Прошло много-много лет с тех пор, как я лежал в госпитале. Окружали меня такие же молодые, раненые солдаты кто в руку, кто в ногу, кто в грудь. Были и "ходячие куклы", с ранением в голову, в лицо. Их так упакуют в бинты кроме глаз, кончика носа и губ ничего не видно. Жизнь в госпитале оживала после обеденного отдыха. Перевязки, процедуры сменял стук костылей. "Костыльники" тянулись на улицу. Возле каждой скамейки, стола на территории госпиталя образуются группы. Говор, смех перемешиваются с песней и дробным перестуком домино. Словом, веселились, как умели, как могли. Разговоры велись о войне, которая вот-вот закончится, о последнем бое, в котором ранило, о доме и, конечно, о женщинах. С нежной грустью смотрели на молоденьких сестриц, в мыслях представляя ее своей, обожаемой.
Госпитальную жизнь оценивали кратко: хорошая, плохая. В эти понятия вкладывали не качество лечения, а питание, место расположения госпиталя и относительную личную свободу. Врача ценили за поступок. Если консилиум врачей заключил - ногу надо отрезать, а лечащий врач ее сохранил и вылечил. И пусть она не сгибается, искривлена и ходит солдат с трудом, опираясь на костыль, но она его, живая. Рад солдат и все рады за него. Такой врач в глазах солдат герой и слава о нем, как птица, летит над солдатскими рядами, обрастая новыми подробностями.
И вот, когда не годы, а месяцы тяжелой ношей ложатся на плечи. Соки жизни, как осенний день, быстро убывают, я снова в госпитале. Снова окружают меня хромые, глухие с дергающимися головами, дрожащими руками, с телами, похожими на бураки, забытые в поле. Но с добрыми, настороженными глазами в сетках глубоких морщин лица, мои дорогие сверстники, защитники Отечества.
Из моей фронтовой жизни.
В последний раз лежал я на госпитальной койке в апреле-июне сорок пятого года, на немецкой земле в городке Хайрихсвальде, ныне город Славск. Ликвидировали мы группировку немцев юго-западнее Кенигсберга, и нашу 184 стрелковую дивизию передислоцировали под Кенигсберг. Развернули ее полки с другими частями 5-й армии северо-восточнее Кенигсберга в сторону залива и морской крепости Пиллау. Вся восточная Пруссия была взята советскими войсками, а самые разбойничьи гнезда - Кенигсберг и Пиллау - держались, и крепко держались. Со стороны Земландского полуострова на помощь Кенигсбергу рвались недобитые немецкие части. Дивизия приходилось ежедневно отражать их многочисленные атаки.
Европейцы Кенигсберг считали одним из красивейших городов Европы, а ставка Гитлера - неприступной крепостью. Приказ Гитлера был суров: "Держать Кенигсберг до последнего солдата".
Крепость-город Кенигсберг заложили в 1255 году рыцари Тевтонского ордена. На протяжении веков совершенствовались старые и строились новые оборонительные укрепления.
С внешней стороны Кенигсберг окружает оборонительный вал с пятнадцатью фортами. Перед каждым фортом ров, затопленный водой. Ширина некоторых рвов более двадцати метров, а глубина - семь.
Вот краткое описание форта. Пятиугольник, окруженный рвом, наполненный водой. Общая площадь примерно семь гектаров. Под земляным колпаком размещена казарма из кирпича на 400-500 бойцов гарнизона. Под бетонными колпаками находились огневые позиции пушек, склады боеприпасов, продовольствия. Между собой помещения соединены каменными ходами. Толщина покрытия форта была настолько велика, что разорвавшийся 305-мм снаряд разрушал только частично земляной слой. Из каждой амбразуры зловеще смотрели стволы пушек, пулеметов. В промежутках между фортами были построены доты, дзоты, железобетонные колпаки, надолбы, протянуты ряды колючей проволоки с минными полями. За этим земляным валом вторая оборонительная позиция, тянувшаяся по окраине города. Она тоже состояла из дотов, дзотов, надолбов, траншей и минных полей, позиций артиллерий и минометов. И третье оборонительное кольцо - вокруг центра города. Оно состояло из бастионов, железобетонных сооружений и каменных зданий с амбразурами, баррикадами, надолбами. Защищал город-крепость 130-тысячный гарнизон.
Когда я в первый раз в стереотрубу увидел местность, прилегающую к Кенигсбергу, она очаровала меня плавными холмами, покрытыми зеленью рощ. Только позже я узнал, что это форты, напичканные современными средствами войны.
За время изнурительных, тяжелых боев в Пруссии полки дивизии стали малочисленными. В некоторых ротах солдат числилось по двадцать-двадцать пять человек. Иногда во время боя бывало такое ощущение: добавишь десяток человек в роту - и мы легко справимся с противником. А если немцам добавится, а не нам, то, выражаясь языком врага, нам капут. Пополнялись роты, батальоны слабо. Пополнение шло в части, предназначенные для штурма Кенигсберга. Помнится, второго апреля в полк, который мы поддерживали, пришло пополнение - человек сорок из западных областей Украины. Заполнили они траншею рядом с нашим наблюдательным пунктом. Командир роты им приказал: "Не спать, периодически стрелять по немцам". Приказ они выполняли, не спали, стреляли, но, как и куда? Сидит солдат на дне траншеи, винтовку держит между колен и стреляет по далеким звездам. С рассветом немцы в очередной раз пошли в атаку, а западники сидят на дне траншеи и кричат: "Мы не можем убить человека". Атаку отбили, западников рассовали по ротам.
Перед штурмом на всех участках велась усиленная разведка, в том числе и разведка боем. В ночь на четвертое апреля на участке соседнего полка разведку боем вел штрафной батальон и отбил у немцев высоту, перебив ее защитников. Потеря высоты ухудшила позиции немцев. Утром, чуть рассвело, немцы пошли в атаку. На этот раз шли моряки. Атаку поддерживала судовая артиллерия. По нашим головам прикрытых касками, как при сильном граде, забарабанили комья земли, осколки снарядов. Кое-где немцам удалось ворваться на высоту и даже углубиться в нашу оборону. Чтобы остановить натиск немцев и вернуть высоту, срочно был сформирован отряд. В его вошла рота автоматчиков штаба дивизии, взвод дивизионной разведки, группа саперов, два радиста с рацией. Возглавил отряд заместитель командира второго дивизиона 616 артполка майор Соколов. Задача: просочиться через боевые порядки немцев и с тыла ударить по высоте.
Сыро и серо, мелкий, как из сита, дождь не перестает уж которые сутки. Вылезли из обжитой родной траншеи, отряд спустился в лощину и растаял в серой мгле. Движемся цепочкой по два человека. Впереди идут саперы, за саперами дивизионная разведка, майор Соколов, я, медсестра Марина и два радиста, за нами автоматчики. Впереди тихо. Позади слева и справа идет бой. По густоте выстрелов можно судить о накале боя. Справа стоит сплошной треск и гул схожий с двумя-тремя работающими камнедробилками, из которого вырываются высокой нотой крупнокалиберные пулеметы. Там высота.
Наверное, более часа прошло, как мы идем. Задувший с залива легкий ветерок местами вырывает клочья тумана, в прорези которого видны рощи, отдельные участки холмов. Как осторожно ни шли саперы, но не убереглись. Один из них наступил на мину. Прогремевший взрыв стал началом конца нашего безмятежного похода. Из рощи по нам ударили из пулемета. Очередь скосила несколько солдат. Одна пуля прошила насквозь мою грудь. Подбежала ко мне Марина, разорвала гимнастерку, шепчет мне разные ласковые слова, а руки делают привычное дело: пеленают грудь в плотную белую рубашку. Я хриплю, сказать ничего не могу, только смотрю на нее. Перевязала она меня и говорит: "Терпи, сейчас вытащат тебя и в госпиталь отправят, может быть, в Москву. Я москвичка". Вырвала листочек из блокнота, написала карандашом адрес и сунула мне в карман гимнастерки. Вот все, что я помню. Как меня вытащили, до госпиталя довезли, не помню. Пришел я в себя на девятый день и первое, что увидел - врача с большим шприцом. При помощи его откачивали жидкость из моей груди. Как давно это было, а отозвалось сейчас тяжелым, изматывающим кашлем по ночам и сухой режущей болью в груди.
Максим.
Моим соседом по палате на шестом этаже Сыктывкарского госпиталя оказался мой земляк Максим Аверьянович Рочев, коренной усть-цилем. Как охарактеризовала лечащий врач: "Полулежащий, спокойный, послушный больной". Я и сам в первый же день заметил это. Утром сестра принесла ему разных таблеток, порошков штук двадцать, к вечеру он все проглотил, запивая какой-то пахучей жидкостью. На следующее утро опять принесла сестра столько же. Большую часть времени он проводит на койке. Прошло дня четыре. Перед сном я спросил Максима:
- Максим, ты здесь уже месяц, добросовестно делаешь все, что велят, выпиваешь каждый день пригоршни таблеток, порошков. Скажи, помогают ли эти пилюли твоему слабеющему сердцу, уменьшился ли скрежет в суставах, боли в пояснице?
- Особо нет, - отвечает он, - но врач назначил, я и пью.
Максим Аверьянович старше меня, он с двадцать третьего. Боевое крещение получил на Карельском фронте в начале сорок второго года в должности командира отделения лыжников в восьмой лыжной бригаде.
Весной, когда с сопок, звеня, подпрыгивая, побежали ручьи, а на освобожденных от снега склонах стали появляться первые зеленые стебельки трав, его ранило у одного из таких ручейков. Ручеек пел как-то по-своему, то звонко, постепенно слабея, и вновь быстро поднимался до высоких нот, уводя его сознание на родную Печору, в ее первозданные леса с тетеревиными боями и любовными песнями по весне.
После излечения он попадает на юг и становится солдатом 147 дивизии 1 Украинского фронта. Из лыжника - минометчиком, командиром минометного расчета 82-мм миномета. С этим минометом он сражался на Курской дуге, форсировал Днепр. 82-мм миномет - оружие ближнего боя, грозное для врага, но очень тяжелое для расчета. Его не возят ни на лошади, ни на машине. Расчет носит его по частям на своих плечах. Ствол несет один, опорную плиту другой. Коробки с минами тоже несут руками. Занял расчет позицию, выпустил пару мин, а немцы уже засекли и накрыли огнем. Вот и делают позицию более защищенной, окоп выкопают, чтобы спрятаться расчету во время обстрела. Выкопают окопчик и для мин. Без мин миномет не оружие. Кто был на войне, знает, что война на погоду не смотрит, для нее всякая погода благодать. Переходы тяжело даются минометчикам.
Осенью сорок третьего, как опытного командира расчета, направили на офицерские курсы. После окончания их Максиму Аверьяновичу присвоили звание младшего лейтенанта и направили на 4Украинский фронт в 129 гвардейскую дивизию командиром огневого взвода 120-мм минометов. Эти минометы везли машины. Осенью 1944 года началась восточно-карпатская наступательная операция. Бои шли тяжелые, каждый проход на перевалах прожигался огнем минометов и гаубиц. Огонь других пушек был мало эффективным. Дивизию перебрасывали с участка на участок. В Карпатах он уже был лейтенантом, командиром взвода управления, направлял огонь минометной батареи на цели противника.
К концу октября освободили г. Мукачево, взяли г. Ужгород и полностью очистили Закарпатье от немцев. Армия вступила на территорию Чехословакии. В бою за чешское селение его ранило. День Победы старший лейтенант Рочев встретил в госпитале.
После войны, Максим Аверьянович, вернулся в родную Усть-Цильму. Работал физруком в школе, агрономом в колхозе, начальником по обеспечению пожарной безопасности: клали печи, ремонтировали дымоходы.
Помолчали. Максим Аверьянович выпил предписанную врачом микстуру. Открыл окно, полюбовался панорамой города, подпирающего крышами небосвод, на которых искрились отблески уходящего дня и сказал:
--
Вот ты мне говоришь, что я много пью лекарств. Пью я их потому, что жить хочу. Нет ничего прекрасней жизни! Когда приходит лето и легче становится мне, я иду на берег реки. Сажусь на ящик к самой кромке воды. Закидываю леску с жирным червяком на крючке и смотрю на печорскую ширь, изредка на поплавок. Бывает, задремлю, а взявшая крючок сорога уже потащила в реку удилище. А воспоминания о прожитом все наплывают.
Матвей Шишелов.
