Когда восточная философия сталкивается с гранями намного более тонкимим, чем человеческое понимание, она не пытается проникнуть вглубь, объясняя все и вся, а просто принимает существующие как данность, потому как ничего, в принципе, не изменится если мы наградим явление пестрой вывеской собственных суждений.
Философия же европейская, можно даже сказать "католико-протестантская" (хотя и два эти понятие с трудом объединяются в одно), учит познанию без границ. А что находится за пределами понимания, ставит в разряд сомнительного и паразитарного на почве человеческого сознания.
Несколько десятилетий назад деревня Малая Петровка считалась очень перспективным районам для расширения и без того крупного мегаполиса советской эпохи. Лесочки здесь межевались с речкой, холмистая местность с ровными, словно выверенными линейкой, полями; с высоты птичьего полета местность вообще смотрелась идиллическим приютом русской души.
Но шло время, советская эпоха постепенно переживала период глубоко оттаивания после не менее глубокой заморозки, деревню (на тот момент уже полноценный район города) покидали люди. Все-таки "перестройка" грянула не сразу и не в полную силу, удар получился запоздалый, отсрочив эффект своего действия, и к небу успели взметнутся железобетонные многоэтажки - выкидыши утопического проекта: "Каждой семье отдельную жилплощадь к 2000-му году".
По всей стране грандиозные стройки приостанавливались на любом цикле, оставляя после себя глазницы пустых окон, траншеи фундаментов, непонятное расположение домов, когда микрорайоны располагались, друг от друга на расстоянии футбольных полей. Так и столкнулся в Петровке нарождающейся стиль жизни в отдельной квартире улучшенной планировки и псевдорусская деревня, виднеющаяся из окон этой самой квартиры.
Наступил момент запустения. Особенно это ощущалось сырыми осенними днями, под пепельным небом, рядом гнетущее настроение, впереди парк причудливо сросшихся деревьев, позади холмы и выси усеянные точечными ударами генерального плана застройки города.
Из глубин парка уныние буквально веяло на округу: саманные дома осыпались и постепенно проваливались куда-то под землю; худосочные дворняги озирали прохожих недобрыми взглядами; местные жители попадались здесь редко, и то, боязливые, с увядшими лицами, спешили, не то по делам, не то побыстрее спрятаться в своих бетонных коробах. И только парк, до поры до времени, оставался прежним, хранящим в своих зарослях секреты и давнишние тайны. Но и парк сдался - начал засыхать. Деревья ввалились с неправдоподобным грохотом, а почву пожирали пески. Речка заметно сузило русло, и теперь было непонятно - течет ли она или медленно умирает струясь.
Но и когда в Петровку ринулся "строительный бум", район был очень и очень неплохим местом. Видимо поэтому его изначально и облюбовали поклонники дорогих "квадратных метров". Первыми здесь, медленно, однако ж, верно, строились кубообразные особнячки. Мода на них вскоре канула в Лету, точнее не мода - расширяющийся рынок первичного жилья требовал всё больших объёмов, и на смену несуразному "частному сектору" пришли колоссы, разноцветно штукатуренные, блестящие на солнце - высотки. Почему-то рядом с ними чувствовалось какое-то одиночество, будто покинут, выброшен, раздавлен громадными блоками, постепенно превращаешься лишь в часть общего пейзажа в стиле хай-тек (если в таких пейзажах вообще предполагалось наличие людей).
В некоторой степени ощущение одиночества на просторах элитного района и было правдой: из-за непреодолимых разногласий с совладельцами большая часть квартир, даже целых домов, так и не выставили на продажу.
Стройки шли, удесятеренными темпами, зависть бы могла похоронить советских прожектеров, с какой скоростью сдавался очередной объект, однако никто не спешил заезжать туда, впуская, по доброй старой примете, вперед, в новую квартиру, кошку.
Рабочие смотрели на все на это со здоровой долей скептицизма, хорошо понимая, что даже если они будут трудится до кровяных мозолей, то никогда не заработать даже площадки размером с прекроватный коврик в престижной новостройке. От этого бодрость духа падала и двое подсобников еле передвигали ноги, таща носилки с цементным раствором. Невыносимая жара довершала весь этот скотский марафон, лишая сил и желания работать.
Жуматаев взглянул на небо.
--
Не одного облачка, - промолвил он, - хоть бы капля с небес.
