Не смотря на то, что Город был окружен горами, тесно оберегаем в каменных ладонях Эхориата, зимы в нем были суровыми, пусть и безветренными. Не чувствовалось в наших краях теплого дыхания моря, нежного к прибрежным Виньямару, Бритомбару, Эгларесту. Гондолин, маленькая белая жемчужина, впаянная в самую середину Белерианда, знавал настоящие холода. С дозорных стен Амон Гварета на мили окрест просматривались голые бесплодные скалы, остовы потерявших листву деревьев, замерших до самой весны. Сердце природы билось мерно, и с его ударами наступали приливы и отливы жизни: голодный год сменялся изобильным, и животные, делившие с нами Окружные Горы, то множились, то погибали в неравной схватке с метелями и высокими, плотными наметами снегов.
Мне было не более пяти лет, когда стужа начала свирепствовать так сурово, что прошедшие Хелькараксэ, невольно вспоминали прошлое и тех, кого навсегда оставили во льдах. Старожилы не помнили подобных зим, когда выходящее изо рта дыхание оседало на ресницах и бровях, и, подгоняя время вперед с неимоверной скоростью, заставляло их седеть на глазах. Зима воровала щедро подаренные нам годы, и на лбу моего отца пролегла тонкая, едва заметная складка. В ту ночь было так холодно, что трещали стыки дерева и камня резных мостов, перекинутые между покрывшимися прозрачной коркой льда каналами, а утром стало почти тепло, и снег пошел крупными хлопьями, почти во всю мою ладонь. Небо было белым и мутным, и нельзя было различить границу между ним и заснеженными вершинами гор. Город плыл в молоке, одинокий, тихий, охраняемый мамиными почти сказочными Валар от всех врагов. Да и не бывает врагов, с которыми не могут справиться родители, когда тебе пять лет.
Мы вышли на раннюю прогулку, и светлая меховая мантилья матери, казалось, была подбита все тем же снегом. От нашего дома до северных дозорных стен было тысячу триста сорок моих шагов, или вполовину меньше маминых. Мы шли по нетронутому белому покрову, как первопроходцы, и наши следы быстро пропадали, занесенные холодным хрустким пеплом, валящим с неба. Через много лет уже настоящий пепел, поднятый неверными шагами, оседал на мое лицо и одежду, клубился в воздухе, но это уже совсем другая история. А сейчас мне пять, и что может быть веселее, чем скользить в молочном плену, когда кроме тебя и матери нет никого на свете? Мы поднимались на стену, и я старался наступить на каждую ступеньку - Финмор был здесь, смотрите, лежебоки! Пока весь Город спит, мы уже покорили снежную вершину. И дома, как вернемся, героев встретит единственно стоящая награда - пылающий камин, янтарно-желтые яблочные оладьи и смородиновый, пыхтящий в раскаленном чайнике медовый настой.
Последний пролет преодолели наперегонки: конечно, мама поддавалась, но тогда победа над ней казалось упоительной. И оттуда, с самой вышины, мы смотрела на лилейный мир, бескровный, нетронуто-бумажный, которого не коснулась еще кисть ни одного каллиграфа. Северные ворота еще никто не открывал, и перед ними успели вырасти настоящие снежные горы. Но всю эту пустую гармонию разрушал крохотный, едва заметный штришок. Как клякса, капнувшая с занесенного над письмом пера. У Северных Ворот лежал бесстыдно-рыжий лис, и даже не лис, а лисенок. Его уже занесло снегом, он свернулся и окоченел на снегу от долгого ожидания. Голод и непобедимая стынь выгнали его из одной из пещер, в изобилии встречающихся в Эхориатских Горах, или из норы под корнями поваленного в грозу дуба, или еще откуда-нибудь - как мне знать, где он жил. Но умирать пришел сюда, под Северные Ворота. Почувствовав жизнь и тепло, сокрытые за стенами, он пришел и ждал, ждал всю черную бескрайнюю ночь, пока ему не откроют проход, пока его не накормят и не обогреют. Голод, холод и надежда - то, что движет живыми существами. Тогда я впервые встретился со смертью, с маленьким рыжим костерком, едва видимом в нескончаемом танце снежинок. Тогда мама стала серьезной-серьезной, такой, какой годы спустя я нашел ее в мертвом, занесенном пеплом Гондолине.
***
Сейчас я чувствовал себя, как тот злосчастный зверек - умирающим на пороге большой надежды. Меня подташнивало - то ли от отравы Агно, то ли от запаха орочьей крови, которым мы все пропитались. В моем доме, ставшем таким многолюдным за это утро, на стуле у печки, где раньше сидела только Айралин, качалась из стороны в сторону мать предателя Ферена, держа в руках сверток из его головы. Я собирал в мешок все, что должно было понадобиться в почти провальном походе.
