Глава девятнадцатая, мужская. Вороника на крыльце.
Перед рассветом я закрыл глаза. Наступало самое темное и холодное время суток, благоприятное для орочьего воинства; но шум атаки стих, схлынул, давая нам короткую передышку. Внизу, один за другим, гасли костры: до первых, неярких зимних солнечных лучей оставалось не так много времени, и осаждающие собирались на сокрытые насыпные дневки. Я сел на стрелковую ступень и прислонился спиной к гладкой дубовой стене защитного вала. Огонь на протяжении всего видимого мне боевого хода не горел, и северное прясло погрузилось в стылый густой зимний мрак. Слева и справа от меня поднимались в воздух легкие облачка дыхания - защитники негбасских стен, у кого не было сил спуститься вниз, к молчаливым и бледным от волнения женам.
Самая длинная ночь года подходила к концу, и, вслед за декабрем, уходили в сырую пелену отцветающей луны Талион, Аглар, Маллин и те, чьих имен я так и не успел узнать. Там, в низком северном небе, в очертаниях тяжелых туч, в последний раз видел я хищно выгнутый хребет простого охотничьего лука. Кто сегодня уйдет за ними, не выдержав разлуки, из дома исцеления? В нуатское перелесье откатилась волна атаки, но не смерти. Раненых на стенах уже не было - старшие из детей быстро уносили их в длинную, больше похожую на амбар, харчевню Карагхолга. Айралин и Агно посменно принимали страждущих и руководили неумелыми еще женщинами, сестрами-целительницами Негбаса. Там пылала жарко натопленная печь - иных раненных знобило, они кричали, и крик срывался в хрип и глухие стоны. Лица, бледные, с синеватыми губами, или красные от бесконечного вопля, сливались перед моими глазами в единое лицо. Их пульс, напряженный и скорый, бился под моими пальцами, а дыхание, короткое и частое, напоминало дыхание загнанного зверя. Я не думал, что обсидиановые ножи смогут пригодиться так скоро, и так быстро тупиться о раздробленные кости.
Узнал я и новую Айралин - жесткую, неулыбчивую, четко знающую, кому еще можно помочь и вернуть к жизни, а кому остается только отвар семян черной могильной руты, чтобы забыться и спокойно дождаться освобождающей смерти. Я видел уходящих, их взгляд, направленный внутрь себя, в иные, недоступные мне миры, с нитевидной пульсацией сосудов под моими пальцами, с едва различимым дыханием. Когда человек не кричит и ни о чем уже не просит, а развороченная рана становится почти нечувствительной, это плохой знак.
Час до рассвета. Час сна, первый за эту слившуюся воедино ткань войны. И я сойду со стены, и пойду в дом исцеления, и стану теплолюбивой вьющейся гармалой, способной ненадолго встать между болью и плотью. Но, стоит мне убрать руку и уйти, как моя короткая помощь исчерпывает себя, и я не могу спорить с величием опьяняющих мелких семян. А пока облачка пара поднимаются над стеной, стелются дрожащей зыбью в наступившей тишине, и сидят, смотря в темноту, нахохлившиеся, как и я, защитники обескровленного Негбаса.
Рассвет пришел не один. Едва тонкая полоса неба начала блекнуть на горизонте, как, грузно ступая на неудобные, скользкие от стаявшего под нашими ногами и вновь застывшего снега, на стену поднялась Кампилосса. Я удивленно уставился на нее. Поведя головой по сторонам, она прижала палец к губам. Все, кто был в боевом ходу, тревожно дремали, и ее желание не тревожить сон полуживых от усталости людей было весьма похвальным. Но оно, увы, никак не вязалось ни с тяжелым дыханием, ни со скрипом досок под ее подбитыми шпеньками сапогами свиной кожи, ни с громким, прерывистым шепотом:
- Кано, пусти по старой дружбе за зубцы глянуть, пока все на кулаке спят!
Причиной ратного подвига по покорению стенных вершин явилось снедающее любопытство: по моему приказу женщины и дети до четырнадцатой весны не допускались в узкие сумрачные крытни ходов. Ничто так не подрывает сил защитников, как детская голова в луже крови. Многие восприняли это должным, понимая, что самое страшное оружие нападающих не стрелы и огонь, а мучительная смерть близких. Но только не пытливая Кампилосса.
Фаранон, сидящий на левой, ближайшей ко мне стрелковой ступени, досадливо крякнул:
- Никшни, квашня ушлая, всю дрему только распугала, - и вытянув ноги, затекшие от долгого сидения в неудобной позе, вперед, принялся их растирать.
Поняв, что скрытность не оказалась ее сильной стороной, Кампилосса взвилась:
- А чегой-та мне внизу сиди?! Я уже во все дыры глаза проглядела, да не видно ни балрога! Так-то и я тут живу, и мне интересно, что за стенами деется!
- И слава Единому, что балрогов там не видно, - я попытался успокоить ее поднятием руки, - А если посмотреть со стен вниз, на Негбас, то становятся очень заметными те, кому нужна твоя помощь...
- Лера кано! Ну что я там делать-то буду? - Кампилосса опустила глаза долу, - Знахарка их меня аховая, а варево похлебное и без меня сварят. Давай я хоть бабам новости какие принесу, чтобы от волнения яйца не снесли.
- Да что тебе неймется-то? - раздраженно прервал ее Ромен, - Сказал кано, как отрезал: не место тут женскому племени! Баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает. А уж чего ты в своей голове краснощекой наворотишь, и подумать боязно.
- Кто это у нас такой умный-то выискался, что всему мои думы наперечет знает? - она уперла руки в бока, - А где тот умный бывав, когда я одна от орочья поганого деревню спасала?!
- Ой, ой, баба - что горшок: чего не влей, все одно кипеть будет, - насмешливо ответил Ромен.
Беседа приобретала критический оборот: чего не доставало седым прожилкам мореного дуба, пережившим за эти дни и пламя, и орочьи топоры? Конечно, бестолковых дрязг.
