Моему восторгу и удивлению не было предела - в темноте, за наглухо закрытыми, неподъемными веками творилось чудо - я видела музыку Айнур, и сердце мое трепетало. Свивались золотые спирали, крученые загогулины таинственно мерцали: синие-синие, а то взорвутся сонмом таких голубых огней, что глазам больно. Дивные, ничего для меня не значащие фигуры, в которые ум посильнее моего с легкостью различил бы составные части Эа. Я летела в пустующей еще мгле рядом с ними - кругами и треугольниками, легкими, взмывающими, как перышки из разорванной подушки. Сама же стыдилась своих мыслей - как такое разноцветие можно было сравнить с думочкой? Видно, не смотря на все усилия Финмора, наделить меня легко воспламеняющимся и возвышенным эльфийским разумом не получилось. Стоило вспомнить о нем, как тело стало наливаться свинцовой тяжестью, и фигуры закрутились вокруг меня в таком бешеном хороводе, что стало тошно. Потом пришла сильная головная боль, красными всполохами осветившая сознание, и шум в ушах, как от кузнечного молота. Улиточки и квадратики задрожали, растворились, спиральки крутанулись последний раз, и я открыла глаза.
Потом сразу закрыла, конечно - от света-то отвыкнуть успела, аж заслезилась. Но увиденного за секунду хватило, чтобы разум совершил кульбит почище канатных плясунов. Я, может, светлым умом и не отличаюсь, но отличить любой из домов Негбасса от шатра худо ли, бедно ли смогу. Во второй раз глаза открывала осторожнее, стараясь не впустить лишнего света и не привлекать внимания к тому, что сознание успело ко мне вернуться. Обведя мутным еще взором алачючю и убедившись, что притворяться не перед кем, вылупилась так, как положено - что едва веки напор выдержали и не лопнули. Я сидела на земляном полу (пусть и хорошо утоптанном, но соломы-то на него явно пожалели), привалившись спиной к толстой, глубоко вкопанной в землю срединной жерди. От нее к моей шее тянулась железная цепь, оканчивающаяся плотным кольцом. Кроме миски на полу, рядом с моим ногами, наполненной водой, в алачюче ничего не было. Сильно пахло костром, шкурами, потом и мочой. Сквозь узкие прорехи в облицовке шатра проникали тусклые лучики света - снаружи было сыро и пасмурно. Звуки доносились приглушенные, но стоило прислушаться, как в животе стало холодно, а горло пересохло: сквозь топот, звон котлов, хруст точильных песчаников и треск костров доносилась незлая, со спокойной ленцой, оркская брань.
Мысли прыснули кто куда, как тараканы, и голова осталась пустая и гудящая. Меня прошиб холодный пот. Взгляд машинально скользнул вниз, я оглядела себя: ноги в ссадинах, неглубоких и уже покрывшихся корками, блио разорвано до середины правого бедра. Руки свободны, что было не было попустительством - не цепь же мне ими разрывать, в конце концов. Так, Айралин, знание - половина ума. Как ты здесь оказалась и что им от тебя надо? Ответишь на эти вопросы, и у тебя будет хоть какая-то опора. Начнем с хорошего - раз они меня еще не убили и держат в приличных условиях, значит, я нужна им живой. Остается откинуться обратно, спиной на жердь, закрыть глаза и вспоминать, вспоминать отчаянно, что было до того, как я оказалась здесь.
