Отец Михаэль неторопливо гасил свечи. Одни уже догорали и еле чадили, другие искрили и взрывались маленькими вулканчиками черного дыма, будто бунтуя против уготованной им судьбы, иные горели ровным, ясным пламенем и мирно гасли под его руками. Словно человеческие судьбы - невольно подумалось ему. И перекрестившись, он торопливо забормотал молитву, отгоняя наваждение. Приход невелик, но что будет с прихожанами, если священник будет изрекать подобную крамолу. Вроде и прошло уже пятнадцать лет, а ему все чудится этот цепкий недобрый взгляд отца Игнасио. Высокомерный, самодовольный, пробирающий насквозь. И священник вновь перекрестился, уже отгоняя воспоминания. Бесполезно. Здесь в полутемной маленькой часовне прошлое таилось в темных углах, неумолимо подступая к нему, укоризненно взирало с ликов святых и ни молитва, ни благовония не могли принести утешения.
Их городок - настоящее захолустье, почти деревенька - всегда был тихим местом. Смуты и войны не затрагивали его, принося лишь отголоски чужих страданий. Городок жил будто в полусне - никому не досаждая и не привлекая излишнего внимания. Люди, по большей части, были добры и терпеливы друг к другу.
Но пятнадцать лет назад все изменилось. По всей Европе полыхали костры святой инквизиции. Отцы Шпренгер и Инститорис обрушили свой молот на нечестивых слуг дьявола. Повсюду моментально обнаруживались рассадники ереси и колдовства. Поговаривали, что это отзвуки неудавшихся крестовых походов, но отец Михаэль запрещал подобные разговоры и лишь призывал молиться за обезумевших и заблудших чад господних. Так он верил и сам, пока в его городок не заехали сбившиеся с пути представители святой инквизиции. Они торопились на великий собор, но не преминули освятить паству их городка. Особенно запоминались проповеди отца Игнасио - худого, сутулого, будто сжигаемого внутренним огнем испанца. Никто не мог выдержать взгляда его огромных черных глаз, словно прожигавших насквозь, заглядывавших прямо в душу и видящих все мерзкие и темные мысли, хранимые в ее глубине. Каждый, на ком задерживал он свой взгляд, будь он сильным и твердым человеком как старшина ремесленников или начальник гарнизона - и те бледнели и отводили взор. А что говорить о слабых духом - те падали на колени и начинали каяться во всех своих грехах. Инквизитор улыбался и в этой улыбке виделось торжество его ордена. Но одного покаяния было мало. И вот в их тихом городке запылали костры. Ведьмы, колдуны, прислужники Дьявола. Сгоревших было семеро, но скольких растерзала обезумевшая толпа, в которую вдруг обратилось доселе тихое и мирное население городка - знал лишь отец Михаэль и его помощники. Лишь они вели счет безвестным могилам.
Отец Михаэль до сих пор не мог без содрогания вспоминать этих процессов и шипящего шепота отца Игнасио: "Вам не хватало твердости вымести всю скверну из вашего прихода. Возрадуйтесь, ибо пришли мы сюда и отделим агнецов от козлищ. - Инквизитор устремил на него взор своих черных глаз. - Или же ваша вера была не так чиста и крепка, как должна быть?!". И отец Михаэль мог лишь во всем соглашаться с ним и кивать в знак согласия. Наблюдать, как его добрые прихожане с каждым процессом все более и более превращаются в жестоких чудовищ, требующих все больше и больше плоти своих собратьев. Как безумие захватывает их и перемалывает души, превращая в зверей не ведающих пощады. Как разносили дома тех, кого объявили колдунами и ведьмами, как рвали на части тех, кто сопротивлялся. Как насмерть затаптывали преградивших путь. Знал, видел и продолжал кивать головой, сглатывая непрерывно льющиеся слезы. Не раз он молил отца Игнасио избавить его от присутствия на казнях, но тот оставался тверд в желании, очистить его паству и самого пастыря от слабоволия в борьбе со слугами дьявола.
Отец Михаэль помнил, как разорвали могучего кузнеца, обвиненного в колдовстве, так что он не дожил до костра и огонь пожирал его труп. Вечно мрачный, по самые глаза заросший дикой черной бородой, он никогда не смеялся и не шутил, даже в харчевне, пропуская кружечку-другую со своими приятелями. Теми самыми, которые разорвали его грудь так, что стало видно, как ужасно бухает и колотиться в ребра багрово-сизый комок, в котором отец Михаэль, почти теряющий сознание, с трудом смог опознать сердце.
