Однако отдых мой не задался. Я измотался по влажному тропическому лесу, промочил ноги, но не решался снять ботинки, озирая тысячи видимых и предполагая вчетверо больше невидимых ползуче-кусачих тварей под подошвами. Вспомнилось, что перед поездками в дальние страны умные люди делают добрую дюжину прививок. Я к умным людям не относился. Сейчас пришла пора об этом пожалеть. Однако я намеренно избегал направлений, которые могли бы вывести меня из леса к морю. Сейчас я не хотел его видеть.
Выискивая место, где бы присесть и перекусить, я услышал невдалеке клёкот и грай, это целая туча птиц размером с галку и побольше крутилась на высокой глыбе камня. Глыба издалека напоминала твёрдый известняк и удивила меня прежде всего тем, что не поросла ни какими-нибудь местными мхами, ни травами.
Увидев меня, птицы разлетелись. Это было дурным знаком: видимо, кто-то их уже пугал. Впрочем, ещё худшим знаком я почёл то, что представляло такой интерес для стаи пернатых. С той стороны на глыбе, как на наклонной столешнице, лежал, раскинувшись и источая слабую вонь, человеческий скелет ростом никак не меньше двух метров. На костях покойного жердяя кое-где оставались шматы мягких тканей, жил и мяса. А в глазницах копошились личинки мух.
Минуту назад я собирался усесться здесь и плотно покушать, а теперь меня уже тошнило на куст прекрасных диких хризантем, и мысль о недавнем намерении вызывала новый приступ рвоты. Я опустился на колени перед погубленными хризантемами (под коленками чвякнуло, и ногам стало жидко) и почтил память цветочков минутой громких стонов: так у меня не сводило желудок со дня нашей с Милой свадьбы.
Отдышавшись, но так и не избавившись от ощущения вывернутости наизнанку (подумать только, а ведь мне прочили медицинскую карьеру!), я решил всё же осмотреть свою счастливую находку. Покойник лежал, раскинув руки и ноги, но принял он эту позу не по своей воле. В каменную бабу были ввёрнуты металлические крюки, а к крюкам крепились настоящие кандалы, обхватившие голени и запястья скелета. Точно такие же кандалы, только позаржавленней, я видел в Москве, гуляя по залам музея Революции.
Птицы очень постарались подъесть мертвеца, но моё появление испортило им завтрак. Я попробовал прикинуть, сколько времени потребуется такой бригаде крылатых некрофагов, чтобы довести целое (пусть и мёртвое) тело до столь недостойного вида. Я видел с десяток этих "галок". Если их хоть вполовину больше, по сердечному надо было справлять панихиду дня четыре или пять тому назад. Отыщи я в этом лесу пирамиду, построенную какими-нибудь островными ацтеками, я бы меньше удивился. Тем не менее на пирамиду я, наверное, наткнусь в следующий раз.
Мысленно успокаивая желудок, который, хоть и был пустым, вертелся как ёрш на сковородке и грозил выскочить наружу, я попытался удовлетворить естественное человеческое любопытство и найти на скелете хоть что-то, что помогло бы определить, кто он. В том, что лежал здесь ОН, сомнений не было - позвольте, впрочем, умолчать о причине моей уверенности, так как описание вида и состояния этой причины не порадует ни мужчин, ни женщин.
Мда. Будь он прежде хоть весь покрыт родинками, ожогами и аутентичными татуировками, теперь о них могли бы рассказать только те чёртовы пернатые "санитары леса", умей они говорить по-человечьи. Намёков на одежду не было. Намёков на личные вещи - цепочки, часы и проч. - не было. А если и были до моего появления - всё блестящее пернатые шельмецы давно должны были растащить по гнёздам или дуплам. Впрочем, можно было уверенно предположить, что когда этот несчастный ещё жил и здравствовал (и некоторое время после того), у него были тёмные вьющиеся волосы, в меру жёсткие и не очень короткие, - и ничего больше.
Я обошёл камень кругом. Он всё больше напоминал мне стол, на котором светлой памяти незнакомец возлежал в качестве эдакого приправленного железными цепями пудинга. А лучшее доказательство качества пудинга, как гласит английская пословица, - в том, что его съедают без остатка. Это блюдо, видимо, приготовил мастер своего дела. И жалкие крохи птичьего пиршества говорили, что искать на костях что-то ещё было бесполезным. Я хотел было уйти, но остановился при мысли: "Оставить его тут? Не похороненного?" Хотя я и не знаю ни одной молитвы, предать его земле - мой святой долг, решил я, улыбнувшись попутно слову "святой".
Открутить крюки и разбить кандалы ничем не получилось. Пронизываться в узкие железные обручи останки стоп и кистей тоже отказывались. Пришлось мне рвануть за каждую его конечность, в результате что оторвалось, то и упало по краям камня. Какая-то птица понаглей стрелою ринулась к одной из оторвавшихся стоп, вцепилась в неё клювом и чуть не унесла. Я отогнал её, швырнув второй стопой, а затем и сумкой.