Еще один мой земляк занимал госпитальную койку - Матвей Шишелов. С Матвеем я познакомился в конце марта 1950 года на железнодорожной станции Каунас.
Это был замечательный для меня день - я увольнялся с военной службы. Простился со Знаменем прославленного 2-го танкового Гвардейского полка. Под этим знаменем я был сфотографирован в честь первого Дня танкистов в 1946 году. Фотография долго занимала место на стенде 2-й гвардейской механизированной дивизии. Знамя полка - святыня. Вынос Знамени, прохождение перед Знаменем оставляет глубокое, волнующее чувство на долгие годы. Простился с каждым товарищем в роте, каждого обнял и поцеловал, как и они меня обнимали и целовали. Грустно прощаться с друзьями, бок о бок с которыми прошло пять лет.
Демобилизованных танкистов привезли на вокзал. Вдоль перрона стоял длинный состав, состоящий из крытых грузовых вагонов-теплушек, мы их по военной привычке телятниками называли. Теплушки были оборудованы нарами. Подвели нас к вагону, в котором предстояло ехать. Я закинул на место вещмешок и вернулся к приятелю - старшине Ивану Николаевичу Милютину. Он оставался на сверхсрочную службу в армии. Шли мы по перрону вдоль длинного состава с открытыми дверями. Дверные проемы заполнены счастливчиками, едущими домой, и кучками провождающих солдат. И вдруг меня осенила мысль: в таком большом составе не может быть, чтобы не было никого из Коми республики. Я стал спрашивать в каждом вагоне, нет ли кого из Коми. Так прошли с Иваном вагонов десять. Дошли почти до паровоза, из проема ответили: "Вроде есть в нашем вагоне из Коми, но он куда-то убежал. Вот-вот должен вернуться". Постояли минут пять, мне снова кричат: "Вон, идет". Когда он подошел к вагону, я ему представился: Алексей Сумароков из Бугаева, Усть-Цилемского района. Он: Матвей Шишелов из Усть-Цильмы.
Земляк мой был среднего роста, крепкого телосложения, с темными, коротко подстриженными волосами, смуглым симпатичным лицом, в погонах артиллериста. Я его перетащил в свой вагон. С пересадками добрались до города Ухты. В Ухте застряли.
В тот год весна на Север пришла рано. Еще начало апреля, а снег на глазах тает. Дороги, крепкие зимой, разбухли, превратились в снежную кашу, не проехать по ним, не пройти. Хорошо накатанная белая скатерть взлетной полосы Ухтинского аэродрома раскисла, вся в темно-коричневых заплатах. В Усть-Цильму, кроме как самолетом, никак не попадешь, аэродром закрыт.
Никого в Ухте не знаем, а содержать в гостинице бесплатно нам отказали. Куда податься солдату с пустым вещмешком и без гроша в кармане? Только в помещение аэровокзала. Здание аэровокзала, громко сказано из уважения к авиации, одноэтажное, деревянное приплющенное к земле, грязное, с отбитой штукатуркой снаружи, холодное, пустое внутри. Сдвинули два жестких дивана в угол, подальше от входной двери. Постелили шинель, под голову положили вещмешки, улеглись спать, накрывшись второй шинелью. Так мы спали пять ночей одни в холодном зале.
В одно раннее утро в здание вошла группа оживленных людей, одетых в утепленные комбинезоны, с вещмешками, треногой, чемоданами. Заняли два дивана, стоящие посередине зала. Перебивая друг друга, продолжали разговор, начатый в автобусе. Старший команды пошел к диспетчеру. Диспетчерская размещалась в каланче, которая выпиралась в небо из правого крыла здания аэровокзала. Вернулся он скоро и сказал: "Вылет задерживается на два часа". Парни сняли с себя лишнее, расслабились и стали играть в карты. Старший, увидев нас, подошел к нашему углу и представился: "Главный инженер Солонцов". Мы тоже представились, назвали себя. Солонцов спрашивал нас о службе, о жизни в Прибалтике. Спросил, куда едем и к кому. А потом говорит: "Знаете, парни, оставайтесь в Ухте. Я устрою вас в общежитие и оформлю на курсы мастеров бурения. Через полгода вы станете мастерами, зарплату хорошую будете получать. Общежитие, курсы, питание за счет предприятия. А в деревне сейчас везде трудно. В колхозах Усть-Усинского района на трудодень дают тридцать копеек. Оставайтесь, не пожалеете". Мы в один голос с Матвеем ответили: "Нет, поедем домой, в Усть-Цильму, не были дома почти восемь лет".
В Усть-Цильму нас увезли только на шестой день самолетом У-2. Самолет сел на песок реки Печоры в нижнем конце длинной Усть-Цильмы в субботу, накануне Пасхи. Усть-Цильма встретила нас теплым солнцем и бурными потоками ручьев, сбегающих с холмов.
До 1978 года я жил в Усть-Цильме, видел Матвея часто, а вот последние двадцать лет мы не встречались. Годы изменили нас внешне: поседели, ссохлись, морщинистыми сделались, и говорить стали не так, медленнее и менее вырезно. Не признали мы друг друга. И только позже, сидя в комнате отдыха, Матвей, увидав мою руку с оторванным кончиком большого пальца, спросил: "Ты Сумароков?". Я ответил: "Да, а ты кто?" - "Матвей Шишелов. Второй день приглядываюсь к тебе, - говорит он, - вроде глаза, походка, голос твой, а эта борода, закрывающая лицо, смущала меня, и стал я наблюдать за твоими руками. Вот увидел руку и спросил".
Матвей всю свою трудовую жизнь провел на реке Печоре. Плавал на всех посудинах, поступавших в Усть-Цилемский рыбцех. Много лет плавал на самоходках серии "Колхозник" капитаном-механиком. Под его началом от обкатки до слома прошла "Косма", "Родина", "Сайра". Поднимался по капризной Цильме без всякой речной обстановки до Косминских озер. А лоцию Печоры знал как свои пальцы. Всякое бывало в плавании, говорил он, и льдом затирало, и в сильные штормы попадал. На памяти шторм в большую воду вблизи острова Харина. Волны высокие, крутые, небо затянуто черными тучами, из которых непрестанно вырываются огненные молнии-змеи, гремит гром, как при артподготовке. "Косма" скрипит и плачет, зарываясь носом в волну, вода потоком заливает палубу, а когда попадает на гребень волны, выгибается дугой. По корпусу такой идет скрежет, что жуть берет. Мозг буравит страшная мысль: конец. Корпус самоходки рассчитан на спокойные воды, уж больно он тонкий, всего три миллиметра, а длина - двадцать один метр.
На войне Матвей был больше года. После короткого обучения военному делу попал в пехоту стрелком, а через неделю в госпиталь. После излечения направили в артиллерийский полк и до конца войны был наводчиком 120-мм гаубицы сто двадцать девятого отдельного гаубичного полка.
Знакомства, беседы.
За время пребывания в госпитале со многими больными я познакомился, все они разные, с интересной жизнью, о которой можно писать.
Вот подошел сухощавый, среднего роста, одетый в спортивный костюм больной и представился: "Некрасов Николай, - и лукаво добавил, - не тот о ком вы подумали, не Алексеевич, а Егорович". Он инвалид Отечественной войны, много лет возглавляет городскую ветеранскую организацию.
Первым, с кем познакомился, был Иван Иванович. Осев из деревни Гам, там его родительский дом. Живет в благоустроенной квартире в поселке Жешарт. Николай Егорович его земляк. У Ивана Ивановича живой, общительный характер и природная любознательность, страсть к рыбалке. Роста он небольшого с круглым улыбающимся лицом. Да и вся фигура его округлая, без лишнего груза. Очень подвижный. Жизнь его прошла в служении Отечеству. Началась в армии, на войне, а закончилась в органах милиции. Звание, правда, небольшое, капитан, но оно зависело не от знания и опыта, а от должности. Служил он в сельской местности участковым. На войне был больше полутора лет, первым номером станкового пулемета "Максим", ранен, контужен. В бою за высоту во время артобстрела был погребен в траншее вместе с напарником и пулеметом. Хватились пулеметчиков, когда немцы короткими перебежками пошли на высоту. Откопали, встряхнули, как следует, помогли установить пулемет на бруствер, и приказали стрелять. Стрелял, а дробного перестука "Максима" не слышал. Атаку немцев отбили, высоту удержали. Слух появился на второй день. В госпитале второй раз, сердце шалит.
Я уже упоминал, что Иван Иванович страстный рыбак и охотник. Даже в госпитале вяжет сети, готовится к весенней путине. Ловит рыбу ставными сетями. Ловит язя, леща, сорогу, щуку и прочую речную мелочь. Говорит, леща в Вычегде стало мало, а белой рыбы - сига, нельмы - можно сказать, нет. Всю вину за безрыбицу в Вычегде относит к ЛПК и плохой очистке городских стоков. Любит рыбу свежую или малосоленую. Себе берет только на пропитание. Излишки раздает знакомым. Самой очаровательной, приносящей душевный покой и физическую бодрость, считает осеннюю охоту на боровую дичь. В окрестностях Гама большие бора, побродить с ружьем есть где. С восхищением и умилением, прикрыв глаза рассказывает:
"Поздняя осень. Дожди сменились снегом. Легкие утренние морозцы поглотили лишнюю сырость. Иду по опушке соснового подроста, иду осторожно, знаю, что в это время на опушку вылетают глухари, тетерки. Издали заметил на высокой березке, выступившей вперед из лесного ряда, много темных пятен. Кто там? Может, опять вороны, как в прошлый раз. Противная эта тварь. Увидит человека с ружьем и начинает каркать, подавать сигналы "человек с ружьем", а потом поднимается и карканьем разгоняет всю дичь. Иду, прижимаясь к лесу, ружье наготове держу. Тихо. Еще подошел немного и увидел косачей. Сидят не шевелятся, то ли дремлют, то ли думы одолели, даже головы не повернули.
Подошел на выстрел и выстрелил в нижнего косача, упал, не встрепенулся. Сидящие выше косачи посмотрели на своего сородича, продолжают сидеть. Выстрелил второй раз и опять удачно. Подстрелил и третьего. Только тогда оставшиеся сообразили, что их убивают, сорвались все разом и, как стрелы, вонзились в лесную чащу.
Лес, повадки лесных речушек вроде знаю, а промашки все равно бывают. Года три назад, - так начал свой рассказ Иван Иванович, - по лицензии подстрелил он с приятелем лося. Но все мясо вынести не смогли, оставили в лесу, подвесив к дереву. На другой день хотели пойти за ним, не получилось, заболел я. И только в марте пошел за мясом. В тот год весна ранняя была. Солнечные лучи плавили снег, грели бока холмов. Лес, вбирая тепло и соки земли, темнел с каждым днем. Иду по лесу, перехожу многочисленные ручейки. В голову закралась тревожная мысль: "Как бы не разлилась речка, за которой на возвышенности мясо". Подошел к речке. Речка течет средь плотно подступивших к ее берегам елок, ольхи, ивы. Снег лежит плотно, толстым слоем заполнив русло речки до самых краев. Успокоился, успею. Перешел речку, поднялся на возвышенность, а там, как в сказке: солнышко, тепло и снега почти нет. Нашел дерево, на котором подвешен мешок с мясом, перекурил и обратно пошел. Подошел к речке, а она кипит, бушует, вот-вот вырвется из берегов. Что делать, оставаться, переждать разлив? У меня нет хлеба, нет ничего теплого из одежды. Надо переправляться. Срубил две сухостойные елки, сделал из них плот. Положил на плот мешок и ружье. Взял в руки шест и оттолкнулся от берега. Быстрое течение подхватило плот и закружило, справиться не могу, шест оказался коротким. Бросило плот на валежину, лежащую поперек речки, и опрокинуло. Утопил ружье, мешок с мясом, сам каким-то чудом выкарабкался на берег. Раздался, выжал одежду, портянки и бегом домой. Прибежал в баньке попарился и ничего, обошлось".
Посетовал он и на своих односельчан. Мельчать стали люди, теряют моральный стержень, на котором держится деревенская жизнь. Воруют, тащат все и с завода, и у соседа. Жадными, завистливыми стали. Знают, что река, лес кормят их, а не берегут, хотят заграбастать подчистую. Есть в их лесах соленый источник. Он и зимой не замерзает. К источнику идут звери попить, солями насыщенной водицы, полечить раны, болезни. Иногда у источника в одной компании можно увидеть волка и лося. А люди их здесь бьют. Вокруг источника валяются головы, шкуры, части туловища лося. Скажешь тому, на кого думаешь, а он в ответ: "А тебе-то что, не твое же".
