Волосы девочки были цвета солнечных лучей летним днем после грозы. Огромные глазищи беззащитно распахнуты навстречу миру, а кожа столь гладко бела, словно в жилах под нею вместо крови струилось молоко.
--
Редкая вещица, дорогого стоит, - мурлыкнул сквозь усы советник, впервые увидав Лану в колыбели.
Впрочем, герцогине-вдове он сказал иное:
--
Вашей дочери суждено быть любимой - для этого она создана. Так научите ее быть любимой! Любите Лану, ваша светлость.
Герцогиня-вдова любила дочь как могла и умела - не больше и не меньше того. Кормилиц брала дородных, служанок - расторопных и пугливых, гувернанток - старых дев из благочестивых семей. Раз в день брала дочь на руки и целовала в макушку, пухлой ладонью в перстнях никогда не била по лицу. На сотни вопросов, что сыпались из любопытной девочки горохом, герцогиня отвечала с великой обстоятельностью, глубоким грудным властным своим голосом. Однако вскоре теряла терпение и звала тогда советника, прищелкнув пальцами:
--
Будь добр, объясни.
Он и объяснял:
--
Ты будущая женщина, Ланочка. Ты ребенок сейчас, но придет время - и станешь женщиной.
На слово "женщина" он ронял придыхание, и Лана радостно переспрашивала:
--
Стану как мама?
--
Как мама.
--
А скоро ли стану?
--
Когда научишься.
--
А у меня получится?.. - щечки Ланы наливались персиковым соком.
--
Наука проста, - говорил советник. - Женщина - сосуд, и дело ее вмещать. Сила твоя сложится из того, что ты впитаешь в себя, точно как море складывается из рек, в него впадающих.
Лана впитывала. Вычурное разноцветье платьев на балу, мраморный голос матери, нестройный гомон улиц и звон мостовой о подковы, изумруды росы на плюще по стенам южной башни, хрустальную свежесть ручьев в саду, бряцанье доспехов, гундосую перепалку воронов и прищур лучников на стенах... Девочка принимала все и росла. Жизнь втекала в ее большущие, восхищенные зрачки.
Лана расцветала. Округлялись бедра и плечи, пухли губы, румянились щеки. Она была выше сверстниц, а волосы кудрявились и венчали голову пышной короной. Одного взгляда хватало теперь, чтобы узнать в ней юную герцогиню.
Когда пришел срок, она влюбилась. Лана вбежала к матери, и взахлеб, срываясь на шепот, рассказала... Герцогиня-вдова гневно взмахнула рукой, но дочь не умолкла - ее переполняло, лилось через край. Мать ударила ее по щеке.
--
Две недели не выйдешь из комнаты. На хлебе и воде. Надеюсь, научишься сдержанности.
Когда советник вошел к ней, слезы уже высохли. Лана обнимала свои белые колени и глядела с терпкой печалью.
--
За что, скажи? В чем я виновата?
--
Ты полюбила, Ланочка. Этого делать не следовало.
--
Разве любить нельзя? Отчего?!
--
Любовь - жадное чувство. Она заставляет бороться... а борьба не дело женщины. Добиваться, захватывать - удел мужчины, судьба женщины принимать. Тебя полюбят, ты примешь его любовь и лишь тогда полюбишь сама. Никак не раньше.
А позже пришла война. Странное дело: она, казалось, не прибыла извне, а появилась прямо здесь, в стенах столицы. Зародилась в дворцовых залах тревожно-рваными нотами в голосах, гулкими и быстрыми шагами; выплеснулась на улицы, звеня шпорами, сверкая шлемами; стеклась к площадям волнами железных рыцарей, всхрапывающих коней, серых плечистых йоменов с алебардами... и, наконец, вытекла прочь сквозь городские ворота. Без войны в городе сделалось пусто и бессонно.
В числе прочих ушел и тот, кого Лане запрещалось любить: ускакал, разметая по ветру алый плащ. Лане не следовало ждать его, и она изо всех сил не ждала, стоя вечерами меж зубцов смотровой башни, и старалась не думать о воронье, которое тучами тянулось вслед за войском.