--
Ладно тебе, - буркнул себе под нос впереди идущий, - не спи! И не сочкуй, а то я должен носилки тянуть, еще тебя впридачу.
--
Может тогда остановимся, я что-то совсем сдавать стал.
--
Ты что, блин, шланг! День только начался, а ты уже нахлабучился и ныть начинаешь!
--
Я не...
Не успел Рабаг договорить как почувствовал, что провалился, нога потеряла опору, не увязнув, словно прокалывая пустоту.
--
Черт, я падаю! - на удивление движение вышло проворным, даже после "пол-литра" барматухи, Рабаг выскочил из каверны.
--
Что?! - от сильного рывка носилок назад второй разнорабочий пошатнулся, теряя равновесие; развернулся, что бы дать пьянице в морду, дабы не отлынивал от работы и не выкидывал тут фортели, но остолбенел, увидев увязшего в песке приятеля. Тщетное сопротивление его, неизвестной стихии, затягивающей всё глубже и глубже, не приносило результатов - Рабаг погружался; на какой-то момент в его глазах читался абсолютный страх, непонимание, затем безразличие - пьяное безразличие, когда сражаться не имеет смысла. Он помог себе руками, но бесполезно, странная сила, может и не сила вовсе, в течение пяти секунд сделала свое дело...
Жуматаев открыл рот в немом крике или хотел что-то сказать, второй рабочий наконец опомнился, кинулся к "утопающему", но тот резким рывком оказался вне досягаемости, будто нырнул в песок, оставив после себя некое подобие волнения и песчаных брызг.
Виснякова Лена протерла глаза от слез. Они у нее всегда обильно слезились при сильном ветре, и все бы ничего, но начинающиеся затем воспаление не давало покоя неделю.
На автобусной остановке, в толчее народу, так и не увидишь свою маршрутку, пропустишь, а, следовательно, опоздаешь на работу. Машина, конечно, лучше, однако Лена дала себе зарок не садится за руль после той, случившейся месяц назад аварии, в которой она была главной виновной и уцелела благодаря лишь счастливой случайности. У нее до сих пор коленки тряслись, когда подходила к автомобилю с водительской стороны.
Стоило только задуматься об этом страшном, произошедшем, будто в чужой жизни, событии как становилось плохо - перед глазами все меркло, окружающие делалось неважным, вовсе малопонятным. Лена находилась в ступоре буквально минуту, в эту же минуту укатил ее автобус.
В любой другой день - это мелкое, раздражительное расстройство, но сегодня... Сегодня не имело смысла ждать еще полчаса - все равно опаздывать. Она решила пойти пешком - прогуляться, впитать в себя этот раннелетний, начинающийся день, с неярким солнцем, молодой зеленеющей травой, даже выхлопами мчащихся машин, спешащих непонятно куда, не ощущающих всю прелесть мгновений. Сама природа дарит людям это утро, только люди упорно не хотят замечать ничего вокруг.
И настроение совпало какое-то приподнятое, словно накануне важного события.
--
Да уж, важное событие, - подумала Виснякова без всяких эмоций, - в сотый раз опаздываю на работу. Юбилей своего рода.
Дорога пролегала вдоль шоссе, иногда петляя, уходя куда-то во дворы, внезапно пересекая импровизированные детские площадки и скверы. Прямиком под светофоры и потоки людской лавы.
Здание комбината уже четко вырисовывалось на фоне синеющего неба, как дорогу Лене преградили - ушлый мальчишка на велосипеде "подрезал" девушку с каким-то нечеловеческим криком: "Ээах!", и вместо того что бы скрыться в тени деревьев затормозил в нескольких метрах, велосипед поперек дороги.
--
Дай пройду!
Мальчишка посмотрел на нее нагло, чересчур нагло, такой взгляд можно встретить лишь в глазах критического отморозка или лихого "бродяги", которому любая авантюра по плечу.
Расстояние сократилось до минимума и Лена невероятно испугалась, как еще не разу в жизни, даже до и после аварии не было такого страха, и в довершении ко всему - странное чувство предвидения: вот-вот произойдет нечто ужасное.
Светлячки мыслей проносились во вместилище головного мозга с удивительной резкостью. Ей казалось, что они стоят вот так лицом к лицу целую вечность, на самом же деле не прошло и минуты. Мальчишка не шелохнулся, а шаги позади Виснякова Лена заметила, к сожалению, слишком поздно.
Кто-то накинул ей на голову мешок и повалил на землю.