- Он сильно страдал? - сухо спросила она, ни к кому не обращаясь.
- Нет, госпожа, - быстро солгал Синьянамба.
- Я слышала, что оркам нравится мучить жертву. Так ведь? - я чувствовал спиной, как ее взгляд впился в меня.
- Прости, Хельва, но они еще и очень бережливы, - вмешался Тинмире, - И, как бы гадко это не звучало, с кричащего и бьющегося человека сложно снять кожу. Он умер в страхе, но не в боли. Они сперва убили его.
- Так, кано? Из всех нас тебе лучше знакомы повадки тварей, - Хельва чуяла обман за лигу.
- Так, - ответил я, избегая смотреть на нее, - Мы отомстим.
Говорил я коротко, не относя свои слова к ее вопросам. К тому же Ферену за предательство воздалось сполна. Я точно знал, что он не просто страдал перед смертью, а молил о ней.
- Я вырастила сына для смерти, - тускло ответила Хельва, - И старуха довольна моим даром. Отомстите.
Кампилосса, сидящая на сундуке, возвела очи долу, показывая, как трудно ей сдерживаться, чтобы не наговорить жестокой и никому не нужной правды. Разговор пора было заканчивать. Я подошел к сидящей Хельве, склонился над ней и долго смотрел в ее глаза, окруженные по краю старческой голубой дугой.
- Я видел много страшных вещей, госпожа Хельва, - начал я, - Но нет ничего страшнее, чем когда родители носят цветы на могилы детей. Ферен уже свободен от всех тягот жизни. А у меня нет и не будет слов, чтобы утешить тебя. Потому что любое утешение в данном случае - не более, чем пустые слова, чем дождь, бьющий по крыше. Но каждая смерть отражается в моей душе, и сейчас я скорблю вместе с тобой.
Я обнял ее. Кости ее выпирали под рубашкой, от нее пахло гарью - всю ночь она провела у дымящегося очага, не открывая окон, надеясь угореть.
- Тяготы жизни. Тяготы. Что ты можешь знать о тяготах, вечный и бессмертный? - Хельва говорила мне на уха, не выпуская из костлявых объятий, - Мой сын умер за твою семью, спасая шкуру твоей жены, отдал свою!
Я с трудом отстранил ее от себя. Кампилосса начала подниматься, момент был угрожающим.
- Что ты знаешь о жизни?! - кричала Хельва.
- Только то, что я собственными руками похоронил родителей, а больше - ничего, - ответил я, - Никто ничего не знает о жизни, Хельва. Ни ты, ни я, ни кто-либо другой. Все в руках Единого.
Хельва подняла на меня глаза. Сквозь нее на меня смотрело безумие потери. А потом глаза погасли, и Хельва снова превратилась в деревенскую старуху, усмаря, дававшего фору многим мужчинам-кожевникам.
- А ведь он бил меня, кано, - грустно сказала она, - Как пьяненький бывал. А пил в отца, добрых ему небес и мягкой земли. Но я все равно его любила и буду любить. Вы правда отомстите за него?
- Правда, - сказал я с абсолютной уверенностью, выпрямляясь.
- Пойду к Агно, договорюсь о хороших поминках, - старуха начала вставать, опираясь на руку Синьянамбы, - Жил не по-человечески, так хоть умер, как человек. Прости, кано, что не в себе я сегодня.
- Мы все тут не в себе, - пробормотала под нос Кампилосса.
Мешки были собраны, Фаранон и двое его охотников - Тасарин и Экет - стояли подле своих коней. Синьянамба давал последние советы Кампилоссе, раздраженной и склочной от переполнявшего ее волнения. Я подошел к Тинмире, завязывающему мешок.
- Уважаешь ли ты мою волю, как кано? - спросил я его.
Тинимре, удивленно посмотрев на меня, кивнул, не отрываясь от плохо дающегося ему гномьего узла.
- Тогда ты останешься здесь, в Негбасе. Ты знаешь, как управлять, люди могут на тебя положиться. Если я не вернусь - ты вновь вернешься на свой пост. Правь мудро, староста.
Он бросил, наконец, дергать веревку и сплюнул себе под ноги:
- Был бы тут Нийарро, он бы сказал - ох, чтоб тебе не вернуться, кано Негбаса. Но тут уже совсем другой человек. И нехорошо бросать его в деревне, когда другие идут на смерть.