Затем война вернулась. Целыми днями она вливалась в ворота потоком хмурых крестьян с котомками, телег, кибиток; нестройной грязной цепочкой солдат. Рыцарей не было - в мутной этой людской реке не находилось места блеску... И вдруг отсек ее поднятый разводной мост; и Лане врезались чьи-то слова: "Правильно, и так жрать нечего".
--
Как принять это? - допытывала она советника. - Я не могу, не умею. Вокруг одно горе, тоска, боль. Неужели это возможно принять?
--
Ты женщина, - устало отвечал старый друг. - Ты должна верить жизни. Жизнь никогда не пошлет тебе того, с чем бы ты не справилась.
Когда мост опустился вновь, по нему ворвалась в город безупречно ровная череда конников под чужими штандартами. Похожая на железную змею, прогрохотала она улицами, врезалась во дворец. И вот Лана сидела по левую руку от матери, и молчала, как подобает, а по ту сторону стола бородатый южный лорд прихлебывал из кубка и отсчитывал: четыре замка... прилежащие им земли в излучине... право пользования прибрежными водами... сколько-то сотен... а может, тысяч... За каждым его словом герцогиня-мать поглядывала на советника, а тот отвечал ей молча, на миг опуская глаза. Потом южный лорд сказал:
--
Это не все. Мой король желает еще кое-что, - и вперил в Лану острие взгляда.
--
Спаси меня, - шептала Лана, а костяная луна заглядывала в оконце башни. - Ты мне как отец... даже больше, чем отец. Сжалься надо мной, не отдавай! Я погибну там, у них!
--
Ты не понимаешь, бедная девочка. Ведь это и есть твоя судьба. Для этого ты рождена! Ты остановишь войну, и ты станешь королевой. И нужно совсем немного: просто смирись, и тяжесть упадет с плеч.
--
Я не смогу... Прости, не смогу... Что угодно, но не это, - Лана распахнула окно, и месяц оскалился своей мертвецкой мордой. - Лучше умереть здесь... хотя бы дома.
--
Ладно, - сказал, - собирайся. Я знаю, как выбраться из города.
Лунное серебро втекало в карету, когда шторка покачивалась на окне. Копыта дробью рассыпались по мостовой, и сердце невольно билось с ними в такт.
--
Где мы?.. - спрашивала Лана, хотя и так понимала, что все еще в городе. Хотела слышать голос друга, чьего лица не видела во тьме.
--
Скоро, уже скоро... - приговаривал советник.
Мостовая сменилась досками, затем землей. Экипаж закачался, постанывая на колдобинах.
--
Ты -- женщина, - сказал советник. - Твой удел -- принимать. Ты будешь счастлива лишь когда научишься этому, и никак иначе.
--
Почему ты говоришь это?
--
Тебе предстоит урок. Есть одна штука, которую очень непросто принять... Но это нужно уметь, и ты научишься.
Карета замерла. Дверь распахнули снаружи.
--
Я говорю о предательстве, - окончил советник.
Латники южного короля кольцом обступили экипаж.
* * *
--
А что было дальше? Ну, расскажи, что же? Она погибла на чужбине? Умерла от тоски? Наложила на себя руки, чтобы не достаться врагу?
Маленькая принцесса обожала рассказы с трагичным концом, особенно те из них, где кто-то "накладывал на себя руки". Всем иным видам самоубийства персонажей она предпочитала утопление в море.
--
Бросилась со скалы в море, да?..
--
Нет, дорогая, не погибла, - дуэнья поцеловала нежную ручку инфанты и осторожно поднялась. - Тебе пора почивать, завтра я расскажу остальное.
--
А что тогда? Убила чужого короля, чтобы отомстить? Прямо в свадебную ночь врезала ему в сердце стилет?
--
Вонзила... - поправила дуэнья. - Нет, и этого не было. Прошу тебя, спи. Завтра ты все узнаешь, но сегодня время спать для принцессы.
Старая дева решительно направилась к двери, как вдруг звонкий голосок инфанты стал тихим и серьезным:
--
Это была моя мама, да?..
Дуэнья обернулась. Девочка сидела, подобрав ножки. Рука теребила платиновые кудри, брови хмурились над большими удивленными глазами.
--
Лана из сказки -- это моя королева-мать? Южный король -- мой отец?