Замаячил вопрос, как вырыть могилу. Бежать за лопатой в дом? - далеко. И при таком решении мне скорее всего придётся объясняться с Радиком, от чего внутренний голос очень желал меня уберечь. Чёрт побери!
Мысли, как всегда в поиске решения, спутались и заплелись. И, заметив торчащую из их клубка крайнюю нитку, я изо всех сил дёрнул её.
Море! Передо мной - одна из лучших могил, какую можно пожелать! И ничего не требуется рыть, просто отнести к нему кости, и оно само возьмёт их. Я подобрал бездумно брошенную сумку, повесил на плечо, даже не проверив сохранности содержимого. Согнул скелет, чтобы взять в охапку. Он всё равно был велик и неудобен. А оставить часть здесь значило отдать её птицам.
В свете вставшей передо мной задачи брезгливость моя отступила, к вони я уже относительно притерпелся. И я принял единственно правильное решение: забрался со скелетом на твёрдый "стол" и надавил коленом на грудину покойника. Рёбра мерзко хрустнули и лопнули. Я переложил отломленную часть выпуклостью вниз и попытался переломить позвоночник у крестца. Занятие было чертовски трудным, мешала прочность кости, усилившаяся вонь и то, что руки всё время скользили. Под конец я спустил с глыбы его тазобедренку, придавил к "столешнице" позвоночник одной ногой и вдарил другой по свисающему тазу. Раздался жуткий треск, несколько моих "галок" сорвались со своих выжидательных пунктов в небо и закружились там. Я упихал оторванные конечности в зияющую яму грудного ящика, сложил все три крупных куска друг в друга и, подняв всю эту дурно пахнущую мослушню, потащил её на шум моря. Поскорей бы выбраться из лесу, поскорее бы расстаться с ней.
Море встретило меня спокойное, солнечное, небо без облаков, волны без барашков, гладь, благодать. Вымотавшийся, я бросил ношу на песок и уселся рядом. Вся моя одежда была безнадёжно испачкана незнакомцем, с которым мы так странно встретились. Я оглядел себя, останки человека, песок, море, небо - и вдруг захохотал оттого, что почувствовал: несмотря на дурной запах, вмиг пропитавший всё вокруг, я сильно хочу есть.
Помыв в прибое руки, я открыл сумку. Сэндвичи стали трухой, но с водой и коньяком пошли за милую душу. Скоро я насытился, даже кое-что осталось (воды отчего-то больше, чем коньяка). Вспомнив, что сейчас мне сочинять отходную молитву по вонючему скелету, для чего придётся обращаться к богу, которого я не знал и в которого не верил, я счёл неэтичным перед сим ритуалом не поблагодарить Его за обед.
- Спасибо тебе, Господи, за хлеб и соль, вино и воду, за пищу без нужды и здравие, в которое это всё идёт, - и сам себе подумал: "Неплохо. Для начинающего".
Затем я отнёс покойника в море (метров на сорок от берега, до тех пор, пока мне не стало захлёстывать волнами лицо), отпустил его и сказал просто:
- Прими, Господи, душу раба твоего безымянного, иже отправляется в царствие твоё, и стучащему да отворятся врата твои.
И странно, вместо того чтоб посмеяться над своей фразой, я был подавлен её немногословной торжественностью.
"Но я не верю! - закричал я мысленно. - Я не верю в Бога!"
И сам себе ответил:
"Нельзя обращаться к тому, в кого не веришь".
Прекрасно. Теперь я не отрицающий, а сомневающийся. А это уже почти верующий.
Медленно и траурно я двинулся назад, к берегу, и в месте, где вода была мне по колено, я остановился, сел на скрещенные ноги и, омываемый волнами, раскинул руки в стороны.
И море рванулось в мои объятья, и волны обняли меня.
VIII.
- Если хочешь написать роман, сперва настрочи творческое завещание, - полушутя, полусерьёзно говорил Рабик. - А то увлечёшься, хватит над страницею удар - и никто из потомков не поймёт, чтó ты, собственно говоря, хотел сказать своим гениальным детищем. А заглянув в творческое завещание, они оценят громадность замысла, увидят, куда всё шло, и, может быть, вручат посмертно Нобелевку по литературе.
Мы сидели по разные стороны от письменного стола, на котором горела яркая лампа - единственное светлое пятно в тёмной цилиндрической библиотеке. Высокого потолка свет не достигал, тысячи книжных корешков тоже находились во мраке - только рабиково лицо казалось белым и острым - ни дать ни взять, Пьеро-убийца. Или я торопился с выводами?
Скульптор выдавал мне средства производства для моего будущего романа: несколько банок чернил, великолепную пару ручек и сотни и сотни листов белой бумаги. Чего-нибудь посовременнее типа эппловского ноута у него про запас не валялось. Впрочем, что ожидать от тех, кто живёт по солнцу...
Выкладывая пачки бумаги на стол, хозяин советовал мне приступить к работе нынче же, пусть, мол, это будет черновик, распишешься, дескать, и всю труху выбросишь, а дельные страницы оставишь, а я-де их издам...
