Супрун Евгений Николаевич : другие произведения.

Часть третья, "Цветы в крови". Глава двадцатая, триединая, эльдарская. Слава и блеск Эглареста

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  - Нет, - в голосе Синьянамбы слышалось едва скрываемое отчаяние, - Я сказал, нет.
  - Да, - Кампилосса, уперев руки в бока, напирала на него, подталкивая его, шажок за шажком, к первому из четырех тяжело груженых возов, - А я сказала, да!
  Синьянамба тяжело вздохнул и, ища помощи, обвел взглядом всех, кто собрался на негбасской площади в этот темный предутренний час.
  - Зачем тебе с собой эта лохань? Ну зачем? - от его стенаний едва ли не дрожали первые распустившиеся черемуховые облачка, - Или, вот, кастрюля эта проклятущая...
  
   Он стукнул ногой по пузатой, расширяющейся кверху медной чаше, больше походившей на купальню для любой из подрастающих юниц Негбаса, за исключением, разве что, уж совсем ширококостных. Дрожащий металлический звон повис в сумрачном, не пробудившемся еще мартовском воздухе. Чан, неудачно поставленный узким дном на камень, зашатался, кастрюля с грохотом покатилась по мостовой.
  - Про косоруких я слыхала, но вот косоногого впервые вижу! Сказала б я, откуда у тебя ноги растут, да так оно и есть... - причитала Кампилосса, присев перед пойманной беглянкой и протирая ладонями ее запылившиеся бока.
  - Еще и неустойчивая, - с мстительным удовольствием заключил кузнец, - Кто ж такое дно этой дуре приделал? Это я о кастрюле твоей, о кастрюле... - быстро добавил он, поймав возмущенный взгляд возлюбленной.
  - Чтоб ты знал, неуч запечная, я ее пять ярмарок назад у баб истерлингских купила!
  - ...Оно и видно, - ехидно протянул он.
  - Зато они к кочевью привычные, и знают, какую посудину в пути использовать! - Кампилосса прижала необъятный чан к груди, но так и не смогла обхватить его полностью, - Вот как бы ты эту ораву в пути кормил?!
  - Побойся Валар, неразумная! До Эглареста два ночевья в пути! - взмолился кузнец, - Яблоками, сухарями да пирогами бы обошлись!
  - Никогда! - отчеканила Кампилосса в ответ, - Никогда при живой бабе ты не будешь сухоядцем!
  - Сварили бы хлебово, какое-никакое... - под ее напором мой друг терял свои позиции и отступал на рубежи дальних телег.
  - Вот! Вот, признал, наконец! - безудержное рыжее бедствие, примкнувшее к нашему торговому пути, победоносно тряхнула головой, и со смаком, будто перекатывая во рту виноградину, протянула, - Никакое! Что вы вообще приготовить можете? Ты видел, как эти с охоты своей вернулись?
   "Эти" - я, Фаранон и Кирт, напросившийся с нами на ярмарку, переглянулись, и едва не расхохотались. Я подумал, что решение взять с собой Кампилоссу было единственно верным: она неумолчными своими, сварливыми, но неизменно забавными, трелями, могла скрасить дорогу хоть до Белегоста, и не пришлось бы оставаться один на один с той тяжелой и почтительной тишиной, обрушившейся на мою голову после смерти Вороники. Если я был почти своим до этого, то теперь сквозь "почти" нельзя было пробраться.
  
   Я, сам того не ведая, накликал на себя страшную беду: при моем появлении стихали свободные разговоры, и на мою долю не доставалось более едких обсуждений и разносов, столь любимых деревенскими хозяюшками. Перестали со мной здороваться так же просто, как прежде, и все норовили, склонившись, махнуть вытянутой рукой до земли, выказывая особое вежество. Дошло до того, что ко мне, с вопросами и просьбами, перестали обращаться на раскисших от мартовских дождей улочках, чтобы не отвлекать от высоких мыслей, и вообще высказывали сомнение, стоит ли мне работать в кузнице, бок о бок с Синьянамбой. Я сражался за свое право быть привычной частью Негбаса яростно, как загнанный зверь: заходил к каждому из мастеров Совета и сам спрашивал об их чаяниях; разбирал разрозненные записи старосты Тинмире, пока мелкие, кривобокие червячки букв, наконец, не стали единым рассказом о жизни деревни за годы после бегства. Многих лет не хватало, а часть страниц оказалось безнадежно порченной - погреб не лучшее место для темной, пористой пеньковой бумаги, и ее листы отсырели и намертво слиплись. Я трепетно, как мог, отделял их, один от другого, но чернила пузырились кляксами и разводами, и слова расползались на глазах.
  
   Однако и того, что я прочитал, мне хватило: к беднейшим из семей шел я в дома, и наделял их правом беспошлинной жизни, или получением умеренного количества зерна, мяса и шерсти из общих деревенских запасов. Я боялся встретить в покосившемся, холодном домике еще одну Хисвэ, в склоненной раболепной позе, со вздувшимися от непосильной работы венами на костистых руках. Однако, больше всех в восстановлении прежнего, не столь примечательного, статуса, мне помогали Агно и Кампилосса - одна, не стесняясь, указывала мне на мои ошибки, а вторая, услышав о них, спешила поделиться с каждым в деревне. Так, гусиным шагом, я с каждым днем становился все ближе к неизменившемуся себе.
  - И что? - недоуменно спросил Синьянамба, оглядев нас с ног до головы.
  - И то! - передразнила его бас моя соседка, - Что худоба у них такая, что я об их кости ажно глаз поцарапала, пока смотрела! А все потому, что не жрамши.
  - Мы жрамши! - вяло запротестовал Кирт, но смолк под не предвещающим ничего хорошего прищуром.
  - Ха! Легко сказать, да не легко доказать, - Кампилосса, перевалившись, села в телегу, устроив посудину у ног, и поставив один из надетых по случаю городской ярмарки червлёных телячьих сапожков на днище чана, важно добавила, - Я зачем кано нашим звана? Я за чревом в пригляд поставлена!
  
   Синьянамба зло плюнул себе под ноги и отошел к руководящему погрузкой товара Тинмире. Властитель чрев устроилась на боку, подперев голову ладонью, на многослойной стопке варжьих шкур, прикрытых от дождливого марта серой холстиной, и задумчиво уставилась на небо.
  - Сколько, говоришь, до Эглареста?
  - Три дня да две ночи поводой, - быстро ответил Кирт, надеясь, что столь долгое путешествие напугает ее, - Вдоль Неннинга пойдем, по старому каменистому тракту...
  - Во, будет хоть, где чан вымыть, это вы молодцы, - зевнула Кампилосса, и, не закрыв еще рот, обратилась к одному из дружинников, - Эй, Барра, а мне Кеменэль кружевнушки свои передать собиралась. Так и что?
  - Сама, сказала, проводить нас явится, - недовольный презрительным отношением к пряже жены, ответил тот, - А чего тебе от нее надо? Уж не о ней же заботишься!
  - Очень надо, - фыркнула она в ответ, - Ткачиха твоя мне семочек мешок на дорожку принести должна, чтоб с вами со скуки мне не подохнуть. Да еще, вишь, непогодье: того и гляди, с неба ледяная дряпня потечет. А с подсолнушком, оно ж, как в детстве - у извилистой дорожки растет солнышко на ножке...
  - Подсолнух задумчивый, в желтом венце,
  Темнеют веснушки на круглом лице,
  И, солнцем палимая, черная рать,
  Зовет поскорей господина сорвать, - с улыбкой вспомнил я одно из коротких детских четверостиший, вырванное моей памятью из несчетных материнских песенок.
  - А я всегда говорила, что детство у тебя тоже тяжелое было, - с видом знатока ответила Кампилосса, - Ишь, какие слова надо было упомнить! "Венец", "рать", "палимая" ... Ну тебя, кано, со стихами твоими: голова у меня одна, а и так сранья такого пухнет!
  
   Тем временем действительно начал накрапывать дождик, пока еще совсем мелкий - такой в Негбасе зовут ситничком. И не дождь даже, а влажный, густой воздух. Поднятая на ноги раньше срока, владелица чана укуталась в стеганое одеяло и спрятала голову под расшитым ягодами и травяными узорами платком.
  - Под ведро свое кухонное спрячь, - походя заметил ей Синьянамба, - На большее оно все равно не годно, а так хоть голова не промокнет.
  
  Но в ответ только получил пухлой ручкой между лопаток - погода больше не располагала к длительным словесным баталиям, и Кампилоссе ужасно хотелось спать. В промозглом воздухе разливался пьяный аромат цветущей черемухи, мешаясь с запахом товаров, идущим от телег. Пахло волглым варжьим мехом; острым твердым сыром, возлежавшим - голова к голове - в плотной вощеной бумаге рядом со связками сырокопченых колбас и штабелями ветчин, укутанными в беленый лен; смолевые дубовые бочки, связанные рядами, были личной гордостью Тартаула. В напитке, бережно хранимом внутри них, было всё: и терпкость груши, и кислота первых крепких яблок, и игристость сладких синдарских медовниц, и сухость благородного нолдорского вина, и деликатная горечь хорошего пива, и тягучая мягкость ликёра... Это был превосходный сидр! Лесом тянуло от аккуратно, убористо подписанных Айралин мешков: почечные и сердечные, печеночные и кровяные, от бессонницы и женских болезней, от ломоты в костях и суставах, от дурного запаха изо рта и от похмелья, заживляющие раны и перебарывающие долго текущую чахотку, ехали навстречу своим несчастным покупателям многочисленные целебные сборы и сиропы. Карагхолг переживал за сушеные в его харчевне низки грибов и кулечки ягод - если судить по суставам Агно, дожди обещали лить целую неделю.
  
   На ведомой сразу тремя жилистыми лошадками повозке лежали, плотно обмотанные промасленными тряпками, серпы, цепы, вилы, бороны, лопаты, грабли, топоры и косы. Кореной, вытягивая шею из-под хомута, недоверчиво косил на немногочисленные мечи и кинжалы. В отдельную телегу сгрузили те доспехи и орочье оружие, которое не отправилось в печь на переплавку. Хоть я и не рассчитывал на удачу, но Тинмире собирался продать его не столь щепетильным селянам хитлумских, неврастских и окрестных деревень. Так же, перебелённые начисто и усыпанные каленым мелким речным песком, везли мы на продажу записанные учениками Агно сказания, легенды, рецепты и сказки.
  
   Раван, пока еще без своей нелепой яркой попоны, тоскливо смотрел на оставляемый теплый денник. Я решил облачить его в торжественно безобразное одеяние уже перед самым въездом в Эгларест. Слава Единому и скорым рукам Синьянамбы, мы успели перековать тот шутовской доспех, которым по прошлому году пугали Йондорао. А вот до моего четвероногого гривастого друга дело, увы, не дошло.
  Айралин, хитро посматривая на меня, крепко обняла конскую шею:
  - Ты, главное, хозяина домой привези. А то он у нас с тобой такой бедовый - обязательно во что-нибудь впутается... - нежно зашептала в бархатное лошадиное ухо она.
  Потом, поймав мой взгляд, помахала рукой и медленно двинулась к дому, но на полпути резко развернулась, рассмеялась, увидев мое вытянутое обиженное лицо, и, подбежав, повисла уже на моей шее.
  - Что, поверил, что я с тобой не попрощаюсь? - спросила она, прикасаясь ко мне холодными губами.
  - Не стой в дожде, - я мягко обнял ее на прощание, а потом наклонился и серьезно заговорил с невидимым еще сыном, - Из нас троих ты, вероятно, самый разумный. Береги мать. Она у нас такая бесстрашная, и забирается в такие дебри, куда не всегда доберется твой отец.
  - Иди уже, - она взъерошила мои волосы, и по ее лицу потекли капельки начинающегося серьезного дождя.
  - Я привезу тебе звезды, луну и море, - с серьезным видом пообещал я, - Нийарро поможет их сторговать.
  - Ни одна звезда ничего не стоит в сравнении с тобой, так что быстрее возвращайся сам.
  Я погладил ее по щеке и отвернулся, чтобы больше не расстраивать ни ее, ни себя. Долгие прощания рвут сердце.
  - В путь! - крикнул Синьянамба, подгоняя замешкавшихся.
  Раван шел легко, и я чувствовал, как колышется в такт движению маленький золотой ключик, спрятанный между биениями сердца.
  
  ***
  
  
   Даже если бы пришлось давать нерушимую клятву, и брать в вечные свидетели четырнадцать Валар и Валиэр, я бы повторил то же самое, что услышал вечером на привале Яр, недовольный непрекращающейся всю ухабистую, разбитую дорогу бранью Кампилоссы:
  - Безусловно, достойнейшая женщина.
  
   Ночь вонзила звезды в набухший после дождя темный небесный круп, и время резко остановилось, встав на дыбы. Неизменным казался мне запах прелой травы, хвои и влажной земли, потрескивали в костре сырые дрова, и на коленях моих уютно устроилась чаша с горячим отваром из чабреца, листьев смородины, сушеных яблок и земляники. Фаранон, завернувшись в плащ, безуспешно чиркал огнивом, пытаясь раскурить отсыревшую дымную смесь. Синьянамба, за час до этого весьма насмешливо наблюдавший за тем, как Кампилосса ломала и запаривала сухие вязки подберезовики кипятком, заинтересовано принюхался, когда в необъятном чане забулькал разогреваемый жир, и грибы вместе с мелко нарезанным луком были отправлены неумолимой рукой на недолгое, жаркое томление. За ними последовали мука, зелень, дикий чеснок, и, когда аромат достиг своего апогея, а на основательно мучимого голодом Синьянамбу стало больно смотреть, сверху был насыпан и круто перемешан молодой плавкий сыр. Как только он расплавился, простое, но изящное походное блюдо в сочетании с подсушенным ржаным хлебом настроило дружину и сопровождающих на весьма благодушный лад.
  
  - Достойнейшая, а то как же, - Синьянамба привлек к себе довольную, раскрасневшуюся от открытого очага так, что я различал даже сквозь ночную дымку, Кампилоссу, и усадил рядом с собой на расстеленный плащ, - Твое ведро оправдало свое существование!
  - Сам ты ведро, - с убийственной нежностью ответила она, - Ржавое. А это - чан. Ну, или там котел, в крайнем случае. Вообще, сами бабы ихние на ярмарке его "того" называли.
  - Чего - того? - переспросил он.
  - "Того"! Название такое. "То-го", - по складам, медленно произнесла она, - Они вообще не особо открытые, даже язык их не любят, когда кто-то вызнать хочет. Да, вот, и по-нашему не очень. Уж я с ними торг вела-вела, чуть язык не стерла, а они простого не разумеют. Так и пришлось за четверть мириана брать.
  Хебер, раненный в недавнем бою на стене и все еще жалующийся в дождь на свежие, тянущие шрамы, удивленно присвистнул:
  - Недешево тебе истерлингское ведро обошлось! Вот балроги хитрые... Все они понимали, да тебя на цене своей нагрели.
  - Ты мне настроение тут не порть, - строго прервала его Кампилосса, - А то всю ночь мозговать буду, да денег жалеть. Не понимали, и все тут!
  
