Художник смотрел на заставку, которую включил скучающий компьютер. Несколько минут или несколько часов, честно говоря, его это мало интересовало. Компьютерная математически точная пропорциональность ввела художника в состояние прострации, отрешения от себя. Комната обтекала вокруг желтым цветом, воздух степенно колыхался вместе с подборкой газетных иллюстраций, призванных символизировать его успехи. Пока эти успехи и были более чем символическими.
Кризис жанра. Творческий застой. Как угодно. Это когда рука выводит посредственность за посредственностью.
А вдохновение, это когда та же посредственность за таковую не считается.
Зато он нашел работу. Работу, за которую платят деньгами.
***
Женщина со взглядом детского психиатра смотрела на себя в зеркало и мягким движением поправляла прическу. Светлые волосы окрашены так, что смотрятся еще более настоящими, чем есть. Странно, но она никогда не задумывалась о том, что у нее внутри тоже скелет. А если бы и задумалась, вряд ли это бы ее напугало. Она смотрела фильмы ужасов с вежливым интересом детского психиатра, и через некоторое время дочь перестала делиться с ней своими страхами. Женщина была нормальной и, подарив дочери на день рождения куклу, такую же глянцевую, как ее французский маникюр в прозрачных и золотых тонах, сочла себя правильной матерью, сделавшей правильный шаг в правильной жизни.
Эта женщина не была детским психиатром. Она работала редактором женского журнала.
***
Ничего настоящего.
Художник лениво взял кисть и стал выжимать рисунок из пальцев. Секундная фиксация глаз и рисунок отправлен в ведро.
Никакого смысла в устремлениях. Никакого смысла в рисунках. Что ты хочешь донести людям? Красоту? Глупости. Она бездушна сама по себе. Я (это думал о себе художник) уже подготовлен к видению ее, но другие могут ее не заметить. Подскользнувшись на глянце страниц и упав взглядом в цветастое фото, конечно заметишь то, что выпирает, шокирует, лезет, маячит перед глазами. Но красота, она скрыта.
Так думал художник, рисуя журналу.
На секунду перестав быть человеком, он отложил душу в сторону и с бесстрастностью хирурга нарисовал ровно то, за что ему заплатили.
***
Заснеженный свет фонарей и свежесть, слегка омрачающаяся мыслями о предстоящей готовке обеда. Она думала, что счастлива, но была не права.
***
Отдельные ангелы думали, что Воробей спятил. Но нет, скорее как раз он один помнил о предназначении организации. Ангелы теряли беспристрастность и все больше съезжали в вочеловечивание... что же еще ждать от людского материала? Когда харизма основателя стекла за ним в могилу, ангелы стали вспоминать о том, что они люди. Сырковая масса.
Воробей покатал между пальцами хлебный мякиш, закрыв глаза и представив себе облик хозяина. Мякиш забрал излишки акцентуаций и Воробей снова обрел беспристрастность. Хрупкую и тонкую, как замерзший на мороженом слой лимонного желе. Это последнее задание. Он чувствовал, что становится человеком.
Последний раз оглядел офис, пока руки искали привычный цилиндр. Пластиковые стаканчики, столы и компьютеры. Все ушли, оставив комнату на полудвижении. Все, что скрашивалось присутствием людей, теперь зияло своей заброшенностью. Никто не заботился о вещах.
- Dasein... забота... - губы Воробья выдохнули то, чего он даже не заметил. Возвращалось прошлое. Но бесстрастность все держалась, позволяя воспоминаниям проходить по касательной.
Свет менялся с дневного на полувечерний, что позволяло вещам немного укутаться в полумрак, одеться в полунамеки, не боясь, что бесстыдный дневной свет снова заглянет в дальние углы, превратив дуновение пыли в ужасающее торжество грязи.
Рука Воробья ожила на цилиндре, смутно повела пальцами, проснулась и поддела цилиндр, одевая его на голову ангела.
-Чтобы было хорошо людям... - его губы опять что-то сказали, чего Воробей не заметил.