Как-то сидели вечером на диване в коридоре и завели разговор о войне, о переживаниях и своих наблюдениях. Иван Иванович заметил, что к участникам войны сейчас отнесено много таких, которые пороха не нюхали и немцев видели только в кино. "Да и у каждого из нас сидящих больных, была своя война и разная степень опасности, - добавил Матвей Николаевич. - Взять пехотинца, я сам был неделю стрелком, всегда рядом с немцами, первыми идем в атаку. Жизнь солдата пехоты коротка: неделя, две. Если повезет госпиталь, а то деревянный столбик на пригорке. Ничуть не лучше солдатской и жизнь лейтенантов, командиров взводов. Они со своими солдатами в сыром окопе, как и солдаты, грудью идут на врага, помня о командирском долге, еще с Суворовских времен: "Подниматься первым в атаке на пулеметную сечь".
Иная опасность и иные условия на войне у артиллеристов. Их пушки за километры от передовой, мужики питаются регулярно и спят в теплых блиндажах. А штабисты дивизии, корпусов, армий от передовой находятся на десятки километров, они уже не слышат свиста снаряда, змеиного шипения мины.
Нашу беседу прервала подошедшая сестра, пригласив нас на концерт, где будут исполняться песни военных лет.
Воспоминания, воспоминания.
Исполнял песни, романсы артист филармонии под аккомпанемент набора эстрадных инструментов: струнных, ударных. Голос приятный, мягкий, пел с душой. Понравился мне романс "В дороге", песни на стихи Сергея Есенина "Как жену чужую, обнимал березку", старинный романс "Гори, гори, моя звезда". Этот небольшой концерт в коридоре у директорского кабинета, госпитальная обстановка увели меня в далекий сорок четвертый год. В один из сентябрьских вечеров пригласили солдат на концерт московских артистов. Концерт проходил на берегу реки Шешупе. Эстрадная площадка находилась на платформе двух плотно стоящих автомашин. Артистов было немного, пять или шесть человек. Песни, романсы исполняла красивая женщина в длинном платье из темного бархата. До чего она красиво пела! Звуки плавно, но сильно лились из ее груди, переливались, делились на подголоски, радовались и грустили. Когда я слышу на радио или смотрю по телевизору концерты Клавдии Шульженко, закрою глаза и слышу голос певицы, плывущий над тихой Шешупой. Волнующую мелодию песни "Синенький скромный платочек" и этот чудесный романс "Гори, гори, моя звезда..."
Память хранит невероятный, чудовищный эпизод, связанный с жизнью любимой певицы Лидии Руслановой.
Осенью, когда поля освободились от урожая, наш танковый батальон вывели на полевые учения, отрабатывалась тема "Танковый батальон в наступательном бою". Выполнив поставленную задачу, танки остановились на берегу реки. С высокого берега открывался изумительный вид. Внизу, переливаясь отдельными потоками, играя ветвями склонившихся ив, темной лентой петляла река. С другого берега в ее воды смотрелись два нарядных домика с узорными наличниками. Невдалеке, на широком лугу, усыпанном белыми ромашками, паслось до десятка коров. А дальше под горизонт уходил, ощетинившись пиками, лес.
Радист переключил радиостанцию на волну, передающую музыку. Вместо музыки запад передавал важное сообщение, в котором говорилось о снятии с поста министра обороны маршала Г.К. Жукова и об аресте прославленной русской певицы Лидии Руслановой.
Я один раз в неделю ходил на занятия дивизионной партшколы, в политотдел 29-ой гвардейской механизированной дивизии. Шел по висячему мосту через реку Неман в местечко Шанцы, где размещался политотдел дивизии, проходил по плацу дивизии, где на колодках стояли четыре "Катюши". На темно-зеленых дверцах "Катюш" белой краской было написано: "Гвардейцам от Руслановой". Когда в следующую неделю, после услышанного сообщения, пришел в политотдел, "Катюши" стоят, как стояли, но надписей на дверках нет. Спрашивали мы у старших офицеров: "Почему закрасили надписи?". Они отвечали: "Русланова оказалась врагом народа". Конечно, никто из нас не поверил. Да и они не верили в это.
Госпитальные будни.
Жизнь в госпитале идет по установившемуся распорядку. С одиннадцати часов ежедневно палаты обходит лечащий врач. А так мы находимся на попечении сестриц. Сестрицы приветливые, ладят со всеми, даже с капризными, требующими для себя особого внимания и заботы.
Сегодня мой лечащий врач, Наталья Анатольевна, пришла не одна, а с заведующей терапевтическим отделением. Долго смотрели, слушали, прощупывали мои внутренности. Закончив осмотр, Наталья Анатольевна сказала: "У вас, Алексей Андреевич, не только больной желудок, но и с печенью не все в порядке. Завтра пойдешь на УЗИ". Приуныл я малость от такого сообщения. Хотя знал, что печень не нормальная, не болит сильно, и ладно. А врачи обследоваться велят, что-то не так. Кабинет, где смотрят работоспособность печени, почек и других жизнеобеспечивающие органы, расположен в этом же здании, только ниже тремя этажами. Вошел в кабинет врач-мужчина и говорит: "Раздевайся до пояса и ложись на кушетку". Выключил общий свет, аппарат включил, который просвечивает внутренности и показания записывает. Повертел меня и сказал: "Можешь идти. Все, что надо, объяснит лечащий врач". С нетерпением жду прихода Натальи Анатольевны. Чтобы скоротать время, взял газету, но не читается, строчки скачут, голова не воспринимает смысла заметки рассказывающей о беспомощность власти в борьбе с ворами и мошенниками.
Пришла Наталья Анатольевна, поздоровалась, назвав нас молодцами. Осмотрела Максима, подошла ко мне. Я жду, что скажет. Измерила давление, трубкой грудь прослушала и говорит: "Печень больная. Правда, опасного нет ничего, но больная. Надо соблюдать диету, пить лекарство". К лекарству я отношусь отрицательно, не пью их лет двадцать. Она знает, я ей об этом сказал при поступлении, поэтому так твердо и сказала: "Лекарство пить, - и добавила, - они безвредны, но в них есть витамины необходимые печени".
Пока я лежал и обследовался, количество болезней с каждым обследованием увеличивалось.
Горькие дни сорок первого.
После ужина я обычно сидел в комнате отдыха, просматривал газеты, журналы, играл на бильярде. Больные сюда приходили из-за телевизора, смотреть бразильский сериал "Роковое наследство". В этот вечер не пошел в комнату отдыха, а пристроился на диван в коридоре, где уже о чем-то оживленно беседовали мои соседи по этажу. Беседа шла о кормежке и столовой. Все сошлись на том, что кормят нормально по теперешним временам со скачущими ценами на продукты. А о помещении столовки, посуде мнения резко разошлись. Большинству больных не нравится госпитальная столовка размером в палату на четыре койки. Прижатые друг к другу столы с втиснутыми за столы больными, на которых из коридора через открытую дверь, смотрят стоящие, на освободившееся место больные. Эта трижды повторяющаяся в день картина перечеркивает то хорошее, что имеется в госпитале.
Тарелки, из которых кормят больных, нигде уже сейчас не найдешь, кроме свалки. Вилок, ложек, ножей нет. Каждый приносит свой инструмент. Под конец беседы договорились послать из числа больных представительную делегацию к главному врачу и высказать эти претензии. На другой день к главному врачу пошли Н.Е. Некрасов, И.И. Осев и Павел Лукич. После дипломатической беседы Николай Егорович сказал: "Главврач пообещал обеспечить столовую посудой. Подобрать более просторное помещение для столовой пока сложно, но он думает..."
Еще с одним больным хочу познакомить читателя, военная судьба которого взволновала меня до того, что некоторые картины из его рассказа снятся мне ночами.
Игнатию Петровичу Васютину через три месяца стукнет 80 лет. Он высокий, с широкой костью и руками-кувалдами. Время, болезни сгорбили его. Большое тело плохо держат ноги, но он бодр, общителен. Из-под густых белых бровей остро глядят серые глаза. На его плечи война выплеснула все свои тяжести и невзгоды: горечь отступления, бессильную злобу на незащищенность от фашистов, прущих броней, позор и тяжесть плена и четыре ранения. Война его завертела с самого того часа, когда началась. Вспоминал он о первых днях войны тяжело, с большими паузами и глубокими вздохами, опустив голову, полу закрыв глаза.
- В ночь на двадцать второе июня наш батальон маршем шел в район полигона для проведения учебных занятий. Ночь темная. Теплая. С небесной выси, подмигивая, смотрели далекие звезды. С запада на восток прошла большая партия самолетов. Захлебывающийся резкий гул от их моторов долго перекатывался над полем, по которому шли. Вскоре поднялось багровое зарево там, где находился Каунас, и докатился до нас раскатистый гул. Заиграли зарницы и на западе. Батальон остановился. Наступила щемящая душу тишина. Грохот, широко расплывшийся багровый свет охватили всю западную и северо-восточную части неба. Батальон стоял. Затем команда "Бегом". Но бежали не в сторону полигона, а на запад, где все чаще вспыхивали зарницы. Бежали, обливаясь потом, наверно, час. На какой-то возвышенности приказали занять оборону и окопаться.
Помолчав, он продолжил:
- Начали копать окопы. Мне надо было выкопать окоп надвоих, на себя и на комвзвода, лейтенанта Иванова, я у него был связным. Земля твердая, лопатка не берет, помог винтовочный штык. Он, как нож масло, отрезал куски земли. Быстро рассветало. Солнце, не замечая наших бед, ласково поливало землю горячими лучами. От земли шел пар, и вскоре вся возвышенность вместе с нами покрылась туманом. Глянешь в сторону соседа, только и видишь голову, плывущую в тумане. А громыхание на западе и северо-востоке нарастало. Приказали всем "В окопы" и объявили: "Немцы перешли границу, бомбят Каунас". Это война. Еще раз повторили: "Из окопов не высовываться".
Высоко поднявшееся солнце высушило туман. На стоящем невдалеке клене сквозь густую листву просматривается гнездо аиста. Рядом с кленом среди высоких трав, белых, розовых цветов гуляют родители, часто кланяясь кормилице-земле. Вытянув длинную шею с крепким носом, замирают на месте, настороженно прислушиваются и осматривают местность. Издав трубный крик, взлетают на дерево. Крик этот показался мне призывом: "Держись, милок, жизнь прекрасна!"
Стою в окопе. Винтовка СВТ на бруствере, а в ней ни одного патрона. Их нет ни у кого в батальоне. Они на складе. Обзор из окопа хороший. Впереди поле, полого спускающееся к лесу. Справа неглубокая лощина. По ней проходит проселочная дорога. Вдоль нее столбы с проводами. За лощиной на опушке леса видны три строения, наверно, хутор. Слева заболоченная низина с отдельными группами низких кустарников, а дальше речка. На западе канонада нарастает, слышны отдельные, похожие на треск ломающего льда, взрывы. А самолеты немцев идут на восток.
Подвезли боеприпасы, сухой паек. Мне выдали тридцать патронов, три гранаты, две бутылки с горючей смесью. К бутылкам резинкой прижата капсула. Пользоваться бутылками я умею. Стали прослушиваться звуки моторов, но ничего не видно. Прибежал комвзвода, спрыгнул в окоп и крикнул: "Без команды не стрелять". И вот они, немцы. По дороге, поднимая пыль, проскочили три мотоцикла с колясками. В колясках по немцу с пулеметом. Лейтенант пристально посмотрел на меня, наверно, в мыслях проверял мою надежность. Я его хорошо знаю. Он с Владимирской области, из города Суздаль. Как он с любовью говорит, город церквей и монахов. Окончил Московское пехотное училище. Не женат, есть невеста Ирина. Фотография Ирины всегда при нем, завернутая в целлофан, находится вместе с командирским удостоверением в правом кармане гимнастерки. Ему 21 год. И меня за пять месяцев службы в его взводе он хорошо изучил, Я с севера Архангельской области, из города Карпогоры, охотник и рыбак. У нас на севере все рыбаки и охотники, можно сказать, с пеленок. Маленькие играют в охотников, а чуть подрастут, отец сына берет на рыбалку. После десяти лет и ружье доверяет. Стреляю метко. Во время стрельб показал лучший результат в роте: стреляя беглым огнем по движущимся мишеням, поразил все мишени в голову. После этих стрельб он взял меня связным. Вроде ординарца я у него состою.