Я не рассказал Рабику ничего о мертвеце на камне. Тем более что на камне мертвеца уже не было, да и хотелось быть чуточку похитрее.
- Сегодня в лесу, - как бы невзначай сболтнул я, - было очень много птиц, похожих на стервятников. Завтра попытаюсь подобраться к ним поближе.
Хозяин проявил полное безразличие.
- Орнитолог хренов, - только и сказал он.
- Это были необычные птицы. Я таких не видел. Они чем-то ещё напоминают ворон. Вьются над одним и тем же местом, и кабы не болотина, я бы с удовольствием посмотрел, что их так привлекло. Впрочем, завтра посмотрю. Одолжу у тебя какую-нибудь резиновую обувь...
- Стервятники... вороны... - он почесал широкой пятернёй живот и призадумался. - Те, что питаются мертвечиной.
- Ага. Может, в лесу сдохло крупное животное, и я полюбуюсь их пиршеством? Ты не находишь, интересно было бы посмотреть, как они клюют вонючую падаль?
- Да уж чего интереснее!
- Послушай, Рабик, ты серьёзно хочешь, чтобы я написал книгу о вас с Женечкой?
- Не считай это обязательной платой за моё гостеприимство. Просто... Может, хоть тебе это удастся.
- Видимо, великого скульптора достали засланные бездарные биографы, - рассмеялся я.
- Будешь работать сейчас?
- Поздно. Я намаялся, да ещё и плотный ужин... клонит меня в постелю. Всё завтра. Заодно ты расскажешь мне... О том, как вы встретились, как проходило... кхм... токование, гон, всё такое. И я смогу приступить. Что можно взять отсюда почитать на ночь?
- Да всё что хочешь, - обернулся он, выходя.
- Постой. А где лучше брать?
- Снизу - беллетристика. Выше - классика. Ещё выше - справочники и специальная литература, - и он поспешно вышел. Чувствовалось, что ему не охота более подробно структурировать те семь с лишним метров, на которые уходили ввысь книжные полки.
Взобравшись мартышкой по длинной лестнице, я выдернул одну книжку наугад - на высоте трёх метров, не более. Но лампа осталась внизу, и рассмотреть, что же мне досталось, оказалось невозможным. С досады я забрался под потолок, выхватил ещё какую-то томину там, спустился на твёрдый пол и, твёрдо вознамерившись до конца следовать принципу слепого выбора, взял пару книжек, располагавшихся на стеллаже в самом тёмном углу, где-то на уровне колена.
С этим набором я и покинул библиотеку, на ходу подсчитывая математическую вероятность того, что хотя бы одна книга не окажется ни к чему не годным дерьмом. Была и вторая мысль, которая меня занимала. Мне очень хотелось увидеть из своего окна, пойдёт ли сейчас Рабик c лопатою в лес - или же он никакого отношения к скелету не имеет и спокойно вертится сейчас под боком у Женечки, наворачивая на себя свеженькие простыни. Я поднялся к себе, сел у окна за занавесь, переставил ночник так, чтобы моя тень не падала на окно, и взял на колени стопку принесённых книг. Было уже за одиннадцать и темно, как... у кита в желудке, чтобы не сказать хуже. И за окном громко храпело море.
Я открыл первую книгу.
IX.
Одним глазом шаря по тексту, другим я пытался не пропустить ни малейшего движения за окном. Внизу, в свете непривычно белой луны, колыхались дремлющие клумбы. Высокой растительности поблизости не было, поэтому длинную человеческую тень я заметил сразу. Вслед за тенью в Брешь вышел сам Рабик. На нём был рабочий комбинезон и рубаха с закатанными рукавами. Тяжёлый деревянный чемодан клонил его влево.
В общем, про лопату-то я как раз и не угадал.
Первой мыслью было прокрасться вниз и проследить за ним, наблюдать его изумление пропажей трупа. Вот этой-то мысли как раз следовало бы прийти второй. Потому что лучше бы первой финишировала догадка поскорее отойти от окна. Что я, конечно, всё-таки сделал, но поздно... Последнее, что я видел там, в Бреши - это обернувшийся назад к кому-то (ко мне, разумеется!) Рабик, поправляющий сползающие с плеч лямки комбинезона.
Я захлопнул книгу и лёг. Выключил свет. Вытянулся. Вздохнул.
И какого дьявола я здесь делаю? Таскаюсь по этому райскому островочку. Вот покойника надыбал. Дальше-то что? Играть в частного детектива? "Почему Рабиндранат Чхевадзе позднёшенько ночью поплёлся в лес с полным комплектом инструментов?" "Что он знает о мертвеце?" "Кто тот был?" "Или скульптор пошёл с этим чемоданищем на редкого коллекционного жука, который ловится только при луне?" Какая, право слово, ТОСКА, какое бесполезное и беспомощное шатание! Ты, Бессмертнов, за всю жизнь так и не нашёл себе ни места, ни занятия. Так и живёшь, - хорошо ещё, что не чем придётся. Вечное неспокойство, вечная неприкаянность... "Море, море! Дай мне, что ли, хоть ты твоего спокойствия. Дай мне сил не поддаваться провокациям суеты, так укоренившейся внутри меня. Дай мне воли, чтобы не свернуть с пути..."