Запахнув длинное пальто, которое, как и цилиндр, было покрыто вертикальными красно-желтыми полосами, он повернулся на каблуках и вышел на улицу.
***
Художник лениво подполз к телефону и с обреченностью набрал номер. Редактор будет через час. Столько же требовалось художнику, чтобы доехать.
Черная одежда и клечатый серый шарф, папка в руках, которую ему когда-то подарил кто-то абсолютно без повода. Сгорбленная спина и привычный взгляд в пол. Он не хотел никого знать, не думал о том, что может кого-то касаться. По возможности не встречался глазами с людьми. Люди ведь как собаки. Их созерцание бросается на того, кто смотрит в глаза, осмелившись обнаружить таким образом свое присутствие.
Стоит ли говорить, что художник почти ненавидел себя. Точнее, существовал с собой в нейтралитете, отвернувшись от самого себя. На ненависть уходит много сил. И художнику было лень их тратить.
***
Самый обыкновенный свет загорелся на светофоре. У художника развязался шнурок. Это было так привычно, почти ритуально. Шнурок обязательно должен был развязаться где-то поблизости он перехода. Он наклонился, неловко зажимая папку локтем. Мимо проехала машина, брызги мокрого, смешанного с песком снега упали, не долетев до художника, но он даже не удивился. И уж тем более, не обрадовался.
Пока художник завязывал шнурки, загорелся зеленый. Он встрепенулся и побежал к переходу. Недоуменные взгляды прохожих... наверное ему показалось. На середине пути светофор мигнул и машины рванули, переоценивая скорость случайного пешехода. На другой стороне улицы стоял, прислонившись к стене магазина, высокий мужчина в полосатом пальто и цилиндре. Удивительно, что кроме умывающейся неподалеку кошки его никто не заметил.
Машина мазнула по ногам, художник развернулся пируэтом, папка жестко впечаталась в землю и несколько рисунков показали уголок, выглянув посмотреть что происходит. Художник осознал себя полулежащим на тротуаре. Машина встала и из нее торопливо выскочила женщина, с лица слетела вечно понимающая маска детского психиатра и отразился испуг.
" Вот оно, настоящее ", - подумал художник. "Именно то, что было скрыто".
Женщина присела радом.
--
Вы живы?
--
Теперь да, - художник улыбнулся.
Женщина подобрала папку, лежащую неподалеку.
--
Вы знаете... - сказала она, будто просыпаясь, - тут надо переделать.
--
Конечно. Это только наброски, - и он действительно так думал. Сейчас.
Они поднялись. Торчащий из папки уголок рисунка подмигнул криво нарисованным кусочком кружева. Женщина подумала, что до сих пор не знает дочь как личность. И внезапно это ее испугало.
--
Вы не возражаете, если я... - ее рука уже доставала мобильный.
Художник повел рукой. Он не возражал.
- Лена! Это мама. Как ты? Я... просто... заволновалась вдруг...
***
Ангел уже не смотрел на людей. Он тяжело опустился на скамью, добредя до нее почти на ощупь. Воробей подумал, что уже девять лет не пил пива. Снял цилиндр, с нежностью сжал его поля, потом закрыл глаза, смял его и, медленно описав рукой полукруг, отправил остатки головного убора в урну. Люди слишком заметны в подобной одежде.
А теперь и он человек. Остатки ангельских ощущений окрасили небо миллиардом оттенков. Воробей улыбнулся и все угасло. Нет больше легкости рук. Правильности мысли.
На колени к нему запрыгнула кошка, мокрые лапы оставили следы на ткани пальто. Она требовательно посмотрела в глаза человека. Человек потер щетину на подбородке... удивительно, до чего быстры изменения... потом опустил руку и погладил кошку пальцем за ухом.
***
Семья встретила его молча. Его сестра пять лет была ангелом и вернулась месяц назад. Воробей поставил недоверчиво озирающуюся мокрую кошку на пол коридора.
--
Это Дарья. Она будет жить с нами.
На лице сестры дрогнула улыбка.
"Чтобы людям было хорошо" - подумал Воробей, поворачиваясь к гардеробу, повесить пальто.