--
Здравствуйте, Павел. - ее голос был мягким и немного усталым.
Я закрыл лицо руками и заплакал.
Шел третий день моего затворничества. Все мои мысли занимало битое стекло. И я принял решение.
***
Первое редакционное задание для такого неудачника как я значило очень много. Я так нервничал в целом, что на частности нервов уже не хватало. На мне был дешевый мешковатый костюм. (Никогда не знаешь как подобрать нужный. Либо торчит задница, либо болтается спина. По крайней мере, у меня так.) Дешевый синтетический галстук. Хотя он, в общем, выглядит прилично. И маленькая зацепка от часового браслета почти незаметна. Ботинок я не нашел, поэтому надел кроссовки. Ну и хрен с ними! Думает, раз у нее куча денег, так у всех должно быть? Нет уж! Я - бедный свободный и гордый журналист!
Я три раза глубоко вздохнул, подавил приступ тошноты и вошел клуб, рефлекторно втянув голову в плечи. По таким местам я не хожу. Спросите мои ботинки почему.
Усилием воли расправив сведенные плечи, я огляделся. Из угла пустого зала к мне направлялся охранник. Плечи снова свело от напряжения. Одно мне удалось силой опустить, другое нет. Так с перекошенными плечами я и стоял, пока он не подошел.
--
Вам кого? - равнодушно спросил он.
--
Я это... - секунд тридцать я бессмысленно тыкал большим пальцем наружу, мучительно подыскивая слова. Охранник смотрел все так же равнодушно. - ... из газеты. Вот... Да.
--
Вас ждут в баре. - он прошел мимо меня в вестибюль... или как он там называется в клубах?
--
Можно закрывать, - донеслось до меня.
Поддавшись минутному порыву, я крепко прижал к груди портфель. В портфеле лежала книга Паланика и дезодорант. Потом, настороженно оглядевшись, я его опустил.
***
Она сидела на высоком табурете, опираясь на стойку, освещенная только слабой подсветкой с бара. Первое, что я заметил, были густые и сильные волосы, завернутые "ракушкой". Стройная женщина, закутанная в тонкую белую шаль. Никакой седины, никакой старческой скрюченности. Может меня неправильно направили? Редактор сказал, что писательнице под семьдесят.
Я кашлянул. Женщина обернулась.
--
Здравствуйте, Павел.
Включенный заранее диктофон фиксировал.
У нее было прекрасное юное лицо, покрытое сетью тонких-тонких морщин. Как будто она стояла под разбившейся стеклянной витриной, и сотни тысяч кусочков стекла прочертили тонкие следы на ее коже. Впечатление было настолько острое, что я вздрогнул. Мое лицо кольнуло. Или мне показалось?
Не осознавая своих действий, я медленно опустил портфель на пол там, где стоял. Она снова оглянулась.
--
Я думаю, вам пригодится портфель. Несите его сюда тоже.
Чувствуя себя очень глупо, я снова поднял портфель. Оказывается, я стоял метрах в трех от нее.
--
Залезайте прямо сюда. - она махнула на табурет рядом. - Или, если вам неудобно, можем пересесть за столик. Но там так темно.
Помещение освещалось только подсветкой бара и парой холодильников. Она поежилась так, будто темнота была чем-то большим, чем отсутствие света. Чем-то значимым.
--
Откуда вы знаете, как меня зовут? - спросил я, забираясь на табурет. Пиджак тут же скрутился вокруг немыслимым образом, и я начал суетливо его поправлять. Вообще-то, у меня были кое какие догадки, но на всякий случай...
--
Я же писатель, - она двинула бровями - Я должна все знать.
Я отвлекся от пиджака и посмотрел на нее. Она рассмеялась.
--
Я позвонила редактору и спросила.
Паланик говорит, что важны детали. Барная стойка темно-синяя, с горизонтальныи металлическими полосами. Столешница из дсп покрыта серым пластиком.
***
В: Ваш последний роман "Жемчужное ожерелье" обманчиво-простой. Многие читатели, привыкшие к глубокому запутанному сюжету предыдущих книг, остались в недоумении. В чем подвох?
О: Да, сюжет довольно прост и укладывается в одно предложение. Главная семейная реликвия древнего рода оказывается подделкой, причем подделкой оно было изначально.
В: Является ли это своего рода метафорой недолговечности привходящих ценностей?
О: Может быть. В своем роде это так... Но, знаете, мне не хочется много рассуждать на эту тему. Идея не нова, сюжет довольно прост как и язык. Однако с возрастом понимаешь совершенство простоты. Я попыталась быть максимально простой и точной, чтобы выразить весь свой опыт. В этом романе взвешено каждое слово, выкинуто все лишнее. Если хотите, это своего рода памятник мне.
