Аннотация: Конечно, о любви, о чём же ещё пишут... Моему другу Као, с которым мы говорили о том, что есть живое и что не живое. Может, наши точки зрения не столь различны...
Вообще-то это был не настоящий цветочный горшок. Настоящие -- глиняные, тяжеленные, с неказистыми и бедными рисунками,.. даже не бедными -- скупыми. А этот от днища до верхней витой каёмки был покрыт выпуклым узором переплетённых цветов и матово поблескивал пластмассой, цветом подогнанной под красную глину, -- праздничный, совсем не похожий на своих своих собратьев, виденных Лёвой за всю его шестилетнюю жизнь.
Но самое главное, почему горшок был фальшивым, -- потому что у него на дне не было дырочки, откуда могла бы стекать в поддон лишняя вода, чтобы цветок не захлебнулся и не начал гнить. Внутри этого горшка прятался другой, такой же по размеру, но с гладкими стенками, -- и вот у него уже была снизу дырка, а первый был для него блюдцем, поддоном, -- но Лёве нравился именно он, притом бывший не тем, чем казался,.. впрочем, это сложно. К чему запутывать такую простую историю? Да и истории, собственно, никакой не было. По крайней мере -- такой, чтобы с началом и концом, да ещё с парой-тройкой приключений и непременным торжеством справедливости. Или хотя бы даже с торжеством несправедливости. Или просто с торжеством -- например, семейным... Просто в доме была веранда, в нише на веранде -- стенной шкафчик, в шкафчике -- четыре зелёных полки с отвёртками, огарками, бутылочками йода, карболки и клея, прищепками, радиодеталями, судомодельным ломом, дымчато-смолистыми кусками канифоли, мёртвыми бабочками и осами, пенопластовыми поплавками и уймой вещей весьма туманного назначения. На третьей снизу полке, высоко, стоял этот заветный ненастоящий горшок, а в нём хранилось СОДЕРЖИМОЕ. И Лёвка частенько выбегал на веранду, отдёргивал скрывающую шкафчик цветастую муслиновую штору, приставлял заляпанный краской старый стул -- шаткий, скрипучий -- вплотную к стене и, с опаской попробовав одной ногой, забирался посмотреть, как же там его горшок на высокой полке.
И мог часами перебирать это самое СОДЕРЖИМОЕ.
Но если вы ждёте перечня мальчишеских сокровищ вроде списка вещей, хранившихся в кармане Тома Сойера, -- тогда я вряд ли смогу вас порадовать. В фальшивом горшке хранились не сокровища, а всего лишь ракушки -- две трети горшка самых обычных мелких белых ракушек.
"А, так это была его коллекция!" -- скажет читатель подогадливее, умеющий и привыкший читать в детских душах.
"Нет, -- упрежу я подобную догадку, -- то была не коллекция, ничего близкого. Просто ракушки".
Лёвка никогда не высыпал их из горшка все сразу: потом долго собирать. Он садился перед горшком, скрещивал ноги, натягивал перед собой подол выбившейся рубашки и наполнял получившуюся ямку двумя-тремя пригоршнями из горшка. Так сними былопроще и удобнее возиться.
Мать, проходя через веранду, чуть не каждый раз замирала непонимающим взглядом на спине сына, ссутулившегося в углу близ проклятой пластмассовой посудины. По первости она подходила ближе -- из интереса или вследствие вечного материнского сердечного неспокойства, -- но вскоре подходить перестала. Не потому, что привыкла и волноваться прекратила -- наоборот, камень на душе отяжелел и сделался ледяным. Просто боязно ей было видеть то бессмысленное лёвкино лицо, когда его пальцы шныряли в ракушках.
Уже два года как научился читать, речь прекрасная, у бабушки в гостях из винтового конструктора сложнейшие механизмы изобретает, а тут -- на-поди! уткнулся и завяз. Не дало ли раннее развитие какого-нибудь злотворного выверта?
Может быть, она была права. Даже наверняка права: чуткость материнского сердца воспета наравне с чуткостью сердца влюблённого, а мы-то с вами знаем, насколько они чутки! Порой.
Суть ведь не в том, на какие мысли о Лёвке наводили его сидения в полном обыденного хлама закуте веранды.
Всё ГЛАВНОЕ было в самих ракушках -- в этих белёсых, похожих на искорёженные пуговицы непарных створках, половинках домиков безвестных и бесчисленных (поскольку Лёва ни разу не пересчитал СОДЕРЖИМОГО) морских моллюсков.