   В этот благостный час никому не хотелось спорить: разливалось по телу теплая волна, и мы слушали свои мысли и костер. Горящие поленья трещали, каждое на свой лад. Безмолвны были сухие буковые ветки, найденные под лесным пологом, мирно потрескивала скромница-осина, яростно взрывалась смолистая, остро пахнущая сосна. Цепляясь за сухие края чечевичек, дыхательных устьиц, пламя медленно ползло по свежеподброшенным ветвям тополя.
  - Не понимали, так и сами дуры, - миролюбиво заключил Хебер, - У такой златорукой хозяйки, как ты, это ведро уж точно в большем почете, чем у восточных тёх.
  - Да что они, окромя мяса да лепешек, готовят? - рассуждал вслух Оран, - Сухие ясти" у них в чести"!
  - Ишь, стихоложец нашелся, - восхищенно покрутил головой Генор, - А ну, еще можешь?
  - Я так-то не с намеренья только могу, - оправдывался Оран, - А по зову сердца.
  - Сердце у тебя большое, ага, - хмыкнул Тинмире, свесившись с телеги, и легонько ткнув Орана в намечающийся живот, - А я вот слыхал, что они, когда на своем диком востоке кочуют, мяса кусок под седло кладут, да коня в поход подгоняют. Через три дня мясо конским потом просаливается, и так храниться и в жаре может.
  - В конском поту?! - недоверчиво посмотрел на него Кирт.
  - А чего? Жрать захочешь, и не то сожрешь. В голодный год кору харчили, да всю слезами замочили, - ухмыльнулся в ответ Сенан.
  - О, еще один сказитель на наши головы, - Генор кивал ему с важным видом знатока, - А я от Талиона, листья да снега ему периной, что они на варево мастера. Да откуда он взял, на скажу.
  - Там же много их народов, на Востоке-то, - рассудительно ответил Синьянамба, - Одни, видать, и пожрать горазды, а другие только конскими потами и жируют.
  - Восток лукав и коварен, кто ж их там разберет, - Тинмире перевернулся с живота набок и подпер голову ладонью, - Был я на позапрошлой ярмарке в одном веселом и непотребном шатре, так там...
  - Так, Кирт, встань и уйди с поляны, - загоготал Фаранон, и ему вторила дружина, - Этот рассказ даже мне слушать страшно.
  - Ай, ну вас к балрогам, - плюнул Тинмире и перевернулся на спину, - То вам страх, се вам страх... Это вы еще страстей про орочьих блудниц не слыхали, вот где ужас-то!
  - Да не бывает такого, дядька Тинмире! - широко раскрыл глаза Кирт, чем вызвал новую волну начавшего было затихать смеха.
  - А и правда, Тинмире, знаешь ты страшные сказки? - отсмеявшись, спросил его Дэрк, - Самое время располагающее пострашиться.
  Дрова догорали, и красили лица сидящих у костра красным уходящим отсветом.
  - Да вас страшить, что лягух смешить: все одно, расквакаетесь, - наставительно ответил бывший староста, - Да и по страшному я не большой мастак. Я все больше по девочкам, да по хорошеньким...
  Подождав, пока наступит тишина, Тинмире, пожевав губу, бросил на меня хитрый взгляд:
  - По страшному, это вы к кано. Вот уж кто с жутью замогильной чудеса творить умеет.
  - А и правда, кано Финмор, расскажи какую сказку страшную? - робко попросил Кирт, пока все остальные молчали.
  - Нет! Я от его рассказов так и обмираю вся, - Кампилосса с удовольствием прижалась к кузнецу, как бы ища у него под рукой защиты.
  - Да не страшись, не страшись, - Синьянамба, улыбаясь, погладил ее по спине, - Я же ж рядом.
  - Тогда не быль, а сказку! - она капризно надула губы, - И не очень страшную. И про истерлингов. Можешь, кано?
  - Ох, как много условий стразу, - я поднял руки, в шутку защищаясь, а потом задумался, перебирая бусины памяти, - Не очень страшную сказку... Про истерлингов... Да, пожалуй, что могу.
  Кампилосса, радостно завозившись, поудобнее устроилась под рукой кузнеца, а я смотрел в рассыпающиеся огненные искры костра, стараясь погрузиться в недалекое прошлое.
  
  ***
  Финмор Вильварин, между 509 и (?) гг. ПЭ.
  Ангбан
  
   Тамир сегодня задерживался, и мое сердце гулко отбивало быстрый ритм, подпрыгивая от страха до самого горла, и заставляя то и дело нервно сглатывать: не случилось ли с ним чего, не была ли раскрыта наша с ним преступная, негласная дружба? Я знал, что мы оба рискуем, но если я осознанно рисковал собственным телом и никчемной шахтной жизнью, то Тамир, как и положено любому ребенку семи лет - эльда ли, человек ли, - ни о чем не задумывался. Я существовал для него, как одна любопытная игра, плод скуки, доброго сердца и одиночества. И то, что его не должны были видеть в моем узилище, только добавляла ей пряного, притягательного интереса. Я часто представлял, как он неслышно крадется по плохо освещенным коридорам, прячется в густой тени и считает чеканные шаги стражей, как ныряет за валуны, пережидая смену караулов, как неуверенно старается идти на цыпочках, касаясь щебенки одними носками мягких, сайгачьей кожи, черненных чеботов. Я ругал себя последними словами после того, как он опасливо уходил от меня, но не мог заставить себя раз и навсегда прекратить наше общение. Он навещал меня, и у меня продолжала теплиться надежда дожить до собственного освобождения - одним из тысяч немыслимых способов, рисуемых мне воображением. Да, Тамир был связующей ниточкой между мной и потерянным миром. Он и был надеждой.
  
   С его появлением в моей жизни наступили ночи и дни: ведь Тамир мог пробираться ко мне только днем, пока его отпускала мать. И дни приносили мне сюрприз за сюрпризом, и я чувствовал себя, как ребенок в лавке на Рыночной площади перед значимыми праздниками - глаза разбегались, и радостно, и торопко было в груди. Тамир приносил мне яблоки и сухофрукты, хлеб, политый сладкой водой, небольшие кусочки сухого жареного мяса в бумаге, которые могли поместиться в его карманах, не испортив одежд жирными пятнами, медовые пряники. Это были его лакомства, которыми он делился со мной. Пару раз он спрашивал, чего бы я хотел, но я только качал головой: ни куска ткани, достаточного для свежей набедренной повязки, ни ведра воды, чтобы омыть раны, ни теплых одежд он не мог принести, а, если бы и мог, то верхом безответственности было бы толкать его на такие явные, "взрослые" нарушения.
  
   Наконец, я услышал, как ключ нехотя поворачивается в замке: Тамир был мал ростом, и ему приходилось мучительно тянуться, привстав на цыпочки, чтобы открыть тяжелую дверь.
  - Сабах аль-хейр, Финмор! - шепотом крикнул он мне, улыбаясь от уха до уха.
  - Мархаба, Тамир-тасаид, - хрипло обрадовался я в ответ.
  
  (- Здоровья тебе, Финмор!
  - Приветствуею, господин Тамир!)
  
  
  Он приложил палец к губам и осмотрел коридор, прежде чем захлопнуть за собой дверь, чтобы убедиться, что его никто не преследует. Наконец, он закрыл ее, и подождал несколько секунд, пока глаза не привыкли к темноте. Коридор освещался факелами, и их света, едва проникающего через скважину и щель между полом и затворным камнем, с трудом хватало Тамиру, чтобы разглядеть меня. И слава всем Валар за это!
  
  - Знаешь, что я принес сегодня своему болеющему содирг? - заговорщицки спросил Тамир, подходя ближе и садясь рядом со мной на холодный камень.
  "Содирг" на наречии его племени означало "друг". Он считал меня своим другом, товарищем по странным играм, где глупые взрослые придумали безобразные правила: никто не должен знать о друге, друг не может выйти из каменной пещеры, друг долго нюхает и держит на ладони пряники, прежде чем съесть их. Я отрицательно помотал головой, и уставился на сжатые перед моими глазами кулачки.
  
  - Угадай, в какой! - не смотря на свой малый возраст, Тамир уже понял, что дарить подарки гораздо приятнее, чем получать, и продлял момент вручения, как мог.
  - В левой! - не задумываясь, ответил я, зная, что подарок в правом, большем по объему кулаке.
  - Не угадал! - Тамир показал мне язык, убрал руки за спину, перебросил подарок из руки в руку и снова показал мне.
  - А теперь?
  - Снова в левой? - изображая неуверенность, ответил я.
  - Опять мимо! Ладно, на этот раз дам подсказку... - содирг вытянул руки перед собой, - Подарок не слева!
  - Тогда, может быть, справа? - заключил я.
  - Угадал! Угадал! - и в мою ладонь упала маленькая деревянная коробочка с едким запахом.
  - Что это, Тамир-тасаид? - изумленно спросил я.
  - Тебе мама передала, только это тайна, - объяснил он мне, - Это лечебный бальзам. Я, когда упаду, иду к своей ымми, и она мажет мне локоть, а еще коленку и лоб, а еще палец, и сразу все проходит!
  Тамир явно наслаждался моим счастливым изумлением.
  - А, если у тебя болит рот или внутри, то можешь съесть, и тоже все заживет... Мама говорит, что ты зух лэ фитэм, а потом всегда вздыхает.
  Я не понимал языка сэйерара, народа Тамира, так, как тому бы хотелось, и поэтому мог только благодарить, повторяя и качая головой:
  - Шукран, тасаид, шукран, шукран...
  - Еще тут чистые тряпки, потому что из ран может вытечь фэсэда... это... гнилая! Гнилая кровь.
  
  (мама Тамира считает, что квенди - это "цветы в крови". А Финмор благодарит Тамира)
  
  
  Тамир полез в кармашек, и положил перед моими ногами несколько кусков желтого от частых стирок, мягкого льна.
  - А еще я принес тебе хлеба с орехами и зернами, потому что они жирные и полезные, и ымми сказала, что ты поправишься.
  - У тебя добрый народ, Тамир-тасаид, - прошептал я. От подступающих слез перехватило горло.
  - Это потому, что мы - сэйерара, и владыка-Серна смотрит нам в спину, - объяснил Тамир так обыденно, как будто каждый был обязан знать это.
  - А кто такой владыка-серна? - с интересом спросил я, отщипывая крохотные куски от огромного куска хлеба. И как только Тамир его пронес?
  - Ты что, Финмор-тасаид, гарамалы объелся? - от удивления его глаза расширились, - Это же владыка! Ну!
  - А ты не расскажешь о нем своему содирг? - улыбаясь его возмущению, попросил я.
  - Конечно, расскажу! - Тамир пылал от возмущения, - Такой длинный тасаид, а таких простых вещей не знает! Слушай...
  
  ***
  
  
  Рассказ Тамира о владыке-Серне
  (совсем не дословный, а такой, каким высокопарным он пытался представить его в глазах Финмора. Но Тамиру всего семь, так что он путался в длинных словах).
  
  
  Рассказчики, развлекающие слушателей вечерними беседами, и люди, знающие много всяких притч, повествуют, что в давние времена и древние годы жил-был в одном из городов купец по имени Басир. Были у него и деньги, и всякие товары, и много разного добра, но не было у него сына. "Если пойдут у меня дети, то первый будет вечным владыкой моему дому, второй - евнухом его гарема, а третьего отдам горячей бесплодной пустыне, чтобы и у нее появились дети!". Он твердил это день и ночь, пока его жена, чьего имени не сохранило предание, не понесла.
  
  Долгими родами ознаменовалось появление первого сына, и купец говорил, что это будет самая большая трудность на его пути. Назвали его Мазхар, что означает "явление", и был он первым из явившихся на свет детей Басира. Вскоре жена родила и второго ребенка, и назвали его Муктади, что означает "второй", "ведомый", ибо суждено ему было стать лишь продолжением своего рослого, умного брата Мазхара. Тем временем торговля купца процветала, и влекло его к заморской торговле, где прибыль вздымается волнами. При странствовании по берегам моря доход притекает столь обильно, словно океан. Есть теперь у были и силы, и удобный случай, и захотел он предпринять путешествие за море, чтобы выудить из этой воды кусок хлеба. Ведь человек без денег все равно, что без чести, а дом без достатка - развалина. Если человек не стремится к чему-либо, его нельзя назвать человеком, а если у кого-нибудь нет ни золота, ни серебра, следует считать его несуществующим. Что такое золото? Молодчик в желтом платье, покоряющий мир, звонкий блеск, странствующий по вселенной, он - книга историй царей и хроника битвенных полководцев; диск солнца озарен золотом, и благодаря ему же вертится водоворот.
  
  Милы мне и прекрасны богачи,
  Хоть бедняков лукавых большинство.
  А человек без денег - ничего,
  И нет ему ни хлеба, ни свечи!
  
  "Как бы мне помогла пустыня в моем достижении!" - так думал Басир. И поднял цену за своего третьего сына: теперь бесплодные пески и демоны, живущие в них, должны были помочь Басиру переплыть море, перейти горы, и достичь небывалого богатства. И вот жена его понесла. Назвали третьего сына Музаффар, победоносный, а жена купца умерла третьими родами.
  
  Когда стал пробиваться на щеках у юноши пушок и исполнилось ему семнадцать лет, просватал для него отец жену по имени Хутидже. Сближение и любовь возникли между Музаффаром и Хутидже, появились дружба и пылкая страсть, какой еще не бывало между любящим и возлюбленной его. Войско страсти покорило страну терпения, первые войны любви овладели постами спокойствия, владыка влечения раскинул палатку беспокойства в стране сердца, господин страсти казнил и изничтожил вельмож умеренности. День - завеса для любящих, а ночь пособляет хитростям влюбленных; каждый вечер, когда день сворачивал свой ковер, а ночь опустит покров мрака, Хутидже входила в покои Музаффара. Долгое время прожили они так в тени счастья, много дней провели, постоянно покоясь в люльке беззаботности, пока Хутидже не понесла.
  
  - Сын мой! - позвав за ним, говорил купец, - Настало время исполнения обета, данного небу. Ты оставил потомство на земле, и теперь можешь уходить к своей матери, пустыне, благодаря которой ты появился на свет. Будет сегодня пир, на котором ты простишься с Хутидже, и с первыми лучами солнца иди же в вольные медовые барханы.
  - Но, отец, - противился Музаффар, - Как могу я уйти, не глянув на своего ребенка?
  - Долг дороже, - свел брови его старший брат, горячий сокол Мазхар. Он боялся умного и доброго Музаффара, ибо сам погряз в лени и пьянстве.
  - Долг дороже, - мстительно вторил толстый, оскопленный Муктади, обрекая на горькую муку Музаффара.
  Страшно плакала Хутидже, пока не ослепла от горя. Но тот, не смея выказать сыновнего непочтения, ушел наутро в бесплодное чрево пустыни, дабы стать ей сыном.
  Шел он по горячему песку, утопая в нем, как муха утопает в медовой пахлаве, оставив за спиной отчий дом и нерожденного сына. Солнце палило его голову, и песок, смешанный с потом, выедал глаза. На ночь он прятался от диких зверей в пещеры или вырывал себе норы в песке, а на третий день в его фляге иссякла вода, а в заплечном мешке не осталось никакой еды. Но Музаффар продолжал идти вперед, веря, что смерть в пути от истощения легче, чем просто поджидать смерти от жажды в душном чреве его новой матери. Пил он мочу и сосал колючки, раня язык и заглатывая кровь, да так и свалился бы лицом вниз в один из барханов, но тут на его пути повстречался древний дэв, Царь царей.
  