Часом позже на мобильном мужа высветился Ленин номер. Супруг нажал "Принять".
--
Слушай меня внимательно и не перебивай, - раздался в трубке мужской голос. - Твоя жена у нас. А точнее связанная лежит в подвале вашего же дома. Мы подумывали запихнуть ее в морозильную камеру, однако это было бы уж слишком... не гуманно, так сказать. Далее: дом заминирован. И это не подстава. Звонишь легавым - взрыв. Пытаешься решить что-то собственными силами бывшего военнослужащего десантных войск - взрыв. Так что вариантов здесь не много, по сути дела, вариант один - ты отдаешь нам деньги, понял?
Он потерял дар речи, соображая, вместе с тем, трезво и агрессивно. Его мобильный писал разговор, а пальцы набирали номер стационарного телефона знакомого в МВД.
--
Да, я понял.
--
Часть денег ты переведешь на счет банка на Каймановых островах. Часть закатаешь вакуумным полиэтиленом и бросишь в мусорную урну напротив дома твоих соседей. На все-про-все тебе пять часов. Плюс-минус тридцать минут. В противном случаев - взрыв. И еще, если кто-то "левый" подойдет к дому, ну, например, там мама, сестра, дядя, внезапно приехавший из Йошкар-Олы и решивший остановится у вас, не обессудь - тоже взрыв.
--
Хорошо. Я выполню все ваши требования, - и тут голос у Лениного мужа дрогнул, совсем незаметно, как ему показалось, для похитителей, но все же он начинал терять самообладание, - А как же вы ее отпустите? (глупый вопрос!)
--
Ты сам спустишься в подвал и развяжешь свою несравненную. Взрывчатка к тому моменту будет обезврежена дистанционно. И помни - все требования, пять с половиной часов (друг из МВД не отвечал) и нам нужно все наследство без остатка!
И повесил трубку. Ленин муж переключился на громкую связь стационарного телефона, почти тут же длинные гудки оборвались, раздалось: "Алло", а через полчаса к дому четы Висняковых были стянуты батальоны быстрого реагирования и по борьбе с терроризмом, что, однако, не помешало аккуратненькому особнячку с гаражом и пристроенной баней взлететь на воздух словно китайская самопальная петарда.
Я сто лет не был в родительском доме. Все припоминаю когда в последний раз и не могу, даты и события сливаются, образую наложения и самые витиеватые подробности прошлой жизни, которые, возможно, не существовали.
Сажусь в маршрутку, затем дребезжащий дачный автобус - с полной невозможностью стоять, только сидеть, наблюдая путь назад: разухабистую дорогу, унылые природные и рукотворные ландшафты.
Конечная остановка. От нее еще минут десять ходьбы по ковру из высоких трав, а точнее, необлагороженному полю. Когда-то, в незапамятные времена, сюда пролегала асфальтированная дорога, ходило несколько маршрутных автобусов, когда-то здесь жили люди... Теперь, на том берегу реки, возвышаются кремовые, уступчатые дома, с блестящими на солнце окнами-стеклопакетами. К ним подведены коммуникации и шоссе, но это совсем другая история, разительно, вопиюще отличающаяся от доисторической легенды о равновеликом счастье, которое завоюют себе люди, если будут трудится и верить в яркий огонь своих душ. Легенда, рассказанная непонятно кем и непонятно кому, а самое важное - неизвестно, кто зажег огонь, ведь он сразу же потух, после первого дуновения ветерка.
Я хорошо помню как переберется на левый берег реки, еще в детстве, когда небоскребообразные жилища, оставались продуктом империалистической системы хозяйствования, вдалеке горели прожектора осветительной станции; зимой, рано наступившей ночью, пробуя лед на прочность, шел к снежному полю, поверх которого словно парили желто-белые шары. Возникало странное чувство, сродни dИjа vu, только в будущем: я еще увижу этот зловещий пейзаж и иметь он будет совсем другое значение. От мысли этой хотелось бежать, и я бежал, быстрыми скачками, лед успевал лишь трещать; врезался в толщу снега, полз, греб в нем, вдруг отрезвев, останавливался - зачем все это? Не имею не малейшего понятия. Станция все так же далека, дует ветер, холодно и одиноко - быть может, это единственное значение происходящего?.. Но даже летом, идя по шаткому мосту или протаптывая брод, ощущается невообразимо широкая пропасть между правым и левым берегом, и это не просто два клочка земли разделенные водой - это разлом, микроскопическая трещинка, грозящая перерасти в катастрофу.