***
За домашними хлопотами я и не успела заметить, как упал в высокую сухую траву наливной сентябрь. По утрам на светлых, хрустких листах капусты блестели капельки росы, нахально, по-боевому торчали пупырчатые огурцы, в безразмерных тазах возводились помидорные пирамиды. Облепиха в этом году была исключительно сладкой, и нещадно красила пальцы и губы всего Негбаса в жизнерадостный, несмываемый желтый. В печах по всему поселку томилось рагу - картошка, морковка, кабачки, лук и зелень, и недовольные мужчины хмурились, ковыряясь ложкой в овощных россыпях, выискивая под грудой овощей кусочки мяса. Светлый, теплый сентябрь! Свил себе гнездо в прикорневой ямке, и бросил нас один на один с подступающими дождями октября, а сам лежит, прикрыв глаза пушистым хвостом ковыльной метелки, и в ус не дует. А мы знай себе без устали прыгаем - то бочка прохудилась, а бондарь в пьяном загуле! Что ж этот такое, бабы, как капусту-то солить будем? А то кинулись овец стричь, а ножницы у овчара тупые, прошлогодние. И хочется Асталу срочно, пока теплая погода и овцы не простудятся, заполучить пару нолдорской работы. А то бечева под грибную сушку порвалась, ах, спасайте, у кого лен свит! Много, много хлопот доставляет лежебока-сентябрь. А за окном стрекочут последние песни цикады, до самой ночи раздаются их трепещущие голоса. Чувствую смерть, поют они вдвойне неистовей и тоньше, чтобы услышала Кементари их стон и позволила им возродиться следующей весной.
А время утекало сквозь пальцы, как не сжимай руку в кулак: уже в последние теплые дни принялась я за яблоки - чистила и резала на равные доли, нанизывала в длинные гирлянды и по приставной лестнице относила их на собственной шее, как съедобные мониста, сушиться на чердак. С очередной вязанкой было особенно туго: меня разморило на послеполуденном солнце, и подниматься в сушильню полностью было страсть как лень. Я заметила крючок, еще не занятый яблочной низкой, и потянулась к нему. Ап - не хватало пары дюймов. Я тянулась что было сил, встав на носочки. От усердия высунув кончик языка и превратившись в сплошную тянущуюся жилу, я исхитрилась-таки зацепить веревочную петлю. Страшно довольная победой лени над здравым смыслом, я споро спустилась с лестницы, развернулась - и увидела Кампилоссу, стоящую у забора. Она была бледна, как погребальная лифофа, и выражение ее лица было под стать цвету.
- Правильно старики говорят: деньги к деньгам... - протянула она после минутного шлепанья губами.
- Чего это? - удивилась я, отряхивая фартук он чердачной шелухи.
- Ну так и муж у тебя кует знатно, барыши гребет, и ты, знать, скоро в город на заработки двинешь, - о, я знала это выражение лица! Хитро прищуренные глаза и округлившиеся от сдерживаемого смеха щеки.
- Кампилосса, говори, не темни, какая муха у тебя по котелку под волосьем мечется и жить спокойно не дает?
- А чего? В городе-то акробаток любят, платят за выступления хорошо, да и ярмарки там побогаче!
Я уже начинала сердиться. Но Кампилосса слабый шутник, и уж если ей удалось шутку выдумать, так не в жизнь не остановится, пока ее не закончит.
- Каких акробаток? Ох, женщина безумная, все мысли в волосы у тебя ушли!
- Каких-каких... А кто ж ты, как не акробатка, коли на одной ноге, на носочке, на краю лестницы, на самой верхотуре, стояла? - глазки Кампилоссы выражали подозрение и удивление одновременно.
- Тебя, видать, Синьянамба ночью с наковальней перепутал, да не как обычно, а молотом по голове шарахнул.
- Вот те, на Запад поклянусь, сама видела! - воскликнула возмущенная соседка.
Тут уж настал мой черед удивляться и губами шлепать. Клятва на Запад - вещь серьезная.
- Что, не врешь? - переспросила я.
- Да ты вообще странная становишься! - перешла она на шепот, - Помнишь, когда мы с тобой после позднего сбора вишни перебирали и гнилушки в ведро на дальность кидали? А?
Я молчала. События, которым никто не придавал значения, складывались в моей голове в столь очевидную цепочку, что и сказать-то было нечего.