  - Что ты здесь делаешь, человек? Зачем нарушил своими стонами мой покой? За это я убью тебя! - его бас разрывал уши Музаффара, а жар, исходящий от тела, опалял волосы, но Музаффар храбро ответил:
  - О, Царь царей! Я просто сравниваю себя с лебедем... - смирно говорил он Царю дэвов.
  - Почему с лебедем? - опешил Царь царей.
  - Я расскажу тебе, если ты, милосердный в своем величии, дашь мне глоток воды, чтобы не смущать твой слух надсадным кашлем, - хитро ответил Музаффар.
  - Ты и так нарушил мой покой, так теперь развлеки меня беседой, - отвечал, подумав, Царь дэвов, и хлопнул ладонью по песку. Тотчас песчинки сложились в высокий кувшин, полный ледяной воды, и тем Музоффар утолил свою жажду.
  - Сравнивая человека с лебедем, мы убеждаемся, что уделом сынов человеческих является горе. Младенец при появлении на свет божий сильно плачет, лебедь же и в свой смертный час громко поет, доказывая тем самым свое презрение к горю. Из этого сопоставления можно заключить, что незавидна участь сынов человеческих.
  Царь дэвов захохотал, и брови Музаффара были сожжены до мяса, но он не отвернулся.
  - А как бы ты любил сынов лебединых, если бы выглядели они, как прекрасные люди, жили бессчетно и не знали горя? Любил бы ты их?
  - Я попытался бы изведать секрет их долголетия, чтобы уподобиться им и жить без слез и засух, - мудро ответил Музаффар.
  - А если бы секрета не было? Они живут, упиваясь медом своего величия! Что бы ты сделал тогда? - наклонился к нему Царь дэвов.
  - Я бы поступил, как орел, - так говорил ему Музаффар.
  - А как поступает орел? - спросил Великий Дэв.
  - Я бы рассказал тебе, но боюсь не угодить твоему слуху урчанием моего желудка, - потупился Музаффар.
  Великий Дэв нетерпеливо хлопнул ладонью по песку, и перед хитрецом возникло блюда свежих фруктов.
  - Два петуха затеяли драку. Побежденный спрятался в укромном местечке, а победитель взлетел на высокую крышу и закукарекал во все горло, хвастаясь своей победой. Гордеца заметил орел. Он камнем упал на крышу, ударил петуха крылом, схватил его и унес. Эта сказка учит скромности. Не следует слишком хвастаться своей силой и безудержно славить самого себя.
  - Хорошо сказано! - Великий Дэв хлопнул в ладоши, и Музаффар оглох на одно ухо, - А если бы у тебя был враг, умнее и сильнее тебя, и он бы истязал тебя и твой род, насмехаясь и отбирая лучшие куски, что бы ты делал тогда?
  - Как вол повел бы я себя... - тихо ответил Музаффар, дрожа от ночного холода, накрывшего пустыню синей шалью.
  - Я не могу разобрать, что ты там бормочешь, - был недоволен Великий Дэв.
  - От холода стучат мои зубы, о, Повелитель, - склонился перед ним Музаффар.
  Дэв махнул рукой, и струящийся шелк, какого не носил и владыка тех городов, и нежная замша, и теплая шерсть оплели его тело дивной в своей красоте одеждой.
  - Как вол, увидевший спящего львенка, я ударил бы его рогами, убил на месте и убежал. Львица, обнаружив своего детеныша мертвым, долго горевала, оплакивала его и проклинала вола. Увидел львицу, кабан и сказал ей: "А подумала ли ты, сколько других матерей плакали бы подобно тебе, если бы твой детеныш вырос и, превратившись в льва, убивал бы и пожирал других животных?"
  - Ты говоришь, что надо бить врага, пока он слеп и слаб? Хорошо, хорошо. Но ты забываешь, что сыны лебедей бессмертны, и их отцы долго будут убивать волов за смерть детей.
  - Забыл, - честно признался Музаффар, - Но я мог бы тогда быть, как лев!
  - Хорошо, - вздохнул Великий Дэв, - Чего ты хочешь на этот раз, хитрый Музаффар?
  И тот ответил:
  - Отец мой хочет вести свою торговлю за морем, где, говорят, земли полнятся диким медом, где много товара и драгоценных камней, и ничьей земли. Хочу я, о, старший над четырнадцатью Дэвами, чтобы ты даровал ему богатства и процветание.
  - Но в той земле живут сыны лебедей! Они заклюют вас клювами и не дадут ни клочка земли под богатые виноградники! - взревел Великий Дэв, и Музаффар упал навзничь. Пресмыкаясь в песке, так обратился он к Царю царей:
  - Лев воевал с двумя быками. Но так как они действовали сообща, он всюду натыкался на их рога и никак не мог одолеть своих противников. И решил лев действовать хитростью. Приблизившись к одному из быков, он шепнул, что не сделает ему ничего дурного, если тот не будет защищать своего товарища. Бык поверил обещанию льва, и тот расправился с быками поодиночке: сперва с одним, а затем с другим. Если враги действуют в согласии, никто не посмеет на них напасть. Если же они враждуют между собой, то неизбежно будут покорены и уничтожены.
  - Хорошо, хитрый Музаффар, я отдам тебе много богатых земель за морем, и ты сможешь с моей помощью победить сынов лебедей. Но что взамен получу я?
  Долго думал Музаффар, пока не просветлело его лицо:
  - Я продолжу обет своего отца, и отдам третьего сына Пустыне и тебе, Великий Дэв!
  - Хорошо, - кивнул головой Царь царей, - Ты свяжешь нас кровавой жертвой.
  - Но только боюсь я, как бы не случилось со мной, как с серной и ее братьями... - прошептал Музаффар.
  - Что ты говоришь?!
  Взревел Великий Дэв, и Музаффар запричитал:
  - Один олень заболел и свалился с горы в долину. Но братья не оставили больного в беде и часто навещали его. Однако при этом они лакомились травой, которая росла в долине. Когда олень выздоровел и встал на ноги, он вскоре подох от голода.
  - Серна! - довольно улыбнулся Царь Царей, и из его рта пошел дым, - Я дам тебе такого Брата, которого еще не видела земля! Он станет лучше двух предыдущих!
  И вызвал к себе младшего дэва, и придал ему облик небывало красивой и нежной серны, и поставил перед хитроумным Музаффаром.
  - Связываю тебя отныне с этим дэвом, человек! Он вырвет сердце любого твоего врага, затопчет насмерть тонкими копытами, заколет острыми рогами. Но и ты будь, как свой названный Брат: нежным и беспомощным перед сынами лебедей, но мудрым и опасным, как змея. Приказывай серне, и выполнит она любое убийство по твоей прихоти. Но ты сможешь повелевать ею, только пока нас связывает кровавая клятва. Запомнил, Музаффар?
  - Теперь, как в сказке об ослах, я буду жить! - воскликнул тот.
  - Что опять за сказка? - устало спросил Дэв.
  - Дикий осел смотрел свысока на своего домашнего собрата и всячески ругал его за подневольный образ жизни, который тот вел. "Я сын свободы,- похвалялся он,- весь день брожу по горам и поедаю бесконечное количество свежих зеленых побегов. Свое пропитание добываю без труда, мне неведома усталость. Тебя же целый день награждают побоями". Только он кончил говорить, как откуда ни возьмись - лев. К домашнему ослу хищник не подошел, так как рядом стоял его хозяин, а дикого осла он растерзал на месте. У каждого должен быть хозяин!
  - Нет, - покачал головой Великий Дэв, - Если твой народ так болтлив, как ты, Музаффар, то голова моя наполниться лишь гулкими словами твоих потомков.
  - Тогда, как верблюдам, прикажи им горбом зарабатывать твою милость, и славно станут они сражаться за тебя, и коронуют из люди великими владыками тебе во славу!
  - Нет, - ответил Великий Дэв, смеясь, - Я хочу, чтобы нас связывала кровь. Только она сможет держать горячими души твоих потомков. Жертвуя сыном, они не смогут остановиться в своей борьбе. Пусть будет верблюд, мудрый Музаффар. Третьему своему сыну обрей голову, надень на него шапку из выйной части шкуры верблюда мясом внутрь, свяжи руки и ноги, и оставь его в пустыне. Потом он сам к вам вернется...
  
  Содрогнулся от его смеха Музаффар, но не смел перечить. Со своей серной, вернулся он в город, и малый дэв убил его братьев и жестокого отца, а потом ушел в пустыню. От слепой Хутидже было у него еще много сыновей, но третьего испуганный Музаффар отправил в верблюжьей шапочке в пустыню.
  
  Под лучами палящего солнца шкура верблюда на голове у того стала просыхать и, сжимаясь, плотно обтягивала голову. Дотянуться руками до головы, чтобы сорвать шкуру, или разбить голову о землю не позволяла широкая колодка на шее. Дойти до какой-нибудь реки или горы, чтобы утопиться или разбиться, было невозможно. Путь был неблизкий, а на ногах - веревки. Весь день его мучила жажда, а ночью, когда можно было отдохнуть от пекла, началась пытка: страшный зуд на голове сводил с ума. Через день шкура просохла окончательно и обтянула голову стальным шлемом. Шкура не растягивалась, держа череп в тисках, и каждая попытка раскрыть в крике рот оборачивалась болью. Прорастающие на голове волосы не могли пробиться сквозь высохшую и затвердевшую шкуру, и в поисках выхода сотнями тысяч иголок впивались в кожу на черепе, врастая внутрь и раздражая кожу. На пятый день без воды под безжалостным солнцем, в непрерывных страданиях тела он вышел из ума, и тогда к нему пришла Серна, освободила его, привела его в город и поклялась в верности старшему сыну Музаффара. Но вызывать ее по его требованию мог только третий, ставший полоумным Мубарак, благословенный. И долго текли слезы из слепых глаз Хутидже, и превращались в белые цветы жасмина.
  
  ***
  
  
  - Потом Великий из Четырнадцати, Царь царей, призвал мой народ сюда, за море, и отец отправился сражаться с сынами лебедей, но я их никогда не видел, так что даже не спрашивай, - закончил Тамир, - Наверное, у них длинная белая шея и они страшно шипят. Сам просил его показать, но он только смеется...
  Я и не думал спрашивать своего маленького друга о них. Я и так все знал, и позабытая коробочка с бальзамом выпала из моих рук, мелодично стукнувшись об успевшие проржаветь кандалы.
  - Ты принадлежишь к его роду, Тамир? - через силу улыбаясь, спросил я.
  - Конечно, нет! - отмахнулся он, и обиженно закончил - Моя мать принадлежит, но она женщина, а через нее никакого наследования и толку! А так и я бы стал настоящим сыном Серны, сэйерара. Я все-таки третий сын.
  
  ***
  
  
  От красноглазых мелких угольков к нашим ногам плыла волна тепла. Дождь, пытавшийся начаться пару раз во время моего рассказа, наконец утихомирился и улегся на покой, свернувшись клубочком в низких темных тучах. Мы выехали перед рассветом, и тепло, сытная горячая еда и неспешный рассказ разморили уставших слушателей. Кампилосса мечтательно и задумчиво водила пальцем по колену Синьянамбы.
  - Это сам Отец лжи так придумал? - спросил Кирт.
  - Да кому ж еще! - пожал плечами Тирн, - Этот купеческий сынок так и не понял, как ловко его обвели вокруг пальца!
  - И, к тому же, сами истерлинги знают, что дело с ним нечисто, - Ильквен грыз хвоинку, перебрасывая ее из одного угла рта в другой, - Знают они и про четырнадцать великих... как их там, дай Ирмо памяти... дэвов. Или, по-нашему, Валар.
  - В одном мире живем, как им про них не знать? - Пэлер, молчавший весь вечер, выстругивал маленьким ножичком лошадиную голову из толстого обломка ветки, - Только, кому надо, все извратил.
  - Не к ночи будет помянут, - зябко поежилась Кампилосса, - Вот что за сказки у тебя, кано? Оно, вроде, и не страшно, а жутко.
  
  Лагерь уходил на покой, и только Пэлер, первым стоящий на часах, продолжал придавать мягкому дереву форму, и лениво курил неспящий вместе с ним Фаранон. До самого утра мне снились невнятные, яркие обрывки, и только перед самым пробуждением увидел я во сне две тени: Гортхауэра, которую уже видел единожды, и Моргота Бауглира, сидящих друг против друга.
  - Зачем Тебе был нужен и дым, и жар, и грохот, Вечный Тано? Зачем нужен третий сын в верблюжьем шлеме? - недоуменно спрашивал один.
  - Дикий народ, дикие нравы, - сухо и гулко отвечал второй, - Им нравится бояться владык. Иначе в них не зажечь почтения.
  
  ... А дальше цветастый хоровод снов унес меня в мутную, радужную даль, и я проснулся на рассвете утомленным, но счастливым.
  
  ***
  
  
  Многоснежная, ранняя зима и промозглый март неустанно напоминали о господстве воды в природе: мы ехали вдоль разлившегося в половодье Неннинга, и река местами подступала к самой дороге, а то и размывала ее. В холодной воде стояли только успевшие распуститься талы, и обтекая корни ольхи и ивы, бурлили маленькие водовороты. Колеса телег то и дело вязли в полузатопленной низкой пойме, и дружине не раз приходилось спешиваться, чтобы подтолкнуть тяжело груженные возы. Дождь то прекращался, то вновь начинал моросить, и на нас, как короста, нарастала и засыхала илистая, жирная наносная земля. Наконец, за крутым восточным изгибом реки, дорога расширилась, и ветер донес до меня запах моря.
  
  Я, никогда не знавший его прежде, почувствовал, как быстрее забилось сердце, и не мог найти слов и образов, чтобы описать его. А потом я закрыл глаза, и отпустил свою мысль, и приближающийся Эгларест вырастал передо мной сумятицей образов: белый, серый и синий сплетались перед глазами; чувствовал соль на губах и коже; слышал далекий, надтреснутый, горестный крик чаек; ощущал тяжесть острых коралловых бус, привезенных Айралин; вспоминал, как в утерянной жизни мать подносила к моему уху ракушку, и видел дрожащую голубую жилку на ее виске. Море пахло свежестью, рыбой и родительской памятью.
  
  Я глубоко вздохнул, открыл глаза и вернулся в настоящее, к неспешной тележной волоките. Оставался последний рывок по бездорожью; дальше дорожные хляби уходили вверх, на прирусловый вал, а сам край поймы, заросший невысоким еще рогозом и сочной осокой, круто обрывался. На повороте реки было решено встать лагерем: нам пора было отдохнуть, вскипятить в кампилоссовском чане мутной речной воды, чтобы отмыться от липкой грязи, разворачивать знамя, плотно обмотанное вокруг ясеневого древка, мне и дружине облачаться в доспех, а недовольному Равану - в парадные шелка. В Эгларест надо было въезжать так, чтобы не оскорбить арана Новэ, в бесконечной милости согласившегося принять Негбас под свою руку.
  
  Однако, разбить тихий лагерь у самого берега нам не удалось: издалека я услышал скрип колес, смех и конское ржание, и, спустя полтора часа, когда мы уже собирались к отъезду, на противоположном берегу излучины показался торговый караван. Люди махали нам руками, восторженно показывали пальцами на дружину и, прижав широко расходящиеся ладони ко рту, чтобы усилить звук, кричали приветствия. Мы ответили им тем же, и особенно расстаралась заскучавшая Кампилосса. Предводитель каравана, очевидно, деревенский староста, подошел к краю обрыва:
  
  - Доброго здоровья, соседушки! На ярмарку в Эгларест торопитесь?
  - И тебе, и твоим людям не хворать, - тем особым протяжным говором, какой бывает только у старост, вторил ему Тинмире.
  - Откуда путь держите? - любопытничал первый.
  - Из нуатского Негбаса! А ты, мил человек, откуда будешь?
  - С самого Невраста едем, с Кефлаэга, - степенно отвечал тот, - А чего везете?
  - А на ярмарке увидишь! - не пожелал раскрывать секреты Тинмире.
  - Знать, дорогое везете, раз охрану наняли? - рассмеялся староста Зеленой Земли, указывая на дружину.
  - Чего везем, то и везем, а это не охрана, - сложил руки на груди Тинмире, - А ратная дружина лера кано.
  - Чья-чья дружина? - присвистнул староста.
  - Лера кано Финмора, союзника пресветлого арана Новэ Кирдана! - продолжал Тинмире, заставляя глаза кефлаэгского торговца раскрываться все шире и шире. Я чувствовал, как краска заливает мое лицо под капюшоном. Хорош союзник... И, чувствуя себя самозванцем, еще раз с грустью окинул взглядом жующего осоку Равана.
  - Забористая белена растет в Негбасе! - хохотнул он, - Это ты, что ли, лера кано, старик?
  Я, зная, что сейчас произойдет, внутренне взмолился о пощаде. Но ее, естественно, не последовало.
  - Чего это мне кано-то быть, дурилко, - снисходительно ответил Тинмире.
  - Просто не дело нашему кано людские разговоры вести, - ввернула вездесущая Кампилосса, - А кано у нас...
  - На телеги и в седла! - скомандовал я, не снимая капюшона, только чтобы не стать ученым зверем, которого показывают ради собственного тщеславия. И, как обычно, просчитался: едущий впереди остальной дружины, развернул над нашими головами трепещущее на соленом ветру зеленое знамя. С таким же успехом он мог просто прокричать обо мне, привлекая лишнее, назойливое внимание.
  - Так лера кано и впрямь?.. - крикнул нам в спины староста Кефлаэга.
  - ... И вкривь, и вкось, - прошептала себе под нос раздосадованная Кампилосса, но я ее прекрасно услышал.
  - Да, он и впрямь эльда! - гордо улыбаясь, басом ответил Синьянамба.
  А я уж было думал, что все обойдется...
  
  ***
  
  
  Дорога на Эгларест становилась все шире и ухоженней, а перед самыми подступами к городу оказалась и вовсе мощенной. Телеги подпрыгивали на выпуклых спинах крупных камней, и тихонько звенели друг о друга косы и бороны. Торговых обозов становилось все больше, но, увидев знамя и дружину в полном облачении, люди и ведомый скот расходились по обе стороны, пропуская нас. Нарумянившись и выбелив лицо, Кампилосса отбросила семечки и теперь, свешивая ноги с края телеги, с интересом посматривала на проступающие сквозь приморскую морось белые башни. И, конечно, не забывала и о проходящих селянах, из тех, что моложе и плечистей, и Синьянамба был мрачен и хмур, как встречавшиеся нам в пути тучи: еще немного, и грянула бы гроза. Среди блеяния, криков, смеха, шума колес, песен, мычания, брани и звона то и дело слышался прозрачный и гулкий зов медного рожка. Мы влились в толпу, но легко и быстро проходили сквозь нее к городским воротам. Конных было немного, и уж совсем единицы - латных. С боковой дороги на главный тракт въезжали гномы на приземистых горных лошадках, но мы легко обогнали их караван, не оставляя Кирту ни единого шанса рассмотреть его. Тинмире восхищенно цокнул языком, проводив взглядом шумное стадо палевых молочных коров.
  - А видел, там и черные, и красно-пестрые были? - обратился он Генору, коровы которого в Негбасе единогласно признавались лучшими, - Голова и конец хвоста белые, "зеркало" носовое розовое, чистое-чистое, а рога и копыта светло-воскового цвета?
  - Чего не видеть, - буркнул раздосадованный Генор, зная, что староста не упустит шанса купить животных на развод, и его положение бесспорного молочного властителя пошатнется, - Судя по длинному брюху, прямой спине да широкому крестцу, у этих махин отелы будут тяжелыми...
  - Не гугни! - махнул рукой Тинмире, - Твои, хоть сухие и крепкие, а все одно при отелах рвутся. Да у этих красавишен самой Айралин не стыдно будет роды принять! Чай, с ее рукой не попередохнут.
  
  Рожок пропел совсем близко, и я увидел герольда ярмарки, тяжело прокладывающего путь обратно току толпы, к нам. Я направил Равана к его подласому жеребцу.
  - Мое почтение, доблестные мужи, - после минутного замешательства, с сомнением обратился он к замершей дружине, - Добро пожаловать в приморский Эгларест, аллодные земли владыки Кирдана. Приветствую тебя, владыка... - он замялся, рассматривая зеленый стяг, бывший когда-то подолом блио, - Владыка...
  - Лера кано Негбаса, Финмор Энвиньятар из дома Небесной Дуги павшего Гондолина, - разрешил я его страдания, - Кравчий арана Новэ Лоссаринэль из дома Фонтана говорил обо мне...
  - Лера кано Финмор, - склонил голову герольд, и, судя по его улыбке, Лоссаринэль остался верен себе и не сказал ничего хорошего, - Твое появления большая радость для нас. И дружина, приведенная тобой на смотр, по праву заслуживает того, чтобы встать под синие знамена Владыки...
  - Мы прибыли как на смотр, так и на богатую эгларестскую ярмарку, слава о которой достигла и чащ Нуата, и пиков Эред Ветрина, - позволил напомнить я ему, указывая рукой на обозы за спинами дружинников.
  - Открытые торговые места перед самыми воротами будут подготовлены твоим людям, лера кано, и я с радостью провожу их вместе с тобой до входа в Эгларест. Калина карасар Лоссаринэль ищет встречи с сыном сестры его матери.
  Я кивнул, и провожатый, развернув коня и пустив его неспешным шагом, двинулся в сторону городских стен. Тяжело скрипя, обозы двинулись вслед за нами.
  