Или как схватили белошвейку, убив ее мужа и разорив ее дом. Женщину, растрепанную и оборванную, тащили за волосы в тюрьму, а ее маленькая дочь, плача, бежала за ними. И подростки, вопя и улюлюкая, кидали в нее камни из мостовой, которую до тех пор не могли раздробить ни тяжелые подводы, ни остро подкованные лошади вестовых. Девочку притащили на площадь - смотреть, как сгорает в огне ее мать, а его старые добрые прихожанки шептались - дурная кровь, дурное семя. Сжечь ее вослед, если закричит или будет вырываться из рук добрых прихожан. Но девочка лишь молчала, наблюдая за бушующим пламенем.
Хвала Господу, ребенка отпустили, чтобы найти себе новую жертву - бедную старую торговку луком. Те, кто недавно с почтением интересовался у нее погодой и урожаем теперь обвиняли ее в сговоре с врагом человеческим. С нее сорвали платье и, тыча метлами, прогнали через весь город, вопя о ее ведовстве. Униженная, израненная, она смогла найти в себе силы и проклясть отца Игнасио и его свиту. Тот не повел и бровью, как бы утверждая - вот, любуйтесь, ведьма сама выдала себя. Бедную старуху облили маслом, прежде чем возвести на костер, и долго еще отцу Михаэль слышался ее дикий крик, когда пламя охватило ее.
Но вскоре инквизиторы уехали, а толпа, это чудовище, насытившееся человеческой кровью, медленно приходила в себя, пожиная весь ужас от дикого похмелья, в котором погряз весь город. Долго еще городок залечивал раны, нанесенные Божьим огнем. Не раз еще вспыхивали склоки и летели обвинения в колдовстве, но подобное отец Михаэль сурово пресекал, отлучая виновных и обидчиков от причастия и исповеди. И главное - велел заботиться о детях, оставленных сиротами, не вспоминая о грехах их родителей. Иначе озлобясь, те бы выросли врагами всему, что знали и помнили, и городок вновь бы охватила смута. Детей отдали родственникам, покрестили вновь, дабы смыть грехи отцов, и строго-настрого запретили вспоминать прошлое. И вот уже минуло пятнадцать лет, дети выросли, городок вновь затих. Но иногда вглядываясь в лица прихожан отец Михаэль видел в них угли от тех костров. Темна и порочна природа человеческая - шептал он и молился усерднее. Иногда в тайне от всех, задавался он вопросом - а был ли хоть кто-то из убитых наделен дьявольским даром? Мог ли кто смущать их покой? Но, вспоминая беснующуюся толпу, с затаенным ужасом думал - вряд ли возможно в человеческой природе подобное. Никто из обвиненных не смог спасти ни дома своего, ни себя. И вновь терзал его жестокий вопрос, который он так и не осмелился задать отцу Игнасио: а могут ли слуги господни ошибаться? Не могут ли быть обвиненные - невинными? И на протяжении всех пятнадцати лет этот вопрос жег его сердце. Но отец Михаэль так и не нашел на него ответа. И священник вновь вернулся к молитве.
Но вдруг по церкви пролетел порыв холодного ночного ветра. Отец Михаэль вздрогнул и обернулся. В церковь вбежала девушка. Ее плащ намок от дождя, с него капало на пол, она задыхалась от быстрого бега и все никак не могла успокоиться.
В чем дело, дочь моя? - отец Михаэль, тяжело вздыхая, поднялся и подошел к ней. Девушка схватила его за руку, и он вздрогнул - такими ледяными были ее пальцы. Но она горячо зашептала:
- Пожалуйста, святой отец! Помогите мне! Мне нужно исповедоваться, ибо я грешна и не могу так больше жить. - Ее глаза в тени капюшона лихорадочно блестели. Отец Михаэль лишь вздохнул и пошел отпирать исповедальню. Ну вот, еще одна забывшая ради любви о чести. И дай-то Бог, если не удумала худого. Но с первых слов девушки отца Михаэль пробрал могильный холод - ни о какой любви речь не шла. Перед ним всплывал самый большой кошмар его жизни.
Девушка говорила.
- Простите меня святой отец, ибо я грешна. Вот уже который месяц я вижу сны. Хотя, наверное, это один сон. Просто почему-то у него бывает разный конец. И мне так страшно. Так страшно, что я боюсь спать.
- Молишься ли ты на ночь?
- О да, я читаю молитвы и несколько отрывков из псалтыря.
- И часто тебе посещают эти сны?
- Несколько раз в месяц. Когда умирает и нарождается луна. Я вижу их всегда. Я так боюсь.
- Не пила ли ты успокаивающих микстур?