- Я иногда думаю, что все еще нахожусь среди истерлингов, - тихо начал я, - В харчевне дотлевают жизни наших друзей. В подпольях сидят насмерть перепуганные дети. Женщины, не спавшие и не евшие, меняют промокающие повязки. Не вырыты могилы и не сложены погребальные костры. А вы, как шальные дикари, сотрясаете воздух своими криками. Прислушайтесь!
Пристыженные, люди замолчали. Кампилосса склонила голову набок. Прошло несколько секунд.
- Что вы слышите? Тишину! Теперь Кампилосса пойдет слушать ее вниз, а дневной караул останется хранить ее на стенах.
Кирт тяжело вздохнул и забубнил себе под нос:
- Зачем сразу истерлинги-то? Почему не "несмышленые дети" или, там, "олени, под мухомором чудящие" ... Сразу обзываться...
Но Фаранон ткнул его под ребра костяшками пальцев, и Кирт обиженно засопел. Кампилосса молча развернулась и спустила ногу на первую ступень лестницы. Судя по ее бровям, сведенным к переносице, Айралин в недалеком будущем узнает, что я деспот и самодур. А потом я задумался над своими словами. Конечно, назвать происходящее тишиной было трудно. Я слышал и блеянье овец, и первых рассветных петухов, и потрескивание костров на площади перед воротами, где пузырилась утренняя грибовница для защитников стен. Но с внешней стороны тишину прерывали только ветер и поскрипывание качаемых им голых ветвей.
Я махнул рукой Кампилоссе, чтобы она остановила свой шумный спуск и повторил ее жест - прижатый к губам палец. Люди замерли. Я раскрыл сознание наступившему утру, и не услышал ничего нового: не было привычной возни в норных дневках, не скулили под порывами холодного ветра мерзнущие варги, не слышались предсмертные хрипы раненных. Наступила звенящая тишина зимнего утра. Я встал и без опасения выглянул за стену защитного вала. Рыхлый снег, перемешанный с кровью, грязью и пеплом, потухшие костры, грубые приставные лестницы, брошенные и разбитые, и частые темные груды - окоченевшие тела. Неспешно летела, гонимая ветром, из края в край поля грязная ветошь. Мы были одни.
Я повернулся к Кампилоссе и поманил ее к себе рукой. Фаранон шумно втянул воздух. Она, закутавшись плотнее в вильчуру со свалявшимся мехом медленно подошла и выглянула из-за моего плеча. Я взял ее за руку, потянул и поставил рядом с собой, к самому краю вала. Она сощурила глаза, пытаясь разглядеть, что там, внизу, на поле. Жестом я подозвал и остальных. В глубоком молчании неотрывно смотрели мы вниз, и слова были не нужны вовсе. Медленно и нехотя, продираясь через разорванные тучи, на небо карабкалось линялое декабрьское солнце, и его лучи смутно отражались от единственной кольчуги с вплетенными пластинами, принадлежавшей раскинувшемуся в сером снегу человеку.
- Это то, о чем ты можешь рассказать женщинам Негбаса, - я легонько подтолкнул ее к лестнице, - Осада снята и война окончена.
***
"Пусть осветит солнце твое пробуждение, о прекраснейший из братьев, дарованных мне вечным Небом! Ты верный страж прекраснейших женщин Востока; тебе я доверил то, что у меня есть самого дорогого на свете; в твоих руках ключи от заветных дверей, которые отворяются только для меня. Храни мой гарем в чистоте и опряте, и стократ отплатится тебе драгоценными дарами и белокурыми юношами! В то время, как ты стережешь это бесконечно любезное моему сердцу сокровище, оно покоится и наслаждается полной твоей заботою. Ты охраняешь его в ночной тиши и в дневной сутолоке; твои неустанные заботы поддерживают добродетель, когда она колеблется. Если бы женщины, которых ты стережешь, вздумали нарушить свои обязанности, ты бы отнял у них всякую надежду на это; ты бич порока и столп верности.
Ты повелеваешь ими; ты беспрекословно подчиняешь их законам Нерушимой Твердыни. Они гордятся возможностью оказывать тебе самые унизительные услуги; они с почтением и страхом подчиняются твоим законным распоряжениям; они служат тебе, как рабы их рабов. И, когда возникают опасения, что могут пошатнуться законы стыда и скромности, власть возносит тебя на золотых крыльях, и ты повелеваешь ими, словно я сам.
Передай моим тонконогим спелогрудым ланям, что хозяин вернется домой с золотом и цветными камнями, и пусть лучше готовятся они к визиту господина. Чей стон слаще встретит меня на пороге, той и достанутся долгие серьги из уродливых звероподобных ушей проклятых западянок.
Помни всегда, из какого ничтожества выбираю я тебе стройных юношей среди первых из моих рабов, дабы вывести их на должность согревающих твои постели и доверить им усладу твоего сердца. Доставляй им всевозможные удовольствия; усыпляй их тревогу; забавляй их музыкой, плясками, восхитительными напитками, с щедростью льющимися на нас из кувшинов Величайшего из Великих, увещевай их почаще навещать тебя в одиночестве высоких спален, но не вверяй в их руки своего нежного сердца. Хитер и коварен здешний недоспелый виноград, и никогда их тугие чресла не будут принадлежать тебе полностью. И, как настоящее золото, золото их волос несет тебе беду и погибель. Будь же смирен и мудр, брат мой, не безумствуй, опьяненный шелковыми чарами бледных лядвей!
Что о моих детях, сладкому вину, утешающему мне сердце, то призывай их к священной войне, этому образу душевной чистоты. Говори с ними иногда обо мне. Ругая их, не дай им уподобиться мягкотелому Тамиру, сыну предателя Ардашера, понесшего справедливую кару за собственное вольнодумие. Мне хотелось бы снова увидеть тебя в том очаровательном месте, которое жены мои украшают собою. Прощай, любезный Зульяр! Стремящийся к тебе всем сердцем, твой брат Форуг. Двадцать первый день месяца Зуль-хиджа, час Змеи".