Та-ак, это уже интересно. С КАКОГО, ЧЁРТ ВОЗЬМИ, ПУТИ?!!
Действительно, что за бред. С какого пути?
И с чего бы мне обращаться с этим к морю? Разве оно в силах дать мне то, чего я просил? Да и вообще, какого...
Я вскочил на кровати.
И тут же - щёлк! - это замок на моей двери. Я метнулся с кровати, ринулся в коридор. Там меня встретил мрак: приветики, дружище, ты ожидал кого-то другого? Вдали, по лестнице в питейную, зашлёпали шаги - и всё стихло. В этом доме решительно нельзя уснуть спокойно, предварительно не накачавшись.
Может, стоит пройтись, нагулять сон? Вон хозяин вовсю этим занимается... Я оделся по прохладной ночной погодке, вышел из дома в Брешь, и, не особо разбирая, где под ногами дорожки, а где клумбы, двинулся прямо на берег.
Вскоре под ногами заскрипел сухой песок, затем зашуршал мокрый. Неуловимый ухом, но ощущаемый всем телом вибрирующий гул подтверждал факт жизни моря.
Второй день здесь. И который раз прихожу сюда. Прихожу с, казалось бы, давно забытыми бесконечными вопросами, на которые нет ответа.
Небо было черно и беззвёздно, но белая луна ярко горела своим матовым пламенем и дробилась в водах на миллиарды бликов. Вдалеке, на горизонте, уже выделялась синеватая полоска - она ещё не была намёком на рассвет, но уже приятно холодила взгляд. В вышине кружились неугомонные птицы, но крики их были не слышны.
Я смотрел не на море. Передо мной, до самого края земли, лежала огромная театральная декорация, тёмно-синее газовое полотнище, поддуваемое снизу миллиардами ветряков. Там, внизу, под этой сверкающей в лунном свете материей, прятались сложнейшие металлические каркасы, лифты, фермы крепления, мачты, шахты, неизмеримые змеи электрических кабелей - и несколько сотен разновидностей поражающих фантазию механизмов, обслуживающих сцену. И среди них, как дирижёр в центре оркестрового полукруга, - один Главный Механик, которому подвластно полотняное театральное море. "А ну, ребятки, - кричит он, - лёгкое волнение на северо-западе! И устройте мне бриз в секторе 21.75. Живее, живее, не спать!"
Не спать.
А где-то под поверхностью этой грандиозной имитации положены деревянные мостки. Чтобы если кому пришлось играть в этом театре роль Спасителя или Бегущей По Волнам, те знали, куда им идти, дабы не провалиться на дно, на подлёте к которому лопасти ветряков разорвут их в клочья.
Именно так.
Темнотканная поверхность взволновалась, по ней прошёлся невысокий вал, налетел на берег и... настоящей тёплой водой омочил мне ноги.
Зачем ты подвергаешь меня сомнению? - спросило море.
Бога нет, - сказал я.
Оно пригнало к моим ногам ещё один вал прибоя:
Но есть я.
На что мне ты? - ответил я поглотившему воду песку, не посмев взглянуть на колеблемую ткань декорации.
А на что себе ты сам? - поддел меня третий вал.
Ты ничего не можешь мне дать! Ничего! - прокричал я и отвернулся от моря, но тут же - я не видел его, но, наверное, он был очень высок, потому что - четвёртый вал окропил мне брызгами всю спину, до самой шеи:
Я могу дать тебе всё.
В ответ я пожал плечами, поддел носком унцию песка и подкинул в воздух. Комок сырого берега шмякнулся оземь, не рассыпавшись. Я направился к дому - несколько смущённый, но повторяющий про себя громко и отчётливо: "ВСЁ - это почти НИЧЕГО... ВСЁ - это почти НИЧЕГО..."
- Ничего? - раздался сзади голос, насмешливый и нежный. - Как так ничего? - и весёлый девичий хохот.
На камне сидела длинноволосая красотка, даже слабое освещение не могло убавить её привлекательности. Стройная, блестящая от воды, она вызывающе держала голову, нескромно смотрела на меня и возила по песку начинающимся у неё от талии рыбьим хвостом. Ах, да. И читала Лермонтова.
- Слышишь, царевич? Я - царская дочь.
Хочешь провесть ты сцаревною ночь?
Плюнув, я направился спать. И прелестный её голос пропел мне вслед:
- Но ты ещё вернёшься, вернёшься, вернёшься сюда...
По спине пробежал холодок - должно быть, оттого, что одежда там насквозь вымокла. Студёный ветерок, знаете ли. Насмешница помолчала и снова запела мне в спину:
- Эй, парень, парень глупенькой,
Оборванной, паршивенькой,
Эй, полюби меня!
Меня, простоволосую,
Хмельную бабу, старую,
Зааа-паааа-чканную!..