В них было тихое море.
В них было странное, безмолвное море.
Ракушки казались немыми.
Но то, что было частью моря, никогда не теряет с ним связи. Да, конечно, подносить такую раковину к уху бесполезно: ничего не услышишь. Точно. Проверено. Но те, кто любит слушать шум в витых раковинах, не думают обычно о том, что те поют морем потому, что целые. У Лёвки же были лишь половинки моллюшачьих домиков, обломки безмозглых, забытых и, в общем-то, даже не жалких неосознанных судеб. Могли ли они подавать голоса поодиночке?
Но когда они тёрлись друг о дружку меловыми ребристыми боками, на веранду приходил прибой. Это он, прихлынув к берегу, чиркал принесённым из глубины богатством: ракушкой о ракушку, голышом о голыш. Потом отбегал, играясь, замолкал, давая волю развернуться другим голосам: чайкам, людям, кораблям... Затем, как задорный львёнок из засады, с рыком набрасывался на свои сокровища, вздымал их прозрачной клубистой лапой: чирк-чирк! чирк-чирк!
Для тех, кто не знает: настоящий карман Тома Сойера -- это полоса прибоя.
И конечно, была доктор, точнее, детский психолог, подруга матери. И конечно, её звали Елена Сергеевна.
Почему "конечно"?
Кто знает, почему таких всегда так зовут... Высокая, красивая, с серьёзными (кажется, серыми) глазами, со светлыми волосами, собранными на затылке в грациозный лошадиный хвост, с наметившимися складками трудных решений в уголках губ, одетая в облегающие джинсы и водолазку, с тактично-тонкой золотой цепочкой поверх водолазки, на цепочке -- кулоном -- капля лунного камня с туманным жёлто-голубым нутряным подсветом. Собранная, подтянутая, умная, совершенная. Идеальная советчица, терпеливая сиделка. Конечно, Елена Сергеевна.
Мать с подругой сидели в креслах, между ними на журнальном столике млело, покрываясь в чашечках солнечной пенкой, какао; Елена Сергеевна спрашивала, уточняла, мать рассказывала, выжидательно бросала на гостью взгляд за взглядом.
-- Может, он представляет ракушки чем-то ещё? Машинками, стадом барашков, солдатиками? Детская фантазия безгранична. Вот, например, доктор Норбеков рассказывает, что в детстве его лучшей игрушкой был кусок автомобильного аккумулятора, но для него это был настоящий автомобиль, который мог ездить и по батареям, и везде... Или аккумулятор был мотоциклетный... Сейчас я, Ань, таких деталей уже не вспомню. Это мелочи. Лёва расставляет их, строит из них что-нибудь? Возит их по полу, по подоконникам?
-- Нет. Запускает в них руку и перебирает. Очень долго и, по-моему, совершенно бессмысленно.
-- Так, как гречку перебирают?
-- Ну... Почти.
-- А ты у него спрашивала, что он делает?
-- Спрашивала. Говорит: "Ракушки, мама, друг о друга трутся. Послушай, мама: чирк-чирк!" Я почувствовала себя полной дурой. Говорю, вижу, что трутся. А зачем трутся-то? И тут он на меня с таким удивлением посмотрел. "Это низачем, -- отвечает. -- Это -- потому, что так". И добавляет: "Слушай. Слышишь?" А сам продолжает потихоньку в руке ракушками скрежетать.
-- Может, он хотел, чтобы ты угадала? Может, так он тебе загадку предложил?
-- Да ему же всего шесть лет. Загадка -- самый сложный класс фольклора: и философия, и метафизика... Слушай, Лена! Он высыпает их в колени, начинает шебаршить между ног руками, лицо теряет всякую выразительность... Может, он так играет через штаны со своим... эмм... Ну, ты меня понимаешь.
Подруга насмешливо поглядела на неё поверх чашки с какао (она знала, что при этом глаза становятся особенно выразительными, и в своё время хорошо отрепетировала сей полезный жест и с чашкой, и с бокалом вина; он давно служил ей добрую службу). Выдержав паузу, она заметила:
-- Для загадок шесть лет, видите ли, рано, а для этого в самый раз.