Синьянамба читал вслух, с выражением, но его слова то спотыкались то о сложные имена истерлингов, то тонули во взрывах хохота, выкликов и аханий исцеляющихся.
- Лера кано, а многие их них... Ну... Эти... Двуупряжные? - с трудом подобрал приличествующее слово Аэгнор.
- Друг мой, к величайшему счастью, меня эти знания не коснулись, - мои слова вызвали новую бурю смеха, даже Агно не удержалась и, поднося кровохлебку очередному страждущему, громко фыркнула, - Один мой старый знакомый говорил, что существует у их господ специальный человек, оскопленный надсмотрщик за многочисленными женами, и пост, занимаемый им, весьма велик.
Мне было не до смеха. Я думал о тех деревнях, что не подготовились к набегу, об их юношах и девушках, и крупные мурашки бегали под моей кожей. Из нагрудного сафьянового мешка убитого Киртом человека на свет, помимо трогательного братского письма, были извлечены многочисленные кольца - от дешевых подделок до искусно кованых серебра, золота и платины, одно монисто с запутавшимися в нем темными длинными волосами и серьги, парные и непарные, вырванные из ушей, со следами засохшей на швензах крови. Те самые, "долгие, из звероподобных ушей" были серьгами синдар. На двух деревцах - для правого и левого уха - при ходьбе покачивалась мелкая листва. А еще... Еще был жив Тамир, и он явно не пользовался любовью соплеменников. Быть изгоем среди истерлингов - незавидная участь, и в этом была и моя вина. Я бросил мешок на стол и тщательно вымыл руки в небольшом глиняном тазу.
- Все собрали? - спросил я, обращаясь к Синьянамбе. Никогда бы не подумал, что стану таким бережливым правителем.
- Кроме тельного, но оно и корявое, и обосранное, и толку от него немного, - быстро ответил он, перестав смеяться, - А так и сабельки их, криво штампованные, и щиты, и шелома, и еще разную защиту, у кого было, что взять. Скотов их мы Куникарагхолу отволокли, они с Тасарином взялись скорнячить. Сам-то свинарь не ахти, какой мастак, но Тасарин его подучит. Да и варгов там - тьфу, голов двадцать.
- Тогда время собирать костры. Зима дает нам время, но я бы не хотел, чтобы все это, - я кивнул на потертый мягкий мешочек, - Стыло перед нашим домом.
- Балрога им лысого, а не костер, - мрачно ответил Синьянамба, - Унесем в глубь леса, оставим зверям на поживу, да прикроем камнями и ветками. Нечего этой поганью землю марать.
Синьянамба выполнил свое обещание, и мертвыми телами заложили целую поляну. Негбасские жители оказались незыблемы в этом вопросе, и наотрез отказались делать своим врагам последнее потворство. Долго спорили, стоит ли строить помост, чтобы весной недоеденные тела никаким образом не могли уйти в землю, но пришли к выводу, что сгнить они не успеют: орки выбили слишком много нуатской дичи, и лесные хищники голодали. Неплотно прикрытые ельником трупы осыпали маком. "Чтобы, когда неуспокоенные заложные покойнички на полную луну встанут, не за нами пришли, а маковинки до рассвета считали", - шепотом объяснила мне Кампилосса. Почему они должные вернуться в свои разрушенные тела, а, вернувшись, считать зерна, я так и не смог добиться даже у Агно.
***
Если предстоит мне умереть и встать у подножия трона Намо-судьи, в беспристрастном его взгляде отражаясь свитой из тумана фигурой, он спросит:
- Кем ты был, Финмор из проклятых нолдор?
И я отвечу:
- Могильщиком.
Погребальный костер был сложен на площади перед воротами. Талион, мой ближний друг из ушедших, горел последним. Ясеневые доски под ним разгорались с углов, и первой от жара запузырилась тонкая подошва неношеных праздничных сапог. Прежде, чем поглотить тело, огонь не спеша рассыпал оба лука, лежавших в ногах: черемуховую кибить составного и светлую грушу охотничьего. Потом пламя взвилось, дойдя до остриженных в знак скорби кос жены и дочери, и весь он оказался в огненном вихре. Я не отводил глаз, пока не лопнула почерневшая кожа щеки, и не начали съеживаться мелкие лицевые мышцы. Не стоит смотреть, как решают свои дела смерть, Талион и костер, и как мой друг превращается в невесомый пепел.
После, пока земля остывала, женщины его дома обносили нас по кругу коливом, рассыпчатой кашей из зерен пшеницы, сваренных в меду. Линнаэт, жена Талиона, замешкавшись на секунду, первой подошла к Айралин, и из необъятной серой холщовой сумки, висевшей на боку, была выужена свежевыструганная кленовая ложка. Айралин, приняв ее, кивком показала стоящей рядом дочери, что она готова, и, трижды зачерпнув из поднесенной кленовой же глубокой миски кашу, убрала ложечку в карман. Я был следующим. От колива в небо поднимался пар, мешаясь с жирным дымом костра. Теплые желтые крупинки каши и красные сапоги Талиона были слишком яркими для сегодняшнего дня. Я убрал ложку в карман и склонил голову перед вдовой. Ее красными глаза были сухими. В полном молчании обход продолжился. Наконец, когда миска опустела, деверь Линнаэт бросил ее вместе с остатками зерна к костер, приговаривая:
- И тебя накормили-приветили, не забываем. Ты к нам не ходи, мы сами к тебе придем.
Прах, недогоревшие кости и зубы, железный подбой сапог и монеты собирали в высокий глиняный кувшин теми же ложками - на каждого по три зачерпывания. После семьи снова наступил наш черед. Пошел снег, и его крупные хлопья опускались на теплое пепелище, таяли, растекались темными лужицами.