- Вот, то-то. А то с наковальней меня перепутали, ага. Слава богу, что пока путает. Ну, я это не про молот, в смысле, - Кампилосса уперла руки в бока, - Так что, думаю, много чего в тебе от мужа поменялось. Смотри только, чтоб его нудность при нем осталась! А то будешь, как он, на летнее солнцестояние на цветуя глядеть, вместо того, чтобы в пруду гольем плескаться.
С хихиканьем она помахала мне рукой, и, не дожидаясь моего не менее язвительного прощания, продолжила свой путь вдоль забора. Ну, раз рукой машет, значит, не обиделась. И то слава Валар.
События, упомянутые глазастой Кампилоссой, случились в конце августа, когда солнце еще вовсю пекло днем, но к ночи накатывал волнами осенний ветер, стучался в окно, выл протяжно и зябко. Мы сидели во дворе за огромным столом и перебирали ягоды - гнилушки в ведро, хорошие в таз. Было не больше пяти часов вечера, и на поселок опустилось дремотное предвечернее отупение, когда глаза сами собой закрываются, а руки двигаются, как чужие, и не хочется никуда бежать, и не можется что-то делать: знай, ягоды сортируй да смотри сощуренно на уходящее солнце. Чудо как хорош был август! Небо едва начало розоветь, сладко пахли упавшие в траву яблоки, на сухом дереве столешницы стояла миска зеленого, прозрачного крыжовника. В золотом, густеющем вечере время остановилось, и только изредка снующие стрекозы позволяли заподозрить, что где-то еще есть суетная жизнь. Впервые за все лето у Финмора и Синьянамбы выдалась свободная минута, и военная муштра, и горн были забыты. Впереди нас ждал только ленная переборка вишен, крыжовник и сладостная пустота безделья. Финмор, закрыв глаза, подставил лицо теплому ветру, и тот с радостью играл выбившейся прядью черных волос. Мне не нужно считать, пять полных месяцев прошло с нашей первой встречи, а глаза так и не привыкли к его красоте, каждый раз, как посмотрю на него - взмывает душа в горлу, и так мне прекрасно, что аж плакать хочется. Синьянамба же был занят более деятельным отдыхом, и активно сокращал запасы разбираемой вишни. Конечно, единственным человеком, не переносящим долгую тишину и молчание, тихое общение с самим собой, была Кампилосса:
- Чего ты, херу Финмор, от работы отлыниваешь? - улыбаясь до ушей, спросила она.
Тот лениво приоткрыл правый глаз и рассеянно посмотрел на нее. Дескать, а чего тебе надо-то? Ну кот, чисто кот, я уже давно в этом убедилась.
- Синьянамба хотя бы вишни трескает, у него рот занят. А ты бы хоть рассказом каким бедных изможденных работой женщин повеселил.
- Как брошу взгляд на хери Кампилоссу, так сердце не может найти себе место от скорби и душевной муки. Как несправедлив мир, допустивший такое чудовищное измождение...
- Ну, и язва ты, кано. В этом деле немногие с тобой потягаться готовы. Разве что я - но очередной груз ответственности как взвалишь на такие хрупкие плечики? - и Кампилосса повела плечами, заставив кузнеца отвлечься от ягод на ее безбрежные колыхания.
- В столь деликатных спорах Финмор всегда готов уступить прекрасной даме, и гордое звание первой язвы Негбаса достается тебе, - вступилась я, - Но как было бы чудесно, если бы ты, вэрно, что-нибудь рассказал...
- ...про пиры! - встрепенулась Кампилосса.
- ...или спел, - с нажимом окончила я.
- Или все-таки рассказал. Про пиры, например, - повторилась Кампилосса. Она не любила эльфийских песен, они навевали на нее, по ее собственным словам, тоску. Но вечер был так прозрачен, что мне хотелось очищающей, светлой грусти.
- Может, все-таки спел? - под зверским взглядом Кампилоссы расплавился бы и камень.