-- Но я же испереживалась вся. Может, это какое-то расстройство мозга. Шёл бы к Алёшке, у того автомобиль с педалями, кататься можно, а тут сидит как сыч со своей мерзостью. Зачем мы только их привезли с юга.
Однако, думаю, нам не стоит долее слушать этот разговор, тем более что он ни к чему не привёл и никакой истории так и не получилось. Ракушки не выкинули и даже не отняли у Лёвки. У самого мальчика не обнаружили никаких умственных расстройств и психических отклонений. Всё в его жизни продолжило течь по нормальному, обычному руслу. И осенью он пошёл в школу, и даже, кажется, через десять лет получил аттестат с серебряной медалью.
Но суть ведь опять не в том.
Впрочем, кое-какой результат, кроме того, что Лёвку оставили в покое, у этого разговора был.
-- Лёвушка, сыночек, сколько у тебя золотых монет! Гдеты откопал такой клад!
-- Да нет же, папа, это не монеты, это ракушки. Слышишь, как они друг о дружку трутся?
-- Это потому, что в них живут моллюски, и они перешёптываются.
-- Нет, это же пустые ракушки, мы сами их из Крыма привезли. Ты послушай!
Вечером отец сказал матери:
-- Может, ему звук нравится. Это и правда как-то мелодично.
И мальчика отдали в музыкальную школу. По классу баяна. Только он её всё равно не закончил. Так что и из этого не вышло никакой истории.
В день, когда Лёвке сравнялось пять, мама подарила ему первый двухколёсный велосипед, правда, с парой дополнительных стабилизирующих колёсиков по бокам, а папа принёс огромную, витую и рогатую, краснозевую морскую раковину. Сын ещё даже не успел протянуть руки ктому причудливому НЕЧТО, которое зазывно покачивалось на огромной жестковатой ладони, словно на взлётной площадке. Мать первая завладела этой диковатой воплощённой красотой бугорков, чешуек, линий и наверший, изящно повернула её в руке и приложила прохладным ласковым зевом к уху мальчика.
-- Слушай. Слышишь?
В ухо ворвался бесконечный мечтательный вздох, сперва тихий, но всё набирающий и набирающий обертона. Лёва в первый момент отвёл мамину руку: казалось, его ухо, а следом и его самого втягивает, засасывает в этот не имеющий подобия предмет, и через этот предмет его заглатывает поющая даль. Он взял раковину в ладони, повертел, щупая лаковые рожки, и теперь уже ненасытно прижал к уху.
-- Это море, -- многозначительно сказал отец.
-- Это я, -- прошептало из раковины и зашептало снова, неразборчиво и завораживающе, беспрестанно, тихо, доверительно.
Другим ухом он полуслышал мать и отца, она ликовала в ответ на отцовские слова "Ялта", "платцкартным", "неделя", "поселимся"... И день Рожденья вышел даже скомканным, потому что Лёвка думал о том, что назавтра они уедут из дома, где жили всегда и откуда выбирались только к бабушке с дедушкой, и окажутся там, где оно, море.
Но вот странно: поездки к морю он почти не запомнил. Остались обрывки, лоскуты, не подлежащие сшивке. Он прекрасно сохранил в голове секунда за секундой всё утро следующего дня, весь их отъезд. И то, как они завтракали подгоревшей яичницей с колбасой, а с газовой плиты, улыбаясь, смотрел на них морячок-бодрячок -- наклейка, переведённая на белую эмаль маминой рукой. И то, как они собирали сумки, две огромные сумки, олимпийскую жёлтую с коричневым и алую с белым, с огромной синей надписью "USSR". И то, как мамина рука залезает за плиту перекрыть газ, и на пальцах её повисает пыльный катыш, потому что туда никогда никто из них не лазил и газ не перекрывал. (С таким же изумлением смотрел Лёвка, как папа вешает на ушки красной входной двери висячий замок -- его специально для этого пришлось купить накануне, и от него вовсю несло маслом). И то, как уплывает куда-то их красная дверь, их веранда, их тропинка, обсаженная лилиями и люпином, стена дома, по которой гуляют пробившиеся сквозь густую листву сирени солнечные пятна, их шаткая калитка с зелёным почтовым ящиком, их дорога, их поворот... Всё это-то как раз намертво впечаталось в память.
А дальше... Всё то, что должно было быть ещё ярче, всё то, что должно было запомниться ещё вернее, оборотилось разбитым калейдоскопом, который невозможно собрать.