- Добрый знак, о них и небо скорбит, - приобняла вдову Айралин.
Та, прижав кувшин к груди, молча смотрела, как серый тлен, бывший веселым и мудрым охотником Талионом, размокает в стылую снежную кашицу, и бежит к ее ногам.
***
С началом января морские западные ветра разогнали наполненные снегом тучи, и ставшая привычкой дурная негбаская хмарь сменилась ясной погодой. С утра до позднего вечера деревня кипела, пенилась и переливалась через край, как сидр Тартаула: не успевал остывать кузнечный горн, где мы с Синьянамбой переплавляли плохонькую, с многочисленными примесями, тангородримскую сталь в серпы и бороны; Тасарин выбрал себе помощников из числа подлетков, и они осторожно скоблили тупыми ножами и косами варжью мездру, выжимая из нее темный зловонный жир. В скорнячьей пахло мокрой псиной и опилками - втирали в зажиренный мех мелкую несмолистую березовую труху. Мужчины обходили крепостные стены, счищали с сумрачного дуба гарь и копоть, укрепляли ворота, вкапывали снаружи, под основание прясел, короткие столбики-иглы, забивая их в мерзлую землю. С Айралин я встречался лишь ближе к ночи, и встречи были похожи на собрания урезанного совета Негбаса, состоящего из нас двоих: все больше обсуждалось восстановление деревни, чем наше растущее с каждым днем счастье.
Я мыслил делами, а не образами, и мне удивительным образом нравилось растущее в голове отупение. Вокруг меня, рассевшись на голых ветвях, каркала смерть, поглядывая то правым, гондолинским, то левым, нуатским, глазом. Работа в кузнице и накапливающаяся усталость потихоньку вытесняли предсмертные крики восьми детей из моего сознания. Текли похожие друг на друга часы: короткая ночь сменялась неярким утром, утро - залитым кузнечными отсветами днем, день - рано наступающим мерзлым вечером, а вечер - сном без сновидений. Чешуйка за чешуйкой, от моей души отваливалась грязь и мерзость, оставляя нежную, тихую, чистую печаль.
Внутри меня зрел новый Финмор, с которым был еще плохо знаком: тот, кто способен пытать и убивать, не раздумывая, кто был признан мертвым, но так и не умер, на ком лежит ответственность за маленькую деревню северного Белерианда, за жизнь возлюбленной и нашего весеннего ребенка. Этот новый, чужак, пришедший на смену, нравился мне куда больше старого Финмора. У него были мои руки, мои глаза, моя улыбка, но мысли... Мысли были совсем другими, и я не знал, заметит ли кто-нибудь происходящую исподтишка подмену.
- Финмор, - отвлекла меня от тревожных мыслей Айралин.
Она казалась мне вдвойне очаровательной за трапезой. Не смотря на то, что она стыдилась своего возросшего аппетита, я был счастлив наблюдать, как она нерешительно тянулась к свернутым вчетверо, "платочком", пышными тонкими лепешками. До родов оставалось три с небольшим месяца, и ребенок вступил на полосу быстрого роста. Новый Финмор был настоящим домашним страшилищем: я знал, какими блюдами легче искусить возлюбленную, и по утрам неумело пытался готовить их на закрытом очаге. Айралин не могла смотреть спокойно, как к материнским и бабкиным горшкам намертво налипают прижаренные кусочки теста, и бралась мне помогать. Результатом совместного труда были не только сытные завтраки, но и озаренное ее смехом утро - я был курьезным неудачником кашеварных баталий и отвратительным подмастерьем, но мой грозный учитель в вышитом петухами фартуке не оставлял надежд по моему научению. Зато какие несравненные танцы я выплясывал с раскаленной лепешкой в руках, пытаясь перевернуть ее за рвущийся кружевной край!
- Финмор, - Айралин потянула меня за рукав, - А почему ты - Вильварин? Нет, я конечно помню, бабочка символ легкости, возрождения души и так далее, но почему тебя назвали именно так?
- То есть "Финмор" тебя абсолютно не смущает? - улыбнулся я.
- Абсолютно, - она слизнула чуть было не капнувший с ложки, парившей в ее руке, мед, и очередная волна теплой нежности захлестнула меня.
- Это было материнским...
Я собирался рассказать ей, что "Вильварин" - и не имя вовсе, а детская кличка. Так меня в детстве называла мать: то ли в ночь моего рождения особенно ярким было это созвездие на душном июльском небосклоне, то ли, согласно домашней легенде, я напоминал ей бабочку слишком скорым полетом желаний - когда одновременно, с одинаковой силой, мечталось мне о мече владыки Тургона, засахаренной дыне и сером шпаковом коне, и все это немедленно. Потом, до самых подростковых пиков гордости, отец регулярно напоминал мне со смехом о широте моих пристрастий. А взрослое воинское прозвище я получить так и не успел. Но хохот и визг со двора, и скорый стук в дверь прервали рассказ: я крикнул, чтобы ожидавшие снаружи вошли, и моим глазам предстало блистательное зрелище.
Как иначе смог бы я назвать тиуна Йондорао, с ног до головы усыпанного мелким сухим снегом, блестевшим в ярком свете по-весеннему теплого утра? На меховой собольей шапке, за воротом отороченного куницей шерстяного овечьего плаща, за вышитыми обшлагами грязнейшей желтой котты, за тисненным поясом, на котором были укреплены кинжал и меч в дутых ножнах с крупным куском горного хрусталя на рукояти - схватись за такой во время боя и покрепче сожми его, и ладонь закровит - снег был всюду. Перчатками, покрытыми пятнами жидкой тающей земли, тиун выбил снег из редкой бороды и с поклоном, полным достоинства княжьего человека, вошел в дом. За его спиной, полудышащий от сдерживаемого хохота, стоял Аэгнор, бывший сегодня стражем ворот. За ним были еще два незнакомых мне воина, в пластинчатых доспехах из вываренной, но уже порядком запревшей кожи, чересчур мрачных для такого прекрасного утра.