  ***
  
  
  "...Тот, кто разливает вино и продает дороже, чем это установлено, лишается бочки, будь она большая или малая, и при этом трех мириан. Тот, кто имеет кружку меньше, чем полагается, платит три мириана. Тот, кто дает фальшивую меру вина и будет уличен при этом, платит один мириан, разделенный на три части. За фальшивую меру меда и пива - одна шестая мириана. Тот, кто продает иной мерой, чем постановил аран Новэ Кирдан в своих землях, платит штраф в три мириана..."
  Буквы перед моими глазами сперва, покинув отведенные им позиции, затеяли веселую чехарду, а после и вовсе дезертировали с листа, начав дрожать и растворяться. Я устало зажмурился, а, когда открыл глаза, стопки чернильных воинов оставались такими же ровными и необъятными, каковыми и были вначале чтения.
  
  Лоссаринэль встретил меня в отведенной для приемов сводчатой зале. Сквозь витражных глубоководных рыб и водоросли скупо пробивался неяркий отсвет дождливого дня, и комнату наполнял зеленый влажный сумрак. В белой шелковой рубахе, шитой по стоячему вороту жемчугом, с легким серебристым обручем на волосах, в мягких светлых сапогах, он казался нетронутым рухнувшим между нами окаянным десятилетием. Только его жесты и походка приобрели незнакомую мне доселе осторожность и плавность, свойственную, как я успел заметить, многим жителям морского города. Когда герольд, проводивший меня через анфилады утопленных в тенях комнат, наконец, покинул нас, Лоссаринэль подошел, и, покровительственно и невесомо, обнял меня за плечи.
  
  - Добрый друг, - отстранившись, ласково говорил он, - Как я рад нашей встрече!
  О, я знал этот тон! Таким хорошие лекари разговаривают с помутившимися рассудком. Но я не был бьющимся на цепи юродивым.
  - Устал с дороги? - преувеличенно заботливо продолжал он, - Я велю подать обед...
  Когда, после незнакомой мне рыбы и белого холодного вина настало время бесед и фруктов, он начал не спеша раскрываться передо мной. Его намеки были настоящим словотворным чудом, но я успел стать глухим за прошедшие годы.
  - Милый друг... Дорогой родич, - начал он невзначай, - Не кажется ли тебе, что вкус этого палтуса зависит от соуса? Стремительный убийца, он хорош в любое время года. Но тон блюду, чтобы рассыпчатое мясо не приедалось, задает именно соус.
  
  Я пробормотал нечто нечленораздельное, что при желании можно было принять как за полное согласие, так и за вежливое недоумение, и замолчал, выжидая и наблюдая, куда он клонит.
  - Я знаком с ним и в красном, теперешнем, и в белом исполнении. С лимонами или кислой айвой, в сухофруктах или орехах, в сладком столовом вине, он всегда остается самим собой. Однако окружение, - он выделил интонацией последнее слово, - Делает его особенным.
  
  Я удивленно уставился на него. Потом кивнул раз и еще раз, давая ему понять, что я прекрасно понимаю его иносказание, и что жизнь в Негбасе никак не отразилась на моей способности мыслить.
  - Хороший повар знает вкус хозяина; хороший кравчий знает, перед кем на пиру окажется то или иное блюдо. И как правильно подать палтуса, - на этот раз интонационному выделению подверглось слово "подать". Я начал раздражаться. Лоссаринэль делал паузы между предложениями, как бы давая мне время понять и осмыслить глубину его мысли.
  - И, кстати, лично мне нравится классическая, белая подача рыбы. Какой подавали ее еще лет пятнадцать назад. Гармония вкуса, цвета и запаха, которая остается неизменно любимой и постижимой в доме арана Новэ.
  - Десять, - уточнил я. Лоссаринэль удивленно приподнял брови, - Так подавали стремительных убийц, как ты выразился, еще десять лет назад.
  - Ах, время, время... - сокрушенно покачал головой тот, - Мне всегда так трудно уследить за его бегом! Но меня несказанно радует, что в твоей памяти и сердце еще свежи образы прошлого.
  Я придвинул к себе плоскую чашу с длинным белым виноградом, готовясь к долгой словесной осаде.
  - О, кстати о времени: я совсем забыл рассказать тебе о забавном письме, пришедшем ко мне с неделю назад. Ко мне обращался тиун Хайаорноского погоста, хорошо знакомый тебе и твоим... м... подданным, - Лоссаринэль старался казаться беспечным, рассказывая это, но так, чтобы я видел напускной характер его легкомысленности, - Рассказывал разные небылицы и страшные сказки о скрытной, грязной войне вблизи Нуата... Впрочем, это неинтересно. Как ты предполагаешь, под каким соусом на сегодняшнем пиру мне велеть подавать палтуса арану Новэ Кирдану?
  - Ты кравчий, калина Лоссаринэль, тебе и решать, - улыбался я, но внутри меня сердце повисло на тонкой, туго натянутой нити, готовой в любой момент оборваться.
  - Финмор, Финмор..! - Лоссаринэль отбросил, наконец, кулинарные аллегории, схватил меня за руки и жарко зашептал в лицо, - Родич! Ради всего прошлого, что нас связывало, и ради будущего, что еще между нами будет! В нас течет одна кровь, а то, что было, обвилось повиликой и умерло. Я мог бы тебе помочь. У многих в наши несчастливые дни в дружинах люди, и они хорошие воины... Судя по письму, - он схватил его и потряс перед моими глазами, - Ты стал опасным противником, и, после недавнего падения Бритомбара, нам нужны разумные, жестокие и бесстрашные воители. Ты мог бы остаться здесь, с нами... Со мной, с Туллиндо, с Лаурэанной! Я мог бы договориться о твоей жене и ребенке, если хочешь; а если нет, так приезжай один. Пока я сижу по левую руку арана Новэ, все еще может измениться!
  
  Он волновался, и речью выдал того, кем он был прежде. Нолдо не стать тэлери, не стать легким, как чайка, и размеренным, как приливы и отливы. Прежний Лоссаринэль с надеждой увещевателя смотрел в глаза новому Финмору, и я молчал, но не отводил глаз.
  - В красном, - ответил я наконец, и сердце оборвалось.
  - В красном? - недоуменно переспросил Лоссаринэль.
  - Подавай палтуса арану Новэ в красном, калина кравчий. Мне кажется, что ему это подходит.
  Глаза Лоссаринэля зажглись на секунду недобрым блеском, а потом снова погасли. Он откинулся на мягкие подушки белого плетенного кресла, и тяжело опустил веки.
  - Твои вкусы остались по-прежнему очаровательны и чудаковаты, любезный родич, как в выборе тано, - он выплюнул это слово, - Так и в выборе блюд. Я сделал все, что обещал супруге.
  - Я хотел бы заплатить налоги с Негбаса, - внутри у меня стало пусто и свободно, и отчаянно захотелось смеяться, - Одну двадцатую часть с доходов, помимо продажи оружия и воинских инструментов.
  - Пол-мириана? - желчно поинтересовался он.
  - Семнадцать, - спокойно ответил я.
  - Хочешь сказать, что доход твоего манора, лера кано Финмор, составил за год триста сорок мириан? - недоверчиво переспросил он.
  - Нет, калина карасар арана Новэ, - мне с большим трудом удавалось сдерживать победоносную улыбку, - Я же не учитывал доходы с оружия, нашего основного заработка.
  - В таком случае, добрый кано, я вынужден просить тебя об обычной процедуре ознакомления и подписания документов, отвечающих за торговое право союзников и свободных оратаев, - если бы змеи могли улыбаться, они бы делали это точно, как Лоссаринэль.
  
  Так передо мной стали выситься непобедимые твердыни нормативных свитков и бумаг, исписанных аккуратным, мелким почерком старательных писарей. Я думал о тех, кто справился бы с ними куда лучше меня - об огненных балрогах. Но вместо этого, страница за страницей, читал записи о подделке вин и перепродаже ворованных лошадей. Лоссаринэль стал настоящим политиком в этом холодном морском городе, и я был не уверен, за кем остался этот раунд нашего непрекращающегося, глупого соревнования.
  
  "...За неверные весы, неверное ведро и неверный безмен должно платить штраф в три мириана. Если кто-либо закупил большее ведро, а отмерил меньшее ведро и будет пойман на этом, он платит штраф в сорок мириан. Тот, кто будет пойман на преднамеренном подлоге, какой бы то подлог не был, он спасает свою шею сорока мирианами, если имеются шесть свидетелей, или, если из меньше шести, то пятьюдесятью..."
  
  Лоссаринэль сидел рядом, и едва слышно выстукивал подушечками пальцев по перламутровой поверхности стола быстрый ритм. И это "едва" бесконечно раздражало меня.
  - Любезный сердцу родич, - моими устами говорили гнев и нетерпение, - Не было в моих мыслях обманывать арана Новэ белегаэрских побережий! Или тебе стало недостаточно моего слова?
  - Правила есть для всех одинаковы и нерушимы, - Лоссаринэль с подложным расстройством развел руки в стороны, - Людям случается лгать. Как мы можем довериться им после Нирнаэт Арноэдиад и предательства Ульфанга?
  Я знал, чего он хочет от меня. Чтобы я воскликнул, что я не человек, и беседа о моем месте проживания повторилась бы заново. К несчастью, в памяти всплыла сказка Тамира об эльдар, сынах лебедей, гордо шипящих в своем белом великолепии, что еще больше раззадорило меня, заставляя кровь греться. А гнев - плохой, худший из советников.
  - И эльдар случается лгать, - язык перестал меня слушаться, и слова поспевали прежде мыслей, - И как могут доверять тэлери тем, чьи предки по локоть испачкали руки в крови безоружных? Тем не менее, мы оба здесь и сейчас, и за окнами шумит холодное, всепрощающее мартовское море.
  
  Мы вступили на опасный путь. Глаза Лоссаринэля зло сощурились.
  - Слаб тот, кто предпочитает соленой крови пращуров соленые воды Эар. Кто ты, порицающий наших отцов и матерей? Кем себя возомнил? Что в твоих жилах - кровь или вода?
  Воздух в комнате сгустился, и тени стали особенно глубокими. Я слышал первые раскаты грома и чувствовал, как предгрозовые, безумные волны бессильно бьются о набережные города.
  - Ты хочешь проверить и увидеть сам, что несут к сердцу мои вены? - Лоссаринэль был политиком и певцом, но не воином. Он убрал вольготно лежащие на столе холеные кисти руки и неровно сплел их на коленях. Теперь я держал паузу, заставляя его задуматься, - И в Эндорэ, и на светлом Западе довольно братоубийственных войн и без нас двоих. Я не оскорблял ни тебя, ни ушедших в изгнание.
  Лоссаринэль чуть слышно выдохнул, и сразу как-то обмяк в кресле. Недопитый и вновь взятый, хрустальный бокал подрагивал в его руке.
  - Чего же ты тогда хотел, Финмор из Негбаса? - взяв себя в руки и старательно улыбаясь, спросил он.
  - Сейчас мне хотелось бы допить свои вино, - я изумился внезапно пришедшей в мою голову идее, - А потом... Встрянуть тебя, и кое-что показать. А то во время разговора мне иной раз казалось, что на меня наступает одна из прекрасных мраморных статуй!
  - Встряхнуть? - недоуменно переспросил Лоссаринэль и покачал в руке почти опустевший бокал.
  - Да. Для этого мне потребуется два плаща с глубокими капюшонами и немного свободного времени калина карасара арана Новэ Кирдана, - я с удовольствием раскусил тонкую кожицу виноградной ягоды, и теперь улыбался уже по-настоящему: и лицом, и сердцем, предвкушая необыкновенную прогулку, - Я хочу впервые увидеть настоящую ярмарку Эглареста вместе со своим родичем.
  
  Я забраковал как шитый нолдорский, так и серый синдарский плащи. Чтобы слиться с ярмарочной толпой, и стать листочком в водовороте кипящей жизни, необходимы были совсем иные вещи. Наконец, после короткого, но бурного препирательства Лоссаринэль достал искомое - две чудных бурых овечьих кисы, застегивающиеся у плеча на латунную или мельхиоровую, на выбор, фибулы с посеребренным растительным орнаментом. В непогожий мартовский день лица под капюшоном было не различить, так что уличная мгла и морось стали сегодняшними союзниками нашей вылазки. Для меня оставалось неразрешимой загадкой, почему мне все-таки удалось уговорить Лоссаринэля на совместную пешую прогулку: то ли ему и вправду захотелось вспомнить былые шалости Ондолинэ, то ли он совершал прощальное восхождение на похоронный курган моей репутации.
  
  ***
  
  
  Личные дневниковые записи
  Кравчего арана Новэ Лоссаринэля,
  Год 519, март, четырнадцатый день.
  
  
  Не знаю и не могу понять, и до сих пор теряюсь в догадках и доводах, что подтолкнуло меня к подобному нелепому приключению. Но Финмор был так горяч в своих уговорах, и так притягательно живописал ожидающие нас чудеса, что невольно зажегся и я сам. К тому же, бессмысленно отрицать подтачивающего меня червячка любопытства. Хотелось почувствовать собственной кожей тяжелый, жирный воздух человеческих ярмарок, и ответить, наконец, на вопрос, как близкое соседство фиримар сделало мечтательного, неуклюжего Финмора тем свирепым нещадным чудовищем, о котором я читал в письмах суесловного хайаорноского тиуна.
  
  К тому же, упрек Финмора в моем небрежном отношении ко вверенным мне землям отчасти был правдой. Я горжусь своей честностью, и перед самим собой слишком вздорным было бы заламывать руки. Пожалуй, что в последние дни я не проявил должного интереса к разрастающейся торговой сети Северного Белерианда, и отдал дело на откуп местечковым тиунам и старостам. Их отчеты, в пятнах и заломах, копились на моем столе, но скука и брезгливость мешали мне детально отследить обороты серебра и золота подданных арана Новэ. При ближайшем рассмотрении грубая бумага, вываренная из соломы и тряпок, несла на себе чернильные следы простейшей крестьянской хитрости, и мне не стоило большого труда наказать склонных к воровству энгвар. Однако, в масштабах Эглареста пять сотен мириан налогов не изменили бы состояния владыки Кирдана, а на мои плечи легла бы дополнительная, непосильно унылая, докука.
  
  Увлекшись своими рассуждениями, я едва нагнал Финмора. Блаженно улыбаясь, он вышел из городских ворот, прикоснулся одной ладонью к матовому восковому самшиту створ, а вторую протянул вперед, ловя крупные редкие капли с козырька.
  - Чувствуешь этот запах? - спросил он у меня, втянув воздух.
  Пахло влажными сетями, водорослями и медом, скотным двором, начавшими портиться морскими гадами, сдобой и горелым медом, сыростью и конским навозом. Не рискнув вступать с ним в очередную словесную баталию, я только пожал плечами.
  - Пахнет настоящей жизнью, - веско ответил он, - Быстрой, прекрасной и беспощадной как к ним, так и к нам. Пойдем...
  
  Стражники Эглареста ошеломленно смотрели, как я набрасываю на голову просторный капюшон. Но я только покачал головой им в ответ. Сегодняшним вечером, за миндальным печеньем и теплым настоем шиповника, Лаурэанна услышит такую сказку на ночь, каких давно не рассказывал ее отец.
  
  Мы шли вдоль городской стены, мимо крытых вощённой тканью лавок, торгующих сукном полотняного и саржевого плетения, узорчатым и гладким атласом, грубой шерстью, льном, и, отчасти, перекупленным синадрским шелком; затем шли долгие, молчаливые ювелирные ряды, где за крупными серьгами, тяжелыми бусами, и негранеными камнями прятались и достойные безделицы. Толчея усиливалась, и я в сотый раз пожалел о проявленном безрассудстве. Оставленный дома надушенный жасминовый платок, и тот не смог бы спасти меня от низко стелящихся ароматов нелегкого человеческого быта. Необычно и остро отзывался в моем сердце каждый нечаянный удар, полученный мною в давке. Я старался идти за Финмором след в след, но толпа так и норовила оттереть нас. Наконец, после безумной гонки, он остановился под Южной стеной, у горстки людей, раскладывающих на покрытых столовым камчатным льном прилавках товары: немного разного сорта продовольствия, ткани, вина в дубовых бочках и внушительное количество кованного инструмента. Предатель Маэглин был когда-то на что-то годен, и Финмор знал толк в металлах. Завидев моего родича, снявшего капюшон, оживились сидящие на низких скамьях, в полном пластинчатом доспехе, люди. Если это и была дружина, подготовленная на смотр Владыки Кирдана, то я мог с уверенностью сказать заранее, что он будет пройден.
  - Кано Финмор, - расплылся в улыбке бородатый исполин, - Пора нам булатом перед светлыми очами побряцать?
  Финмор обернулся в мою сторону и сделал вид, что перебрасывает мне вопрос, как невидимый легкоперый волан из давно забытой детской игры.
  - Уверен, что скромно скрывающий свой вельможный лик под капюшоном калина карасар куда лучше меня ответит на этот вопрос, - с озорным видом добавил он.
  - Калина карасар, - неглубоко поклонился мне человек, - Будь славен.
  