Был вокзал, и кажется, шумный. В купе был моржеусый сосед, на пятках которого интересно было рассматривать годовые кольца, когда эти пятки свешивались с верхней полки. "Дяденька! А вам правда сорок восемь лет?" -- "Як же ты догадавси?" -- "Кольца на пятке посчитал". "Шо ж я те -- дерево?" -- и дружный смех. Лёвка был в восторге от вагонного туалета, где нажимаешь ногой на педаль унитаза, и в провале слива открывается стремительно проносящееся под поездом гравийно-шпаловое междурельсие. Так он просто забегал сюда нажать на педаль и заворожённо наблюдать в открывшейся ему бездне великую скорость и мощь поезда.
И был пересадочный город Симферополь с громадой другого вокзала.
Или этот пересадочный город попался им на обратном пути?
Был приезд, распаковка вещей у желтозубой тёти Гали, кажется, приходящейся им какой-то там родственницей, равно как и всем путешественникам подобного рода. Были улочки, узкие и витые, как распил раковины, выложенные декоративным камнем или заброшенные, в павлиньиххвостах пальм и свечках знойно сверкающих хвоей туй.Декоративные водоёмы в парке, налитые чарующей голубой мутью, не отражающие ни неба, ни платанов, раскидавших по бульвару широченные столапые тени.
Был рябой от многолюдья жаркий пляж. Его с двух сторон обрамили, очертив перспективу, гряды изломчатых скал, в мареве казавшихся фиолетовыми.
И -- синее море.
Моря Лёвка боялся. Он подбирался к нему постепенно, всё ближе и ближе, как к новому знакомцу и будущему другу, словно понемногу приучая его к тому, что на свете есть он, Лёвка.
В море постоянно входили и бросались с разбегу, из него показывались волшебно бронзовыми, искрящимися в широко раскинувшемся здесь солнце. Из моря всё время торчали чьи-то ноги и головы, Эти ноги брызгались, а головы смеялись. Но Лёвке не было до них дела. Эта неведомая поющая даль из рогатой раковины всё-таки заглотнула его. В этот день, вернувшись к тёте Гале ночевать на пахнущих чудесными снами травяных матрасах, он долго перед сном рассматривал в зеркале свои глаза. Он впервые так ясно увидел, что они синие-синие.
Утром Лёвка уже играл в лучезарной полосе прибоя. К морю он пообвык, пообвык и к тому, как оползает под намокшей и сморщившейся стопой песок -- жадный приморский песок, которому вовек не напиться. Теперь их было двое: море и мальчишка. И мальчишка носился по неверному краю моря, путаясь под ногами у вдруг возникающих ниоткуда и тут же пропадающих в нигде весёлых людей, наталкивался на них, не понимая, каким образом и зачем они здесь. Он зачерпывал в ведёрко морских обитателей, ослабленных беззлобным, но и безжалостным прибоем, строил на самом краю суши ряд песчаных куличиков -- столько, сколько успевал, -- и смотрел, как лазурная волна взбегает по ним, отзываясь на их присутствие едва заметной пеной, и они тут же тают... А волна, откатываясь, окончательно сравнивала их руины с песком, и вот уж будто ничего и не было, кроме них двоих -- моря и мальчишки.
Хотя нет, всё-таки их было трое. Была ещё какая-то девочка, разве нет? Как же без неё?
Какая-то девочка, совсем уже привычная к морю. Разве не она, в сине-жёлтом купальнике и почему-то в соломенной шляпке, стояла по пояс в прибое и сверкала капельками почти белого в ясный предполуденный час моря? Разве не ей он понёс томную, похожую на прозрачную головку пиона медузу? Разве не она повела его на край пляжа, к каменистой части берега, за которой начиналась уходящая далеко в море гряда горячих лиловых скал? И наконец, разве не она, приложив палец к губам и серьёзно глядя на него, сказала:
-- Послушай, как прибой трёт о камни гальку и ракушки: чирк-чирк! -- а затем зашла в воду, развела руками и поплыла? (Он ещё не умел плавать).
Но теперь -- теперь их с морем точно было только двое. Где её сыщешь на многотысячном пляже! Он хотел было пойти в воду за ней, ведь вон как легко она поплыла, словно подхваченная морем, -- но когда вода стала ему уже по грудь, коварный прибой налетел на него, приподнял, как пушинку, крутнул, и Лёва почувствовал, что под ногами у него нет никакой земли, даже своевольно-подвижного песка.