- Лера кано, не вели казнить за то, что пресветлый отдых твой нарушаем, но тиун хайаорносский к тебе с визитом чести пожаловал!
"Не вели казнить"? "Нарушаем отдых"? Не мог же злодей Синьянамба принести куриной браги для согрева страждущих на стенах? Я посмотрел на Аэгнора, но тот мне подмигнул, а в глазах его плясали искорки.
Йондорао осанисто кивнул, подтверждая слова стража и обиженно начал свою речь:
- Будь славен, пресветлый кано Негбаса, и пусть озарит солнце час нашей встречи!
Я кивнул в ответ и приложил руку к груди. Айралин обняла руками кружку с шиповниковым отваром и с сожалением уставилась на остывающие лепешки.
- Добрым днем продолжится утро нашей нежданной встречи. Войди в мой дом и отдохни с дороги.
- Не могу, - сурово и высокопарно, насколько это вообще возможно для человека, с ног до головы перепачканного грязью, ответил гость, - Темные помыслы не пускают. И неотомщенные обиды.
Тиун зло прищурился, отвел взгляд в сторону Аэгнора и пару раз мне подмигнул. Сговорились, сегодня все сговорились.
- Расскажи, что гложет твое раненное сердце, и, если будет в моих силах, мы отплатим за твои обиды сполна.
Аэгнор смущенно кашлянул и с увлечением принялся рассматривать сучковатый дверной косяк.
- Не прошло и десяти дней, как мы увидели над Негбасом зеленое пламя. Подумав, я вспомнил, что это знак, оставленный тобой, просьба о помощи. Собрав своих семерых лучших воинов, я без промедления выдвинулся тебе на подмогу, - жалостно начал тиун, но Айралин, не сдержавшись, прервала его:
- Прости глупую женщину, тиун Йондорао, лезущую в высокие мужские дела, но в голове моей нет ответа на несложный вопрос. А из чего ты их собирал?
- Кого - их? - ошарашенно уставился на нее правитель всего Хайаорносса.
- Семерых лучших воинов, - невинно уточнила она.
- Чего-о? - тиун, наконец, оставил высокий слог, и теперь его речь звучала куда приятнее.
- Путь от твоего погоста до Негбаса полутора суток не займет, - терпеливо, как с несмышленым ребенком, продолжила Айралин, - А вы добирались десять дней. Значит, много времени ушло на сбор воинов. Так вот мне и интересно, из чего ты их собирал. На вид, как живые.
Аэгнор тихонечко взвыл от восторга. Сперва у Йондорао покраснела шея. Потом алыми пятнами расцветились щеки и лоб. Когда покраснел кончик носа, я понял, что пора брать ситуацию в свои руки. Потому что, как я твердо убежден, разорвавшийся от злости тиун - не лучшее украшение дома.
- Дорога от погоста до Негбаса была занесена снегами, и путь был долог и опасен, - пришел я к нему на выручку, - И полными благородства были помыслы идущего. Семь воинов при осаде - уже помощь.
Йондорао восторженными кивками подтвердил мои слова. Я все еще переживал за стены и пол - от такой яростной тряски его голова могла оторваться.
- И вот, кано, я подъезжаю к твоим воротам, а эти селюки мне их открывать не спешат. Я к вам с помощью, а они - меня! - про цели визита выспрашают! - голос тиуна задрожал от обиды, - Конечно, не стерпела душа, я, как-никак, самим светлым князем над ими поставлен. Ну, натурально, совсем стыд и повиновение потеряли! Я потянулся, да нагаечкой чуть их подбодрить хотел... Ни-ни, чтобы оскорбительно - на конце у меня шлепок, кожу бы не полосонул, да и от княжьего человека удар, что ласка, а боль, что сказка: приветил бы любовно. А петля нагаечки на руку была надета, как полагается. Ну, чуть равновесие не удержал...
- Плетиво нашего доброго тиуна, крепкого ему здоровьица, да кабаньей плодовитости, вдруг возьми, да вокруг моего наручня обвейся, - Аэгнор так старательно изображал раболепное скудоумие, что было приятно посмотреть, - Я, грешным делом, и подумал, что господин так просит меня ему до твоего дома дорогу показать, а хвостами кожаными руку обвил, чтобы не потеряться в толчее. А что он лежмя лежит, так на то и княжеский человек, что ему ноги-то бить. Где хочет, там и лежит.
- Он, не дав мне встать, протащил меня по всем негбасским колдобинам, будь они неладны! - Йондорао, с рассказом заново переживая мучительные события, пришел в лютое негодование, - Я этим брыдлым вымескам кричу, чтобы они их проучили по-нашенски, а они мне знаете, чего?!
Двое из "брыдлых вымесков", видимых мною, перетаптывались с ноги на ногу и вздыхали, прикрывая шедшие по шву перчатки.
- А куда мы против этой мечистой оравы попрем? - наконец, сказал один.
- Так и сказали!!! - вокруг тиуна уже успели образоваться лужи талой воды, и по одежде расплылись мокрые пятна, - Попереть они против селюков не могут! Да чего там переть-то?! И я бы смог, да не могу достоинства своего попрать. Так что оскорбили меня твои недостойные слуги, лера кано, да так, что только плетьми девятихвостыми и можно оскорбление снять. Кнут не мука, а вперед наука. Битому псу только покажи - вмиг станет податлив.
- Так же говорят, кто слов не боится, тому и плеть не страшна, - начал я, - Смеялись ли над тобой мои люди, говорили сварливые речи?
- Словами-то нет, но делами... - заюлил тиун.
- Били ли тебя? Толкали ли в спину?
- И такого не было, но волокли, - насупился он.
Я замолкал после каждого обвинения, и Йондорао сутулился под тяжестью моих слов:
- Ты трижды оскорбил людей, неподвластных тебе: замахнувшись плетью; назвав мужей из ополчения и дружинников сельскими огородарями и псами; пытаясь стравить их со своими людьми. Чем отплатили тебе мои люди? - я подчеркнул слово "мои", - Вежеством. Пожелали тебе здоровья...
