Глава десятая, мужская. Нет преграды для проклятия.
Каждый из живших достоин быть похороненным, кем бы он не был: эльфом ли, человеком. После смерти старосты Негбаса я украсил бы его могилу белой гвоздикой, липовым цветом, лобелией. Язык цветов, развлечение дев из свиты госпожи Идриль - мы обменивались безмолвными, но такими говорящими букетами с Ласточкой, и я не думал, что мне придется еще когда-либо вспомнить об этой забаве. Любой из нашего народа, проходя мимо надгробия, окруженного невесомым облаком нежных лепестков, с легкостью прочтет: презрение, блуд и злоба.
В тот день мне все еще не было разрешено ни выходить из дома, ни помогать хозяйке. Ацелас - великое лекарство в знающих руках, после перевязок со свежими листьями я чувствую, как болезнь и телесная слабость покидают меня с каждым вздохом, с каждым глотком очередного снадобья, с каждым часом пребывания в этом доме. С превеликим трудом я получил право хотя бы на то, чтобы вставать, сидеть на низкой и короткой резной деревянной скамье, разбирать свежесобранные моим строгим и бескомпромиссным лекарем травы и слушать ее разговор, похожий на лесной ручей: неумолчный, со звенящими перекатами деревенских слов, с излучинами удивительных, грубых и живых сравнений, с бездонными плесами мудрости.
Лист к листу, травинка к травинке, корень к корню, слово к слову, минута к минуте, тень к тени - так и проходили часы, мерно свиваемые в полотно раннего вечера. Я все больше молчал: мне не хотелось ворошить прошлое, глубоко и спокойно уснувшее во тьме. Растревоженное, поднятое ото сна, оно не дало бы покоя ни мне, ни Айралин: ворвалось бы в эту расшитую косыми лучами уходящего солнца комнату, повеяло бы стылым холодом шахт, подняло бы косматую шерсть, обнажило бы острый белые пики Тангородрима, зарычало бы ушедшей болью, забурлило кровью. Я слушал женщину: ее речь, нелогичную, с розовым молчанием смущения, с мелодичными и грустными песнями, которые она тянула вместе с ниткой вслед за тонкой иглой, смотрел на колышущийся в такой близости от легковоспламеняющейся ткани занавесей костер рыжих волос, из которого никак не мог выбраться заплутавший солнечный зайчик.
Мои пальцы давно не делали мелкой работы и были чудовищно неловкими. Каждый лист я разглаживал, стараясь не порвать, хрупкую ткань, увитую тоненькими влагоносными жилками. Айралин продолжала вышивку, которую я внес в дом, спасая от негодующего дождя.
- Ветер листья нес,
К году год спешил.
Где ракитник рос,
Я тебя любил.
Где цветут цветы,
Теплый дом и лен,
Ты ткала холсты
Для моих знамен.
Уходил в рассвет,
На плечах - гроза,
Где калины цвет -
Там в глазах...
Песню она прервала внезапно, бросив взгляд в окно. Потом нервно сжала и разжала пальцы и сказала:
- Ты не мог бы переждать на кухне, пожалуйста? Ожидается неприятный гость, и мне бы не хотелось, чтобы он тебя видел.
Я молча кивнул, сложил листья на стол, поправил белую рубаху, которую мне отдала хозяйка - немного не по размеру, зато мягкую, пахнущую ароматным дымом и старым сундуком: полынью, мятой, тысячелистником и прочими травами, отпугивающими, по мнению Айралин, моль. Когда дверь перед входящим открылась, я закрыл глаза и постарался не прислушиваться к диалогу. Но мысли, убаюканные долгой тягучей песней, спали, и голова была абсолютно пустой. Как ни прискорбно, но в столь маленьком доме не скрыться от чужого разговора.
- Здравствуйте, Херу Нийарро! - донеслось до меня. "Господин Крыса" - прекрасное имя для неприятного гостя.
- Здравствуй, Айри! Июнь на носу - платить пора, - ответил ей густой мужской голос.