Недавно я смотрела фильм. Там показано как человек жизнь положил на раскрытие одной тайны. Показано как он расследует, распутывает узлы загадок и приходит к определенному выводу. В это же время вокруг него всё меняется. Как бы из ниоткуда появляются жена, дети. Каким-то навязчивым мельтешением вокруг. Я подумала, что иногда человек всю жизнь бросает на достижение чего-то, в конце понимая, что выбрал пустышку. Он пытается вспомнить счастливые семейные ужины, походы в кино, студенческие вечеринки. Что-нибудь из нормальной человеческой жизни. Но не может. Все помнится каким-то пресным и ненастоящим. Со своей свадьбы он сбегает на экстренное заседание, свой день рождения проводит, закопавшись в бумаги. А потом в старости нечего вспомнить.
В: Есть люди, которые посвящают жизнь, простите за штамп, "великим целям". Пожарники... или, там... милиционеры.
О: Да, такие люди есть. Не знаю уж правилен их выбор или нет. Просто подумалось, что вот так бывает. Всю жизнь стремишься к чему-то, а потом раз и помер.
Я вдруг понял, что сижу наедине с настоящей живой женщиной. Вдвоем в самом центре мироздания.
Конечно, до этого я неоднократно видел других женщин, но все они были тем, что Сартр назвал сведением человека к функции. Это были Мать, Сестра, Официантка или Одногрупница. Я всегда был послушным мальчиком и играл по правилам. И мне казалось, что правила таковы. Один человек - одна функция. Я всегда думал, что когда появится Моя Девушка, над ней должен висеть большой неоновый указатель или должны загреметь фанфары, или что-то в этом роде.
И только сейчас я осознал, что живые люди не сводятся к функции.
***
Наверное, я просто дожил до такого возраста.
Не знаю, чувствуют ли другие люди то же, что и я. Существуют ли вообще другие люди, кроме меня.
Все вокруг стало каким-то странным. Тенью самого себя. Пустым обещанием.
Ночи напролет мне снятся торты и пирожные. Я стою за ними в очередях кафетериев, школьных столовых, затерянных на окраине города кондитерских. Я пожираю их глазами, выбирая что же купить. Долго ищу деньги по карманам. И вот, наконец, вожделенное пирожное у меня в руках. Но я кусаю только воздух. Я ем и ем, запихиваю в рот тонны снящихся мне пирожных, но на вкус это тот же пористый безвкусный воздух.
Неудовлетворенность так сильна, что утром я встаю, иду в магазин и покупаю пирожное. И снова это оказывается что-то не то. В этом вкусе недостает реальности. Отсутствует какая-то фундаментальная пироженность, ожидаемая мной. Возможно это пережиток моего недолгого советского периода детства. Когда идея всегда была тождественна вещи. Один вид колбасы, один вид белого хлеба, один вид батона, один вид торта из каждого вида теста. Что-то разладилось.
Сейчас я думаю, а может все никогда не было таким, каким обещает быть?
Соблазненный романтическими обещаниями производителей алкоголя и табака, а также рассказами знакомых, я не раз пробовал приобщиться к этой продукции. И каждый раз безуспешно. Все было вопиюще невкусным. Сигареты оставляли во рту отвратительный привкус, от которого не удавалось избавиться даже несколько раз почистив зубы. Я чувствовал себя обманутым. И вот сейчас я подумал, что если все это грандиозный заговор молчания? Одни обманутые втягивают других, чтоб полечить свою гордость. Обманывают и самих себя, держась выдуманных правил. Возможно им больше нечем заняться. Подобный заговор реальнее, чем вы думаете. Вот, например, знак сердца, повсеместно принятый, он же совсем не похож на настоящее сердце. Но даже открытие этого факта не может порвать ассоциативную цепь.
Еще я читал, что для многих людей секс многое значит. Я не могу себе представить почему. Сама идея совокупления мне кажется постыдной и непристойной. И все разговоры, образы из массовой культуры, все откровенные, показанные по самую изнанку интимные детали только усугубляют дело.
Кода я смотрю телевизор, я не могу сдержать приступа отторжения. Такую интеллектуальную тошноту, если хотите. Отторжение разумом явной нелогичности происходящего. Неуместные, необоснованные поцелуи. Когда скучающие актеры через силу возят друг по другу губами. Звуковое сопровождение подобных сцен -- особая история. Это влажное "чпок" или даже какое-то "шмяк", неизменно сопровождающее экранные поцелуи, содержит в себе что-то такое липкое и звонко-резиновое. Если трактовать его немного метафорически -- так бы отлеплялись друг от друга два липких от грязи прорезиненных носка. Вот о чем я думаю, когда очередной экранный герой целует героиню. Или наоборот. И мне интересно, подозревают ли об этом те, кто делает кино. Или в студиях все именно так и происходит?