Из леса выползли танки и двинулись по дороге. Я насчитал двенадцать. Танки легкие, пушки на башнях короткие, люки открыты, из них видны головы командиров. Прошли сколько-то метров и развернулись на нас, открыв огонь по нашим окопам. По танкам ударили две 45-мм пушки и бронебойщики. Из одного танка пошел дым. Он остановился, танкисты выпрыгивают через люк. Мы стреляем по ним, но второпях никто не попал. Словно наткнувшись на невидимую стену, развернулся и остановился к нам бортом другой танк. Остальные идут, колошматя нас снарядами и поливая свинцовым дождем. Вдруг все разом развернулись и ушли на восток. Стало тихо. Тихо было не только на нашей высоте, тихо во всей округе. Эта непонятная тишина и ожидание чего-то угнетала нас, изматывала нервы и силы больше, чем скоротечный бой. Так мы стояли до полудня. После полудня батальон поднялся и молча ушел, оставив на высоте братскую могилу с колышком. В банке под ним имена десяти погибших наших товарищей. На безымянной высоте осталась и одна разбитая пушка. Шли обратно в сторону Мариамполя, в расположение полка. Ближе к городу чаще стали встречаться хутора. От хуторян-литовцев узнали, что немцы в Мариамполе. Стороной обошли город, углубились в лес. Не разжигая костров, поели. Лейтенанта вызвал комбат. Вернувшись, комвзвода сказал: "Мы в окружении и будем пробиваться к своим". Построил нас, осмотрел каждого и объявил: "Взвод идет первым. На марше не разговаривать!". Подал команду "За мной!". Вывел на дорогу. Дорога, узкая тропинка, петляла лесом. Ночь темная, а в лесу чернее дегтя. К рассвету вышли к ржаному полю. Остановились. Лейтенант подозвал сержанта Власова, командира первого отделения, приказал взять двух солдат и разведать, что за полем. Прошло не больше часа. Вернулся Власов и доложил: "За полем хутор, немцев не было, хозяин говорит по-русски". Вошли всем батальоном в хутор, а в батальоне около ста человек, голодные, уставшие грязные. Иванов с комбатом пошли к хозяину. Долго о чем-то говорили. Вернувшись, лейтенант подозвал меня и двух солдат, приказал идти в распоряжение хозяина и, улыбаясь, добавил: "Обед готовить". Хозяин зарезал поросенка. Мы помогли ему вытащить из риги котел. Я заставил солдата вымыть его, а сам пошел колоть дрова, второму солдату приказал наносить воды. Пока готовился обед, солдаты привели себя в порядок.
Обед был что надо - с первым и вторым. Тепло распрощались с хозяином. От души благодарили за добрый прием и сердечность. Подошел к нам его отец с тремя буханками круглого хлеба и крестом в руке. Передал мне хлеб и благословил меня и взвод по нашему православному обычаю.
Дорогой лейтенант рассказал мне, что хозяин хутора родился и вырос в Сибири. В Сибири и женился на литовке-сибирячке. Хутор деда. Дед умер в тридцать девятом. В тот же год на родной хутор вернулся он с отцом. Хозяина хутора зовут Пранес Межинис, но распространяться об этом не надо, не все такие литовцы, как он. Он же посоветовал идти нам в сторону Алитуса. Места глухие, лесные, если и есть немцы, то немного, и через реку Неман будет легче переправиться, хуторяне - рыбаки и у каждого по две-три лодки.
К Неману подошли ниже Алитуса. В Алитусе немцев не было, и не проходили. Днем на лодках переправились через реку. Переправляться помогали два местных парня. За Неманом из одного хутора обстреляли нас из пулемета. Вот, пожалуй, и все происшествия до белорусской земли.
В лесу недалеко от поселка Дробишки командир батальона разбил батальон на пять групп и приказал каждой группе выходить самостоятельно:
- Не большая группа менее заметна и легче добыть пропитание, сказал он.
Встречу назначил за Витебском, восточнее деревни Черныши. Мы знали, что немцы взяли Витебск и ведут бои за Смоленск. В нашу группу вошел взвод Васильева. Васильев с Ивановым окончили одно училище и давно ходят в друзьях. Лесов, болот на Витебщине много, много и немцев. Всюду на дорогах патрули. Идти стало труднее. Шли только ночью, днем отдыхали, укрываясь в лесу и реже в ржаном поле. В деревнях встречали нас холодно, ни о чем не спрашивали, молча давали краюху хлеба, иногда сдабривая кусочком сала и добавляли: "Вы не первые проходите, всем надо давать". Нам было стыдно. Молодые, сильные, как звери лесные, крадучись ползем на восток. Стыдно было просить поесть, зная, что жители поделятся последним. Но голод, как говорят, не тетка, есть хочешь и просишь. Добрались до назначенного места восточнее деревни Черныши, но там никого не было. Кружили по лесу как волки и сутки, и другие, никто не пришел. Лейтенанты решили идти к Смоленску.
А время шло, отсчитывая сутки. По календарю пошла последняя декада июля. Больше месяца, как идет война, больше месяца, прячась днем, крадучись ночами, идем на восток. Идем в рваных, грязных шинелях, у многих из ботинок торчат пальцы ног. Завшивевшие, голодные, но солдаты с винтовками, гранатами, с красной звездой на пилотке. Нас восемнадцать солдат и два лейтенанта, Иванов и Васильев.
Вот и смоленская земля с нашими русскими названиями сел и городов: Рудня, Ельня, Духовщина, Демидов, Красное Село, Починок. Сколько раз ее пашни, леса, нивы с душистыми травами топтали вражьи ноги, сколько раз горели деревенские избы и сам Смоленск... Гибли молодые и старые, женщины и дети. Наверно, и название свое он получил от этих пожарищ, которые коптили и смолили его.
От жителей Смоленщины мы уже знали: горит Смоленск, бои идут в самом городе и вокруг него. Вышли к своим за Смоленском в расположение 16-й армии. Снова оказались в окружении. Отрезали немцы армию от основных сил фронта.
Лейтенанта Иванова повысили, назначили командиром роты. Повысили и лейтенанта Васильева. Он стал командовать ротой разведки дивизии.
Во время боя, при прорыве немецкого окружения, меня ранило. Смешно говорить - в задницу, вырвало большой кусок мяса, взрывной волной отбросило в воронку и засыпало. Сколько времени лежал, не знаю. Вытащили из воронки, открыл глаза: немцы. Что-то говорят, а я не слышу и не понимаю. Хотел немец пристрелить меня, уже автомат поднял, да другой немец остановил его. Ткнул меня дулом в спину: "Шнель, шнель". Идти не могу, трусы присохли к ране, мешают идти. Острая, режущая боль пронизывает все тело, но ведь не скажешь немцу, что идти не могу, запросто пристрелит. На моих глазах добили они нашего раненого солдата. Под деревней, на выжженном поле, сидят на корточках, кто лежит на животе, наши пленные солдаты под охраной автоматчиков. В их ряды толкнули и меня. Сидим на солнцепеке. Голова моя шумит, как банка пустая, катящаяся по булыжнику. Стал маленько слышать разговор сидящего, а понять не могу. Разговариваю с трудом, отдельными словами. Попросил рядом сидящего, чтобы спросил: нет ли медика и позвал осмотреть рану. Пришел небольшого роста солдат с медицинской сумкой в руке. Снял я штаны, а трусы снять не могу, больно. Он их сам осторожно снял. Очистил рану от крови и кусочков ткани, заклеил пластырем и сказал: "Не опасно, скоро заживет". Голову мою осмотрел, руками сдавливал и говорит: "Ран на голове нет, контузия. Терпи, помочь не могу, может, само пройдет".
К вечеру в лагерь приехала кухня. Выдали по черпаку баланды да три картофелины. Когда ночь натягивала свое темное покрывало на последние проблески дня, пригнали большую партию пленных.
Мир провалился в темноту. Надо бы поспать, но уснуть не могу: сильные головные боли. Лежать могу только на животе и быстро устаю, стоять вроде даже лучше. Так я промаялся всю ночь, не закрывая глаз, первую ночь плена. Не спало и большинство пленных. Над нашим сборищем стоял разноголосый, однотонный гул, схожий с жужжанием мух на навозной куче.
Рано утром нас погнали. Среди пленных оказалось много раненых, некоторые шли с трудом. Их держали внутри колонны, помогали идти. К ночи загнали в сарай, в котором недавно, в другой жизни, молотили хлеб. Голодные, уставшие, сидели, лежали друг возле друга. Сквозь стоны, храп, вонь пробивается запах хлеба, вызывая слюнки. Мысль выхватывала мгновения из той далекой, до слез родной, домашней жизни и щемяще слоилась в душе и сердце.
Гнали нас и второй день, только к вечеру третьего дня остановили у ворот. Над ними надпись: "Да поможет Бог".
На возвышении стоял надменный немецкий офицер, рядом одетый в светлый плащ, с повязкой на рукаве, мужчина. Тут же стояли три стола с номерами 1, 2, 3, за которыми сидели мужчины с повязками на рукаве. Перед ними на столе раскрытые конторские книги. Офицер лающим голосом произносит речь, гражданский ее переводит. Смысл речи сводился к тому, что непобедимая немецкая армия победно идет на Москву и скоро, очень скоро возьмет Москву. Конец Советам, конец войны. Вы должны радоваться, что живы. Мы культурная нация, гуманно относимся к пленным. Надо работать, помогать Великой Германии установить новый порядок. Будете хорошо работать - будем кормить. После этой речи началась регистрация. Подходишь к столу, подаешь красноармейскую книжку, называешь фамилию, имя и отчество, год рождения, домашний адрес, номер воинской части и воинское звание, гражданскую специальность. Я назвал все требуемые данные.
После регистрации проходишь в ворота и попадаешь на огражденный участок, где установлены под открытым небом душевые, рядом навес. Встречают немец и переводчик. Называешь регистрационный номер. Раздеваешься полностью, одежду оставляешь на площадке, идешь дальше. Подходишь к гражданскому. Возле него ведро с темной вонючей жидкостью, на скамеечке кисти, мочалки, кусочки мыла в коробке. Приказал взять кисть, обмакнуть в жидкость и намазать все части тела, где растут волосы. Выдал кусочек хозяйственного мыла, мочалку и отправил в душевую. Из душа идет чуть теплая вода. После душа идешь под навес. Выдали мне трусы, майку полосатые штаны и куртку. На спине и груди куртки пришит номер 0123. Он и стал моим личным номером. Так из солдата Советской страны я превратился в собственность Великой Германии без имени и фамилии, под инвентарным номером 0123.
Пять бараков-блоков, как солдатские колонны, стояли торцами к плацу, особняком находились еще два здания. Я попал в блок N3 на нижние нары.
Утром накормили завтраком из капусты и картофеля, дали маленький кусочек ржаного хлеба. Строем вывели за ворота и привели на территорию завода. Не завод здесь был, а ремонтные мастерские, трактора, машины ремонтировали. Находились они на северной окраине города Орши. Из пяти зданий уцелели только два - дизельная станция и котельная. Неделю убирали территорию от кирпича и искореженного металла. Потом таскал кирпич на ремонтируемые и возводимые здания. Примерно через месяц из мастерской уже выходили отремонтированные тягачи и танки.