- Так, так, гусь да баба - торг; два гуся, две бабы - ярмарка, - Синьянамба дожевал как раз вовремя, - Пусть вас судьба рассудит. Вон, кто в ведро вишней с десяти шагов попадет, той и рассказом наслаждаться. И нам с кано заодно потеха будет.
- Да легко, - без промедления согласилась Кампилосса, - По десяти попыток даешь?
- Отчего не дать, - благодушно ответил кузнец, отмеряя десять шагов и водружая ведро как раз под яблоней, - Ну, взяли по ягодам.
Финмор с интересом переводил взгляд с ведра на нас, и улыбка на его лице выдавала в нем того еще шалопая. Милый, милый! Как понять мне, стар ты или молод, и что скрывается там, за вечно красивым лицом? До твоих лет не доживают люди, но и самым старым прискучивает жить. Не здесь ли моя ошибка - думать только о молодом твоем лице. Может, дар Илуватора больше, чем я думаю, и не стареет ваша душа, оставаясь под стать глазам и голосу? Тогда страшнее стократ мне становится - даже если я буду жить тебе в срок, то все равно стану я старше, и душа моя одряхлеет, пойдет морщинами. Я и сейчас не могу радоваться жизни так ярко, как ты, как ребенок.
Первой кидала Кампилосса.
- Недолет, рыбонька моя, - с шутливым расстройством развел руками Синьянамба, - Ты бы локоток так не поднимала.
- Без тебя ракита цветет, - огрызнулась она, потянувшись за второй ягодой.
К концу нашего состязания результаты были неутешительны: десять к четырем в мою пользу. Синьянамба удивленно присвистнул:
- Зоркие же глаза у тебя, Айралин. Такое сокровище только на плацу гонять, с луком в обнимку. Ну-ка, а дальше сможешь? - и он отодвинул ведро еще на шаг. Потом еще. И еще. Я попадала в ведро и с десяти, и с двенадцати, и с пятнадцати шагов. А дальше двор закончился, и Синьянамба уперся в забор.
- Песня так песня, - тяжело вздохнула Кампилосса, - Видать, тебе лесная нечисть помогает, Тауномея.
Финмор долгим взглядом посмотрел на меня, и взгляд его был тяжел и тревожен.
***
Зашуршали поднимаемые шкуры, и света в шатре стало гораздо больше. Зашли двое - я слышала их тяжелые шаги и шумное дыхание. Они остановились на пороге, и я чувствовала, как изучающий из взгляд ползет по моей коже, оставляя за собой смятение и страх. Дышала я по счету, чтобы не дай Эру не сбиться и не привлечь к себе внимания. Потом один из них заговорил:
- Если ты, сука, ей мозги отшиб, я тебя лично освежую, - говорил он тихо и достаточно миролюбиво, рассказывая о своих дальнейших планах подчиненному.
- Маухур, господин, я был так осторожен! Кто ж знал, что у нее такая кость тонкая, - только предельная концентрация на счете вдохов и выдохов позволила мне не закричать. Я узнала этот голос. Ферен, прихлебатель Нийарро. События последних дней пронеслись перед моими глазами, расставляя все по местам. Оставалось понять немногое - действует ли он сам или от лица старосты, и что за цель он преследует.
- А у тебя тонкая кожа, человек, - с неудовольствием ответил Маухур, - И снимать ее будет сплошным мучением. Рвется, кровит, а уж выделка из нее - говно. Мне такая и не нужна будет, такой только выскочки из Твердыни подтираются.
- Она очнется, Маухур, дай только срок. Баба крепкая, хоть и не здоровая на первый взгляд, - оправдывался Ферен.
- Это она баба на первый взгляд, - сумрачно объяснил орк, - А на второй чем все закончилось? Мои парни из-за нее чуть глотку друг другу не перегрызли, в итоге чуть не остались бездетными. Чумные дела творятся в вашей деревне.