- Нехорошо бросать деревню, не найдя достойную замену, - в тон отвечал я ему, - А кто, лучше тебя, знает нужды этой земли? Каждая ее пядь прекрасна, и ты любишь ее не меньше моего.
- Не уважаешь ты старость, кано, а я мог бы пригодиться и в бою, - улыбнулся Тинмире.
- Главный бой, если бы не вернемся, будет здесь. За Негбас, за выживание всей деревни. И я всецело доверяю тебе.
- Удачи тебе, кано. Я буду просить за тебя Валар. Хотя кто меня, кроме Моргота, услышит? А из него какой Вала... - зло пошутил напоследок бывший Нийарро.
- Прощай, - ответил я и, развернувшись, быстрыми шагами направился в площади.
Раван уже ждал меня, недовольно косясь темными глазами. Времени у нас было в запасе, охотники знали Нуат, как никто другой, и обещали вести нас самыми короткими тропами. К тому же, конный почти всегда обгонит пешего, даже если пешие - орки, бегущие к своему господину волчьим шагом. Солнце было нашим союзником, да и ночь не была врагом - нам предстоял путь без сна и отдыха. Предчувствующий свою тяжелую судьбу Раван был глубоко возмущен, и не было ему большого дела до судьбы Негбаса.
- Ты - совсем не стратег, - разочаровано протянул я ему в ухо, забираясь на покатую спину, - Кто же тебе будет давать овес, если деревня падет? В твоем не жеребячьем конском возрасте пора мыслить шире!
Но Раван только прядал ушами мне в ответ. Так, два часа спустя после рассвета, пятеро всадников отправились в путь с надеждой не большей, чем у маленького замороженного лисенка.
***
Конец октября был удивительно холодным. У Синьянамбы, завернутого в темно-зеленый, болотный гарнаш, привыкнувшего к горячности кузнечного горна, раскраснелся кончик носа. Воздух, выходящий из ноздрей Равана, висел в воздухе маленькими белыми облачками. Я вдыхал запах сырого, залитого дождями осеннего леса, и чувствовал, как он движется в пазухах черепа. Нахохлились в седлах и Фаранон со своими учениками. Лес встречал нас жидкой грязью, прелыми листьями, каплями, оседающими на одежду, пробирающимися к телу ладошками холода. Но внутри меня горело такое пламя, которому позавидовал бы любой кузнец - от Синьянамбы и тано Маэглина до не в походе будет помянутого Гортхауэра. Огонь этот жег меня изнутри, заставил раскраснеться мои щеки, я весь пылал жаром, и, под удивленными взглядами сопровождающих, снял и убрал в седельную сумку свой плащ. Искра, воспламенившая меня, называлась стыд.
Как бусины в четках в руках смотрителей библиотек Гондолина, отсчитывал я собственные ошибки. Я усомнился в моих друзьях - щелк. Отлежался в кровати, пока они, запятнав собственные души, пытали пленного, вырывая такие нужные сведенья - щелк. Я был возмущен из действиями, не понимая, что они спасают мою же непричастность - щелк. И, наконец, самая крупная бусина: план нашей вылазки. ЩЕЛК! - безжалостно упала последняя бусина, отразившись в моей пустой голове от каждой кости и звон, тысячекратно усиленный их вибрацией, взорвал мое сознание. Орочий лагерь был разбит на болоте. Вокруг не было ни одного пригодного питьевого источника, кроме наскоро выкопанного самими орками колодца. Воды в нем была мутная и с большими примесями песка и глины, но, отстоявшись, расслаивалась. Верхний, более прозрачный слой орки снимали и употребляли эту жижу в качестве воды. Впрочем, этим тварям почти все равно, что заливать в свои пасти.
Фаранон хорошо потрудился, собрав столь полную информацию, и план его был прост и крайне суров: взяв из дома достаточное количества снотворного настоя Агно, помогающего ей в дни, когда боль в суставах не дает сомкнуть глаз, и отравить воду. Расчет был прост: дозу подбирали, как на меня, в трижды больше, чем на человека. Экет простодушно добавил, что сперва хотели яду обычного сыпануть, каким в Негбасе травят крыс, но потом вспомнили, что Айралин, вероятно, тоже пьет. Таким образом все, что нам останется - это войти в лагерь, перебить спящих и забрать пленницу. Лучше было бы часа в два-три дня, когда сон у орков самый глубокий. Тасарин, перебивая Экета, добавил, что часовые выставлены в лагере по четырем сторонам, по двое. Нас, владеющих луками, четверо. А уж 'снять' пару орков сможет и... Дальше начиналось перечисление тех неудачников, которые справились бы с этой задачей без труда: однорукий младенец, слепой крот, конь с копытом и рак с клешней, старуха Агно... Только в Синьянамбе охотники были не уверены.
