над упавшим на меня обручем людоедского рта.
Всё вдруг стало ослепительно ясно. В тот миг, когда я съем кого-нибудь, меня больше не станет. Я перестану быть. Просто перестану быть.
Всё это так глупо. Я сам молодой и глупый. Надо съесть кого-то умного. Кого-то, кто вечно что-то исследует и жить без этого не может. Записать это и съесть умного. Вот он поймёт, что происходит. Поймёт, как это остановить. Я не знаю.
Это не похоже на чудовище. Это не похоже на людоеда из сказок. Это как вирус, который заставляет тебя сделать что-то, после чего тебя просто нет.
И я записал это всё. Потому что надо было записать это всё. А потом сожрать кого-то умного.