- Я сам не знал, господин, правду говорю. Жила среди нас, обычная баба была. Да и не знал я, что на их плоть у вас такая реакция. У нас-то такой нет, - закончил Ферен многозначительно.
- Ты, ундур курв, совсем дурак. Раз моим парням бабы не досталось, ты и подавно сиди так тихо, как только можешь. Не то на мысли неправильные наведешь, - хмыкнул Маухур, - До завтрашнего утра тебе время даю. А то безмозглую подстилку я вашему новому старосте уж никак сторговать не смогу.
- Так она ж брюхатая. Ну, нет мозгов, так он за своего ребенка расстарается, - с надеждой сказал Ферен.
- До чего я дошел, Владыка, - пошутил Маухур, - Мало того, что с тобой, шлюха человеческая, дела веду, так еще и эльфийскими выблядками торгую. Баба без мозгов своего занбаура не выносит.
- Занабаура? - переспросил Ферен.
- 'Эльфийский сын', коряга раскоряченная. Учи язык своих господ, - снисходительно ответил Маухур, и они вышли из шатра.
***
С середины сентября зарядили долгие, тоскливые дожди. Стучали в окна бесконечные капли, и входная дверь отсырела и стала плохо закрываться. По вечерам, когда комната тонула во влажных сумерках, и Финмор возвращался домой из плена дневной суеты, наступало удивительное время. Расширялись границы времени и сознания, и наша кухня превращалась в тронные залы, темные казематы и торговые площади, и там, где высились горшки, стройными рядами стояли лучники в высоких шлемах, и не было никому пощады от светлых длинноперых стрел. Там, за слюдой, мучила сердце непрекращающаяся погодная дрязга, и одинокие, быстро пробегающие мимо двора тени - домой, домой, к очагу, - казались стократ несчастнее.
Медленно, неторопливо плыли мы по волнам времени и памяти, и шел наш каюк легко и свободно, почти не цепляя дном речных валунов реального быта. 'Почти' - это я о грибах, конечно. Дни стояли ненастные, и никакой возможности сушить их на дворе не было. Сентябрьская ночь длинна, вода - холодна, а коли запасов не сделал, то всю зиму на печном настиле сиди, слюни голодные глотай. Так что в повечерье мой сказитель протирал и резал белые, подберезовики, подосиновики и маслята, а я делала из крепких шляпок и ножек длинные низки и развешивала над печью. Мыть грибы перед просушкой нельзя, уж больно они влаголюбцы, напитаются водой, и сгниют все к Морготу. За работой Финмор был сосредоточен, и усердно отыскивал крупинки песка, подсохшие хвоинки, мелкие, льнущие к волглым шляпкам листочки - последние поцелуи леса, чтобы безжалостно смахнуть их старой льняной обрезью. Я вешала себе на шею гирлянду за гирляндой, и скоро стала похожа на малахольную от роду лесную затворницу, подглядевшую мониста у деревенских девок. А дождь все лили и лил, и за его стуком я едва не прослушала нежданного гостя.
- Доброго здоровьица, манэ андун, - по вощенному плащу Синьянамбы стекали крупные капли, - Я только про дело одно спросить, проходить не буду.
- Зайди, зайди в дом, намокнуть на обратной дороге успеешь, - втащила я его за порог.
- Манэ андун, Синьянамба. Негоже прийти с дождя и не согреться горячим настоем, - обрадовался Финмор, бросая крошку-подосиновика обратно в таз.
- Кано, кано, разве можем мы считаться в своем доме вождями? - с печалью и скорбью в голосе вопросил кузнец, - И не думаешь ли ты, что меня дома не ждет суровый властитель с горшком для мочения клюквы?
- Клюкву мы еще не мочили, - протянула я задумчиво, - Оплошно.
- О, вот так нежданно-негаданно напомнил чудищу по имени 'хозяйка дома' про очередные муки! - рассмеялся Синьянамба, - Крепись, кано.