  Прочие, отвлекшись от выкладки товаров, так же сдержанно поздоровались со мной. Скорее, я был приятно удивлен, чем раздосадован: мне нравилось хранимое ими достоинство, большая редкость среди селян. Очевидно, к ним пришло осознание своего особого положения - союзный манор, как бы мал он не был, подспорье в наши бедственные времена.
  - И ты будь здрав, дружинник Негбаса, - оценив его взглядом, ответил я, - Светлый князь белегаэрских побережий, владыка Кирдан, уделил весь завтрашний день союзным и людским делам. Однако, сегодняшним вечером, в жемчужной зале состоится пир, на котором должно быть дорогим гостям и предводителям союзных воинств арана Новэ.
  Финмор, к которому я в большей степени обращал свои речи, рассеянно кивнул, и тревожно обратился к русобородому:
  - Ярмарка будет длиться до третьего дня включительно. И, если в вечерний час меня ждет торжественный услад, затем мы будем заняты воинским показом, а в последний день торгов прилавки опустеют, то нам остаются лишь быстрые часы до вечера для совершения сделок.
  - Надобно успеть, - тот нахмурился, а потом ухмыльнулся и обратился к Финмору шепотом, - Иначе деревенские бабы с нас три шкуры спустят, что баламбешек им не купили, и моя в первых рядах!
  Финмор улыбнулся, понимающе кивнул, и наклонился ко мне:
  - Самое сложное в бытности кано Негбаса - завоевать, и главное, удержать уважение ниси... Впрочем, это трудно не только для кано!
  - Уж если взбеленятся, то... - рослый дружинник провел у себя пальцем по горлу.
  - То будь мы с Синьянамбой хоть трижды три прославленными храбрыми мужами, нам не совладать со стеной огня, небесными сводами и злонравными женами Нуата, - закончил за него Финмор, и оба дружно расхохотались.
  
  Видел ли я до этого своего родича столь беззастенчивым, свободным и счастливым, как сейчас? Простые шутки и радости сделались ему отрадны, и ничего больше не осталось от того, прежнего - воздержанного, задумчивого и робкого. Разве что я изредка узнавал потерянный взгляд, с которым он рассматривал витражи и перламутровые инкрустации, а после слушал мои безнадежные увещевания.
  - Кому же выпадет честь пройти по торжку в сопровождении кано и высокого гостя? - спросил тот, кого Финмор назвал Синьянамбой, кивнув на меня.
  - Я обещал Кирту взять его с собой, если коварный Фаранон не увлек его сетями и прочими ловчими снастями, - оглянулся он, - Но не вижу ни его, ни хитреца Тинмире.
  - Они уходили вместе, кано, и обещались быть в ближних пределах, - зачастил исполин, а потом насупился, - Кирт говорил, что пойдет на пляшущих поглядеть, а с ним и Тинмире увязался. Знаю я, какие пляски старого распутника могли бы увлечь...
  - Я найду Кирта, и вместе мы вытащим Нийарро из цепких лап разврата, - легкомысленно отмахнулся Финмор, - Оставайся сегодня главным, мой друг.
  - Кано, а кто же вам товары тягать поможет, если я тут сидеть буду? - обиженно протянул Синьянамба.
  - А кто же лучше тебя сможет рассказать о сварочном булате, литой харалужной и слоеной стали? Кто, кроме тебя, сможет объяснить, что наши косы-стойки как бы сами косят траву, издавая при этом чистый, звонкий звук? И, главное, только ты сможешь объяснить, почему плата за наш металл начинается с серебряного мириана! - улыбнулся Финмор, - Пусть товары доставляют к нашему торговому месту, и мне не будет нужды носить их.
  - Как бы те доставители ничего не поперли, - вздохнул дружинник.
  - Неужели ты думаешь, что ярмарка полна безумцами, желающими обмануть самого кравчего владыки Кирдана? Нам сегодня очень, очень повезло с сопровождающим гостем...
  Финмор покровительственно приобнял меня за плечи, как и я - его - в начале этого суетного утра. С ним стало трудно и неприятно спорить.
  
  ***
  
  
  Мы протискивались между плотно сдвинутых спин, пока не остановились у самого края утоптанного, круглого прогала. Берестяные рожки, свистульки, дудки, трехструнные жилистые гудки и грудные, низко звучащие волынки сливались в задиристую, мальчишескую быструю мелодию. Пляшущие были совсем молоды, кое-кто - босиком, и быстрый характер разнузданной пляски посреди спонтанно вытоптанной пыльной площади раскрасил бледные северные лица и выбил непослушные пряди из девичьих кос. Я слышал присоединившийся к веселью ребек. Танцоры повторяли бойкое "риг-диг-дон", и отбивали размер в две четвертых, кто чем мог: тяжелыми деревянными башмаками, сапогами или попросту пятками. Все эти летящие повороты влево, поочерёдная смена танцующих пар, лёгкие подпрыгивания на одной ноге с выносом свободной вперёд и вращение с девицами под руку напомнили мне гондолинскую аларку. Тогда, много лет назад, стоя на стенах и встречая Весну, мы слышали мысленное "раз", и уже предвкушали, каким ловким будет прыжок на левой ноге, и как, соразмерно ему, полетит вперед правая... Я отогнал страшные образы прошлого, и поймал себя на мысли, что между молодостью людей и квенди лишь одна разница, и ее измеряют годами.
  - Кано Финмор! - в очередной смене танцевальных партнеров, до нас удалось добраться сухопарому, взмокшему мальчику, - Кано Фин...мор... Я... Ну...
  Он все не мог отдышаться, и я с улыбкой наблюдал за его отчаянными попытками оправдаться.
  - Ты прекрасный танцор, Кирт, но, если ты продолжишь укреплять свои воздушные позиции вместе с той славной госпожой, - Финмор указал на пепельную головку. Она уже успевшую променять прежнего ухажера на плотного юношу постарше, - То мы не успеем ни за покупками, ни за "веретенником" ...
  - Тут продается "сладкое веретено" ?! - восторженно воскликнул Кирт, и на его слова с интересом обернулись сразу несколько человек.
  - Вот так в суровом мире еда побеждает любовь, - смеялся Финмор.
  Пока мы втроем шли на все усиливающийся запах сдобного теста, Кирт безостановочно говорил о каком-то пекаре из прошлого.
  - Его семью постигло страшное горе: дочь в детстве перенесла безобразную болезнь.
  Ее лицо покрылось мелкими зарубцевавшимися шрамами. Такие и у нас бывают, если пузыри расковыривать... А дети несмышленые все так делают! И вот пекарь сидел дома и думал, как же ему зарабатывать. Если его дочь с обезображенным лицом будет торговать булками и пирогами, никто не подойдет к ее прилавку - все купят хлеб у более красивых девушек. В это время он услышал сухой треск веретена и увидел дочь, сучащую нить из кудели. Ее мелькающие руки были, как у Перворожденных: с узкой ладонью и белыми, длинными пальцами. На следующий день пекарь отправился на ярмарку и взял дочь с собой. Она наматывала длинные веревки из подслащенного теста на буковое веретено, ставила в печь, а после обмакивала в мед и орехи. Люди смотрели, и дивились на ее дела. Никто не обращал внимания на лицо, все смотрели на ее красивые руки. И когда спросили ее, что она печет, она ответила: "веретенники". С тех пор они появились на каждой ярмарке, и уж охотников до них - хоть в Оссирианде запруды делай...
  
  - Мы идем к той несчастной? - спросил я.
  - Что ты, калина карасар! Она, видать, и померла уже давно: веретенникам-то лет пятьдесят, как существуют... - со смехом ответил он, повергая меня в очередное задумчивое молчание. Пятьдесят лет - это большой срок. Лицо легко может обезобразить детская болезнь. Руки, по форме и цвету походящие на руки квенди, почитались за счастье... Пока мне сложно было поверить и составить единую картину мира.
  Держа в руках заботливо купленную и подаренную мне горячую липкую пустотелую булку, я недоверчиво к ней принюхался. Шел мелкий дождь, и в воздух от нее поднимался сладкий пар. Я отломал небольшой кусочек, стараясь не испачкать пальцы в жидкой медовой пропитке, и остался вполне доволен результатом.
  - Если взбить две части яичных белков с тремя частями крупинок вываренного тростникового сиропа и добавить часть лимона с цедрой, и начинить этим веретенник, то и самому Владыке будет интересным попробовать пищу его свободных общинников и оратаев, - ответил я на молчаливый вопрос повернувшего ко мне бездну капюшона невидимого Финмора.
  - В веретеннике нет ни истерлингской сладкой крупы, ни лимона, - он покачал головой и вздохнул, - И это будет уже совсем другое блюдо. А ты так ничего и не понял.
  
  Что я, собственно, должен был понять в полом печеном тесте, я не смог осознать, сколько ни старался.
  
  ***
  
  
  - Чет!
  - Нечет!
  - Нечет?! - глаза проигравшего широко раскрылись от обиды и расстройства. За время, проведенное нами в ожидании денежного советника Финмора, смуглолицый полный купец с вплетенными в бороду золотыми восточными монетами уже успел проиграть остатки своего товара и расшитый прозрачным, горящим в свете масляных светильников камчатый тюрбан.
  - Нечет, нечет, мой невезучий друг, - похлопал его между лопаток хитроумный одноглазый плут.
  - Кости заряжены! - возмутился вцепившийся в объяровый, переливающийся шейный платок лавочник, - Люди добрые, да он анкура... прощеульщик, обдирала!
  - Хочешь проверить? - шипящим шепотом, не предвещающим ничего хорошего, спросил обманщик, - Понаехали тут на наши земли, а еще и с долгами рассчитаться не желают...
  - Я тебе не верю! - истерлинг покрепче прижал шелк к груди, - Ты увертливая лиса!
  - Успокойся, успокойся, сердце мое... - подсевшая к его ногам, на пол, спиной к лукавцу, женщина склонилась так, что ее грудь мягко опустилась на колени обманутого, - Это же всего лишь игра.
  Я видел, как, скрытый ее силуэтом, ловкач молниеносно поменял кости на "честные".
  - Дорогая игра! - обиженно засопел гость, - И любовь твоя - тоже дорогая.
  - Я девушка честная, а честные дороже стоят! - она поднялась с колен и присела рядом, обвив тучный живот обольщенного купца руками и положив голову ему на грудь.
  - Хочешь, еще удачу проверь? Удача, что кляча: садись да скачи, - искушал его первый игрок, пока женщина подливала теплое вино в высокую глиняную кружку гостя.
  - Ай, ай, Рияз! - подшучивали над его горем друзья, собравшиеся за спиной, - Тюрбан хоть отыграй, а то как с непокрытой головой перед людьми покажешься?
  - Давай хоть в братины поиграем! Знай, глазами следи. Глаза же тебе не лгут? - одноглазый, поморщившись, сменил повязку с левого, зрячего, на зрячий же правый глаз, и все расхохотались над его шуткой.
  - И страшно, и желанно, - потеребил бороду купец, - Ай, как бы кто вперед меня сыграл... Да неудачу мою перебил. Что ж делать, люди добрые, кто мне судьбу предскажет?
  - Где лгун да рвач - там не жди удач, - ясно ответил ему грузный старик, неспешно опустошающий пинту за пинтой, - Эй, трактирщик, где пойло брал? Хорош, как телесная невеста!
  - Да с севера привезли, - не пожелал поддерживать тему хозяин темного и душного заведения, в котором мы ждали скрывающегося в одной из тесных комнат советника уже половину часа.
  - Так то ж негбасский сидр! - радостно вскричал Кирт, не замечая сразу двух недовольных взглядов: корчмаря, за раскрытие его торговых секретов, и Финмора, за привлеченное к нам лишнее внимание.
  - Из Негбаса, говоришь... - игорный обманщик положил ногу на ногу, - Богатый, говорят по ярмарке, край. И много небылиц говорят, но мне до того нет дела. Сыграешь со мной в братины, подлеток?
  
  Что мной руководило - ведомо лишь Единому, милостивому и милосердному. За какие ошибки прошлого владыка Лориен наслал на меня туман безумия? Я до сих пор перебираю в памяти события, за которые меня ждала жестокая расплата. Хотя, вероятнее, я просто хотел наказать быстрорукого ловкача, и выполнить свой долг проверяющего перед владыкой Кирданом. Азарт и страсть, обвившие разум камнеломным плющом, о которых мне позже толковал Финмор, были здесь совершенно не при чем.
  - Я проверю тебя, человек, - сказал я, не снимая капюшона, и подошел к столу.
  
  Я чувствовал, как вскипает и пенится в бессильном гневе безрассудный обычно Финмор, и злорадно радовался, что мне наконец-то удалось его переиграть. Я не был переполнен таким пьянящим восторгом опасности с тех пор, как... Впрочем, сейчас было не лучшее время для коридоров памяти и падения Ондолиндэ.
  - Что ж, садись, друг, - удивленно ответил игрок, оскорбленный моим неразумным к нему обращением. Ведь я и сам нынче был скрыт в человеческом обличии, - А у вас там, в Негбасе, все мужики так уродливы, что не снимают капюшонов? Я б тогда себе оттуда бабу привез. Уж она б меня за ее спасение благодарила, благодарила, аж ходить бы потом не смогла...
  Я видел краем глаза, как Финмор подобрался и наклонился вперед, что-то быстро говоря Кирту.
  - Мое лицо - мое дело, пустословный. Или вышел приказ арана Новэ, запрещающий людям на его землях скрывать лицо?
  
  Нахмурившийся игрок постно и холодно расставил на столе перевернутые братины с легким бумажным шариком внутри.
  - Не переживай, грозный гость, я утешу твоего одинокого друга, - положила мне голову на плечо совсем молодая девица, без нижней рубахи под поплиновым лоснящимся блио. От нее невыносимо пахло потом, трубочными травами и голодом. Она, соблазнительная в своих мыслях, подошла и села рядом с Финмором, попытавшись его обнять. Он отстранился, посадил ее бок о бок с собой и тихо, так, чтобы его не слышали в зале, спросил:
  - Откуда ты?
  - Из Хитлума, мой холодный, - проворковала она.
  Я вяло наблюдал за движениями рук игрока, быстро-быстро переставляющего братины со спрятанным внутри шариком.
  - Ты здесь за долги?
  Она растерянно кивнула, продолжая ластиться к моему родичу.
  - Какова твоя ставка, негбасовец? - спросил меня обманщик.
  - Одна двенадцатая ее долга, - гулко ответил за меня Финмор, указав на открывшую от удивления рот девицу.
  - Что, понравилась Лассэ, прохвост? - довольно спросил трактирщик, стараясь отчаянно и незаметно одновременно подмигнуть моему сопернику, - Тогда двенадцать ставок по три мириана! И еще четыре за то, что я ее кормил.
  - Да где ж это видано, старое ты жухло, чтобы у меня столько долгов было-то? - тонко заголосила Лассэ.
  - Хочешь, чтобы они в пятьдесят переросли? - недоброжелательно посмотрел на нее трактирщик, опасаясь, как бы испугавшись крупных, по их мнению, долговых обещаний, добыча не ушла с крючка. Лассэ испуганно замолкла. Она бросила попытки обнять его и теперь напряженно о чем-то размышляла.
  - Левая от входа, - скучающе ответил я братинщику, - А теперь та, что посередине...
  Купец с востока захлопал в ладоши, когда первые монеты из кошелька противника с силой стукнули о замасленную поверхность стола. Движения рук человека казались мне неспешными, как будто он переставляет свои братины под толщей вод.
  - О, гостю везет! - оскалился зрячий одноглазый, - Может, удвоим ставки?
  - Отчего мне отказываться? - недоуменно спросил я.
  - А почему ты выкупаешь ее, а не меня, негбасовец? - отвернувшись от купца, спросила его купленная возлюбленная, - Она моложе, да я опытней...
  