Немцы пунктуальные и очень аккуратные. За допущенную небрежность наказывали ударом резиновой дубинки. В мастерских была чистота и порядок. Когда зажила рана и головные боли стали находить изредка, я начал ночами "воевать". То приснится дымящий танк, рвущий гусеницами землю и, вот-вот раздавит меня. То мы с лейтенантом, прижимаясь к земле, с бутылками в руках ползем к идущим на нас танкам. И всегда бесконечные языки багрового пламени, из которого вырываются красные большие искры. Проснешься весь в поту и долго не можешь заснуть. Вспоминаешь пережитое. Постепенно, как на закопченном чайнике, во время чистки, появляется рисунок, так и в моей памяти стал вырисовываться последний мой бой с фашистами. Командование армии решило вырваться из окружения. Прорыв кольца был назначен на первое августа одновременным ударом с востока силами фронта и с запада, окруженными частями армии. Две роты, одну нашу, оставили сдерживать натиск немцем с запада. Когда части пошли на прорыв, немцы насели на нашу роту, обрушив мощный вал огня из пушек и минометов, двинув танки с пехотой. Пехоту мы отсекли от танков, заставили залечь, не давая подняться в атаку. А танки шли, много шло. Сколько-то их подбили, и они дымили на разном расстоянии от наших окопов. Остальные шли, ведя огонь из пушек и пулеметов. Рвущиеся мины прижимали нас к земле. Когда танки подошли близко, что вот-вот начнут утюжить окопы, лейтенант приказал подбивать танки гранатами и зажигалками. Три солдата ползут навстречу смерти с гранатами, бутылками в руках, чтобы в последнее мгновение жизни бросить гранату под танк, успеть швырнуть бутылку с горючей смесью на трансмиссию танка. Два солдата не доползли до танка, один приблизился к танку, чуть приподнялся и швырнул в башню танка зажигалку. Танк вспыхнул, солдат погиб, немцы в пылающих комбинезонах выпрыгивают из танка. Я успел подстрелить одного, прицелился во второго, нажал спуск, выстрела не последовало, перекосило патрон. Один танк уже утюжит наши окопы, на подходе другой. Лейтенант с бутылкой бросился к танку, поджег. Чуть пригнувшись, прыжками бежит к танку, идущему на наш окоп, но не добежал, пуля или осколок сразили его. Падая, разбил бутылку, взметнувшее яркое пламя поглотило его. Как жил достойно, ярко, такую же и смерть принял Степан Васильевич Иванов, мой товарищ лейтенант.
Слова эти Игнатий Петрович произнес тихо с паузой, замолчал, вздохнул раза два, шепча что-то, продолжил:
- Может, эта яркая вспышка заставила дрогнуть водителя танка, и он сильнее дернул один из рычагов, танк развернулся ко мне бортом, а я успел швырнуть зажигалку. Взрыв танка бросил меня в воронку.
В мастерских я убирал грязь с траков, колес, подносил, что прикажет немец-надсмотрщик. На станках работали немцы и гражданские, жители Орши. Нам общаться с ними, было запрещено. Познакомился в цехе с Василием. Он с Урала. В мастерских работал кузнецом, работал красиво, любую вещь сделает. Немцы сразу поняли, что он мастер и относились к нему иначе, чем к нам, хотя он тоже пленный, спал в одном бараке со мной. Из его намеков я понял, что он ищет напарника для побега. Я ему сам об этом сказал, намекнул, что готов с ним бежать. Бежать из лагеря я хотел один. Изучил всю местность, прилегающую к дороге, поведение конвойных на отдельных участках дороги.
Скверная, дождливая погода, стоявшая неделю, к вечеру вдруг изменила свой норов. На сером, низко нависшем небе стали появляться разрывы и просвечиваться синие дали, перестал дождь. Колонна, тяжело переваливаясь, пыхтя, движется в бараки. Изредка долетают окрики конвоиров и гавканье собак. Вдруг из небесных дыр посыпались самолеты, один, другой, пятый, с выключенными моторами. Над самой землей парами прошли в сторону мастерских. На территории мастерской захлопали, как хлопушки, взрывы, вырвалось пламя. Рассыпав свой огненный груз, наши П-2, а проще "кукурузники", прошли над нашими головами. В этот момент мы с Василием бросились в кусты. Бежали, пока не свалились. Погони, выстрелов не было. Отдохнули малость и спокойно пошли к лесу. Перед тем как войти в лес, для ориентировки посмотрел в сторону Орши. В лесу такая темнота, что не видишь друг друга. Вытянув руки, пробиваемся сквозь кусты. Так шли всю ночь. Устали, промокли насквозь, спать хочется. Прилегли отдохнуть и незаметно уснули. Разбудил нас лай собак и крики немцем. Привели в лагерь, раздели догола и выпороли. Двадцать пять ударов дубинки приняла моя спина, столько же получил Василий.
Он снял футболку и показал нам на спине рубцы.
Когда вывели нас из леса и увидели мы город, я понял, что ночь мы кружили по лесу. Горько стало от такой оплошности, но что сделаешь, знать судьба.
После пятидневного пребывания в карцере нас снова направили в мастерские. Через неделю перевезли меня в Польшу. Это был лагерь строгого режима. За малейшую провинность отсюда отправляли в Освенцим. Лагерь находился рядом с рудником. Дорога от рудника до лагеря была ограждена колючей проволокой. Сам лагерь обнесен двумя рядами колючей проволоки. Через сто метров вышки, на которых круглосуточно несут дежурство часовые с пулеметами. Ночью ограждение просвечивается прожекторами. Бежать из лагеря было невозможно. Пленные поляки, русские, французы, англичане добывали руду, работая по десять часов в сутки. Осенью 1944 года наши и польские солдаты освободили лагерь, избавили пленных от неминуемой смерти.
Неделю допрашивали меня особисты, даже ночью вызывали на допрос. Улик не нашли. Отправили в запасной полк, а из полка в механизированную дивизию 2-й гвардейской танковой армии. Участвовал в освобождении Варшавы, штурмовал Зееловские высоты. Эти высоты геббельсовская пропаганда называла "замком Берлина". Брал Берлин и расписался на стене рейхстага.
Занимался привычным делом, охотой. Охотился не на пушного зверя, а на фашистских двуногих зверей, снайпером я был. На моем личном счету снайпера, 23 подстреленных немца.
Так закончил он свое повествование. Мы молчали. Каждый обдумывал услышанное. В моей голове возникло много "почему". "Почему" были и у других слушателей. "Почему так гуманно немцы обошлись с пленными: вымыли, обули, одели, кормили регулярно и спали не на голых досках?" - спросил я Игнатия Петровича. Игнатий Петрович насторожился, встал, махнул рукой и сказал: "Зря я вам рассказал, Бог знает, что вы подумали, но я рассказал, как было". Пошел. Насилу уговорили его еще посидеть с нами, вместе поразмышлять над этими "почему".
Факты, документы воспоминания узников говорят о другом, о жестокости и произволе охраны в фашистских лагерях. Размышляя, вспомнили такое бытовое понятие, но связанное с нашими пленными первых месяцев войны, как "примак". Кто-то спросил Игнатия Петровича, были ли случаи, когда пленных отпускали родственникам. Он: "Не было, но я слыхал, на Украине пленных выдавали родственникам".
Примак
Я хорошо знал одного примака, Семена Александровича Орлова, уроженца станции Колодезная Воронежской области. Он был командиром отделения артиллерийской разведки, старший сержант. Я дружил с ним. Он много знал и много видел. Интересно рассказывал о своем детстве, о голубях и паровозных гудках. По гудку определял, какой идет поезд: товарняк или пассажирский и кто ведет. Отец давал длинный гудок в конце с соловьиным переливом, а дядя Михей - с переливом в середине. От Семена я впервые услышал о Сергее Есенине. Стихи его он не читал, а пел. Любил петь "Где-то плачет иволга", "Не жалею, не зову, не плачу". Тихое, как беседа в кругу близких, пенье тревожило сердца моих друзей. Они робко подтягивали Семену. Так незаметно появился маленький ансамбль. Красиво пели ребята отделения. Да и как без песни на войне. Она очищает солдатские души от той мрази, которую видишь ежечасно, вливает в кровь искрящуюся, как шампанское, чистую, светлую струю из многочисленных рек нашей Родины России.
Память хранит темную ночь. По небосклону раскиданы редкие звезды, маленькие и далекие. Только в западной части неба большая красная звезда. Всмотришься в нее, она улыбается той редкой тишине, выпавшей солдатам. В воздухе густо перемешались запахи войны, земли и трав. Над землей плывет, покачиваясь, песня, ее поют мои друзья. Пели в эту ночь долго и с каким-то особым чувством. Пели украинские песни, русскую "Рябинушку", песню Разина "Из-за остова на стрежень..." Как это было давно, "Иных уж нет, другие далече".
В плен Семен попал в августе сорок первого, под Кременчугом. Отбили несколько атак немцев, израсходовали боеприпасы, командир приказал отходить. Во время отхода и взяли всю роту в плен. Пригнали их к большому украинскому селу, на окраине которого, в поле, как скот в загоне, находились пленные солдаты. Пленных немцы не кормили, только подвозили в бочки, стоящие на площадке, воду, подкармливали жители. Каждый день к площадке приходили женщины, старики с узелками, корзинками, бидонами, приносили еду, находили среди пленных родственников, девушки - женихов, женщины - мужей и уводили из лагеря.
Как молния прорезает темень, так и его пронзила мысль вырваться из лагеря при помощи женщины. Приметил Семен молодую женщину, ходила к лагерю каждый день. Отдаст еду, отойдет в сторону и долго стоит, смотрит на пленных, даже прослезится. Семен старается попасть ей на глаза, заинтересовать ее. Не заметить Семена и не заинтересоваться им, было невозможно, особенно женщине, да еще молодой. Он был высок, строен и чертовски красив. Мягкие, как лён волосы, обрамляли смугловатое лицо с мечтательными голубыми глазами, в которых запросто утонет любая красавица. Она заметила его и улыбнулась. Но как объясниться? Близко подходить и разговаривать не разрешается. Стали переговариваться жестами, мимикой, воздушным письмом. Семен рукой, медленно выводит свое имя раз другой. Она, как голодная лиса, зорко и внимательно следит за движением руки Семена. Прочитала первые две буквы С Е...., улыбнулась, а когда поняла остальные буквы и узнала имя СЕМЕН, она, как дитя, получившее похвалу матери, запрыгала и защебетала, хлопая в ладоши. Таким же путем Семен узнал, что ее зовут Оксаной.
Накануне Семен познакомился с молодым пленным парнем Дмитрием. Дмитрий оказался из этих мест. Многих девушек, приходивших в лагерь, он знал, и они его узнали. Сегодня он ждал прихода матери и невесты. Семен попросил Оксану подождать его, и шмыгнул в гущу пленных, действуя энергично локтями, стал пробиваться к пятачку, так они уже называли площадку, у которой находился Дмитрий. Нашел его и вместе с ним вернулся к Оксане. Оксана, увидев их вместе, все поняла: парень хочет с ней встретиться. Помахала им ручкой и отошла к площадке. Семен попросил Дмитрия рассказать Оксане о нем. Пусть берет его как мужа. Одолели Семена думы. То радость переполнит душу, что уже завтра он будет свободным, то страх. Обманет, не придет - стонет сердце. Не спал он всю ночь, все ходил, ходил. Ночь показалась вечностью. Еще медленнее наступал судный день. Прихода ее ждал вблизи пятачка. Увидел Оксану издалека, подошла она к тропинке, отшлифованной ногами многочисленных посетителей, прошлась туда сюда, а потом заревет, крепче рева коров, почуявших кровь сородича: "Семен, Семен". Выскочила на площадку, растолкала женщин, двинула плечом часового, орет, не переставая: "Семен, Семен". Женщины успокаивают ее, держат за плечи и руки, она бьется, как птица в силке, вырывается. Насилу успокоили ее бабы. Спрашивают в чем дело? Она только твердит: "Семен, Семен". "Кем тебе Семен-то приходится?", спрашивают бабы. Она: "Мужем, муж мой, Семушка, там, указала рукой на пленных. Я его видела". На шум вышел из палатки офицер спросил часового, подошел к Оксане и по-русски спросил: "В чем дело?". Объясняет она офицеру: "Мужа своего увидела, Семена, она вон там, в куче пленных". Привели Семена. Он, как увидел Оксану, бросился к ней, с криком "Оксана, Оксанушка". Целует ее, а у самого слезы горохом сыплются, как и Оксана, ими умывается. Убедили офицера, отпустил он Семена, выдал соответствующую бумагу.
Оксанина деревня от лагеря километров семь. За дорогу обо всем переговорили. На третий день староста выдал Семену документ на жительство.
Деревню наши войска освободили осенью сорок третьего года. Семена призвали в армию, в запасной полк. Дня два проверял особый отдел, и в часть направили. Семен в Красной Армии с лета сорокового года, кончил школу младших командиров, по специальности топограф. Службу проходил в только что присоединенной к СССР Бесарабии. Делали съемку местности для составления топографических карт. Видел, как немцы скапливали механизированные части вдоль границы. От нас в пяти-шести километрах от границы строились железобетонные оборонительные сооружения, на границе распахивалась контрольная полоса и местами устанавливались проволочные заграждения. Воинских частей: стрелковых, механизированных, артиллерийских вблизи границы не было. Нам было непонятно: немцы сосредотачиваются, нахально изучают, фотографируют с самолетов всю нашу приграничную полосу, а у нас тишь и благодать.
