Едва зародившись у него в голове, она сразу же стала проситься в свет. Ей казалось, что её стезя - быть известной и почитаемой всеми. И не одним их поколением. И им бы тоже казалось, что она абсолютно права, но... он был нем.

Она была обречена на заточение. Его, та самая, так всем нужная мысль пылилась в его промозглом мозговом архиве. Её гениальности грозило остаться на веки старой девой.

Сперва она надеялась, что её припасли как долгожданный сюрприз. Уже после, много после, порядочно подзапылившись, она задумалась о том, что её выдерживают как многолетнее вино. Облагораживают в подвале его памяти, как и положено в кропотливой процедуре со всяким, заслуживающим такой кропотливости и таинственности, вином.

Он и сам прекрасно знал, что она достойна лучшей участи. Но что он мог? Всеми силами души он попытался дать ей свободу, соединив жестикуляцию утопающего и мимику выброшенного на берег обитателя вод. А что ещё он мог? Но вместо понимания вызвал лишь искреннюю жалость. Но не в сочувствии она нуждалась. Если бы окружающие догадались, каких слов достойны претерпенные им муки, то она была бы освобождена на веки веков.

Нечего им двоим было и думать о взаимовыручке. С судьбой ли им горемычным было тягаться? Разные весовые категории.

И вдруг он зарисовал... Карандаш, сначала нехотя, сопротивляясь, начал свой изнурительный путь по пустынной поверхности бумаги, но всё же подчинился его воле.

Для особо заблудившихся глаз, его кисть проявила особый талант, и они нашли наконец себе пристанище на этом бумажном обрывке. Всё же он смог дать ей, то, что они так долго вдвоём добивались.

Освобождённая его гением... воочию увидевшая, что нет таких слов, способных описать её... она дала слово быть вечной его данницей, любящей и верной рабой его, даже если счастье и успех обойдут его стороной.

Они остались вдвоём. Ныне и присно и вовеки веков.