Во даёт, уже на Некрасова перешла. Поворотившись туда, где должна была сидеть она, я крикнул с такой же насмешливой интонацией:
- Передай привет Главному Механику!
Как сгинула!
Вот ведь чертовщина: русалка, читающая русскую классику. Привидится же, эх...
В эту ночь мне спалось хорошо как никогда. И как нигде. И был мне сон безумный и прекрасный.
Всматриваясь в полумрак, я стоял в неведомом дворце, и огневолосая девушка с полураспущенной косою, в старинных чужеземных одеждах, в грусти бродила по низким сводчатым коридорам, туманным и потусторонним. Минуя каждую из разделяющих коридор ступенек, она подбирала верхнюю юбку, и расшитый белый атлас играл в лунном сиянии серебром и золотом. Девушка была красива той истончённой красотой печали, какой поражают нас порой роскошно оперённые птицы в клетках, - и сверх этой красоты ей была дарована другая, мистическая внутренняя красота, какую даёт только сновидение.
Она просила... О чём она просила?
Помню слово "Отпусти", слово несбыточной жажды жить, тоски нерастраченных дней. И - голос, какой бывает только во снах. "Отпусти", - сказала она снова, и всё вокруг размылось, пошла череда дробных ярких красок, неуловимых и сладких.
В общем, в эту ночь мне спалось хорошо как никогда. И как нигде. А когда я проснулся, мне очень хотелось смеяться.
В море царевич купает коня...
X.
Яркое ясное утро поило воздух солнечным светом. В коридоре по стенам, по лестнице вниз - лежали прямые, косые и ломаные жёлтые пятнашки. В конце лестничного пролёта, в проёме входа в мастерскую, изрешеченном солнечными лентами, стояла она. Она опиралась о косяк бедром и локтем, одетая в голубые джинсы и оранжевую футболочку, а солнечные нитки подстриженных под каре волос рисовали ангельский ореол вокруг её головы.
Она стояла по-хозяйски спиною ко мне, неподвижная, чуть опустив голову в направлении отчётливого ритмичного стука: удар - посыпалась на пол крошка, ещё удар - ещё брызги отколотого камня... Там, внизу, её муж неустанно работал тяжёлым молотком, даря тепло своих рук очередному безжизненному куску мрамора. Ей нравилось наблюдать за его работой, она стояла совершенно неподвижно. Пожалуй, я знал, о чём она думает... А ещё она думает о том, насколько она хороша в этом солнечном дожде, и о том, видит ли он её так, как она в воображении видит себя...
Ведь это ты заглядывала ко мне в комнату, подумал я. Тогда, нынешней ночью. Помнишь? А ещё ты здорово играешь на виолончели. (Хотя и чересчур громко - ну, да это специфика инструмента). И знаешь, как угодить желудку путешествующего пешком мужчины. Я вспомнил фразу Рабика "У меня идеальная жена!" - и улыбнулся. Верно, идеальная. Я подошёл к ней и, по воле первого пришедшего желания, тронул за плечо.
Она была твёрдой, как камень. Точнее:
Она была каменная.
Это была одна из рабиковых скульптур. Странное впечатление. Так живо сделана, так умело... раскрашена и приодета, или как там это у скульпторов называется... Не знаю, не вскрикнул ли я, когда вместо живого тела ощутил ладонью это.
Обойдя статую по противоположному косяку, я вышел на металлическую площадку внутренней лестницы и оглядел оттуда хрустальный куб мастерской, пол которой походил на перемещённый сюда бесом-шутником уголок мемориального кладбища. Рабик при помощи какого-то диковинного изогнутого инструмента и киянки пытался напугать гигантскую глыбу известняка. Глыба безмолвствовала, Рабик похаживал вокруг и что-то бормотал.
- С добрым утром! - как можно приветливее прокаркал я.
Он посмотрел вверх, и даже издали я увидел, какое усталое у него лицо. Вот что бывает с живущими по солнцу, когда они пытаются жить ещё и по луне.
Усталое лицо кивнуло мне, и я спустился. Указав наверх, на куклу в футболке и джинсах, спросил:
- Зачем?
- Женечка просила. Не мог же я ваять её в римском одеянии... Не люблю нежданных посетителей - здесь.
- Раз уж я вошёл, не мог бы ты показать мне свои работы?
Рабик помолал, потом пожал плечами.
И мы пошли по этому солнечному кубу, останавливаясь напротив каждого изваяния.
- Почему ты ничего не говоришь о них? - спросил я, когда напротив меня оказались бронзовое дерево, Ева с ведром яблок и Адам на стремянке, срывающий сверхушки последние плоды. - Это разновидность сатиры в скульптуре? Никогда не слышал о подобном.
Рабик молчал. А я всё пытался быть вежливым.
- А где Змей? - спросил я снова - и опять не получил ответа.