Осталась у Семена в деревне дочка Светлана, второй годик шел. Часто вспоминал Оксану и дочку. Глядя на свою жизнь как бы со стороны, он удивлялся. Родился и вырос на железнодорожной станции, никогда не занимался землей, не знал крестьянскую жизнь. В деревне всему научился: пахать на быках, сеять, убирать и молотить хлеб корову доить. Не только научился, а полюбил крестьянский
труд, деревенскую жизнь. Хорошим командиром был Орлов, смелым, уравновешенным в любой обстановке. Своим примером учил нас хладнокровности, умению, верно, оценить обстановку. Я уважал его и доверял ему.
В памяти хранится такой случай. Семена и меня послали в пехотный батальон, который передислоцировался на другой участок. Надо было установить с ним связь, приступить к изучению обороны противника, подобрать место для наблюдательного пункта. Мела поземка, вскоре закружила пурга. Мело и кружило так, что ничего, кроме воя да снега, не видно и не слышно. Идем, он впереди, я за ним, чуть не за маскхалат держусь. К вечеру пурга стихла. Сумрачная тишина застала нас в небольшом лесочке. Стали осматриваться, прислушиваться. Увидели двух солдат с термосами. Чьи они, наши или немцы, не знаем. Их разговор до нас доходит невнятным бормотанием. Только тогда поняли, что это немцы, когда один из них, давясь смехом, выкрикнул какие-то слова. Что делать, куда и как идти? Продолжаем наблюдать. Они прошли немного и как провалились. Через какое-то время немцы выпустили пару ракет и построчили из пулемета. Нам стало ясно, что находимся на переднем крае немцев. Когда видимость ухудшилась, проползли чуть не рядом с немецким пулеметчиком, благополучно добрались до своих.
Новый 1945 год дивизия встречала в обороне в тридцати километрах от государственной границы, на немецкой земле, зарывшись в землю. В трехстах метрах от нашей передовой - немецкий передний край с тремя рядами колючей проволоки и системой траншей. Как и мы, немцы ночами копают, минируют, укрепляют свою оборону. Из дивизии по рации передали завтра явиться мне в штаб. Пришел из штаба, направили в особый отдел. Шел я в этот страшный отдел, перебрал в уме все свои проступки большие и малые и ничего не находил, за что можно было бы тащить меня к особисту. Пришел, доложился дежурному, тот куда-то сбегал, вернулся и сказал: "Пошли". Привел к старшему лейтенанту, а сам удалился. Старший лейтенант начал задушевную беседу с моей биографии. Спросил, кто моя мать, где она сейчас живет. Я ответил, что в деревне там-то. Задает вопрос: "Почему нет у меня офицерского звания?". Я: "Не присвоили, из училища направили на фронт". Все вопросы задавал примерно в таком плане. А потом спрашивает, знаю ли я Орлова Семена Александровича и что он за человек. Только тогда дошло до меня, не я им нужен, а Семен.
: - Знаю и хорошо. Больше года вместе бок о бок воюем. Хороший командир и надежный товарищ, не трус.
: - А знаете ли Вы, что он сдался в плен и немцами был отпущен?
: - Знаю.
- О чем он с вами разговаривает?
- Как и все, о войне, о доме.
В заключение он сказал: "Присматривайся к нему и сообщай нам. У нас будешь числиться под номером семнадцать. Семнадцатый сообщает. О нашей встрече никому не рассказывать". Взял с меня подписку о неразглашении военной тайны. Я ему не возразил, да и мог ли возразить. По дороге обратно в траншею я прокрутил в голове эту "любезную" беседу и пришел к убеждению, что за каждым из нас следят, кто-то следит и за мной. Шло время, шла кровавыми дорогами война. Перед Инстербургом в пехотном батальоне пропали два солдата. Искали их, не нашли. Обсуждая это происшествие, я рассказал Семену о вызове к особисту. Семен никак не прореагировал. А, увидев мою взволнованность, сказал: "Успокойся, это их работа. Идет война и надо быть бдительными".
Мы уже на западе Восточной Пруссии. Вечерами ветер доносит запах моря, схожий чем-то с запахом подквашенной капусты. С утра штурмуем маленький населенный пункт, домики с крутыми крышами под красной черепицей, спрятавшиеся в распускающейся листве яблонь, слив, вишен, уничтожаем пулеметные гнезда по берегу реки. Артиллерия ведет огонь по высоте. С высоты за речкой все наши действия немцами видны, как линии на ладони. Взять высоту - наша главная задача сегодняшнего дня. Бой волнами перекатывается по деревне. Винтовочные выстрелы, трескотню автоматов и пулеметов заглушают охающие разрывы мин и снарядов. Очищены от немцев сады с домиками, прилегавшими к дороге. Наша главная улица деревни, на которой рядом стоят продолговатое здание школы и устремившаяся к нему дверями кирка (церковь). Бой идет за последние дома на берегу речки.
Семен послал меня с донесением в дивизион и приказал сходить на перевязку. Сутки назад я был ранен в голову и в лицо, ходил в бинтах. Пока я был в штабе, он располагался в этой же деревне, в подвале кирпичного дома, немцы перешли в контратаку. Выбили наших из домов, стоящих по главной улице деревни. Семен погиб в этом бою, ранило пулей в бедро и Василия, который пришел в нашу дружную семью перед январским наступлением. Родина Василия - город Ярцев Смоленской области.
В тот же день деревню полностью очистили от немцев. На высоту не полезли, помешала ночь. Нашел я Семена под деревом. Он не лежал, а как бы утомившись, присел на одно колено отдохнуть, подперев грудь прикладом автомата. Рядом в полузабытье лежал Василий. Вытащили мы их к штабу. Василию сделали перевязку. Подошла машина отвезти его в госпиталь, оказалось, поздно. Умер Василий от большой потери крови. Недалеко от красного кирпичного здания с подвалом, в стороне от пыльной дороги, на возвышении похоронили Семена и Василия, как братьев, в одной могиле. Рано утром взяли высоту, и дивизион ушел дальше к морю.
Приказано, взять рощу.
В ночь на двадцать ... января 1944 года нашему дивизиону приказали огнем поддержать 294 стрелковый полк. Заместитель командира дивизиона майор Кравцов с тремя разведчиками и радистом выехал в пехотный полк.
Мела метель. В воздухе кружили колючие снежинки. Лошади шли шагом, чутьем определяя дорогу. Подъехали к возвышенности. Снега на ней нет, выдуло вместе с санным следом. Видны два следа от машин идущие в нашем направлении. Мы решили ехать по следу, который ближе к передовой. Поднялись на вершину высоты. Вершина плоская, покрыта коричневой травой, по площади, не больше баскетбольной площадки. А на ней обожженные трупы наших солдат. Нас охватил ужас.
Пересилив ужас, обошли все трупы, их было семнадцать. Лежали они кто на спине, кто на животе, кто, подперев коленями подбородок. Лежали, без ремней и оружия.
Мы, обступили майора, молча смотрели в его лицо, ждали, что он скажет. Не выдержав наших взглядов, он сказал: Сожжены огнеметом. Огнеметы, новое оружие, появилось в нашей и немецкой армиях чуть не одновременно.
Кто их сжег, для нас осталось тайной. Сожженные солдаты, их смерть в адовом огне, долго стояла перед нашими глазами. И сегодня, по прошествию стольких лет, когда ночами метет метель, я вижу эту сопку и обожженных на ней солдат.
На командный пункт полка мы прибыли перед рассветом. Метель утихла, погода теплая. Майор спустился в землянку командира полка. Вскоре вышел из землянки в сопровождении лейтенанта и приказал нам идти с лейтенантом на наблюдательный пункт командира второго батальона.
Наблюдательный пункт комбата, только что вырытая яма, между старыми вязами, глубиной в человеческий рост. В яму опущена лестница. Мы установили в ней стереотрубу, сделали маскировку ямы. Стали изучать немецкую оборону.
Немцы изредка запускают ракеты, постреливают из винтовок. В траншеях никого не видно, только по незаметным поднятиям или понижениям бруствера, можно понять, что здесь что-то есть. Над нашим передним краем, как всегда, сердито урча, пролетела рама.
Пришли командир полка, командир батальона, майор Кравцов, спустились в яму. Мы расположились рядом с ямой.
Вскоре по всей обороне немцев загрохотали разрывы мин, снарядов. В бинокль хорошо видно выдвижение нашей пехоты к рубежу атаки. Разом прекратился огонь нашей артиллерии, рота пошла в атаку. Бегут, стреляют, что-то кричат, кто-то споткнулся, захромал, но продолжает бежать вперед, Вот сразу, как серпом срезанные колосья ржи, упали двое.
Мы, охваченные порывом атаки, кричим: Давай, давай, уже близко. И вдруг разом упала почти вся впереди бежавшая цепь солдат. Из разрушенного дзота ударил крупнокалиберный пулемет. Рота залегла.
Командир полка кулаком сует в сторону комбата, требует продолжать атаку. Приказывает Кравцову уничтожить дзот.
Как по нему ударишь из пушек, когда наши солдаты рядом, думаю я, зорко следя за боем. Вижу, прижимаясь к земле, ползет к дзоту солдат с гранатой в руке. В другой руке автомат. Близко дзот, но он осторожно ползет ближе к пулемету. Вот замахнулся для броска, рука упала. Лежит без движения. А пулемет все посылает и посылает в лежащих солдат стаи пуль.
Ползут два солдата справа и слева дзота. Пули огненными стрелами летят над ними, а они ползут, преодолевая метр за метром, приближаясь ближе к изрыгающему смерть пулемету, чтобы наверняка бросить гранату, уничтожить немецкого пулеметчика и его пулемет.
Когда дуло пулемета повернуто в нашу сторону, видны вспышки пламени. Я подумал, была бы пушка или бронебойное ружье, можно было ударить по пулемету.
А солдаты ползут. Солдат, что справа полз, остановился. Солдат слева ползет. Вот он замер, приподнялся и бросил гранату. Граната взорвалась, не долетев до амбразуры. Пулемет яростно строчит по солдату. Гремит второй взрыв. Пулемет замолкает. Солдаты бросаются вперед, бегут мимо дзота, ворвались в траншею немцев. Высота и роща, прилегающая к ней, стала нашими.
Так закончился бой за рощу, под деревней Черныш, Витебской области.
В начале девяностых годов прошлого века в Коми республике вышла Книга Памяти. В третьем томе книги имена погибших за Родину, моих земляков устьцилемов. Много их, около двух тысяч. Читаю, а слезы выжимаются, смачивая страницы мартиролога.
Открываю 338 страницу, медленно читаю. Кисляков Григорий Григорьевич, 1906 года рождения, уроженец села Коровий Ручей. Призван Усть-Цилемским РВК 24 августа 1941 года, рядовой.
Служил в 294 стрелковом полку, 184 стрелковой дивизии. Погиб в бою 24 января 1944 года. Захоронен в Витебской области, Лиозненский район, село Черныши. Перелистываю несколько страниц и снова читаю село Черныши, 24 января 1944 год в братской могиле похоронен Кубарев Сергей Федорович 1911 г. рождения, уроженец села Усть-Цильма.
Может быть, солдат Григорий Григорьевич и рядовой Кубарев Сергей погибли в том бою, свидетелем которого я был, а может в другом. Но они шли в бой с верой в победу, за клочок земли Родины нашей, под деревней Черныши.
Вспомнишь и не поверишь, что это было .
Бывший солдат гвардейской 99 Воздушно- десантной дивизии Личутин Иван Александрович, из села Окунев Нос, рассказал на встрече со школьниками некоторые эпизоды из боевых событий, в которых он участвовал.
Первый прыжок.