Но, подхватив, море не стало держать его головой на поверхности, а перекувыркнуло; в нос, рот, уши, глаза проникла солёная вода, и с перепугу Лёвка перестал осознавать, что с ним происходит. Пришёл в себя на берегу. Обсох. Побежал через весь пляж на поиски родителей. Каким чудом ведёрко по-прежнему было в его руке? По дороге успел подивиться исчерна-зелёной, похожей на огромную свившуюся в кольцо иглу рыбе, которая лежала в офицерской фуражке весьма довольного собой загорелого парня. Опрокинул чей-то термос. Море осталось позади -- насмешливое и необузданное.
Ничего. Назавтра он подчинит море.
Только вот мама очень удивилась его словам. Море чтобы купаться, сказала она. Ещё по нему ходят корабли и им можно любоваться. Вот вырастешь, пойдёшь служить во флоте -- и море тебе покориться, хотя -- тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить! корабли ведь иногда тонут -- море никогда не подчиняется до конца.
Всё это глупость, сынок. Завтра папа будет учить тебя плавать... И то верно, котик, научи его плавать, а то он так никогда в воду не войдёт!
-- Конечно, -- с энтузиазмом подхватил отец. -- Эх, Лёвка! Завтра мы с тобой... Эх!
Но ведь я же сказал, что истории не было.
Значит, не могло быть и никакого "эх".
Когда на следующий день отец подхватил Лёвку на руки и ринулся в воду, соскучившийся за ночь прибой тут же подскочил, облизал влажным щекотным языком пятки мальчика, лодыжки, колени, бёдра, живот, грудь... Отец, смеясь, бежал в море. Далеко выставив вперёд руки, он кричал вцепившемуся в его запястья сыну: "Не бойся! Сейчас раскинь руки! Я буду держать тебя!"
"И я тоже!" -- шепнуло игривое море, и набежавшей дерзкой сильной волной перехлестнуло Лёвку, накрыло с головой, толкнуло в грудь отца -- и тут, когда мальчик, вынырнув, почувствовал, что никто не держит его и что дно неизвестно где в глуби, -- обратная волна, лёгкая, но с самым что ни есть издевательским характером, снова накрыла его, протекая горечью через нос в горло и топя.
В тот же миг, отфыркиваясь, вынырнул отец. И почувствовав на своём поясе его надёжные, крепкие ладони, Лёвка закричал, клокоча и брызгая изо рта вездесущей солёной водой:
-- Унеси меня! Унеси меня отсюда!
И продолжал кричать отчаянным криком, зажмуривая от воды глаза и не замечая того, что они с отцом уже на берегу. Наконец он продрал глаза -- всё виделось мутно, как сквозь водную рябь, ноги отца попирали твёрдую блестящую гальку. Но шалая резкая волна изловчилась, из последних сил лизнула-таки лёвкину пятку. Тот взвизгнул.
И тут (глаза его снова хорошо видели) у ног отца он заметил девочку в той же соломенной шляпке, хотя уже в другом купальнике. Девочка собирала ракушки, а теперь смотрела на него, на Лёвку. Она не смеялась, не морщилась, ничего не говорила.
Просто смотрела.
И мальчику очень захотелось показать, что они с морем друзья, лучшие друзья, и что всё это была просто шумная игра.
Ему страшно хотелось солгать.
Но он не успел.
Отец повернул его лицом к себе и громко, с особым нажимом нежности спросил:
-- Что же ты -- моря испугался?
Лёвка вздохнул. Он ждал, что отец, как это нередко бывало прежде, предложит ещё раз: ну, дескать, давай снова попробуем! Но в эту минуту отец, похоже, сам был смущён поведением сына. И когда, сглотнув эту долгую отравленную паузу, Лёвка сам открыл рот, чтобы сказать: "Пап, давай ещё разок попробуем", -- он не успел сказать ни слова, как услышал обречённое:
-- Ну, пойдём... Видишь, мама лежит? Во-он там...
В тот же день ему купили спасательный круг, яркий, оранжевый. И как раз с этого дня воспоминания как-то поехали, размылись. Остались одни "было".
Были экскурсии куда-то, сувениры, значки. Была поездка на катере, во время которой сильно мутило. Были спелые персики -- до отвала.
Дальше вообще чередой идут не события, а какие-то вещи.