В конце концов я почувствовал некоторое беспокойство. Оно заставило все эти солнечные ленты, натянутые по мастерской, померкнуть для меня. Слегка. Мне всё казалось, что я вижу нечто знакомое - и не могу уловить, что. Так же я чувствовал себя, когда в городском музее разглядывал его "Расстрел". Может быть, он и вправду гений? И показывает в любом метафорическом обличье живую жизнь - или чем ещё они там, гении, занимаются... Настоящую, живую жизнь, которую я не могу не узнать - а?
Эта мысль могла быть отчасти верной. Недаром она совпадала с красивыми периодами из многочисленных передач и статей об искусстве, которые за всю мою жизнь бессовестно втёрлись мне в голову.
Но было нечто ещё, чего я до конца не понимал. Помимо общей узнаваемой идеи я видел в каждой скульптуре конкретно знакомые лица. Но вот они-то и оставались неузнанными, питая моё беспокойство. И чувство это усиливалось от работы к работе. А может быть, на заднем плане сознания маячило что-то, чего я упорно пытался не замечать, благоразумно приберегая на потом.
Экскурсия длилась уже с час: каждому творению Рабика я уделял по несколько минут - как говорят следователи, пытался найти ниточку, которая приведёт меня к разгадке. И вдруг вместо ниточки меня как будто хлестануло по морде канатом.
Между "Адамом-Евой" и "Птицей, кормящей птенцов своей кровью" высилась трёхметровая махина со свеженькой медной табличкой "Прометей прикованный". На камне, похожем на стол, бессильно возлежал долговязый человек, прикрученный к своему жёсткому ложу, а на нём сидели две омерзительного вида птицы, ни дать ни взять мои вчерашние лесные знакомицы, и вскрывали его живот своими клювами-ланцетами.
Я простоял у подножия "Прометея" минут семь. Хотя более всего мне хотелось бы взглянуть на него сверху, с лестницы: я был уверен, что узнаю его в лицо. Однако я скорчил умную рожу и перешёл к следующему экспонату, к каменной птице, голодные птенцы которой жадно пили кровь из её разорванной груди, и глаза их выражали удовлетворение, а не благодарность.
Ещё пять шедевров - и я попробовал расшевелить моего хозяина ещё одним вопросом.
- Ты всё сделал за эти два года?
- Здесь хорошо работается. Никто не мешает.
- Впечатление тягостное. Остальное, пожалуй, досмотрю как-нибудь после. Если ты не против. Пойду полюбуюсь на изваяние твоей Женечки.
- Оно мне нравится. Хоть и не имеет ничего общего с современной и классической скульптурой.
Я нашёл в себе достаточно бестактности, чтобы рассмеяться, и сказал этому снобу:
- Рабик, дружище, я в современной и классической скульптуре разбираюсь не лучше, чем дятел в марках углепластиков. Прости, если помешал работать.
- В столовой под салфеткой - завтрак.
- Благодарю, - и я направился к каменной Женечке. Поднявшись, я перегнулся через парапет и нашел взглядом "Прометея". Герой античных мифов был худ, жилист и наг. Жёсткие, длинные курчавые волосы, вполне реалистично переданные в камне, лучами разметались на ложе обречённого.
Впрочем, на этом мифическое, героическое и божественное в данной скульптуре заканчивалось. По крайней мере, ожидаемого вызова богам в лице и фигуре я не обнаружил. Зато не заметить страдание, исказившее его черты, было бы трудновато и слепому. Сам камень буквально вопил от боли. Внятной, человеческой, нечеловеческой боли. Но я смотрел не на мастерскую передачу чувства рабиковым резцом. Я смотрел на лицо "Прометея".
Короткая окладистая борода, спускающиеся к ней неширокие усы, рот, распяленный в крике, прорезавшие лицо морщины страдания и стиснутые брови не давали уверенно заявить, что это был тот человек. Но я и сейчас заявляю, что это был ТОТ ЧЕЛОВЕК, о котором я подумал.
Я обогнул "Женечку" и по мягкому ковру лестницы, по бесшумному покрытию коридора побежал в свою комнату, поднял заброшенную под кровать книгу, читанную вчера, и поглядел на задний клапан обложки.
Там, рядом с фотографией живого и горделивого "Прометея" (НЕ ОШИБСЯ!) была дана коротенькая биографическая справка.
"Григорий Векша.
Род. в 1972 г. в г. Горнилово.
Окончил журфак МГУ.
Работал в газетах "Советская Россия", "Новость".
В 1999 выпустил первую книгу - сборник новелл "Прометей прикованный".
В настоящее время живёт и работает в родном городе".
Последняя фраза была уж полной чушью - чудовищной, страшной. Я посмотрел на переднюю сторону обложки, машинально считав название книги.
Таких совпадений не бывает. Их просто не может быть. Может быть, именно поэтому, когда они происходят, реальность начинает казаться сном. Или романом, случайно купленном на книжном развале. Или фильмом, где сэкономили на сценаристе.
Что ж, прощай, Григорий Векша. Пусть тебе море будет пухом.
Я бросил книгу обратно под кровать и отправился на поиски своего завтрака.
XI.