Оказываясь здесь я сразу попадаю в плен призраков своего прошлого. Наверное, все потому что ничего в Петровке не меняется, тотальная стагнация.
Вот и дом - пятиэтажка на самой окраине, три лестничных пролета вверх, дверь трехкомнатной квартиры, окна которой выходят на каменистый речной пляж.
Сложно поднять руку, сложно нажать кнопку звонка; сила в эти минуты изменяет, а голос разума - живой и четкий, вдруг оказывается рудиментым отростком литературного восприятия. Но я все же звоню.
Открывает дверь мать. Как она постарела! Это другой человек, может произошла ошибка, и я проскочил этаж? Как много лет тому назад... Что меня очень испугало, и я ринулся выше: там тоже совершенно чужая женщина. Испуг достиг апогея, когда они начали между собой разговор. Будучи ребенком, так легко перепутать подъезды нового дома, куда заселился с родителями не далее как пару недель назад.
--
Привет, сынок, - и всякие мои бредовые представления рассеиваются тут же. Я узнаю маму, прежнюю маму; этап идентификации межличностных кодов пройден.
--
Здравствуй, мама.
Идем в строну кухни, я будто с дальней дороги - уставший, немного огорошенный, обозревая родные пенаты: свою комнату (она, почему-то, закрыта), зал, где сидит скорченный отчим - старик стариком, расположился на краешке дивана, смотрит телевизор, в мою сторону даже презрительного взгляда. Я никогда не понимал его, жил вопреки, перечил, поэтому скользкие разговоры, подозрения, а зачастую и просто молчание (молчаливая война...).
--
Ну, как у тебя дела, рассказывай? - спрашивает мама, не обворачиваясь. Она возится у плиты, по-моему, она всегда там возится, то ли готовя пищу, то ли по какой-то старой, мне не ведомой привычке, но образ матери четко откладывается в моем сознании именно этой картинкой - у плиты, спиной ко мне, о чем-то говорит, однако и половины слов не разберешь, просто общий смысл, улавливаемый скорее интуитивно.
--
Особенно-то и рассказывать нечего: живу, работаю, иногда отдыхаю, в общем по-старому все. А у вас как?
Меня особенно это не интересовало, просто я не знал о чем больше можно говорить. Внезапно я ощутил полнейшую внутреннюю пустоту, будто из комнаты всё вынесли не оставив даже пыли, не намеков на проникновения света. Так же было внутри - одинаково - горько или сладко. Так было в родном некогда доме, мать еще что-то лепетала, но я уже не слушал. Странное дело, попытка обозреть прошлое, найти теплые моменты радости или приятной грусти, даже ностальгии, в этом ворохе грязных тряпок; усилия не привели к результатам, пустота заползла в ответвления, закоулки разума, я понял, что мне не приятно вспоминать свое детство и юность, они серы, краски выгорели как на ретушированных тщательно, в незапамятные времена фотографиях.
Я смотрел на окружающее и совершенно не понимал - зачем сюда приехал? Будто бы за очень важной вехой существования, ведь нельзя зайти на очередной поворот не обобщив опыт, не заглянув назад.
--
Что ты говоришь, мам? - Я еще пытаюсь поддерживать разговор, быть интересным и участливым.
--
...почему у вас здесь стало так темно. Раньше солнечный свет бил прямо в кухонные окна, от него было не спрятаться не скрыться, а в летние дни голова аж болела, так ослепительно-ярко, жарко, невыносимо...
--
...прости, не расслышал, новые дома? А, точно - баррикады вросли незамеченными, спрятали солнце от простых людей...
Я глянул в окно. Сначала на реку, больше походившую на грязный арык. Затем уже выше, на противоположные берег, и что я там увидел заставило меня онеметь, остолбенеть, перестать дышать!
Высоченная насыпь, подобные, наверное, сооружали древние египтяне при строительстве пирамид, так как на верхние уровни затаскивать тяжелые каменные блоки, людскими силами не представлялось возможным. Эта же насыпь огромна, высотой чуть ли не с пятиэтажный дом - ровная песчано-балластная "горка", с цилиндрическим зданием на вершине. Понемногу глаза свыклись и удивительное зрелище представилось вовсе не фантастично: цилиндрическое здание - недостроенный многоквартирный дом, (единственное, что поражало - кирпичный, учитывая высоту и площадь), насыпь - визуальный обман достигался посредствам неровного речного берега, где некоторые ямы и углубления превращались в холмы, так же незаметно как сумерки меняла ночь.