  Она облизала ярко накрашенные губы. Я старался не смотреть в ее сторону. С потрескавшимися белилами на лице, она была больше похожа на отсыревшее полотно, чем на прелестницу.
  - Мне не было разницы, - просто ответил Финмор, - Я вверился случаю, и ко мне подсела именно Лассэ. Кто я такой, чтобы отворачиваться от игры случая? Случайности неслучайны.
  - Красивые слова, не прикрывающее правды, - женщина отвернулась от него, - Просто она моложе.
  Утекающее время тоже является предметом зависти у людей, отметил я. Они бояться стареть и утратить свое лицо, и не жалеют сил и красок, чтобы неумело нарисовать его поверх морщинистого прежним.
  Лассэ вцепилась в край лавки. В ее волосах, отсвечивающих то пепельным, то соломенным, играли огненные блики.
  - Пусть женщина забудет расстройство и поднимет выбранную тобой братину, гость, - мягко попросил игрок. Я кивнул нарисованной на вторую от стены чашу.
  - Пусто! - расхохоталась она.
  - Вовсе нет, - спокойно ответил я, - Ты, поднимая братину, незаметно зажала шарик кончиками пальцев, а братинщик, вкатив под другую точно такой же, поднял ее, чтобы обмануть.
  Толпа зашумела. Купец, выпучив глаза, ударил ладонью по столу.
  - Я говорил, что они лживые демоны! - крикнул он в лицо трактирщику.
  Опешивший было игрок улыбался:
  - Просто негбасовец не хочет платить, вот и плетет, невесть что...
  Из толпы к моей скамье подобрались двое, и уселись с разных боков.
  - Ты бы лучше заплатил и не шумел, селянин, - предупредил один, наклоняясь к моему уху, - У тебя под ребра шило упирается.
  - А что это к нему те двое подсели? Не угрожают они? - нервно закричал купец, махнув руками на моих соседей, - Что за притон мерзавцев!
  - Ай, ай, крикливый Росг! - раздался еще один голос за моей спиной, - Что за шум, а потасовки нет?
  Соперник по игре на секунду перестал буравить меня взглядом.
  - Ишь, Нийарро, твоя деревенщина тут расшумелась...
  Меня несильно и незаметно ударили под ребра, скорее пугая, в тщетных попытках ускорить процесс расплаты.
  - Что-о?! - протянул остроносый старик, которого назвали крысой, - Моя кто?!
  Кирт не успел предупредить его, и так торопящегося изо всех сил.
  - К-кано? - его брови высоко поднялись, и лицо приобрело совершенно беспомощное выражение. Кирт с силой дернул его за рукав, заставляя замолчать.
  - Кано? - недоуменно переспросил трактирщик, - Это ж кого вы, селюки, так зауважали?
  Финмор положил руку на скрываемый под плащом узкий кожаный темляк меча. Я наслаждался осознанием того, что события легко прерываемы; и был доволен не менее, что заставил его испытывать трепетное чувство потери контроля, каким он устрашил меня нынешним утром.
  - Да плевал я с дозорных башен, кого они уважают, лишь бы деньги вернули! - Росг из-под насупленных бровей посмотрел на обоих моих соседей.
  - А вот нам не плевать! - в голосе оскорбленного купца слышались первые раскаты грома, и восточный выговор, который он пытался скрывать, вырвался наружу, - Тебя судить будут! Мошенник!
  
  Стоящие за его спиной истерлинги напряженно следили за ситуацией, и в темных глазах разгоралось недовольное пламя. Воздух дрожал от духоты, волн сухого жара из светильников и напряжения. Нужна была одна искра, чтобы смертоубийственное пламя опалило собравшихся здесь людей. Я чувствовал, как умелые руки перехватывают шило, как мизерикордию, готовые резко и быстро продвинуть ее вперед, в незащищенную плоть. Финмор медленно, как большая кошка, не шел, а мягко перетекал ко мне, двигаясь между спорщиками. Я чувствовал, как сгустилось время вокруг, и медленно, как сквозь воду, сдернул с лица капюшон.
  
  Бывают моменты, когда море затихает и становится недвижимым. Нет ни ветра, ни ряби на волнах. Сплошная единая гладь, с которой начинается шторм. Так было и сейчас: время на мгновение остановилось вовсе, а потом, как высокая бурунная волна при подходе к берегу, с грохотом обрушилось на трактир. В мелькании рук, одежд и лиц я успел разглядеть, как быстро шепчет что-то на ухо склонившемуся Финмору Тинмире.
  - По воле и от имени повелителя Эглареста и белегаэрских побережий, я, кравчий Владыки Кирдана, даю вам срок до заката, чтобы заплатить положенную виру и уйти из города. "...Тот, кто будет пойман на преднамеренном подлоге, какой бы то подлог не был, он спасает свою шею сорока мирианами, если имеются шесть свидетелей, или, если из меньше шести, то пятьюдесятью..." - я повторил выдержку из ненавистного Финмору торгового свода правил Эглареста.
  - Они могут заплатить ее свободой, добавив лишь десять мириан сверху? - голос моего родича непривычно и звучно.
  
  Я, после некоторых раздумий, кивнул. Приятным и свежим оказалось осознание того, что и я нынче, по примеру чтимого всеми владыки Фелагунда становлюсь другом людей.
  - Так ты и есть любезный кано Негбаса, о котором только и разговоров?! А ты... - Лассэ повернулась ко мне, не скрывая счастливой шальной улыбки, - Ты, добрый господин, сам светлейший кравчий? Вот уж не чаяла вас в непотребном доме увидеть!
  - Я тоже! - оперся о стенку Тинмире, и нервно расхохотался, - Вот где, где...
  - Съел, карасик? - не обращая на советника внимания, она обратилась к часто моргающему от пережитого шока трактирщику, - Теперь я не на тебя, а на себя работать стану! А тебе, как другие, только десятую долю за кров да гостей отстегивать буду!
  - То есть, ты продолжишь работать?! - возмущенно приоткрыл рот Кирт. Признаться, я был недалек от того, чтобы последовать его примеру.
  - А чего? Коли нету хлеба, все сгодиться в дело. Дело я это люблю, да и деньги неплохие приносит... Не соленый же от пота крестьянский хлеб мне есть? - Лассэ потрепала его по щеке, - Так что, как скопишь, приходи. Я тебя запомнила, тебе и послабление будет.
  - А что, Масс, и то дело! - зло усмехнулся Росг, шуточно стукнув трактирщика кулаком в плечо, - Назовем наше заведение "Приют Перворожденных", так у нас отбою не будет...
  Замолчавшие было Рияз и его восточные сопровождающие, для которых наше появление стало сродни вожделенному избавлению, рассыпались в проклятиях.
  - Как ты думаешь, Росг, хороша ли моя память? - Финмор в спавшем уже капюшоне сел перед мошенником, на губах которого змеилась раздраженная усмешка. Он молча и вызывающе смотрел в глаза вопрошающего.
  - Хороша. Ли. Моя. Память. Отвечай! - четко и страшно повторил Финмор.
  - Думаю, не тебе жаловаться, бессмертный кано, - Росг скрестил руки на груди.
  - Сомневаешься ли ты в моих обещаниях?
  Росг, напуганный холодной и суровой речью, покачал головой. Он улыбался уже по привычке.
  - Я запомнил тебя, Росг. И, если я узнаю, что ты или твои друзья нарушили данное кравчему Владыки Кирдана вирное слово, или открыли нору с подобным названием...
  Финмор не закончил фразы. Росг съежился, сел на лавку и уставился в пол.
  - Не так я безумен и нелеп, кано Негбаса, чтобы наживать себе вечных врагов. Только и буду делать, что до старости бояться, а не жить.
  - Спасибо, великодушные та-саиды, - торжественно улыбнулся купец Рияз, - За избавление этого мира от обмана и гнусности хитрого Росга!
  - Сам дурак, - оборвал его Тинмире, - Напился, как мальчишка, у отца брагу укравший, у бабы продажной на поводу пошел, да проигрался...
  - На все злое - воля Великого Дэва, на все доброе - моя! - хохотнул истерлинг, и протянул мне объяровый платок, из-за которого начался сегодняшний спор, - Примите в знак моего вечного почтения этот жалкий шейный лоскут.
  Трактирщик угодливо заулыбался, Лассэ и вторая женщина захлопали в ладоши.
  - Люди всегда... таковы? - вопросительно шептал я Финмору, заставившему меня вновь надеть капюшон перед выходом, - Так непоследовательны и полны противоречий?
  - С тобой мы после поговорим, приверженец обманных братин, - он легонько подтолкнул меня в спину, как в детстве, и я почувствовал острый горячий укол тоски в области сердца.
  - Тебя, кано, нельзя ни на минуту одного оставить, - причитал нам вслед Тинмире, - Такой притон разврата развалили! Это ж уму не постижимо, какое небрежение к высокому мастерству...
  
  ***
  
  Как Финмор не обещал, пытаясь устрашить, а все же никто не заставил меня снимать капюшон, и являть и без того суматошливым торговцам суровый лик карасара арана Новэ. За неполную горсть меди он нанял дюжих, более похожих на волов, нежели на людей, носильщиков, которые с радостью грузили купленные товары в тут же стоящие подводы и, под бдительным руководством Тинмире, свозили их к торговому месту Негбаса. Пока Тинмире отлучался, Финмор успевал заключить еще ряд сделок, и, к его возвращению, процесс погрузки возобновлялся.
  
  Брал мой родич крупную граненную морскую соль, упакованную в вощенные мешки с горсткой картофельной муки на дне, чтобы впитывать лишнюю влагу при долгой перевозке; брал зловонный сыротоковый бурый рыбий жир, и редкие торговцы, живущие на самом севере, за Железными Горами, лили его из ковшей обратно в бочки, чтобы показать текучесть и свежесть. Все эти звуки и запахи - их гортанный говор, звон оберегов из нечистого черного шлиха, обильно висевших на жилистых шеях, сладкий запах от умащенных оленьим салом и белой мускусной амброй волос, и чадящая всюду ворвань, как свидетельство ее высокой горючести и неразбавленной сути - сливались в единую, неприятную и чужую мне картину мира.
  
  У заносчивых сводчиков, получивших высокое право на перепродажу эгларестских или иных товаров квенди, молча и степенно стоящих, сложивших руки на животах, покупали мы белые оссириандские вина, свежие и нервные, с оттенками старого золота, медовой и ореховой обволакивающей сладостью. Там, в краю семи рек, юной осенью, когда от воды поднимаются туманы, быстро рассеивающиеся под запоздалыми солнечными лучами, светлые ягоды покрываются благородной патиной и съеживаются перед тем, как стать восьмым, лучшим притоком Гелиона. С юго-востока белопарусного Арверниена прибыло темно-гранатовое, с фиолетовым отсветом сухое вино. В нем, мощном, но изящном, я различал и копченые фрукты, и специи, и лакрицу, и вековую горькую скорбь дерева.
  
  У перекупщиков же, сперва недовольно отводящих глаза от наших ветхих плащей, меряющих ткани локтями, мы брали тяжелый темный алтабас с серебряной волоченной нитью; невесомый, холеный и лоснящийся батист; роскошный и торжественный пятинитный бархат цвета крови: как яркой и молодой, быстро текущей по упругим артериям, так и мудрой, неспешной, почти черной венозной; тонкопрядный, легкий и приятный в пальцах ланненни, пух для которого выщипывают ранней весной, во время линьки коз; шелковый полупрозрачный золотой зарбаф, выкупленный у богатых истерлингских купцов, а так же много обычной шерсти, льна и их смешанного плетения.
  
  Отражаясь в оловянных мутных глубинах покупаемых зеркал, я ловил себя на мысли, что реальность исказилась и пошатнулась, и я не могу отличить правду от вымысла, себя - от кого-то еще, не знакомого мне поныне. Под моими глазами расцветал и гаснул совсем новый мир, хрупкий и прекрасный, и я прислушался к давно доносившимся до меня звукам, которыми я пренебрегал, погрузившись в созерцание быстрого и неизведанного людского водоворота.
  - Это около балагана нищенствуют, - объяснил Кирт, заметив, что я с интересом прислушиваюсь, замерев на месте, - Коли кано не против, и я б послушал.
  Финмор был увлечен не меньше меня, и сразу за крытыми ятками торговцев специями и тугими, выведенными семенами, где он оставил не меньше пятидесяти мириан, мы углубились по широкой боковой дороге направо, к центру торжка, откуда и доносилась мелодия.
  
  Страхи прячутся в соломе,
  В домовинах крепеньких.
  То гнездились в буреломе,
  То явились к слепеньким.
  
  Перед высоким нечистым шатром, прямо на голой мокрой земле, сидели и пели, поеживаясь от сырого морского воздуха, человек семь. Над ними, с холщовым мешком в протянутой руке, стоял косматый старик с огромным, иссиня-красным носом, больше походившим на перезрелую сливу. Вокруг, не смотря на вновь зачастивший дождь, собралась полукругом целая компания торговцев и покупателей.
  
  Клеят глазки, просят сказки,
  Скажешь - испугаются.
  По чужой, по злой указке
  В волосы вцепляются.
  
  В просторных светлых одеждах, высокий и тонкий, пел мальчик чуть старше Кирта, и, когда он начинал, смолкали и прочие певцы, и гомон толпы вокруг, оставляя пространство для его голоса, этого прозрачного, истинного полета.
  
  А слепым на сердце смута,
  В горле расклокочется.
  Отчего-то, почему-то
  Умирать не хочется.
  
  Умирать не хочется...
  Умирать не хочется...
  
  Простой и чистый, гибкий и певучий, голос то рассыпался высокими колокольцами, то нисходил в гулкие пещеры, но непрестанно был задушевен и прозрачно печален. Звенел в высокой траве курганов ветер, разливались перед моими глазами реки, дробясь о камни, а я стоял, и завороженно слушал страшные и скорбные слова слепых.
  
  Ходят страхи, дышат страхи,
  В темноте чуть слышимы.
  Спят голодные собаки,
  Да скулят обиженно.
  
  Спят засовы, спят затворы,
  Спят огни болотные,
  Но не спят лихие воры,
  Да шажки бесплотные...
  
  Я внезапно увидел, как высока и недостижима голубая стынь над нашими головами, и как страшно жить, не различая ни контуров, ни обличий, ни света, ни тени... Не различая даже собственную смерть, ее туманную человеческую недосказанность. Я представил себя в их доме, подобном дому Финмора в Негбасе, ибо я не бывал в иных домах смертных. Я лежу на соломенном тюфяке, и, не смотря на все старания, не могу открыть глаза. Но чувствую душой и кожей, как что-то недоброе приближается в навеки охватившей меня ночи, и нет никакого спасения.
  
  Ближе, ближе подступают
  И щеколда сдвинется.
  Спят соседи и не знают,
  Что ослепшим видится.
  
  Что ослепшим видится...
  Что ослепшим видится...
  
  Когда он смолк и сник, крик охваченной восторгом толпы наполнил узкую балаганную площадь. Слепой сидел с опущенною головой, удивленно прислушиваясь к этому грохоту. Меня охватила нервная дрожь. Я понял, чем является человеческая жизнь: чередой страдания в неусыпных сумерках неведенья. И они никогда не прозреют, потому что никто не знает, что ждет их после короткой и полной боли жизни: ни один из эльдар, майар или Пресветлых Валар и Валиэр. Как можно обвинять их в трусости или корить за предательства? Они просто не понимают, что приближается к ним во тьме. Я развязал кошель и бросил в холщовый мешок старика пять звучно стукнувшихся друг о друга золотых мириан - все, что я брал с собой в эту короткую увеселительную прогулку.
  - Добрый господин, - горло старика перехватило, - Добрый господин! Мужики! Мужики!
  Слепые подняли головы, оборачиваясь на его сиплый возглас.
  - Сегодня больше не поем! И всем горячего да по братинке, и Динэна отведем к лекарю, да поживее! Дин-то у нас совсем занемог, господин, если бы не ты, то мы б его в балаган уродов продали, там хоть тепло и ходить никуда не нужно, как нам... - обращаясь ко мне, старик указал на певшего юношу.
  - Сколько собрали, Голова? - деловито поинтересовался один из слепцов.
  - Сколько нужно! - отрезал он, - Не при людях же.
  - Динэн, Динэн, хороши наши дела! - пел безмятежно улыбающемуся мальчику старик, - Будет тебе и сладкое веретено, и постель, и лекарь...
  Мальчик продолжал улыбаться, не отвечая Голове. Он был слеп и безумен, и мог только петь, не понимая слов, с трудом заученный мотив. Оживился он, только когда косматый предводитель сунул ему в руку сухарь.
  - Вставай, вставай, Динэн, - наперебой смеялись слепцы, - Пора лечиться, Тихий!
  
  Ему подходило это кроткое синдарское имя. Тихий и прекрасный, как диковинный цветок, но совершенно неразумный, песнопевец медленно поднялся с колен. Мне стали понятны его широкие одежды: между ногами у него было видимое, сильно обтянутое образование, больше похожее по размерам на голову трехлетнего ребенка.
  - Сами пытались проткнуть, да он орет, и оттуда вода течет кровавая, - извиняющимся голосом как будто ему было неудобно за внешний вид Динэна, объяснил мне Голова, - А тут как раз лекарь под бочком... Мы ему там все почистим, да с маковыми зернышками во рту, чтобы больно не было, а потом сладостей накупим да спать уложим, а сами по торжку еще погуляем да прикупим чего, благодаря доброму господину!
  