***
Я лежу, уткнувшись носом в стену. Стена пахнет сырой бумагой и бетоном. Я думаю о том, что путь к удовлетворению через секс для меня тоже закрыт. Во всех его вариациях суть остается одна и та же, и она мне не нравится.
А тогда и путь предельной близости с другим человеком для меня закрыт тоже.
Я столько пропустил в твоей жизни, что мне ни за что этого не наверстать. Я могу только попробовать...
***
В: Вы часто пишете о жестокости и насилии. Это то, что вам близко?
О: О, Господи, нет! Это то, чего я боюсь. Чувство, которое я мечтаю испытывать всю жизнь... и которое всю жизнь от меня ускользает -- это чувство безопасности. Я редко включаю телевизор. От тех ужасов, что там показывают, мне становится плохо.
Когда я пишу, я стараюсь вытолкнуть на бумагу все свои кошмары. Заточить их в бумаге как демонов в пентаграмме. Сначала это было вопли в космос о помощи, теперь просто избавление головы от мусора.
В: У вас довольно специфическое чувство юмора.
О: Вы считаете?.. Вы это о чем-то конкретном?
В: Вот, например, ваша героиня советует одному... претенденту на ее внимание: "если некуда девать член, отдай его голодным детям Африки". Воинствующий феминизм?
О: Вы знаете, меня всегда удивляло стремление мужчин куда-нибудь этот орган засунуть. Во множество каких-то чужих людей. Или, например, вы знаете эту историю про СПИД? Заболевание, передающееся половым путем. Ходят слухи, что он перешел к нам от зеленых обезьян. Надо же было засунуть свой орган в такое неподходящее место...
В: ...СПИД еще передается через кровь...
О: Вообще у меня есть теория. Мужчины, часто меняющие половых партнеров хотят избавиться от своего полового органа. Они наудачу суют его в темное и, возможно, небезопасное место, надеясь, что однажды он исчезнет. А если исчезнет он, исчезнет довлеющая над ним идея мужественности. Исчезнет ответственность. Это все равно что вернуться в раннее детство, когда все социокультурные значения еще не повисают мертвым грузом на единственном мужском органе. Возможно такой человек, даже сам того не осознавая, хочет отдать символ своего предназначения женщине... или кому-то другому. Возможно, он ищет защиты.
***
я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу я могу
...дать тебе все, думаю я и где-то в районе правой половины сердца что-то тревожно тянет. Уверенно протянутая рука при более внимательном взгляде дрожит. Я определенно вру.
Кусая костяшку большого пальца, я продолжаю думать и вспоминать. Раз за разом в голове крутится одна сцена. Ты в белом стоишь перед стеклянной витриной. Вдруг происходит что-то и витрина взрывается миллиардами мелких осколков. Стеклянной пылью. Ты поворачиваешься ко мне, твое лицо кровоточит множеством тонких царапин. Сделай же что-нибудь.
Я могу стереть эти шрамы с твоего лица.
Думаю я и прислушиваюсь. Сердце молчит. Я и правда могу.
***
Я открываю дверь и решительно вхожу. Она стоит, оперевшись спиной о барную стойку. Руками она обнимает себя, закутавшись в белую шаль, как будто ей холодно. Белый интерьер волнами сходился к единственному черному пятну -- барной стойке. И к единственному смысловому центру. Смыслу всего. Она смотрит на меня и молчит. Я пересекаю прихожую, снимая пиджак и на ходу кидаю его в угол. Потом останавливаюсь в проеме комнаты. Грудь стискивает и мне с трудом удается вдохнуть. Где-то на периферии сознание заходится восторгом от того, что я наконец испытываю настоящие чувства, но смолкает, подчиняясь достижению цели.
--
Элизабет Батори помогло. Тебе тоже поможет. - я закатываю рукав. Она смотрит как я приближаюсь. -- Я девственник, если тебе интересно.
Я достаю из кармана лезвие и полосую себя по запястью. Если было больно, я не почувствовал. Она смотрит на меня. Я смотрю на нее. Кровь веером красных капель ложится на белую мебель пока я иду.
Наконец я подхожу совсем близко, делаю еще один надрез и поднимаю запястье у нее над головой.
Кровь бежит по ее лицу и она закрывает глаза. Я осторожно прикасаюсь к лицу кончиками пальцев и кровью начинаю стирать морщины с ее лица. Эти шрамы от осколков стекла.