Но что-то было не так. Что-то чуждое, даже не человеческое виделось в этом пейзаже, вместе с тем, хотелось поближе рассмотреть, даже дотронутся до шероховатых, хотя и новых кирпичей. Возможно, лед взыграет под пальцами, рассыпаясь дымчатыми узорами, возможно обдаст пламенем. Однако все мое нутро стремилось туда.
--
Что это, мама?
--
Этот дом, он какой-то несуразный...
Мама ответила не сразу. Я всегда сомневался, что она долго думала над решениями своей жизни, словно двигалась по пути, и не важно - петляет ли дорога, тянется прямой, путь всегда тебе подсказывал направления и образ мысли, он сам становился мыслью в чистом виде. Моя мать - это человек пути.
--
Я на них и внимание перестала обращать, - говорит она, - стоятся и строятся, нам покамест не мешают.
--
Так, как же так?! Они загораживают солнце, в квартире совсем темно, днем, а мы тут с тобой свет включаем!
--
А было ли это солнце?..
Не нахожусь, что ответить. В этих краях принимаешь желаемое за действительное, по всюду искусная афера на основании твоего зрения; и быть может люди, жившие здесь много лет не видели настоящего солнца, постоянно навязывая себе образ некого светящего не-пойми-чего.
--
Было, было, когда-то было, но мы его утратили.
--
Нет, это оно утратило нас, просто отвернулось, стало сиять другому, новому миру, что по левую руку от нас.
--
Сплошная тень, сплошной мрак...
--
Что? Как? - мама наконец поворачивается ко мне, от чего вопросы-слова становятся четче; глаза у ее задумчивые, однако, в то же время, пустые.
--
Пойду прогуляюсь. Тут совсем темно. - И не обращая внимания на слова матери, звучащие вдогонку, покидаю кухню, а затем и квартиру. Отчим все так же сидит на диване, сгорбившись, пялится в телевизор. Пусть себе пялится, кто знает вдруг найдет в этом "помойном ящике" крупицу правды.
Случается недостаток кислорода, тяжело дышать, чувствовать в полную силу изгиб диафрагмы, хотя воздух чист и проницаем, но бывает и так - ухватываешь сущности за их лоснящеюся шерсть, тугую шкуру, силы же удержать нет никакой, и этот момент, ощущения, рвущегося якоря с обыденным, тем, что всегда рядом с тобой, удручает, более того, бесит. Я абсолютно тождественен этому ощущению, я ухожу от мрака к свету, иначе утрачу чувство сопричастности с миром напрочь.
Улица встречает жарой и неправдоподобным солнцем, оно не ослепляет, не сжигает, оно медленно коптит, само оставаясь каким-то прозрачно-белым, даже молочным. Все вокруг сливается в миксе "теплых" красок, окружающие утрачивает грубые очертания и формы, оплывает как свечки, мягчает на ощупь. Почему? Жара достигла апогея? Невозможно находится под прямыми лучами светила - моментальный тепловой удар? Я не знаю...только иду к реке. По-моему, там прохладнее, к тому же с рекой связаны самые приятные воспоминания из детства.
Сажусь у кромки (когда-то это было полноценным дном), смотрю на проносящиеся воды и все пытаюсь перескочить сквозь годы, хотя бы представить прошлое, как лет пятнадцать тому назад входил в воду, холодную до судорог, иногда чуть теплее. Плыл вдоль берега, мимо проносились деревья и люди, дома и дороги, казалось теченью не будет конца, но вот мельчает дно, и поворот, больше камыша - река превращается в унылое болота, где незадачливые рыбаки ловят иной раз рыбу, ребятня лазает по дамбе, парочки прогуливаясь, направляются в парк, что недалеко отсюда, я взираю на все это прежнее умиротворенное великолепие, и больше не надо не чего, не заумных мыслей, не отстраненного любования, схватишь момент, останется он навечно с тобой и поплывешь обратно к дому. Несколько таких кругов и я вымотан, но доволен. Однако ж, со временем, река не приносила мне такого удовольствия плаванья, смотреть на мимолетную жизнь хорошо из окна - достигается эффект наблюдателя, полностью исключившим себя из процесса эксперимента.
Внезапным порывом, так приносит ветер дождливую погоду