- ... И ее. Прости им непонимание, - я скорчил страшное лицо охотнику и пообещал себе поговорить с ним после, - Встречать столь высоких гостей им внове, и, растерявшись, не смогли они прочесть в твоих глазах тонкого намека, что хочется тебе встать. Что касается ворот, то это был мой приказ. Увы нам, но мы живем в страшные времена. Ворота открываются перед теми, кто знает, зачем приехал и готов нам рассказать это, и кто является нашим другом. К тому же, мы и не чаяли, что ты почтишь Негбас своим присутствием, ведь с момента возгорания зеленых костром прошло уже десять дней... Но помощь всегда ценна, когда бы ее не оказали.
- Хороша ложка к обеду, - пробурчала Айралин. Нет, отвратительный день. Обтекаемой моей политике придет конец из-за несдержанных негбасских гордецов! Плохой мир куда как лучше хорошей ссоры, и годы нолдорских междоусобиц дают мне право это утверждать. Йондорао зыркнул на нее неясытью.
- Моя возлюбленная супруга говорит о праздничном обеде по случаю твоего прибытия, - если к сегодняшнему вечеру на моем лице навеки замрет устрашающая маска, я ничуть этому не удивлюсь.
- И бане, - Айралин оглядела Йондорао с ног до головы крайне выразительным взглядом, - Для тебя, блистательный княжий тиун, и для твоих могучих воинов.
Йондорао расслабился и обмяк. Его львиная честь была успокоена.
- Готов ли теперь, с чистыми помыслами, вступить ты под мой скромный кров? - я решил укрепить успех добрососедского управления.
- Вступи сперва в скромную баню, - учтиво ввернула Айралин. Умение кстати молвить и вовремя смолчать не было ее сильной стороной, - И оттуда, с чистыми помыслами и шоссами, будет самое время перейти к многолюдному угощению.
- Мудрой и счастье к лицу, госпожа, - раскланялся уваженный Йондорао. А я впервые почувствовал обычную человеческую гордость: Негбас уже научил меня колючей иронии, а тиун как был, так и остался невеждой.
***
В Негбасе говорят: "Пусти козла в огород". Это относят к людям, дорвавшимся до любимого занятия, и не желающим останавливаться. Сейчас, слева и справа от меня, сидело целое стадо разновозрастной парнокопытной скотины, а к желанному делу у них относились винторогие насмешки над изрядно перебравшим тиуном.
- А потом мы с этой затетехой-пышечкой поехали кататься! Да на санях, да с бубенцами! Страсть, как кататься люблю!
Агно легкими движениями ладони набрасывала на себя воздух со стороны Йондорао:
- Странно, а совсем не пахнешь.
- Чем это я пахнуть должен? - возмутился тиун.
- Коли кататься любишь, всегда есть подозрение, что ты - сыр.
Я поставил локти на стол и закрыл глаза ладонью. Когда-нибудь это просто должно закончится. Однако, как прорвало плотину, не повернешь вод вспять. Мне оставалось дожидаться либо истощения потока скверных шуток, либо падения под стол мертвецки пьяного тиуна.
- А она мне потом - пшел вон отсюда! И сапогами в спину!
- Что, так и сказала? - проявил заботливую заинтересованность Синьянамба.
- Так и сказала! - Йондорао положил голову ему на плечо, - Иди, говорит, Йондораушко, пока дикие орлы тебя не заклевали. А ведьма она знатная была, и точно орлов навести смогла бы...
- А енотов?
- Каких енотов? - осоловело посмотрел на кузнеца тиун.
- Енотов навести бы смогла? Диких?
- А чего ей их не навести-то на бедную мою головушку. Страшные звери, между прочим. Свою добычу чуть придушат, да в лужах топят, - княжий посланец вздрогнул, - И меня бы утопила, шлёнда непотребная!
- Экий ты страдалец, господин, - приобнял его кузнец, - Храни тебя Валар. Храни в темном, сухом, недоступном для детей месте...
Иное время преподнесло мне совсем иное бремя. По долгу гостеприимства я сидел за дубовыми столами Карагхолга, и по стенам, в переплетении вечерних теней, чудились мне призраки болезней. Казалось, что воздух все еще пах лечебными травяными отварами, едким березовым дегтем и кровью. А дома, сославшись на дурное самочувствие, ждала меня Айралин, и я стремился к ней всем сердцем. Даже когда время смениться безвременьем, не наступит того момента, когда я смогу ей надышаться.
- Нийарро! Нийарро! Знал дружка в радости, не оставлю и в горести! Весь свет видал, как я на помощь бежал! Садись рядком, да поговорим ладком, за вашу сечу пару слов скажешь...
Увидев деревенского старосту, Йондорао встал, навис над столом, приложил руки к груди и, зашатавшись, тяжело осел на суконный полавочник.
- Ой, ой, - насмешливо отвечал Нийарро, - Высока у хмеля голова, да ноги жиденьки. Штопочку-то другу за кадык зальешь?
- Штопочку? Штопочку?! Да я, коли мошной тряхну, и всех прихлебаев твоих напоить смогу, и тебя, глотку ненасытную, легко сдюжу! - Йондорао от возмущения выкатил глаза и хлопнул рукой по столу, - Эй, кабацкий, тащи сюда этого твоего, сидру, да винишка прихвати! Эх, винишко-винцо, да за красное словцо-о-о...
Последнюю фразу тиун пропел дрожащим высоким голосом. Я понял, что самое время покинуть переходящее на новый уровень властительного волеизъявления пиршество - тенор княжьего человека напомнил мне то, с чего все начиналось: козла в огороде.
- Доброго тебе вечера, тиун Йондорао. Для меня большой радостью было встретить соратника, с готовностью приходящего соседу на помощь...