Итак, он убийца с садистскими наклонностями, - рассуждал я за завтраком. Кем ещё нужно быть, чтобы лепить с умирающего... то есть, с умертвляемого им человека одну из своих жутких статуй?! В моей голове ещё со школьных времён осталось воспоминание об истории натурщика, которого великий Микельанджело убил, чтобы с него, умирающего, правдивее списать муки Христа на Голгофе. Микельанджело, вроде бы, не был садистом. Просто гениально добросовестно относился к своей работе. (Ага, - вторил мне внутренний голос, - и гомосексуальным он тоже не был. Он просто был всеяден, ибо хотел обладать всем миром). Может, и мой скульптор всего лишь чрезмерно добросовестен?
Тем не менее, рассудил я, намазывая хлеб маслом, тем не менее он может желать подобной участи и мне. Сейчас Рабик терпелив, заботлив, гостеприимен, но кто знает, не укусит ли его та же муха, что уже куснула его, когда некий Григорий Векша точно так же был принят этим домом? И сколько раз эта пресловутая муха уже жалила моего островитянина? Я раскрыл по крайней мере одно убийство, что, в принципе, немудрено на острове, где в настоящий момент обитают всего три человека.
Сегодня суббота. Продержаться бы до четверга. Хотя нет уверенности, что Конрой отвезёт меня обратно к родимому порогу. Конрой наверняка заодно с ним. Можно бы попытаться захватить самолёт... Два препятствия: Конрой здоровяк, каких мало, а я не умею управлять его гидропланом. Но вторая проблема решается относительно легко: кругом океан, а летающая лодка, если резко падает на воду, подскакивает, а не тонет. Скачи хоть по всему океану, пока не научишься водить самолёт. "Или пока не кончится горючее", - услужливо добавил внутренний голос. Да ладно, до какого-нибудь другого островка я доберусь, а там... "А там: ни визы, ни денег, ни знакомых". Да смолкни ты, наконец! Сам знаю. Выкручусь. Главное - захватить самолёт. Как - придумаю позже. Только всё равно придётся ждать четверга.
Стоп. Почему? Ведь есть рация. Найти её, сказать, что Рабик и Женечка в тяжёлом состоянии, страшно больны... Местная лихорадка... Только бы хватило английских слов. А там - прилетит как миленький. Или просто подать сигнал SOS: помогите, дескать, застрял против своей воли на острове...
Против своей воли? - переспросил я себя. И понял, что не буду ничего предпринимать по крайней мере до четверга. Я не хочу покидать это место. Здесь я чувствую себя слишком необычно. Такого не было очень давно. Я улыбнулся, вспомнив голос русалки, спор с морем... Также пришло в голову, что я так и не увидел Женечку. Дома меня ждали Мила, безработица и беспросветная обыденность маленького приморского городка, из которого и моря-то не видно - только уходящий вдаль судоходный канал, который в неизвестной дали встречается с волнами пролива Невельского. Может, и правда эти две недели посланы мне Богом? Всякое бывает.
С преогромным удовольствием я налил себе ещё одну чашку тёмного пахучего чая, бросил кубик сахару. В едва прозрачной глубине кубик сразу оплыл и рассыпался на дне, подняв стайку чаинок. Лучи света наискось били в окно, и золотые пылинки курились в потоке света. Где-то там, на полу, загороженное столом, теплилось солнечное пятно.
Я откинулся на стул, обернулся к свадебной фотографии Рабика и Женечки, ставшей фотографией моря, и замер.
Я МОГУ ДАТЬ ТЕБЕ ВСЁ.
Так бы сказал уверенный в себе мужчина женщине.
Так бы сказал государь тому, кто пришёл служить ему.
Так бы сказал бог своему почитателю.
Так сказало мне море.
Это, конечно, мог быть сон, розыгрыш неуёмной фантазии. Но я уверен, что так было, значит, так и было.
Я МОГУ ДАТЬ ТЕБЕ ВСЁ.
Значит, ты можешь дать мне ОТВЕТ?
Я поднялся из-за стола и, не взяв с собою ничего, вышел из дома в направлении побережья. Море встретило меня задорное, зелёное. Я повернул налево и отправился вдоль кромки прибоя к той песчаной косе, которую заметил из гидроплана. Она вдавалась глубоко в синь океана.
Скинув одежду и придавив её камнем, я оставил на себе лишь плавки да часы, которые не рискнул оставить даже на пустынном берегу: они были моей единственной связью с той, внеостровной реальностью. Уловив ритм набегающих волн, я зашёл поглубже и пустился плыть вдоль косы. Потом, когда устал, выбрался на отмель. Неглубоко погружая в песок ноги (собственно, вода была мне чуть ниже груди), я медленно шёл ещё около получаса. Уровень воды падал незаметно, но я твёрдо знал, что это час отлива. Метрах в пятнадцати - на фоне песка в прозрачной воде я хорошо и далеко видел - врассыпную бросались стайки рыбок. Местами из вод торчали блестящие камни, и редкие птицы провожали меня взглядами с них и сверху, из безоблачного неба.