  - Эй, честный люд! - на помосте, наскоро сбитом перед балаганом и покрытым ярким, но ветхим сукном, появился размахивающий руками и привлекающий наше внимание человек, - Добрые покупщики да продаваи!
  - Чего тебе? - раздался недовольный голос из толпы.
  - Одними слепцами сыт не будешь! - отозвался зазывала, - Не желаете и глаз порадовать?
  - Да чего будет-то? - спросила полная женщина в цветастом платке на голове.
  - Будет представление кукол! - с энтузиазмом ответил крикун, а после понизил голос, - Наши маленькие актеры поведают вам о событиях недавних и страшных, полных крови и горечи, но и доблести и отваги, и у каждого из вас зажжется встревоженное сердце! О великой битве расскажем мы вам! О падении Гондолина!
  У меня широко раскрылись глаза, а пальцы, беспокойно теребившие кошелек во время короткой беседы с Головой слепцов, замерли. Мне показалось, что я ослышался. Зазывала, привлекший внимание людей, отошел к краю помоста.
  - Нам пора уходить, - обратился я к Финмору, но тот не открывал взгляда от сцены.
  - Была темная холодная ночь, и на небе не висело ни одной звезды, когда на Сокрытый Город обрушилось страшное горе...
  - Было тепло, почти жарко, - шептал я себе и Финмору вслух, - И, пока не зажглись огни Ангбанда, ночь пахла тысячами цветов, как всегда бывало во Вратах Лета.
  - И после в течении многих дней, обезумевшее от горя солнце не всходило над горами, окружавшими город...
  
  Из-под сцены над ситцем вырастали деревянные очертания плохо раскрашенных гор и белых башен, над скрывающей актеров сценой подняли черную ткань, символизирующую ночь.
  - Было очень солнечно, - быстро говорил я, стараясь ничего не упустить, - Настоящее лето, которого мы так долго ждали. И обожженный воздух лопался перед глазами. Все горело: сады, и дома, и эльдар. Все было в огне!
  - Нелегко выговорить сейчас "солнечный Гондолин", правда? - Финмор низко наклонил голову, - Я знаю, как были залиты лучами и кровью его мостовые, я видел.
  - Но был в городе тот, кого не страшила власть Черного Врага, и предатель, чьего имени не сохранила наша память, прокрался к Стальным Воротам...
  
  Пусть его не сохранила людская память, но я превосходно его помню. Перед глазами возникло бледное скуластое лицо, заострившийся после пребывания в Железной Тюрьме нос, узкие губы... Я видел его нечасто, но удерживал этот образ, потому что зло не должно быть забыто. Меж тем на сцене развивались действия: рушились башни, охваченные кумачовым ситцевым огнем, выходили берестяные балроги и, надетые на пальцы, восставали из прошлого полчища орков. Я узнавал в тряпичных, облаченных в серебренные бумажные доспехи, падающих под натиском, куклах князей Гондолина.
  - ...Так дивный Город стал им могилой, а предатель обречен лежать на острых камнях, сброшенный с высокого уступа. Ибо, - сказитель назидательно поднял вверх указательный палец, - Каждому воздастся по делам его.
  Он спрыгнул со сцены, и, подходя к зрителям все с тем же неизменным холщовым мешочком, отличавшимся от мешка слепых лишь размерами, с намеком потрясал им.
  - У него на могиле растет шиповник, - Финмор, положив в мешок мелкую монету, обернулся ко мне, - В Негбасе говорят, что он растет на границе своего и чужого мира, и что у него кроткие цветы и обезумевшие шипы.
  - Я не могу тебя понять, - я приложил пальцы к вискам, стараясь сдерживать звон в голове. Подступала мигрень, о которой я уже забыл и думать, - Почему ты чтишь его память?
  
  Финмор отошел от балагана, вновь углубляясь в торговые ряды, и я нехотя последовал за ним. Слева от торговцев жемчугом, кораллами и драгоценными раковинами я поймал на себе взгляд Головы, сидевшего на приступке перед малым шатром.
  - Самый дорогой лекарь,- хвастливо заявил он мне, - Пообещал, что Динэн будет, как новенький, и что черная водянка его мошонки излечима.
  
  Он уже был пьян. Я поднял было полу плаща, чтобы ненароком не задеть его, но услышал тонкий крик, полный боли и обиды, и опустил руки. Маковое семя не помогло, и песнопевец в шатре страдал. Я с отвращением перешагнул ручеек текущих от лекарского шатра нечистот. Этот мир ужасен, и я был прав. А потом я вдруг вспомнил атласное тело девушки в дешевом доме терпимости, добрую руку старухи-торговки, сующей сироте-попрошайке пряник, недостижимый чистый голос слабоумного... Все перемешалось в этом лучшем из миров, в этом ужасном из миров. И вовсе не надо дожидаться смерти, все здесь - и добро, и зло. Я плотнее закутался в овечий плащ. Стало тепло и безопасно, и миры Эглареста - за и вне стен - сливались, находя один на другой.
  
  - Говорят, что для ученика в отношениях с Тано главное - преданность. Хотя преданность может поначалу казаться недоступной, в действительности она у тебя перед глазами. Если ты однажды решишь довериться ей, в то же самое мгновение ты станешь безупречным, - буднично и размеренно ответил, наконец, Финмор, оплатив сушеных рыб и вяленых морских гадов, - Но я не так мудр, Лоссаринэль. Я просто любил его.
  
  ***
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  Эгларест, 519 г.
  
  Мы с Киртом взялись проводить калина карасара обратно: судя по его скованным движениям и неуверенному шепоту, он не смог так быстро освоиться в новом для себя мире, но я этого и не ждал. Самое трудное - это первый шаг, с которого начинается долгое и полное чудес путешествие. Я и сам иду по этой дороге шатко и нетвердо, и люди Негбаса помогают мне в пути. Время близилось к пяти вечера, и быстро смеркалось. В Эгларесте нет долгого, разлитого перехода от дня к ночи: она обрушивается сразу, только и успевай разжигать ручные фонари. До торжественного ужина я должен был успеть проверить доставленные товары и, взяв знатока животного мира Фаранона, купить или обменять на оружие боевых коней: когда мы покидали манор, никто не радовался отсутствию шестнадцати пахотных лошадей во время мартовской распашки. Каждому должно быть свое: одним - плуг и хомут, другим - пена у рта и звон кровавых битв.
  
  Во влажных бликах фонарного света запоздавшие покупатели за копейки расхватывали лежалый товар: жареные на палочках куски успевшей остыть рыбы, зачерствевшие веретенники, пахнувших прелыми водорослями кальмаров. У корзин с тонкошеими гусятами, подращенными цыплятами и увальнями-индюшатами стояли очарованных милой хрупкостью жизни, уставшие от долгого яркого ярмарочного дня дети. Стены, окружающие город, красно-оранжевые в огненных отблесках, на высоте теряли отсветы и нежно серели в низком сумеречном небе. Стража на воротах успела смениться, и теперь с сомнением и озадаченностью смотрела в наши лица.
  - Достопочтимый распорядитель праздников и торжеств, - склонился в неглубоком поклоне один из них, - Многие сегодня тебя разыскивали. Нам велено передать тебе записи герольда, требующие твоего письменного утверждения.
  Лоссаринэль кивнул и, не глядя, сложил сложенные прямоугольником листы в поясную сумку.
  - Время есть, чтобы не знакомиться с ними перед воротами собственного дома, - махнув рукой, объяснил он мне.
  
  За воротами, на первой из белых площадей Эглареста, мы обнялись на прощание. Кирт восторженно озирался по сторонам, поднимая мокрое от дождя лицо к точеным башенкам.
  - Дивный день ты подарил мне сегодня, Финмор! - удивленно говорил сын сестры моей матери, снова ставший мне родным, а потом рассмеялся, - Кто-то любит быстротечную и уходящую в прошлое музыку, кому-то ближе вечные каменные статуи. Все это дело вкуса, наконец!
  По его потемневшим от воды волосам стекали капли. Я хотел бы запомнить его таким - как молодым и свежим, как будто дождь смыл с него недвижимое гондолинское прошлое, намертво въевшееся в наши мысли, дела и сны. Да, как будто.
  - Добрый супруг? - легкая, вся в кобальтовом и лавандовом, неслышно выходя из сплавившихся с ней аспидно-синих сумерек, спросила Ласточка, - Я отчаялась увидеть тебя сегодня хотя бы мельком...
  
  Сперва мне показалось, что она и вовсе осталась неизменной, и я только вчера покинул Гондолин в поисках новых шахт, и все, что было между этим и тем моментом - просто морок, глупое, прекрасное и чудовищное наваждение. А потом в моей голове всплыла фраза, которую неустанно повторяла мать, пытаясь привить мне в детстве любовь к рисованию: восход и закат неотличимы, разве что закат, из-за разнородного прохождения сквозь толщу воздуха, воды и камня согревающих солнечных лучей, может быть более красочным. Из темного, густого ультрамарина жарких июльских ночей она стала поздним вечером, мартовской перламутровой прохладой, холодной морской синью, окончательно сплетаясь со светом и тенями Эглареста. Прекрасная и отстраненная, как те статуи, наступавшие на меня в замковых коридорах.
  - Доброго вечера, моя госпожа. Прими извинения за внезапное мое отсутствие, - Лоссаринэль несколько отстранился, указывая на меня, - Смотри же, какую жемчужину мне удалось выудить из мутной текучей воды нынешнего торга.
  - Доброй ночи, светлая Туллиндо.
  Я склонил перед ней голову, и она стесненно поклонилась в ответ, а потом изучающе посмотрела мне в глаза:
  - Финмор Вильварин! Как будто и не было грустных событий, разделивших нас.
  
  В ее волосах блеснул перламутровый телерийский гребень, и сложивший крылья серебряный лебедь плыл в темных волнах ее волос. Такой же, или очень похожий, я покупал на прошлой, хайаорносской ярмарки, между горными реками Теиглин и Глитуй... Я почувствовал тепло нагретого солнцем красного дерева, гладкую тяжесть темного янтаря, пылкую киноварь и раскаленную медь, и мне вдруг стало так горячо внутри, что захотелось смеяться и плакать. Два одинаковых лебедя в волосах, но как разнится их судьба!
  - Финмора Вильварина больше нет на свете, госпожа. Давай познакомимся, как будто не знали друг друга прежде. Финмор Энвиньятар, лера кано Негбаса.
  
  ...Конечно, она не могла не уколоть меня напоследок.
  - Ты оруженосец господина, мальчик? - царственно спросила она Кирта.
  - Да, госпожа, - не моргнув глазом, соврал тот.
  - Мне льстит, что нас с твоим повелителем связывает детская дружба, и я хотела бы видеть его в том блеске, которого он достоин. Возьми деньги, и купи себе одеяние, приличествующее твоему господину, - она протянула ему золотой мириан, которого могло бы хватить, чтобы обзавестись "приличествующимися" обновками половине Негбаса. Но, не смотря на мои отчаянные взывания к Кирту в глубине души, тот все же взял подачку.
  - Спасибо, добрая госпожа, - учтиво ответил он, зажимая монету в кулаке. Мальчишки везде одинаковы, что с них взять! И я улыбнулся своим ставшим уже совсем "взрослыми" мыслям.
  
  ***
  
  
  Эаринон,
  герольд малых и больших торжеств Эглареста,
  поздний вечер середины марта 519 года.
  
  Пожалуй, что с начала весны все пошло не так. И сегодняшний пир явился апофеозом всех неудач и трудностей, с которыми мне довелось столкнуться за столь короткий промежуток времени. Я обреченно смотрю, как главный замковый покой наполняет веселый шум, нарушая его привычную однообразную тишину. В розоватых туманах размытого морского мрамора я могу различить белые ажурные кальцитовые включения кораллов, раковин, игл морских ежей и чашечек морских лилий-криноидей. Что угодно, лишь бы не смотреть на вызвавших столь дерзкий переполох высокородного гостя и его дружинников. Никто не мог отказать им в такте и хитрости, и ничем они не выдавали своей родовой принадлежности, но этот маскарад не мог обмануть того, у кого есть хоть капля наблюдательности. Блеск золота, серебра и драгоценных камней, приятное сочетание цветных тканей, среди которых преобладают жемчужные, дымчатые и льняные цвета различных оттенков, создают мирную картину мелководного и спокойного морского грота. Но в глубине - о, я знаю это! - свиваются в клубок ядовитые морские змеи, и вода бурлит от их свивающихся тел. Пусть сегодня он явился, не как один из оставшихся в живых князей Первого Дома, но как проситель, жалкий бездомный Эред Линдона, пусть на время визита к арану Новэ были сняты черные с красным одежды, и свернуто знамя, но он остается тем, кем был и раньше.
  
  Ах, не забыть бы ничего в спешке! Накрыты долгие столы: на белых узорчатых скатертях расставлены мною зеркальные серебряные полушария перетянутых жемчужными обручами чаш на невысоких ножках, и в отполированных ложках, ножах и вилках бьется, приумножаясь, пламя тысячи свечей, а в мельхиоровых блюдах, стоящих перед каждым гостем, можно разглядеть свое собственное лицо без искажения. Плывут, плывут по их бортам стайки блестящих рыбок, колышутся в волнующемся свете наши тени, и розовый мрамор стен отражает размытые силуэты. Зорко смотрит калина карасар Эглареста, как расставлены на столах хрустальные кувшины с вином, чаши с крышками и без крышек, хватает ли солонок и соусников. Но я не подвел его, и, не смотря на внутреннюю тревогу, перепроверил работу младших слуг перед пиром.
  
  А мне было, из-за чего волноваться: самим Владыкою я был поставлен прислуживать высокому гостю все предыдущие дни, и подносил им вина во время зашедших в тупик переговоров. В зале переговоров пахло кровью и грозой. Лицо просителя было энергично и решительно; впалые щеки, быстрый взгляд, затаенно-зоркий, как у хищной птицы, парящей над своими охотничьими владениями. Однако, Владыка не слушал его: покачивая бокал, устремлялся он мудрым взглядом за узорчатые окна, туда, где сливаются небо и море, рождая в порыве неутолимой страсти мартовские шторма. Шли дни, но ни денег, ни воинской мощи не смог добиться от него проситель. И сейчас он, войдя в залу, скинул плащ на руки подоспевшему слуге и остался стоять в непривычных нежно-агатовых и белых шелках, упругий и гибкий, как клинок, с надменной улыбкой на тонких губах. Аран Новэ с неудовольствием скользнул по нему взглядом, и я подумал, что появление горькой тьмы и алых молний на светлом небосклоне всегда страшит. В зал вошли слуги, неся высокие кувшины для омовения рук, и опасный гость занял свое место за столом, первое по левую руку от Владыки.
  
  Распределение мест было сложнейшей шахматной партией, которую мне только удавалось разыгрывать! С окружением арана Кирдана, сидящим по правую руку, трудностей возникнуть не могло: первое место по праву отдавалось правителю города Аластакирону, за ним сидел кравчий Лоссаринэль, и прочие, по старшинству.
  
  Слуги и оруженосцы разносят кушанья, другие обходят стол с кувшинами и наливают в кубки вино, и я, сидя в высоком кресле у поставца с серебряной посудой, внимательно смотрю за их работой. Начали сегодня, по случаю малого простого праздника, всеобщей ежегодной ярмарки, с простых и грубоватых блюд: подавали куски темного оленьего мяса со сладковатым винно-красным соусом. Я смотрел за его приготовлением на кухне: как слегка поджарили до мягкости в масле лук, положили изюм, смородину и инжир, растворили палевый истерлингский сладкий песок в молодом вине и уксусе, залили этим лук и ягоды, и как перетерли смесь до воздушной однородности.
  
  Теперь о гостях по левую руку от Владыки. Кравчий Лоссаринэль говорит, что его диковатого нуатского родича нам послали Валар. После неудачных переговоров князь Первого Дома, униженный уже тем, что пришел к нам, как гость, с просьбою, мог учинить ссору. Однако, громоотводом, вызвавшим общий, ровный интерес, и явившимся безобидной темой для застольных бесед, стал кано Финмор. Слишком бедный и немощный для серьезных великокняжеских намерений, он все же являл собой весьма диковинный случай, который мог рассеять внимание нашего рокового гостя, и отвлечь его от возможного раздора. Дружина деревенского правителя, не смотря на малочисленность, должна была пройти смотр; был он избран по праву меча, не смотря на незнатный род; были у него земли, были и подданные, хоть и из числа людей; Владыка Кирдан принял его, а, значит, он мог считаться подколенным князем. И был среди явившихся в Эгларест только один гость выше него положением. Поэтому, на радость калина карасару, знатоку государственных хитростей, место кано Финмора было вторым по левую руку Владыки, сразу за светлым князем Первого Дома. Был он одет в чистую стальную шелковую синеву с серебром, и я подивился простоте и уместности его наряда.
  
  Вслед за рагу из фазанов с грецкими орехами и фундуком, открытым пирогом с грибами и изюмом, крольчатиной с травами и ячменем наступило время перемены блюд. Эгларест - морской город, и многослойное фигурное заливное из рыб и морских гадов, жареная форель с розмарином, шалфеем и мятой, тушеные в белом вине с молотым миндалем мидии были своевременны и соответственны мягкой морской атмосфере. Однако, приглядывая за пиршеством, я ни на минуту не забывал о данном мне пресветлым кравчим поручении. Я видел, как он склонился к ровно улыбающемуся и кивающему арана Новэ, и как неспешно рассказывал о чем-то, показывая глазами на нуатского князя. Наконец, карасар подал мне знак рукой, и я вышел на середину залы. Под стихающие звуки празднества я зачитывал высокопарные и неровные строки переданного мне письма.
  