- Они не помогают. Ни настойка корня валерианы, ни липовый цвет с ромашкой. Даже самые сильные сонные зелья аптекаря не помогают. Я вижу эти сны, будто они выжжены у меня в голове. Я не могу спать, я боюсь, я так боюсь, что ночь сижу при свете, хотя тетушка и бранит меня за это.
- Расскажи о них. Чего же ты боишься? Дьявол искушает тебя?
- Не знаю. Боюсь. Это так страшно, что я боюсь, как бы это ни было правдой.
- Но что же?
- Сны, или сон, они начинаются одинаково. Будто я смотрю издалека на саму себя. Словно я в черном платье и мне уже тридцать или больше лет. Вокруг кричат люди. Меня заперли в железной клетке и везут на площадь. А люди бранятся и швыряют в меня палки и камни. Они кричат: "Ведьма! Сатанинское отродье! Гори, ведьма!". И я знаю, что на площади уже готовится костер. И мне страшно, но я, та, которая в клетке, не боюсь. Я жду.
Священник уже не мог говорить и лишь крестился истово и страстно. А девушка, замолчав, вдруг продолжила.
- И здесь сны разнятся. Их словно два. В первом я не боюсь, я смотрю на них и вижу их налитые кровью глаза, брызги слюней и воздетые кулаки. Я вижу это и мне противно, так словно наступила в грязь. Я подхожу к самой решетке и говорю: "Ну что же, ты победил. Нельзя погибнуть от этих тварей. Возьми - я твоя". И опускаюсь на колени. А потом, я как будто вижу все свысока: я закидываю голову и смеюсь, смеюсь долго-долго. Во мне бушует сила. Сила, которая всегда была во мне. Камни летят в меня, а я все смеюсь. И вдруг они замирают и летят к тем, кто их бросил. И все это по мановению моей руки. И они летят и от них нельзя загородиться. Люди кричат, бегут, падают. Я касаюсь решетки, и она гнется будто веревка или лоза. Я выхожу и кричу им, что нельзя изменить чью-то судьбу, не примерив ее на себя. Я обвожу площадь взглядом, и все загорается. Дома, люди и даже камни. Все пылает, охваченное пламенем, слышатся крики и мольбы, но я иду, и огонь расступается передо мной. А я смеюсь.
Но иногда у этого сна другой конец. Отчаянье и страх охватывают меня. Ибо нет никакой силы и никогда не было. Я кричу это людям, вцепившись в прутья решетки. Я молю их. Но они не слушают и смеются. Камни больно жалят тело. Так больно лоб и руку, и кровь течет прямо в глаза, я плачу. Меня хватают и ставят к столбу. Я все молю их, плачу, меня не слышат. Подходит человек с факелом все кричат: "Ведьма! Ведьма!". Я кричу, пытаюсь вырваться. Но все бесполезно, а я чувствую жар от поленьев, и дым ест глаза. Я кричу, но огонь гудит сильнее. И так больно. И я так боюсь.
Девушка расплакалась. Отец Михаэль только и смог пробормотать стандартную формулу: Сим отпускаеши грехи наши. И вдруг не выдержав, зашептал - Молись со мной дочь моя. И вскоре два голоса - старческий и девичий выводили слова молитвы. То срываясь на крик, то шепча чуть слышно, всем жаром души моля о прощении и искуплении грехов. Сколько прошло времени? Отец Михаэль не знал. Но непотушенные свечи уже давно угасли, девушка молчала. Отец Михаэль прошептал ей:
- Молись, молись всегда, так как молились мы вместе. И дьявольское наваждение тебя оставит.
- Хорошо. - Девушка покорно согласилась и повернулась к выходу. Но отец Михаэль окликнул ее:
- Дитя мое, ты так и не сказала.
- Что? - В голосе девушки слышалась усталость и подступающая дремота.
- Ты сказала, что боишься. Но чего именно? - Девушка замолчала и отец Михаэль решил было, что она уснула, но вдруг в тишине церкви глухо прозвучал ее голос:
- Я боюсь... Я боюсь, что любой из них станет правдой. Как будто все это уже было. Я смотрю и ничего не могу поделать. И я не знаю, какого сна я боюсь больше. Не знаю...
- Не бойся, дитя мое. Ибо теперь я буду молиться за тебя и Господь не оставит тебя своим заступничеством. Он велик и милосерден. Никогда не забывай о нем. И да пребудет с тобой его благодать.
- Благодарю вас, отец мой. - Девушка прошла к выходу и отворила дверь. В неверном колеблющемся свете лампад отец Михаэль увидел дочь белошвейки. И вновь опустился на колени перед алтарем, прося у отца небесного прощения за свои и чужие грехи.