Дивизия дислоцировалась в Подмосковье. С раннего утра до позднего вечера учили нас военным премудростям, практически учили. Ходили в дальние походы, преодолевали топкие болота, водные преграды. Вели "учебные" бой на улицах, в горящих зданиях. Учили прыгать с самолета на чистое поле, в леса и болота, в хорошую и в плохую, дождливую погоду, когда видимость чуть больше вытянутой руки. Вначале прыгали с трамплина, потом с вышки и только потом с самолета. Помню свой первый прыжок и первый полет на самолете. Нас пятнадцать парней одели в камуфляжные комбинезоны, выдали парашюты, погрузили в самолет "Дуглас". Заревели моторы, вздрогнул корпус самолета и самолет, набирая скорость, катится по стылой, обледеневшей полосе. Как бы споткнувшись о кочку, подпрыгнул раза два и оторвался от земли. Скамейка, на которой мы сидим одним концом приподнялась, а другим, что у хвоста самолета, опустилась. Нас плотнее прижало друг к другу. Сердечко мое екнуло и на секунду замлело, засверлила дурацкая мысль, сейчас рухнем и косточки не соберут. Но все обошлось. Самолет, набрав высоту, выровнялся, сердце ритмично отстукивает пульсы, голова свежа, душа спокойна. Все сидят и молчат. Раздается команда инструктора офицера: Приготовится! Раскрылась дверь. В дверях инструктор, кричит пошел и я за бортом. Какое-то мгновение теряется сознание. Рука без моего приказа дергает кольцо, хлопок, меня подбрасывает к верху верх ногами. Натягиваются стропы и я оказываюсь под куполом парашюта. Приземлился можно сказать нормально, если не считать поцарапанного колена. Погасил купол, сложил парашют. Инструктор даже похвалил меня. Потом был второй прыжок, пятый, девятый. В воздухе ощущение другое, не такое как на земле. Находит душевный покой, ощущение легкости. Земные заботы, переживания, мысли земные улетучиваются. Ты видишь огромное небо и яркие не мигающие звезды, Землю с игрушечными домами, зеленый ковер леса, стропы и купол парашюта, подвластного твоим движениям.
Командир взвода, Василий Семенович, Иван Александрович, перекрестился, чуть помолчал, тихо промолвил, Вечная ему память, погиб при форсировании реки Свирь, часто говорил, тяжело в учении легко в бою. Не прощал он нам ни какой оплошности, добивался в исполнении команды автоматизма.
Был в нашем взводе Гриша, из Ростовской области он, мы его звали Гриша- ростовчанин, он даже с 10 метровой вышки не мог, спрыгнут, Василий Семенович брал его на руки, а он дрожит и плачет на всхлип, прыгал с ним. Да так и не мог заставить его прыгнуть. Боязнь высоты, страх, он приобрел в детстве, когда учился в третьем классе и упал с трапеции на голову. Отчислили его из десантников. А парень был хороший, шутник и стрелок отменный.
В начале июня 1944 года дивизию по железной дороге перебросили в Ленинградскую область.
Гвардия форсирует реку Свирь.
Река Свирь у городка Лодейного Поля не широкая и не узкая, метров 500, но глубокая. Глубина местами до 15 метров. Наш берег выше противоположного, правого берега занятого финнами.
За два с половиной года финны напичкали берег и полосу обороны глубиной до шести километров всевозможными укреплениями; дотами, дзотами, бронированными колпаками. По берегу в три ряда колючая проволока, начиненная минами, фугасами. Как они хвастливо говорили, мышь не проскочит. На каждом рубеже обороны три полосы траншей. Орешек, крепкий.
Ночами мы рыли траншеи, строили плоты, лодки. Я со своим земляком, Маркелом Филатовичем и двумя товарищами строил лодки. Лодки делали из досок, на десять человек Щели заливали пеком.
Наступило утро 21 июня 1944 года. Над рекой поднимается туман, свежо. Окопы наши полны солдат. Тихо, перебрасываемся словами и ждем команды. Вдруг тишину, на передовой она никогда не бывает, всегда постреливают стой и другой стороны из винтовок, ракеты запускают, а то и пулемет пустит строчку огненных пуль, но это тишина, Так вот тишину разорвал тяжелый, протяжный стон, а потом загрохотало, закачалась, застонала земля. Небо и земля в огненных вспышках Сотни орудий, минометов, прославленных Катюш, три часа долбили вражеский берег. Стоял грохот над Свирью, посильней, чем в сильную грозу. Еще рвались снаряды, что-то горело на том берегу, выбрасывая клубы черного дыма, а мы отчаливали от берега. В лодке нас десять десантников. Рядом с моим плечом плечо Маркела Филатовича земляка из с. Бугаева, Васи из деревни под Сыктывкаром. Кругом лодки, плоты. Люди гребут, шестами работают. Река кипит от разрывов мин и снарядов.
Недалеко от нас плывет большой плот с 45 мм пушкой. Солдаты гребут длинными веслами, лопатами, сделанными из досок, а вокруг рвутся мины. Прямое попадание. Плот накренился, солдаты подбегают к пушке. Вторая мина разнесла плот в щепки. Пушка ушла под воду, солдаты в воде, что-то кричат. Никто на них не обращает внимания, никто не подает руку помощи. Все спешат на тот берег.
Только наша лодка приткнулась к берегу мы уже на кряжу. Бежим к проволоке в разорванные снарядами проходы. Вот и траншея врага. Прошиваем ее огнем автоматов, не задерживаясь, бежим дальше. За первый день мы пять траншей прошли, углубились в глубь обороны противника на пять километров.
О форсировании реки Свирь написаны книги, описан подробно подвиг Героев гвардейцев, сказал Иван Александрович, но мне хочется об одном эпизоде рассказать. Еще стонала, качалась, горела земля, небосвод рвали кровавые языки наших " Катюш", едкий дым застилал берега, реку, а 17 гвардейцев-добровольцев двухсотого полка нашей дивизии на нескольких плотах отчалили от берега. На плотах были установлены чучела солдат в разных позах. Противник открыл по ним ураганный огонь, выявив не подавленные огнем нашей артиллерии свои артиллерийские и минометные позиции. Всем храбрецам было присвоено звание Героя Советского Союза.
На другой день мы выбили финнов с первой полосы обороны. Финны стали отходить. Преследуя их, мы шли лесами, топкими болотами, переходили ручьи, речки, обходили многочисленные озера и напоролись на минное поле. Присмотрелись, пригляделись и увидели за минным полем в семь рядов тянется колючая проволока. Раскаленные пилюли изрыгают многочисленные доты.
Штурм местечка под названием
Высокая Гора.
Не подумайте, пожалуйста, что гвардейцы штурмовали деревню Высокую гору, которая в нижнем конце Усть-Цильмы. В Карелии эта деревенька
Вот она, вторая полоса обороны, о которой нам говорили командиры и политработники. Нам предстоит ее взять сейчас, как говорят, с ходу. Прорвать эту полосу обороны и овладеть деревенькой Высокая Гора было приказано роте, в которой служил я и мои друзья, Маркел Филатович Дуркин, и Василий Нестеров. Другие роты батальона штурмовали свои участки вражеской обороны
После нескольких залпов из 45 мм пушек и 82 мм минометов, рота пошла в атаку. Мы трое держимся вместе. Проскочили минное поле, бросились в проход в колючей проволоке проделанный взрывами мин... Финны секут нас пулеметами, рвут минами из минометов. Ряды наши тают. Упал Василий, лежит, уткнувшись лицом в землю, помощник командира взвода старший сержант Лапиков Егор. Мы залегли.
Я, спрятав лицо в землю, боясь шевельнуться, вспомнил маму, ее заплаканное лицо и большие, полные слез глаза. Прощаясь со мной, она с тяжелым вздохом, выдавила из глубины души: "Прощай сынок, береги себя. Я буду молиться за тебя". Трехкратно осенила меня крестным знаменем. Стояла и смотрела, пока сани не закрыли ряды сосен. Вдруг слышу команду: Отползай! Отползли мы в кустарник, а затем, полусогнувшись, отбежали в лес. В роте нас было 160 сильных, красивых парней, а вошло в лес 49.
Не знаю, как я жив остался, даже не ранило, не контузило? Я уже старый стал, по-другому смотрю на мир, наверно, Бог сохранил, молитвы мамы. (Верующим стал Иван Александрович, в доме часовенка).
Немного передохнули, легко подкрепились. Полным животом в атаку идти тяжело и опасно, ранят в живот, считай каюк. Пополнили роту солдатам и снова повели штурмовать укрепления. Все повторилось как в первой атаке. И опять мы в том же лесу, и опять нас мало осталось. Взяли мы эту деревеньку только с третьей попытки, когда по позициям финнов ударила дальнобойная артиллерия.
Шаг за шагом, с боем беря финские рубежи, дивизия вышла на Государственную границу с Финляндией. Вскоре финны запросили перемирие и вышли из войны. Дивизию перебросили на юг.
В составе войск 111 Украинского фронта она освобождала Венгрию.
Дрожала, горела земля.
Кипела вода в Балатоне.
Столица Венгрии город Будапешт окружен нашими войсками. Командование советских войск предлагает немцам сдаться. Немцы отказываются, расстреляв наших парламентеров.
Наша часть далеко на юго-западе от Будапешта, на северном берегу озера Балатон.. 9 марта сорок пятого года немцы предприняли мощнейшее наступление, бросив отборную 6 СС танковую армию. На нас идут тигры танковой дивизии " Мертвая голова". Идут ромбами, стреляя на ходу по нашим окопам. Когда на поле появились все танки, их накрыли снаряды "Катюш". Рассеялся дым, опустился на землю мрак из пыли, комьев земли и кусков металла мы увидели полдюжины дымящих "Тигров". А неповрежденные, "живые танки", идут, приближаясь к нашим позициям. По танкам бьют прямой наводкой противотанковые пушки. Набитые эсэсовцами бронемашины, накрывает мощный огненный шквал, пушек и минометов. Горят танки, горят бронемашины. Мечутся в пламени огня и дыма эсэсовцы. За первыми колоннами танков идут другие эшелоны танков и бронемашин.
А в небе с воем, как растревоженный пчелиный рой, гоняются друг за другом миссера и наши Миги, поливая пулеметным огнем друг друга.
Мы отходим. За семь дней наступления немцев мы отступили на шесть километров. В один день нам пришлось отбить шесть танковых атак. Вначале страшно было, особенно страшно становится, когда танки подойдут близко. В голове, независимо от тебя, постоянно сверлит мыслишка: "Сейчас, сейчас конец. Вот этот раздавит". Ноги, руки, все тело напряжены, готовы к прыжку из окопа. Взглянешь на соседа, он, слившись с автоматом, шлет в немцев очередь за очередью. Успокоишься и строчишь, пока в диске не кончатся патроны. Автомат в руках, стрельба успокаивают.
А потом армия наша пошла в наступление. Вышибли немцев из Венгрии. Прошли Австрию. Гнали немцев из Словакии. Победа застала нас на границе Германии. Узнали мы о конце войны в ночь на 9 мая. Радость переполняла наши сердца, что живы и победили. Целовали друг друга. У всех нас глаза были влажными. Плакали, не по-бабьи навзрыд, но плакали, когда вспоминали своих друзей погибших на реке Свирь, при прорыве оборонительных укреплений противника в Карелии, в оборонительно-наступательных боях на Балатоне.
Где родился, там и пригодился.
Вернулся после воинской службы домой Иван Александрович в 1948 году. Мама поседела. Лицо, морщинами, как ручьями наша родная земля, изрезано. Глаза потускнели от слез. Ведь у нее трое нас было на фронте: Дмитрий, Митрофан и я. Дмитрий погиб в декабре 1941 года под Ленинградом. Митофан 26 января 43 при прорыве блокадного кольца фашистов, которым они обложили Ленинград. Могила его в деревне Синявино.
Не отдохнул и дня в родном доме у матери Иван Александрович. Только и успел подправить ступеньки у крыльца дома, да в бане попарится. Уехал укреплять хозяйство Рёосвинского сельсовета, налаживать жизнь сельчан.
Когда становился на партийный учет в райкоме партии, секретарь РК предложил ему должность председателя сельсовета. На прощание в качестве напутствия сказал: " Жизнь людей всю воину держалась на волоске, который питала надежда на победу. Война окончилась, мы победили, но жизнь налаживается трудно. Люди истощены, поизносились, на одежде заплатка на заплатке. Денег у людей нет. В колхозах на трудодень получают копейки. Сам увидишь насколько сложно живет народ. Потому и прошу Вас, Иван Александрович, быть внимательным и доброжелательным к людям. Сначала взвесь увиденное и услышанное, а потом отвечай, или обещай. Люди понимают трудности и не любят болтунов, обещалкиных". Пожелал удачи.
Деревню Росвино ежегодно полоскали вешние воды. Печера играла с деревней в кошки мышки. А потом накрутила курганы в центре деревни, похоронив в них несколько двухэтажных домов. Пришлось людям оставить родные дворы переезжать в деревни которые не топит. Иван Александрович переехал в село Окунев Нос.
Колхозники колхоза им. Кирова избрали его председателем колхоза. В начале семидесятых годов ликвидировали колхоз, включив его в качестве отделения Нижне- Печорского совхоза.