Идти в воде было трудно, но опять двинуться вплавь я не рискнул и по размышлении решил остановиться. Обернувшись, я увидел остров. Он, казалось, совсем рядом. Впрочем, я знал: остров дальше, чем кажется. Во всех смыслах.
Я добрался до ближайшего торчащего из воды камня (с невидного мне выступа тут же вспорхнула чайка, на лету захавывая клювом остатки своего обеда - кишонки какой-то рыбёшки; недовольно всхлипнув, чайка унеслась вдаль). Камень был скользкий снизу и горячий сверху, я с трудом вскарабкался на него. Затем постелил под себя плавки и уселся, весь превратившись в слух.
Может быть, ты дашь мне ОТВЕТ?
Бесшумный ветерок и солнце быстро высушили мне волосы, и вдруг я подумал, что вот-вот обгорю. Не придумав ничего лучшего, я вытянул из-под себя плавки и накинул их сзади на шею и плечи. На плечи, впрочем, не хватило. Не успел я признать положение, в котором очутился, дурацким, как услышал красивый переливчатый смех и обернулся.
На волнах качалось миловидное лицо. Оно глядело на меня, и я залюбовался. Обладательнице лица было не более двадцати двух, и с красиво очерченных, чуть пухловатых губ падали монетки звонкого задорного хохота.
- Парлё ву франсе? - сказал я через плечо, не найдя ничего лучшего.
- Неа, не парлё, - было ответом.
- Как, совсем не парлё? - изумился я.
- Ни капельки.
- А вы, часом, не русалка?
В ответ она погрузилась в сверкающую воду и выставила одну за другой две блестящие каплями ножки, о каких только мечтают синхронистки и кинозвёзды - как у нас говорят в шутку, одна другой краше.
Когда она вынырнула, я поинтересовался, далеко ли она плывёт.
- Вы что же, не рады меня видеть? Подвиньтесь и дайте руку.
Я переклонился через камень, протянул руку и втащил её к себе.
- А вас не смущает?.. - начал было, но получил спокойный ответ:
- Я сторонница ровного загара. А его кроме как на нудистском пляже нигде не получишь! Скажите лучше, что вы сами здесь делаете. Вижу, что крем от солнца вы не прихватили.
- Вижу, вы мне свой тоже не одолжите, - ответил я.
- Сразу ясно, что вы недавно у моря. Да не пожимайте вы так плечами, говорю вам, сразу ясно. У вас ещё нет той уверенности, которую дарит море. И даме вы острите вместо того, чтобы сказать хоть один небрежный комплимент. Ваше сердце... Оно закрыто, вы боитесь обязательств. А разве я вас хоть к чему-нибудь обязываю? Господи, подумать только, мужчины так дорожат своей свободой, что она буквально становится их кандалами.
Я счёл нужным промолчать.
- Но ничего, - продолжила она. - Это быстро пройдёт. Море каждому даёт всё, чего тому не хватает.
- Мадмуазель, пока мы ещё не совсем поджарились, предлагаю доплыть до берега.
- Отлично. Но если вы отстанете, Сергей Егорович, одна из ваших русалок может утянуть вас на дно. А я не завидую тем, кого пленили русалки, - она нырнула с камня и через мгновение вынырнула на поверхность. - И кстати, не мадмуазель, а мадам. Ага-ага.
- Неужели это вы - Женечка? - спросил я, свесившись с камня к её лицу. - Вы так непохожи на...
- Я, - сказала она и прибавила:
- Оденьтесь, Сергей Егорович. Впрочем, если вам неудобно,.. - она отвернулась и отплыла поодаль, так и не пояснив, так и не пояснив, что "неудобно": плыть без плавок, плыть в плавках или надевать последние в её присутствии.
Одевшись, я прыгнул в воду. Плечи сразу запылали, колени словно попали в кипящее масло. Увидев моё ошарашенное лицо, она улыбнулась и поплыла вперёд, а я всё не мог догнать её, как ни старался. Я плыл и думал, дало ли мне море тот ответ, которого я просил.
Добравшись до берега, она мгновенно закуталась в жёлтое махровое полотенце, растёрлась, сбросила его, как змея ненужную кожу, и облачилась в лёгкое ситцевое платьице, каких не носили уже лет сорок, но какое невероятно шло к ней.
- Как вы быстро плаваете! - крикнул я ей, выбираясь из пенистой полосы прибоя.
- Я родилась в маленькой деревеньке, среди зелёных холмов, у широкой ледяной речки. Там был такой травянистый косогор, с которого я любила нырять в детстве...
Вот так.
Я только вышел на берег, красный, как рак, а она уже давно стояла ждала меня, в нетерпеливом ожидании ковыряя мыском летней туфли песок. Натянув на себя, мокрого, одежды и подойдя к Женечке, я машинально представился. Она посмеялась и потащила меня к обеду. Я не оказал никакого сопротивления.
По дороге успел сказать ей. Что она отличная виолончелистка. Она добавила. Что ещё она прекрасная жена своему мужу.
- А между тем вы упрекали меня в закрытости сердца. Вот и открывай его.