- ... пусть даже вместо скакунов ты добирался на улитках, - ввернул Фаранон, но я не прислушивался к его словам.
- ...И, случись в твоем мирном краю войне, Негбас не забудет своей чести, и так же придет к тебе наша дружина, благоприязненно и содружественно, на ратный подвиг.
- Милосердный кано Финмор, - Йондорао тщился оторваться от лавки, из его глаз текли пьяные слезы благодарности, - Только так же не надо... Вы только, ежели чего, пораньше подойдите...
Его слова потонули в восторженном гоготе вдоволь изгаляющихся над тиуном. Аэгнор, все еще держащий обиду на него, заулюлюкал. Синьянамба от смеха фыркнул в пиво, и клочья пены повисли на его русой бороде.
- Не жаль ума, пожалел бы мириан, - прошептала мне Агно, встав и отряхнув подол блио, - Ему этот кутеж в копеечку встанет.
Я подал ей руку, и мы вдвоем вышли из прокуренной харчевни под первые вечерние звезды.
- Зная, какой любовью и заслуженным почетом пользуется в деревне тиун хайаорносский, я могу предполагать, за чей счет будут проходить тихие приятельские посиделки и месяц спустя после его отъезда.
Агно довольно хмыкнула и покрепче взяла меня под руку:
- Ахти, скользота какая, и так почем дух держится, а рухну, так все ребра перешибу. Что, кано, не уронишь ли ты великого княжеского достоинства, проводив старуху до ее угла?
- Уж не знаю, как обстоят дела с падающим достоинством князей, а мое ничуть не помешает мне при прогулке в столь приятной компании.
Так, улыбаясь друг другу и лицом, и сердцем, мы вышли на ненадежный деревянный настил. К вечеру обманчивое дневное тепло сменилось влажным ветром, сковались морозом потекшие было ручьи и, встав на пригорке на обледенелую доску мостков, можно было катиться по ней до самого подножья. Я не смог отказаться, и под радостный и испуганный крик Агно мы почти долетели до ее дома. Она раскраснелась, седые волосы выбились из-под расшитого цветами платка, и на секунду, в зыбком лунном отсвете, я увидел лицо совсем другого человека. Той Агно, которая все еще жила в военной ставке при замке эльдарского владыки, играла на арфе и верила в то, что война когда-нибудь кончится. Спрятанная в глубине увядающего тела аданет и отцветающий прежний Финмор встретились в обманном бледном свете и обменялись долгими взглядами, прежде чем уйти в предназначенное им небытие. Я отвел взгляд. В деревне светились теплом узкие слюдяные окна, и горящие оранжевые прямоугольники ложились на синий снег.
- Ужрутся же, как скоты, - вздохнула Агно, и пар от ее слов, поднимающийся в ночное небо, напомнил мне легкую бабочку, - Скажи супруге, чтобы кислого горца заварила, завтра все к ней на опохмел потянутся...
Я улыбнулся, кивнул и открыл ей тугую отсыревшую дверь дома. Проходя мимо меня, она задержалась в дверном проеме.
- Намариэ, - шепотом сказала она.
- До свиданья, - мягко поправил я ее, - До свиданья. Нам еще не настала пора прощаться.
Я тихо закрыл за ней дверь. Звезды светили гораздо ярче - ночь обещала быть морозной. Я шел домой, и все сегодня: синий снег, высокий свод неба, пятна домашнего света, казались мне истинной сущностью любви.
***
Тиун так и не зашел попрощаться со мной, но передал в знак признательности, вечной дружбы и уважения пару чеканных свадебных чарок, на изгибистой, как молодая лоза, ножке, с воронением по серебру. Птицы на ее боках обращались зверями, звери - людьми, а люди уходили в густую траву, теряя человеческий облик и становясь исполинскими ясенями, нянчащими птичьи гнезда. Чаши лежали на раскрытых ладонях Нийарро, пришедшего поутру передать сердечные извинения от совсем разболевшегося княжьего лица.
- Он с утра в кошелечек зыркнул и понял, что с нами ему больше не пивать, - обстоятельно поведал староста, - Мало того, что денег ни шишонка не осталость, так еще и с коня напоследок чуть не сковырнулся. Насилу к седлу его обратно приладил. Оно и понятно: перед хмелем падко, во хмелю - сладко, а после хмеля - гадко.
- Если так гадко, как знаешь ты и знаю я, к чему тогда пить? - я принял чаши и с интересом разглядывал их капризный узор на свету.
- Кому батя, кому брат,
Быстро братины летят:
Научили вина пить,
Научили бражку пить,
В Дориат пешком лупить! - залихватски, с жестким ритмом грянул Нийарро. Потом, поморщившись, добавил, - Иной только пьяным храбрый ухарь. Как дружочек мой заклятый, Йондорао.
- А иной просто не знает, как еще дружбу людскую не дармовым пойлом да заедкой нехитрой заслуживают, - припечатала Айралин, потом взглянула на меня, - Ну, и не только людскую... А ухарь из него, что пьяного, что трезвого, как из бабки моей балрог.
- А что, огненная была особа, - как бы между прочим заметил Нийарро, - Кстати, о пьяных. Слыхал я, что мать игош с четыре дня не видел никто. Никак, заболела, немогута скорбная.
- Мать игош? - переспросил я, не понимая.
- Хисвэ, жена Хортаиона, - видя сохраняющееся в моих глазах непонимание, Айралин продолжила объяснение, - А Хортаион - один из старых приятелей Нийарро. Да ты его должен помнить! Он в нас табурет в овине на празднике весны запустил!
- Не он в вас, а Синьянамба в него, - староста был безмятежен, как будто дела минувших дней и подкулачнических грабежей его и вовсе не касались.
- Он нас, мы в него - не важно. Осадочек-то остался, - Айралин хмыкнула.