- Вот и брали бы с собой раков и младенцев, - огрызался тот.
Все было хорошо, план был прост и изящен, ничего лишнего. Если лишним считать в том числе и совесть, конечно. Я не мог убивать спящих. Нолдор так не воюют. Это... Это просто нельзя. Я даже теряю дар связной речи, когда думаю об этом. В чем тогда наше отличие от орков? Но я не мог и оставаться в стороне. Не мог опять позволить дорогим мне людям выполнить всю черную работу. И главное - я не мог рисковать Айралин. Бусинка раздора огненным шаром висела между моими полушариями, не давая спокойно сосредоточится на предстоящей битве. Я буду воевать, как трус. Или я буду сидеть и смотреть, как мои друзья пятнают свою честь, опасаясь быть запятнанным самим, как трус. Как бы не вращалась моя жизнь, но я еще никогда не вступал в сделки с собственной совестью.
...Совестью или высокомерием? Жар стыда во мне усилился тысячекратно. Какая разница, кем я буду в своих же самовлюбленных глазах, когда речь идет о жизни Айралин и моего ребенка? Какой же ты глупец, Финмор! Все имеет свою цену, и как ничтожна цена падения одного индюка с пьедестала гордыни! Я должен все сделать сам - и отравить воду, и перерезать спящих. Чтобы неповадно было быть таким ограниченным. Чтобы не подвергать друзей гнусной работе. Чтобы искупить собственную кичливость, высокомерие, спесь. Я слышал выражение от Тартаула - 'загребать жар чужими руками'. Не это ли я делаю, сидя на спине Равана, такой добрый и всемилосердный, что самому тошно? Прочь, чванство Перворожденных! Эти люди сделали для меня то, что не имеет цены - пожертвовали своей чистотой. И за это надо платить той же монетой.
Когда решение принято, как хорошо, как спокойно становится на душе. Цепкие крючья стыда освободили мою душу и она, свободная, взлетела к небесам. Я выпрямился в седле, чувствуя, что принял одно из самых важных решений своей жизни и еще на один шаг стал ближе к людям. Как кристальны их души, что каждый кузнец и пахарь знает, что самое важное в жизни - это не самомнение, а жертвенность. Какой пласт культуры, не знакомой моим заносчивым родственникам, скрывается за суровыми, грубыми лицами! Видно, не зря говорят, что вторые дети - всегда любимее. Единый, шутя, дал им великий Дар - умение быть собой, просто любить, просто, без напускного героизма, делать, что должен, и будь, что будет. Я был переполнен воздушным покоем, и едва бы не взлетел над кронами мокрых берез, но размечтавшегося эльда вернула на землю обычная еловая ветвь, хлестанувшая мне по шее. За что я Йаванне весьма благодарен. Нечего гордиться тем, что стал немного лучше, чем раньше.
***
То, что произошло дальше, не хочется вспоминать. Не хочется рассказывать о славных подвигах у костра или камина. Не хочется, чтобы об этом когда-нибудь узнали дети. Солнечным днем, теплым для конца октября, полным щебетанием рыжелобых зарянок, горихвосток-чернушек, черных дроздов в орочьем лагере не состоялось ратного подвига. Была бойня. Я заходил из шатра в шатер, не опасаясь и не скрываясь, и усталым, наработанным движением перерезал глотки. Десятки жизней оборвались в моих руках за короткие полчаса. Не послушавшие меня охотники шли с других сторон лагеря, не щадя никого. Кузнец оставался с лошадьми, он был нашим тылом, нашей надеждой на бегство в случае чего. Но какой может быть случай, когда каждый в лагере видит сладкие сны о войне и мучениях, почесывает пяткой пятку, мерно сопит? Разве что резкий запах крови, преследующий меня по пятам, заставляет их сморщиться раз-другой, но это такие мелочи.
Я видел место, где скорняки распяли между кольями Ферена, и никогда не расскажу о рытвинах, оставленных его ногами, старой Хельве. Во время истребления народа, которому не дано прийти к покою, стояла чудесная погода. Падали к моим сапогами желтые, красные, оранжевые резные листья, и даже болотная почва не казалась такой унылой - то тут, то там мелькали последние рассеченные головки белозеров с многочисленными продольными коричневыми или зеленоватыми прозрачными жилками, гостеприимно вывернутых лепестков желтых болотных ирисов. Я слышал, к собственному горю, слишком многое - например, как мурлычет себе под нос одну из кабацких песен Тасарин, втыкая узкий кинжал в чужое горло по самую рукоять. Как ругается Фаранон, поминая тысяч балрогов, когда кровь капает на его замшевые высокие сапоги. Или как всхлипывает совсем молодой Экет, пожертвовавший своим спокойным сном ради меня, Айралин, ради всего Негбаса - я знаю, что отныне его будут мучить по ночам кошмары. А потом я дошел до шатра Айралин.