Действительно, скоро июнь: конец пролетья, начало лета. Я свободен уже почти два месяца, и, как бы не мучали меня скорбные мысли, я живу, я вижу жизнь - такую не похожую на Гондолин, такую простую и гармоничную, как галька на берегу спешащей к безбрежному морю реки, как торжественная песнь жаворонка поутру, как тонкий лен белой домотканой рубахи. Я живу среди людей, в людском поселении. Думаю, что многие не поняли меня, но здесь кипит жизнь: им так мало отпущено, что они стремятся почувствовать, погрузиться в каждое мгновение. Правда, я видел немногих - Айралин и ее соседку, Кампилоссу, которую моя остроязыкая хозяйка сравнивает с пирогом: "С пылу, с жару: кипит, шипит, чуть-чуть не говорит!". Что верно, то верно, и я вижу не только внутреннее, но и внешнее сходство с румяным хлебом.
Тем временем диалог в комнате бурно развивался: Айралин открыла необъятный сундук, достала оттуда, судя по звону, монеты, отсчитала и сложила в руки пришедшего за податью. Затем был задан вопрос обо мне. Тут-то все и началось. Я слышал темные сплетни о сыновьях Первого Дома, которые хотели неестественной, насильственной любви от Дориатского Соловья. Я знал, какими глазами смотрел князь Маэглин на дочь короля Тургона. Но я не представлял себе, что существо, одаренное речью и разумом, нетронутое извращающим дыханием Врага, может говорить подобные речи. Заставить женщину разделить с тобой ложе, грозя ей расправой и разорением - это не помещалось в моей голове. Комната сжалась, стала маленькой и душной, мне не хватало воздуха и места. Я понял, что взгляд Моргота пронзает пространство, горы и леса Нуата, и смрадом его выдохов отравлена Эндорэ, весь сущий мир. Я стою в убогой лачуге на краю горной гряды, дышу глубоко и часто от переполняющего меня гнева, а в соседней комнате глумиться, извивается и упивается собственной безнаказанностью непризнанный прихвостень Великого Лжеца, и вся Арда Искаженная сейчас стонет, потому что не бывает такой подлости ни в семиречном Оссирианде, ни в пропахших морской солью Виньямаре, Эгларесте и гаванях Сириона, ни в переливающихся самоцветами пещерах Нарготронда. Это прерогатива залов Железной Твердыни, где мелкий сброд из Харада тешится, надеясь забыться в удовольствиях. Не там ли, по словам Тамира, под умиротворенным оком Моргота умирают целыми караванами замученные пляской наложницы? Я девять лет был безволен, слаб и раздавлен, и я знаю, что такое бессилье. И не для того полтора месяца эта женщина исцеляла мои раны, чтобы сейчас я позволил ей слушать блеянье скота.
Мне было жарко, я горел изнутри белым пламенем, я не мог дышать. Комната сузилась за одну секунду до неимоверных размеров. Я не помню ни своих шагов, ни голоса, потому что у пламени их нет. В комнате стемнело, у сундука, закрыв лицо руками, стояла бледная Айралин, а перед ней, ближе к входной двери, стоял невысокий, плотный и бородатый человек, удивительно похожий на свою кличку. Я не успел сделать к нему ни одного шага, да я и не могу сказать, что бы я тогда сделал, как он развернулся, опрометью бросился к входной двери, крикнув на прощание:
- Чтоб завтра еще полсотни мириан мне с утра было!
Входная дверь хлопнула и наступила тишина. Мне стало легче дышать, дом перестал давить на меня. Пламя внутри горело ровно и ясно, и я был холоден и собран, как не был никогда. Несколько секунд, догорая, я неотрывно смотрел на дверь, а потом все резко закончилось. Опустив глаза, я увидел, что Айралин крепко вцепилась в мой рукав и мелко трясется, закусив губу.
- Я напугал маленькую госпожу? - как можно ласковее спросил я.
- Сначала да, - ответила она дрожащим голосом, - Но потом это было так смешно! Ты видел, как господин Крыса убегал?! Да ты настоящий дикий кот, Финмор! Только не обижайся!
После такого оскорбления любая из наших дев была бы напугана, расстроена и безмерно обижена. А она расхохоталась так, что слезы на глазах выступили. Я никогда не пойму людей.
НИ-КОГ-ДА.