Иван Александрович с переводом устроился бригадиром по строительству корала для подсчета оленей совхоза "Ижемский оленевод". Перед выходом на пенсию заведовал убойным пунктом. С женой Валей вырастил двух сынов и дочь.
Шестьдесят лет прошло, как кончилась война, тихо с грустью в голосе говорит Иван Александрович, мы постарели. Сердечко у меня пошаливать начало, зрение и слух подводить стали, суставы скрипят. Дружбу с посохом завели.
Годы лихие, не легкие делают свое дело. Ни лекарство, ни внимание со стороны государства, ни забота ближних не замедляют процесс старения.
Война в каждой деревне, городе и в каждом доме нашей Родины оставила глубокий след. Из нашего Окуневского сельсовета ушло на войну 86 человек, вернулось 46. Больше половины из возвратившихся покалечены. Сейчас в Окунево проживает три участника войны".
Фиалка
Пролог.
12 июня 1942 года село Усть-Цильма. Утром было тихо и не очень холодно. К полудню потянул ветер с севера. На реке запрыгали белые барашки. Стало холодно. А народ на пристань все прибывал и прибывал. Переполнено помещение пристани, плотно заполнена территория возле здания, стоящего на крутом берегу реки Печоры. Стоят люди старые молодые, женщины с детьми на руках, подростки школьники. Мужчин почти нет, больше все женщины. Девушки, женщины одеты в кофты, головы прикрыты темными платками. Кое-где слышен говор, видны взлеты белых платочков, схожее с порханием птичек с кустика на кустик. Большинство людей молчит, переступая с ноги на ногу. Над рекой стоит тревожный, негромкий гул, сливающийся с шумящей рекой. Из этого человеческого муравейника, вырываются слова полные горечи: "Знать тяжело там, на войне, коль женщин стали забирать".
А на войне от моря до моря идут кровопролитные бои. Немцы, не считаясь с потерями, везде наступают. Наша армия, защищая каждый рубеж, отходит. Отходит на восток, оставляя родную землю. Особенно тяжело нашей армии на юге страны, где танковые армии с сидящими на бронированных машинах солдатами, державшими в оголенных по локоть руках автоматы, прут на Сталинград. Уже и Дон близко.
Вдруг, как тяжелый утробный вздох прокатился над людским морем: "ВЕДУТ". Толпа притихла, замерла, вытянув в сторону Советской улицы шеи. Мигом заполнился людьми спуск к дебаркадеру, высокий берег у дома Малышевых.
Сквозь людскую толпу идет строй симпатичных, молодых девушек, их пятнадцать. Пятнадцать добровольцев, наших устьцилемочок, белых лебедушек. Вот некоторые имена:
Дуркина Ксенья Петровна
Галицкая (Дуркина) Наталья Александровна
Галкина Вера Андреевна
Дуркина (Одинцова) Александра Алексеевна
Мяндина Евдокия Макаровна
Носова Анна Ивановна
Чупрова (Тиранова) Анастасия Дмитриевна
Чупрова Антонида Филипповна
К сожалению, нет в Усть-Цилемском военкомате точных данных этого призыва.
А за Каменным Носом уже белеет палуба парохода. Длинный, приветный, немного тревожный гудок " Сыктывкара", глухой скрип борта парохода о дебаркадер. Вдвинут трап, соединяющий берег и пароход.
Военком подает команду: "Смирно!" Девушки замерли, с грустью вглядываются в родные лица сельчан. Новая команда: " Вольно". Начался митинг. Выступавшие говорили короткими фразами как рубили. Слова долбили головы толпы. Все повторяли слова сказанные товарищем Сталиным: "Враг будет разбит, победа будет за нами". В ответным слове Носова Анна, Аннушке, так ее любовно звали подруги, сказала: "Мы сделаем все, чтобы победить ненавистного врага, нагло вторгшегося на нашу землю" После митинга девушкам разрешили проститься с родными. По команде: "Становись!" девушки выстроились. У многих девушек, стоящих в ломаной шеренге , глазенки выглядели припухшими, покрасневшими. Потом была погрузка. Пароход отваливал от дебаркадера. Девушки стояли на палубе, махали платочками, кланялись провожающим. А пароход захлебывался прощальными гудками.
За военные годы из района было призвано 68 девушек и молодых женщин. Были наши девушки устьцилемки и зенитчицами, и воздушными наблюдателями, и телефонистками. Большинство из них служили сестричками, санитарками при госпиталях. Были и медсестрами на передовой.
Чупрова (Тиранова) Анастасия Дмитриевна, Носова Анна Ивановна служили санитарками полевого хирургического госпиталя 2231. Прошли дорогами войны от города Мурманска до столицы рейха города Берлина. и на рейхстаге оставили свои автографы.
Вера Никитична Осташова служила вначале в полевом госпитале в городе Мурманске, затем в госпитале поселка Сумской посад. Поселок стоял на берегу Онежской губы в Карелии. Потом служила в эвакогоспитале. Раненых солдат вывозили санитарным поездом в тыловые госпиталя. Много раз раненых лоставляли в госпиталя города Вологды. Не любит Вера Никитична рассказывать о том что она пережила каждый день видя иссеченных пулями, осколками тела солдат, калек беспомощных с оторванными ногами и руками, их стоны и стыдливые просьбы: "Сестричка, помоги". И бегала, помогала. А когда выпадала свободная минута плакала вместе с подругами. Нет лучше не вспоминать об этом, не терзать сердце".
Милые сестрички, далеких военных лет, Вам посвящается короткий рассказ "ФИАЛКА".
Фиалка.
Разведрота дивизии готовится к ночной вылазке в ближайший тыл немцев, которые закрепились в подготовленном оборонительном рубеже на подступах к городу Духовщины. Командир роты, старший лейтенант Ястребов с молоденькой сестричкой в звании сержанта подходят к группе разведчиков перекидывающих друг друга через себя. Молодой лейтенант, командир взвода, завидев командира роты, подает команду: "Смирно!" Ротный: " Отставить!" Ястребов с каждым солдатом здоровается за руку, указывая рукой на девушку, произносит: "Сержант Васильева Дарья, медсестра роты".
Накануне дивизия освободила г. Сычовку. Рота за Сычевку понесла большие потери, Чуть ли не на половину обновился ее состав. Город Сычевка, районный центр Смоленской области.
Две недели полки дивизии движутся к Сычовке, каждый день с боем берут укрепленные немцами оборонительные рубежи. В одной из атак второй батальон полка подполковника Волошина занял четыре разрушенных дома с огородами, в четырехстах метрах от города, но был выбит немцами.
Сегодня, утром, сам командующий 39 армии появился в штабе дивизии. Не стесняясь командиров полков, как мальчишку отчитывал генерала. И приказал, взять город Сычовку. Оглядел стоящих с вытянутыми шеями командиров добавил: "Взять сегодня". Для крепости приказа, пригрозил генералу: "Не возьмешь, уберу с дивизии".
Два раза дивизия атаковала Сычевку, и каждый раз под мощным огнем противника атака захлебывалась. Солдаты залегали, не смея поднять голову.
От несмолкаемого грохота артиллерии, резких хлопков минометов, огненных вспышек и раскатов рвущихся мин и снарядов на немецкой и нашей стороне глохнешь, раскалывается голова.
"Генерал приказал мне поднять роту и следовать за ним", рассказывал старший лейтенант Ястребов молодому пополнению. Отдал приказ командиру резервного батальона вывести первую роту на исходные позиции. Артиллерийскому полку усилить огонь по окопам противника". Расчесал усы, надел фуражку, взял в руки автомат и пошел в боевые порядки батальона, солдаты которого лежали в двухстах метрах от немецких окопов.
Окопы немцев тянулись по невысокой возвышенности, перед которой лежала неширокая лощина с редким кустарником. Верхушки кустов были срезаны пулями.
Шел генерал по картофельному полю, не кланяясь летящим пулям. Мы шли молча, окружив его, пытаясь своими телами прикрыть от пуль и разящих осколков мин. Залегшие солдаты, увидев генерала, поднялись. Мы с криком ура бросились на окопы немцев. Окопы проскочили одним махом, да и город прошли на одном дыхании". Замолчал, тяжело вздохнул, тихо, как бы не потревожить погибших солдат ротный произнес: "Много крови пролили мы за Сычевку, много наших солдат осталось лежать в земле. Вечная им слава"
Сержант Дарья Васильева.
Дарья появилась в дивизии после Сычевки. Начальник санитарной службы дивизии подполковник медицинской службы Иванов Иван Семенович, хорошо знал ее отца, полковника Васильева Степана Сергеевича, известного хирурга, заведующего кафедрой хирургии Московской военной медицинской академии, и хотел Дарью зачислить в медсанбат. Дарья категорически отказалась. Глядя в глаза подполковнику, спросила, нет ли в разведроте места медсестры. подполковник посмотрел на нее, как отец оглядывает дочь перед долгим расставанием. Про себя подумал, может согласиться с ее просьбой. Видеть ее буду каждый день, под присмотром будет, ответил: " Можно и в разведроту".
Вы уже поняли: Дарья- москвичка, недавняя студентка третьего курса медицинского института. Под городом Харьковым, когда второй раз оставляли наши войска город, госпиталь, в котором служила ее мать хирургом, вместе с больными попал в плен к немцам. Дарья не знает судьбу матери Екатерины Игоревны. Решила пойти на фронт и мстить за мать. Прощаясь с подругами по курсу, сказала: "На роду мне написано быть на фронте. После победы доучусь".
Бои за Духовщину.
Четвертый день не смолкая, идет бой за город Духовщину. Клубы черного дыма над городами Ярцевым, Дорогобужем. А немцы сыплют и сыплют на головы солдат листовки с призывом сдаться в плен.
Старший лейтенант Ястребов с группой разведчиков появляются то в одном месте боя, то в другом. Дарья забинтует раненого разведчика, бежит к стонущему пехотинцу и так без сна и отдыха четвертые сутки.
Когда взяли Духовщину и полки двинулись на Смоленск, ротный приказал ребятам затолкать Дарью в повозку с приказом: "Спать и никаких гвоздей"!. Бессмысленная поговорка ротного, " никаких гвоздей", означала, приказ обсуждению не подлежит.
Спала Дарья, не просыпаясь и без сновидений, как в зыбке, под монотонное поскрипывание тележных колес часа четыре. То ли во сне, то ли наяву раздались взрывы, резкий толчок. Она открыла глаза, над ней голубое небо и высоко- высоко плывущие белые облака. Тишина, нарушаемая скрипом телеги, да фырканье лошади идущей за повозкой. Повернулась на другой бок и тут же погрузилась в сон. Сон был коротким, голову стали забивать кошмары пережитого. Окровавленный солдат, опираясь на локоть одной руки, ползет, поддерживая другой рукой оторванную ногу. Оглохший солдат тянет по земле две винтовки и ведет солдата с пустыми глазницами. Тело ее покрывается мелким слизким потом, она задыхается. От резкого толчка, Дарья порывисто садится, бессмысленно смотрит на лошадь, на солдата, вожжами хлопающего по крупу лошади. Обхватывает голову руками, резко поворачивает ее вперед- назад, вправо-влево. Придя в себя, для убеждения, что все у нее цело, подтянулась до хруста, спросила солдата: "Что так тихо"? Тот нехотя ответил: " Пока тихо. Полк идет впереди и с ним ротный. Мне приказано ехать аккуратно, не будить Вас".
25 сентября был освобожден город Смоленск, на другой день железнодорожная станция и город Рудня. На запад от города Рудни пошла Белорусская земля, лесисто-болотистой витебщины.
Дарья очень симпатичная девушка, с живыми карими глазами, коротко подстриженными волосами. Веселая, не плохо поет и декламирует стихи Константина Симонова. Часто читает " Ты помнишь Алеша дороги Смоленщины". Кто увидит ее, невольно произносит: "Вот это девушка!". Разведчики в дивизии были в нее влюблены. Девушки телефонистки, телеграфистки, радистки, копировальщицы уважали ее, старались завести дружбу с ней, но больше завидовали Дарье.
Ротный явно опекал Дарью, и многие думали, что он влюблен в Дарью, а она влюблена в него. На самом деле все было иначе. Ротному шел 27 год. Дома в городе Электросталь, чуть восточнее Москвы, ждут его жена Елена и четырехлетняя дочка Ксюша. Дарья напоминает ему Елену. Так же говорит, чуть растягивая слова, смеется от души, запрокидывая голову. А ямочки на щечках, огненные искорки в глазах, ну в точь, как у Елены, радуют и ободряют Дмитрия Яковлевича.