Представляю, каким я явился перед ее глазами: весь в крови, меловой бледности, волосы в разные стороны, губы искусаны, глаза горят... Чем не восставший мертвец из негбасских легенд. Она не спала - концентрации отравы не хватило, ее организм с легкостью сопротивлялся: процесс превращения шел все быстрее, и, если бы не форма ушей, я не отличил бы ее от себе подобных. Она сидела, привалившись к вкопанному в центре палатки столбу, с цепью, ошейником замкнутой на ее шее. Я приложил палец к губам, подошел к ее охраннику и, не глядя в лицо любимой, перерезал ему горло. Даже пуская кровавые пузыри изо рта он не проснулся и продолжил улыбаться ему одному ведомым орочьим мыслям.
- Это Маухур, сотник, - первое, что сказала мне Айралин.
- Кано! Кано-о-о! Лагерь пуст, - донеслось до меня снаружи.
- Я скоро, - одними губами прошептал я. Надо было удостовериться в том, что опасность миновала.
***
Уже потом, на обратном пути, крепко держа слабую Айралин в седле впереди себя, я спросил:
- Ты хочешь мне что-нибудь рассказать?
Я знал, что давить нельзя. Что лучше она сама решит, что ей оставить внутри, похоронить навсегда так глубоко, как только можно, чтобы никогда больше не вспоминать об этом.
- Да. Я хочу сказать тебе кое-что об орках. Ты знаешь, что они могут быть счастливы только после смерти?
Я недоуменно молчал.
- Я видела их совсем не так, как видят люди - даже сквозь закрытые глаза. Ты меня понимаешь?
- Да, - кивнул я.
- В них есть... Как бы это сказать... Расщепление. Я видела это как красное и черное. И оно бесконечно борется друг с другом. Но силы равны, и никто не может победить. А сами орки от этого несчастны и полны ненависти. Их истощает война красного и черного, она не дает им мыслить и быть спокойными. Она все время делает им больно. А больное животное всегда зло. Я думаю, поэтому Маухур улыбался. Он был умнее остальных. Он искал чего-то, но не знал, чего. Может, покоя?
Я поймал себя на мысли, что уже слышал историю о борьбе, которая могла закончится только смертью обоих. Когда силы были равны, и покой мог прийти только после смерти. Клубок тел Финрода и Кархарота прокатился перед моими глазами, чтобы исчезнуть в закоулках памяти.
- Каждый из нас ищет покоя, - ответил я, обнимая ее сильнее.
И уже дома, стоя перед ней на коленях, держа ее руки в своих, я повторял, как заведенный:
- Что бы со мной стало, если бы ты умерла? Что?
Но люди куда прочнее эльфов:
- Послушай, Финмор, я не собиралась умирать в холодное время года! - ответила Айралин, попытавшись встать. Куда там - теперь пришла моя очередь быть бескомпромиссным целителем.
- А при чем тут холодное время года? - спросил я непонимающе.
- Могилу в стылой земле копать трудно, - расхохоталась она.
А за окнами уже наступал вечер. Было тихо-тихо, как будто нет никакого Негбаса за окном, а есть только она и я.
Кто споткнулся и вечер выплеснул на Негбас?
Мы плывем на холодном гребне его волны.
Время мечет песок, и каждый бессонный час
Отражается звездной рябью от вышины.
Разливается топью, вязкою синевой,
И по вешкам горящих окон намечен путь.
Нет ни звука, вода сомкнулась над головой.
Я безмолвно кричу: "Ну где же вы?! Кто-нибудь..."
Кто придет на мой зов? Кого вопрошаю я?
Я недвижим у дна, у самых корней тоски.
И блестит под луной кольчужная чешуя,
И призывно трепещут слабые плавники.
Только ветер и вечер слышат, слова летят.
И на самом краю, в немыслимой глубине,
Я почувствую кожей зыбкий, неясный взгляд,
Отраженный тысячекратно в больной луне.
А в густеющей ночи мороки, как вода:
Остановит кто бег их, выучит их пути?
Отвернешься - и не увидишь от них следа.
Но мне хватит и взгляда, чтобы тебя найти.
И когда-нибудь смерть войдет к нам, легка, суха,
Вслед за тяжкой страдой, за жарким июльским днем.
Но в руке моей крепко сжата твоя рука.
Это значит, пока мы вместе, мы не умрем.