  "Светлый наш Владыка!
  Пишет Тебе тиун Йондорао, подданный истинный и сердечный, чуждый измены и коварства, поставленный Тобою надзирательствовать над Хайаорносским погостом.
  Приветствую Тебя!
  Да хранят Тебя Валар, да будешь Ты здрав, да пребудут с Тобой радость и довольство, и да сопутствуют Тебе почести и счастье повсюду, где бы Ты ни был! Да станет Твой дом прибежищем славы и побед, великодушия и благородства! И пусть жизнь Твоя течет в усладах и отрадах! Доблесть и гордость да будут неразлучны с Тобой, и да разойдется по всей земле молва о Твоей доброте! И да будет всякий смертный немощен и ничтожен в сравнении с Тобой, и да останешься Ты навеки примером мужества и отваги для всего человеческого рода!"
  
  Я видел, устремляя взгляд поверх письма, как улыбается хитрой и неприкрытой лести князь Первого Дома, как насмехается в острую бороду Владыка, и как сосредоточено слушает меня лесной Финмор.
  
  "Моя любовь к Тебе, и мой грядущий последний вдох омрачены смертным томлением, и нет мне в скорби моей иной отрады, кроме той, что я могу принять смерть от того самого меча, что нынче поклялся Тебе в верности! Рискуя собственной жизнью, узнал я дорогие сведения о смуте, что зреет на краю Твоего правления!
  Погаными орками наводнились в последнее время наши края, и мы все, как один, поднялись, чтобы защитить Твои земли и наши дома. Однако, покуда вели мы честную борьбу, появился тот, кто хитростью выкрал у Тебя часть людей, и вершил с ними неблагие свои намерения. Я уже сообщал ранее о нем Твоему кравчему, но, видно, и его смогли обмануть сладкие речи и коварные дела того, кого называют нынче кано Финмором, владыкою лесов Нуата! И только я, верный тебе Йондорао, стерегу границы Твои от зла, как пес, ради одного только счастья подчиняться Тебе.
  Довожу до глаз Твоих, какими способами и хитростями вел он свою войну: не дружиною он воевал, а ухищрениями и надувательством. Он пытал пленных орков (об том отдельный отчет прилагаю, их мои охотники в лесу нашли); травил их пищу и воду; использовал ловушки, как на дикое зверье; говорили мне знающие люди, что обряжал он своих воинов бабами, и, подманив тем врагов, стрелял им в спины. Разозленные, орки пришли в Негбас, и только благодаря нам, чудом подоспевшим на выручку, деревня была спасена.
  Однако, понесли мы ущербы немалые, и просим Тебя выслать мне с нарочным до пятисот мириан на восстановление порушенных домов. Или хотя бы двухсот, чтобы помочь бедным, оставшимся без отцов, сироткам.
  
  Прощаюсь и с надеждою целую полы Твоего плаща.
  Тиун Хайаорносский, Йондорао".
  
  
  В зале воцарилась тишина. Все глаза были устремлены на нуатского владыку. Тот сидел, ошарашенно моргая.
  - Что из написанного человеком является правдой, подколенный князь Негбаса, Финмор Энвиньятар? - с лукавым интересом спросил его Владыка.
  - Все правда, светлый князь белегаэрских побережий, владыка Кирдан, - твердо ответил он, и, помолчав, добавил, - Кроме того, что Йондорао пришел к нам на помощь. Хвала Единому, милостивому и милосердному, с орками мы справились сами. Да и те не разрушали ничего, кроме нуатских лесов. Тиуну хайаорносскому не пришлось издержаться.
  В тишине, обрушившейся на него, как лавина, раздались сухие и редкие хлопки: наш опасный гость, чуждый условностей и привыкший к жестокостям, на которые его толкала нерушимая клятва, аплодировал кано Финмору.
  - Ты не боишься прослыть чудовищем, лесной кано, - в его глазах зажегся странный огонек, - И не страшишься всеми силами достичь своей цели.
  - При этом не считаешься с милосердием, - гневно ответил ему Аластакирон.
  - Я бы с радостью увидел тебя среди своих полководцев, - гость тяжело и скупо улыбнулся арану Новэ.
  - ... Будь у тебя хоть какая-то военная мощь, - ядовито закончил Аластакирон, - Ведь ему, как и тебе, лесной князь, не привыкать быть жестоким.
  - Почему на пиру есть дружина Эглареста и моя маленькая свита, но нет мечников нуатского владыки? - уколол в ответ гость из Первого Дома, - Или не все мы равны перед лицом арана Новэ?
  
  Я едва заметно кивнул головой одному из слуг. Как верно подмечено мое недопущение! Тот тихо выскользнул из зала в поисках человеческой дружины, а я напряженно вглядывался в лица князей. Случилось то, чего не ждал кравчий Лоссаринэль: вместо застольной шутки кано Финмор превратился в разменную монету, и через него решались важные государственные вопросы. Не в нужное время поддержал его наш злой гость! Подавали десерты: фрукты и ягоды, миндальные пироги со сливочным сыром, пирожные в виде растений и животных, но их сладкие, дразнящие ароматы не могли разогнать надвигающуюся бурю.
  - Пусть у меня и нет военной мощи, мудрый Аластакирон, но у меня есть жизнь, и я бы хотел сохранить ее всеми доступными мне средствами, - спокойно сложил руки на груди Финмор.
  - Что толку в жизни, если живешь ее бесчестным? - спросил тот в ответ, глядя в глаза князю Первого Дома. Нуатский владыка был сегодня средством разрешения старого и болезненного спора: в альквалондской резне у Аластакирона погибла семья.
  - Что толку жить жизнью, которую не ценишь, которую готов отпустить ради расплывчатого бесчестья? - продолжил отвечать вопросом на вопрос Финмор.
  Коварный гость улыбался, наблюдая за их ссорой. Он положил ногу на ногу и посматривал то на одного, то на другого спорщика, потягивая белое холодной вино. Владыка Кирдан резко встал и с силой хлопнул в ладоши.
  - Довольно. Ласковые гости забыли о правилах приличия, - он говорил весьма сурово, и раздраженно смотрел на продолжающего улыбаться просителя, - Перед сладостями наступает время стихосложения. Пусть лучше ваши строки, а не злые слова, говорят о вас.
  - Назови нам тему, Владыка, - охотно поддержал его кравчий Лоссаринэль.
  - Пусть будет Весна: сложно найти более спокойную и величественную тему. Весна, Эгларест, или этот витраж, - он флегматично указал на окруженную золотыми змейками, рыбами и раковинами самоцветную Уинен, танцующую между ласковым морем на переднем плане, и приближающимся штормом - на заднем, - Главное, чтобы вы могли оставаться бесстрастными.
  - Желание щедрого владыки дома - закон! - со скрытой иронией отозвался князь Первого Дома.
  Аластакирон, взяв себя в руки, раздраженно кивнул. Кано Финмор пожал плечами, как бы говоря о собственном стихотворном бессилии.
  - Разреши мне начать, Владыка? - как мог, старался смягчить ситуацию мудрый кравчий, и, дождавшись неглубокого кивка головы, заговорил плавно и протяжно, в классической размеренной манере:
  
  Как Эгларест назвать мне? Славным, летящим, белым?
  Где море рождает небо, где небо целует стены...
  Раскроется свод высокий, вода дрожит в полнолунье.
  В прибрежных роятся волнах минувших времен плясуньи,
  И прошлое подступает, и тысячью лун дробленых
  Расшиты тугие юбки из синих глубин соленых.
  Из чистой платины утро легко, как Уинен дыхание,
  И дождь, начавшийся утром, под вечер уже стихает.
  В закат золотится солнце; и небосвод высокий,
  И город, и нежный профиль врываются в мои строки...
  На гобеленах Вайрэ серой ткала каймою,
  Но глаза мои синими стали от этого неба и моря.
  
  Раз начинал карасар, то мы должны были слушать песни справа налево. Гость из Первого Дома залпом допил вино, поставил бокал на стол и жестом приказал повторить. Видимо, он ожидал от правителя города худшего. Аластакирон тоже воспевал Уинен, более других оплакивающую моряков после Альквалондэ, но был куда менее велеречив:
  
  У тебя не лицо, а лик.
  У тебя не ладони - длани.
  Все мечтают об океане,
  Но вернутся на материк.
  
  Каравеллы идут ко дну,
  Белым парусом режут душу.
  Соберу для тебя ракушек
  И от нежности утону.
  
  От Ламмота и до Балар
  Под водой будет сердце биться,
  Отдавая волной в ключицы,
  И удары - девятый вал.
  
  Как на ряби дрожит луна -
  Кто куски ее в воду кинул?
  Но глядят, не мигая, в спину
  Только рыбы и тишина.
  
  По сосновым бортам стучу:
  "Кто под флагом, скорей скажите!"
  Но кораллов когтистых нити
  Прирастают плотней к плечу.
  
  Это было очень интимно. Я был склонен посидеть с этими словами еще, пропустить их сквозь свой разум, но подавали марципаны, и я никак не мог позволить себе отвлечься от высокой и изящной сервировки. Владыка Кирдан чуть склонился в кресле, готовясь услышать лучшую из сегодняшних песен. Гость встал, и внимательно смотрел на кано Финмора, пока тот в смущении не опустил глаза. Потом он довольно улыбнулся, и в наступившей звенящей тишине заговорил с витражной Уинен:
  
  Золотящихся змей струю пропускал сквозь пальцы,
  Им глаза целовал, в золотистую муть глядел.
  В веретенах зрачков свивался в тугие пяльцы,
  И звенящие солнцем кольца дарить не смел.
  
  Слушай: шмель шелестит шелками в остывших шторах,
  Наступает пора жужжанья живых ночей.
  А на нас наступают статуи в коридорах -
  Белокаменность старых радужек, медь мечей.
  
  Анфилады угрюмых комнат затопят тени,
  Море ближе, чем ты мечтала: оно - вокруг.
  И в дремучей и древней глубоководной лени
  Рыбный блеск чешуинок кожи вспотевших слуг.
  
  И в глазах закружились тени, дрожат колонны.
  Я иду за волной, и не знаю пути назад.
  Ты не слышишь, как пенно дышат морские кони,
  И не чувствуешь кожей холодный усталый взгляд?
  
  В этом белом, жемчужном, синем легко забыться.
  Слишком душно сегодня ночью, грядет гроза.
  Пусть мелькают дороги, судьбы, чужие лица -
  Не смотри в мои полные слез золотых глаза.
  
  Мог ли, имел ли силу говорить что-то после него кано Финмор? Я бы не смог. Очарованный, я видел перед собой всю печальную и неотвратимую, но торжественную судьбу говорившего. Он сел и украдкой поднял бокал, улыбаясь последнему из сегодняшних стихотворцев, и тот обреченно встал со своего места. Немного подумал, покачался из стороны в сторону, и заговорил быстрым речитативом о своей потерянной весне:
  
  В золе и в высокой полыни
  Не видно добра или зла
  И с нежностью невыносимой
  Вновь черемуха зацвела.
  
  И память привычная чертит
  Костры в опрокинутой мгле.
  Я знал о весне и о смерти
  Не больше чем знал о себе.
  
  Я шел меж пустыми домами,
  Где яблони сыпали снег,
  И падал в холодное пламя -
  Единственно теплый из всех.
  
  Где жимолость вместе с осокой
  Меж узких беленых костей -
  Там ягоды красили соком
  Не знающих смерти детей.
  
  Зола оседает и хрипнет,
  На самом пороге беды
  Они никогда не погибнут:
  Сквозь них прорастают сады.
  
  На этот раз хлопки были не единичными: не смотря на нескладность и простоту его слов, ему аплодировали и князь Первого Дома, и кравчий Лоссаринэль, и Владыка Кирдан. Аластакирон, нагнувшись к кано Финмору, сказал, что морские сады, растущие через его братьев, так же прекрасны. Понял ли сам смущенный деревенский вождь, что его выбрали победителем только потому, что он был нейтрален в затянувшемся на пять дней споре? Не думаю. Я подал знак разносить теплое миндальное молоко с медом и корицей: к ночи заметно похолодало. И уже перед тем, как пиршественный зал ввалилась заметно подгулявшая, найденная в одном из кабаков немногочисленная дружина Негбаса, я успел услышать, как князь Первого Дома обращается к их повелителю:
  - Ты смог отвести грозу сегодняшним вечером, Финмор из Негбаса. И когда-нибудь мы обязательно встретимся.
  И, прежде чем дружина грянула бодрое "Славься, Владыка Кирдан!", он успел ответить:
  - Спасибо на добром слове, светлый князь. Я никогда не забуду, что слушал речи Макалаурэ-песнопевца.
  
  
  ***
  
  
  
  Финмор Энвиньятар,
  Эгларест, 519 г.
  
  Телеги были покрыты вощеными тканями, лошади шумно хрустели овсом из привязанных к оглоблям хрептугов, и люди переминались с ноги на ногу, ожидая скорого отправления. Не было только Кирта, Синьянамбы и Тинмире. И, если последний прощался с приглянувшейся ему Лиссэ, и должен был появиться с минуты на минуту, то куда пропали эти двое, я не мог и предполагать.
  - У баб он, точно, - Кампилосса поджала полные губы, - Перелётный соловей: то на сосну, то на ель.
  - Ну, Синьянамба как в воду глядел, и в случае, если ты припекаться вздумаешь, велел передать, что всех любить - сердца не хватит. И этот, пламенный поцелуй, - Фаранон в шутку потянулся к ней, - И вот его-то с удовольствием передам.
  - Ай, дурачье, - досадливо и довольно одновременно, как умеют одни только женщины, шлепнула его Кампилосса.
  - Кано, кано! - Кирт появился из-за дальней телеги, отряхивая рубаху он налипших на нее соломинок.
  - Где же твои шелка и ажуры? - я иронично оглядел его с ног до головы.
  - Какие шелка? - недоуменно захлопал он глазами, а потом стукнул себя по бедру, рассмеялся и заспешил к оставленной только что телеге, - Ах, эти! Сейчас покажу...
  Из-под мешковины он извлек трех розовых и толстых, повизгивающих поросят, и с извивающимся нежным грузом в руках вновь подошел ко мне.
  - Племенные свиньи! Вырастают, что змеи огнедышащие! Жирные, как лепешки у Агно. Еле-еле денег той госпожи хватило, - с гордостью сказал он, и поцеловал одного из них в розовый пятачок, - Ласточки вы мои...
  - Как ты их назвал?! Повтори! - едва не взвыл от смеха я.
  - А что? Рыльца пятачками, хвостики крючками, а на спинке шуршат щетинки. Кто я они мне, как не ласточки! Уж как Куникарагхол обрадуется...
  - Меня, что ли, ждете? - Синьянамба подошел, и щелкнул одного из поросят по нежному перламутровому ушку, - Вот это свиньи знатные будут!
  
  
  Потом склонился ко мне, и прошептал в ухо:
  - Уж не серчай, кано Финмор, что без тебя управлялся, но ждать совсем нельзя было, и скоро к нам в Негбас пожалуют важные гости... Я уж им и задаток отнес, треть от стоимости.
  - Стоимости чего? - с интересом спросил я.
  - Сурприз! - довольный произведенным эффектом, ответил он.
  - Гости будут приятными и долгожданными? - улыбнулся я. Раван, предчувствуя путь домой, нетерпеливо прял ушами.
  - Чего это долгожданными? Да они из своего Ногрода за ста пятьюдесятью мирианами за неделю приволокуться, - проворчал он.
  - Гномы из Ногрода? За ста пятьюдесятью, и это ты им треть уже задатком отдал? - не поверил я своим ушам, - Что же ты приобрел, расточитель?
  - Не, не скажу. Подарок будет, к году твоего княженья, - Синьянамба покачал головой, как бы отказываясь говорить дальше, - Ведь правду говорят, что Владыка Кирдан тебя над нами князем признал?
  - Скорее, удачная ошибка герольда, - отмахнулся я, - И уж, говоря по существу, подколенным князем.
  
  
  Над Эгларестом занималось чистое, теплое утро. Весна вступила в свои права, и непрерывная дождевая мощь, наконец, уступила место высокому солнечному утру. Залив Балар, пронизанный до самого дна лучами, сиял бирюзовой прохладой, и мне было легко и счастливо дышать. Я думал о своем прощании с Лоссаринэлем, об его быстрых и горячих словах, и понял, что мы впервые за всю нашу жизнь попробовали быть друзьями. Хотя бы эти три дня. Хотя он, лиса из лис, все же не взял на себя ответственности, и подал арану Новэ того самого многострадального палтуса и вовсе без всяких соусов.
  
  ***
  
  Примечания:
  
  В этой главе авторы окончательно потеряли совесть и замахнулись на представителей Первого Дома.
   Даст Единый, не в последний раз!
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"