- Я помню Хортаиона, - я невольно улыбнулся, и события прошлого, вымуштрованная златозвонная рать, чеканили шаг перед моим внутренним взором. Праздник в овине навсегда изменил мою жизнь, переплетя корни и стебли моей судьбы с деревом жизни Айралин, и каждое воспоминание о том дне наполняло меня трепетом, - И полон сочувствия к его возлюбленной Хисвэ. Вечером, когда ты пойдешь выполнять долг целителя, я пойду следом и навещу болящую. И все же, почему она - мать игош?
- В твоих рассуждениях кроется роковая ошибка, которую легко пройти и не заметить, душа моя, - Айралин перекинула косу с плеча на плечо, - Ты назвал Хисвэ возлюбленной.
- Разве не о ней, супруге Хортаиона, вы вдвоем созвучно говорите мне? - растерялся я.
- Да о ней, о ней! Только не всегда так бывает, что муж любит жену. Докука она ему и укор. Потому она и мать игош. Жена не седло: со спины не снимешь.
- Хороший муж жену бьет, а дурная жена свое поет, - вставил свое слово поперек все еще топчущийся на пороге Нийарро. Айралин нахмурилась и сжала губы - верный признак того, что она сердится.
- Остановитесь! - я сел за стол и жестом пригласил спорщиков присоединится ко мне. Нийарро, наконец, отошел от старательно подпираемой им стены. Айралин возмущенно подобрала юбку, чтобы не коснуться его, - Я не понимаю ничего. Муж живет с нелюбимой?
Айралин закивала.
- А зачем тогда он брал ее в жены?
- Ну... - Нийарро почесал в затылке, - До тридцати лет греет жена, после тридцати рюмка вина, а после - и печь не греет. Остобрыдела она ему.
Айралин возмущенно топнула ногой:
- Настолько, чтобы бить ее смертным боем еженощно?
- Ну, а коли она слов не понимает, что делать то? Жена взбесилась - мужа не спросилась.
- Хисвэ добрая жена! Тихая, приветливая... - я чувствовал волну гнева вокруг Айралин, - И уж точно не заслужила того, что с ней бывало!
- Кто пьяницу полюбит, тот век свой погубит. Знала, за кого шла, - пожал плечами староста.
- Почему вы называете Хисвэ матерью игош? - я прервал их чудовищный спор о том, как всю жизнь рука об руку с любимым этой женщины ходили горе и пагуба, - И чего она должна была заслужить?
Нийарро, пожевывая губу, уставился на поставленные Айралин на полку чарки.
- Игоша - это невыношенный ребенок, недозрелый плод, завязь ребенка, скинутая женской утробой по причине болезни, душевного потрясения или побоев, - Айралин особенно выделила последнее слово, - Постоянных, жестоких побоев женщины, носящей бремя.
- Жили они бедновато, - оправдывающимся тоном начал староста, - Зачем им лишний рот в хозяйстве нужен? Приживчивое дерево из тычка растет. Она сама, женскими травами да хитростями, полой стать не желала, вот он, как мог, и помогал ей.
- Хороша помощь! Я ей кровь останавливать устала, так по ногам текла! Худая, синяя, мослы из-под одежды выпирают, нос то налево, то направо свернут. Сколько он ей его ломал?
- Почему она не ушла? - плохо слушающимися губами спросил я.
- Да любила она его, ни смотря ни на что! - с отчаянием хлопнула ладонью по столу Айралин.
- За то он ее бил, - уточнил Нийарро, - Что, хоть и своя жена, а что полынь горькая. По молодости ничего была, а как зауродилась, так он по пьяни ее и прикладывал. От раздражения.
- Не хвали жену телом, а хвали делом! Она работящая, милая, а уж до работы - двужильная! И не спорь тут со мной! - Айралин зло раздувала ноздри и часто дышала, - Очень жаль, что Синьянамба ему тогда башки не проломил табуретом этим проклятым!
- На все воля Единого, - Нийарро издевательски развел руками, - Да и как твоя насупоня страшная прожила бы потом без своего милка?
- Уж как-нибудь, да прожила бы, - сумрачно ответила Айралин. А потом, посмотрев мне в глаза, добавила, - Знал ли ты, что нет у нас традиции недоносков на погосте хоронить или сжигать? Не люди они еще, так, неопределившиеся. Выглядят они так: кожа липкая, красная, тонкая, рвется легко, голова большая, а тельце махонькое. Глаза большие-пребольшие, а голова мягкая, и кости под рукой так и ходят... Этих игош в том же доме, где были рождены, по подполью и зарывают. Чтобы мамке про ребенка такого забыть, на могилу к нему не ходить, медовые пряники гостинцами не носить. Но у Хисвэ слишком много игош, чтобы о них забывать.
- Вечно вы, бабы, преувеличиваете: на то вам и лоно, чтобы еще родить и горе забыть, - Нийарро поднялся и взял со скамьи смятую шапку, - Пойду, чарку по небу размажу: совсем загрустнело мне от таких разговоров. Вот я бы, коли мог, еще бы таких, как Ваньяран, с десяток настругал, не поморщившись.
За спиной Нийарро хлопнула дверь, а я все продолжал сидеть за столом, не меняя позы. Чувство былой общности с Негбасом таяло, как дым - жизнь Хисвэ не укладывалась в моей голове, какими плотными коконами и пружинами не свивай. Я был опустошен тяжестью понимания: раз за разом та, что стремится стать матерью, во чтобы то ни стало, теряет детей по вине возлюбленного, но продолжает терпеть его издевательства и пытается вновь лечь под него, полного презрения и отвращения, чтобы скрытно и незаметно выносить плод их уродливой любви. И ходит, ходит мимо счастливых семей Негбаса, заглядывает в их окна, и тупо, смиренно улыбается - чужому счастью, собственной тоске и игошам, ждущим ее в сыром подвале между холстяными мешками с картошкой и брюквой. Меня передернуло, и внутренним холодом сковались живые ручейки мыслей: я был безучастен и неподвижен, как отсыревшая колода, как тяжкий могильный камень.