- Прилив и время никого не ждут, так что лучше сейчас пропитаться грибным духом, чем потом воображать его январем, - Финмор снова выудил подосиновик и взял в руки тряпку.
- У меня так хорошо себя утешать не выходит, - подытожил кампилоссовский страдалец, - Так что я тебе, кано, сказать хотел...
Весь шутливый тон кузнеца как рукой сняло. Сам он стал серьезен, черты лица стали жестче. Огонь и тени безжалостны - высветили каждую морщинку, углубили и вычернили каждую рытвину. Синьянамба, к который примелькался моим глазам, был уже не так молод, как я его себе рисовала.
- При тебе, Айри, не хотел вести этот разговор, но ты женщина умная, ты поймешь и попусту голосить не будешь. Стали до меня доходить слухи, что в лесу неспокойно. Видели люди Фаранона в лесу следы варгов, а они врать не приучены.
Финмор слушал внимательно, не перебивая и не останавливая кузнеца. Даже моргать перестал.
- Все в Негбасе стало мудро и размеренно, но нет правил для женщин и детей. Я беду не кликаю, но камин гаснет к нежданным гостям. Кто много знает, того и беда не коснется, и мор не возьмет.
- Вот что, друг мой, - Финмор смотрел в огонь, - Пусть в осень наши дороги от дождей, а не от женских слез размокнут. Беспокойства нам ни к чему. Я предложу игру, тренировку для женщин, на манер тех, что проводим мы для их мужей и сыновей. Без крайней надобности за пределы деревни не выходить, с наступлением темноты держаться дворов. Пусть правила будут не столь строги, пока мы не выясним истинного положения дел.
- Я поняла, я ничего не слышала, - скороговоркой ответила я на вопросительный взгляд Синьянамбы, - Сам Кампилоссе не проболтайся.
- Могила! - торжественно закончил он, помахал рукой на прощание и пошлепал по бездонным лужам к уборке и клюкве.
Тени не коснулись Финмора так, как Синьянамбы, но от того было еще страшнее. Блики огня превратили его лицо в ту суровую маску воина, которую нет-нет, да и вообразишь в детстве, наслушавшись дедовых рассказов про войну.
- Это в первую очередь касается и тебя, - наконец, сказал он.
- Да-да-да, я все поняла, - рассмеялась я, - Иногда я начинаю переживать, что время пошло для меня обратно, и я превращаюсь в ребенка. Нечего мне все по десять раз разжевывать.
Теперь я думаю, что стоило жевать и жевать в голове эти мысли, раз у меня мозгов, как у коровы.
***
А дальше-то и рассказывать нечего. Не успела я, как следует, поплакать и попричитать, не успел наш отряд отойти толком от деревни, как в мою дверь забарабанили.
- Айралин, беда! - Ферен еле дышал, по его лицу стекали крупные капли пота, - На дальнем поле бабушка Агно лежит, стонет, встать не может. Ее кровью выворотило!
Я подхватила сумку, хлопнула дверью и, что было мочи, помчалась вслед за Ференом. То ли от спокойной жизни, вошедшей в тихое русло, то ли от испуга голова моя не работала, и осторожность во мне молчала, свернувшись в три погибели в самом дальнем уголочке души. Да и думалось ли мне, что надо опасаться Ферена, бок о бок с которым мы росли, чьих родителей я отпаивала не раз отварами, чье пение сбегались слушать все незамужние деревенские девки? Да ни о чем мне, кроме Агно, не думалось! Раз за разом прокручивала я в голове порядок действий, вспоминала, есть ли у меня в сумке свежий отвар тысячелистника, положила ли я кору калины. На краю поля я остановилась и хотела было обернуться к Ферену, чтобы узнать, где Агно, но тут я увидела творимую музыку Айнур. В смысле он меня просто по голове шарахнул, мерзавец. Все встало на свои места. Ох, и дурная ж ты баба, Айралин...