Мамина белая шляпка с широкими-широкими полями. Светильник в виде снятого с фиакра фонаря. Папины солнцезащитные очки. Книга "Зло под солнцем" в руках у тёти Гали. Глиняный медальон с зодиакальным знаком льва, который купили в тёмной и шумной, пахнущей сандаловым дымом сувенирной лавке и который мама почему-то называла маской, хотя какая же это маска?! Другая книга, которую оставили у тёти Гали предыдущие родственники, а Лёва нашёл и начал с большим интересом читать по вечерам, а потом вдруг почему-то забросил, книга о девочке Элли, которую ураганом занесло в волшебную страну прямо в старом дядином фургоне. Соседские мотоциклетные перчатки, которые Лёвка тайком и с каким-то вожделением примерил. Перочинный ножик с двумя лезвиями, найденный в полосе прибоя.
И так далее: вещи, которые...
На оранжевом круге Лёвка плавал, как яркий поплавок. Но суть-то ведь опять не в этом.
Каждый день он собирал в полосе прибоя ракушки. Он смотрел на предательское море с непониманием и обидой. А оно вело себя как ни в чём не бывало.
Каждый день Лёвка приходил к морю только с одной целью: вернуть то удивительное ощущение, будто их с морем только двое на свете. Оно, море, прекрасное и своенравное, -- несомненно было живое, это он знал наперекор всему и всем. Кажется, он понял характер этого огромного чудесного существа. Теперь -- если бы только оно могло понять, как сильно он, маленький Лёвка, прикипел к нему сердцем! Если бы только...
Он собирал ракушки. Их было уже столько, что родители не знали, куда их девать, тем более что ракушки-то были самые обыкновенные, даже не цветные, даже не особенно блестящие перламутром по внутренней ложбинке, истёртые, словно давно находящиеся в обращении монеты.
А он был весел и, казалось, счастлив. Да что значит "казалось"! Конечно, был счастлив, раз он так выглядел! Ему же было всего пять лет! Дети -- они ведь не море, они ведь все на поверхности, нет у них непроглядных глубин, все их чувства как на ладони, разве нет?
Разве нет?
Потом была поездка на теплоходе. Слегка штормило, и в порт вернулись к проливному дождю. Стемнело, похолодало. Дождь стегал последние разбегающиеся фигурки. "Такая погода здесь, если уж началась -- то надолго", -- сказал кто-то по соседству под навесом, вздыхая и закуривая. "Не повезло тому, кто остаётся, -- откликнулся отец. -- Мы-то завтра уезжаем..."
У мальчика перехватило горло от такого предательства.
Значит, завтра он уже не попрощается с морем... Лёвка попытался сквозь хлёсткую холодную мглу разглядеть его, но даже шатающиеся в урагане чёрные силуэты пальм в каких-нибудь тридцати лёвкиных шагах то и дело пропадали из виду, завёрнутые в глухую пелену дождя.
Назавтра они уехали -- нагруженные переспелыми фруктами, сувенирами родным и друзьям.
Вспоминалась ещё одна "вещь, которая..." Горшок-кашпо. Тот самый, фальшивый. Который займёт место в шкафчике на веранде, на третьей полке сверху.
Лёвка так никогда и не узнает, кто из родителей в последний момент зачерпнул этим горшком добрых грамм семьсот ракушек.
В общем, никакой истории так и не было, как я и обещал.
Так, просто свалка неразобранного СОДЕРЖИМОГО, сродни несчитанным и безликим ракушкам в лёвкином горшке, никчемным обломышам бесчисленных, забытых и, в общем-то, даже не жалких, неосознанных судеб.
Хотя -- разве и теперь неосознанных?
Мне бы очень хотелось добавить, что я и правда знаю Лёвку, что вчера ему исполнилось двадцать три и что завтра он едет с друзьями к морю...
Чёрт побери, как бы мне хотелось это добавить!
Но ведь это же не история, стало быть, у неё не может быть ни конца, ни начала, поскольку событие, не имеющее себе финального отклика, началом зваться не имеет никаких прав и оснований.
Однако, когда уже я начинаю перебирать это СОДЕРЖИМОЕ, как Лёвка перебирал свои ракушки, я тоже слышу таинственный и волшебный "чирк-чирк".
И тогда я думаю знаете о чём?
Сказать?
Я понимаю: то, что было частью моря, никогда не теряет с ним связи.