Похороны - это грустный праздник. А похороны дяди Вани - это грустный праздник вдвойне. Потому что дядя Ваня был необычным человеком. Чудаком, комиком, клоуном. Грустным клоуном. Жил дядя Ваня в крупном городе, но в семье переселенцев из деревни. Крашеный на манер дощатого деревенского пола пакет, электрический самовар, миски вместо тарелок, деревянные ложки, развешанное под окнами девятиэтажки белье, крики мамы дяди Вани в адрес мужика в поношенном трико: "А ну-ка не тронь! Куда понес! Ух, я тебя!", летящий с девятого этажа дуршлаг, не попавший в пронырливого вора, но покалечивший входящую в подъезд крикливую соседку снизу, слова мамы дяди Вани: "И поделом". После этого случая шумная соседка больше не появлялась и не устраивала скандалов по поводу того, что дядя Ваня якобы громко топает своими маленькими ножками, бегая по квартире и играя в свои дурацкие машинки и самолетики, и мешает ей, интеллигентной даме, приобщаться к высокому искусству с его неподдельными страданиями и совершенно жизненными сюжетными линиями, коим она величала мыльные оперы. Причем, она считала, что все, что там показывают, происходило взаправду и было снято скрытой камерой. Мама дяди Вани попала в водоворот реки миграции из деревень в города. Город пленил ее бензиновым запахом надежды и яркими огнями первомайского салюта, увидев которые она навсегда решила покончить с работой колхозной доярки. В городе она удачно вышла замуж и благополучно развелась, получив вместо дурно пахнущего, вечно пьяного мужа, к тому же, потерявшего всякий интерес к маме дяди Вани и к самому дяде Ване, вполне приличную девятиметровку в коммуналке, которую она однозначно сочла гораздо большим благом. Детство дяди Вани было скомкано тусклым светом лампочки длинного коридора, запахами табака и шипением колонны кастрюль на коммунальной кухне. Оно пролетело в тумане сигаретного дыма, пара вонючего соседского супа, облака смога над большим городом. Оно было зажато между стенами узкого длинного коридора, между тусклым светом зимнего окна и старым черным шкафом комнаты, на котором каждая царапина, каждый рубец были досконально изучены и потому казались до боли родным, между ангиной и ОРЗ. В школе дядя Ваня ничем не выделялся. Не был ни задирой, ни тихоней. Он был троечником. Задиры-двоечники ненавидели, как нечто противоестественное их сущности, а, потому, обижали тихонь-отличников. Дядя Ваня не умел драться, но, вместе с тем, и не был "ботаником". Он не выигрывал олимпиад по математике, но и не водился со шпаной. Хотя, иногда покуривал в туалете на переменах, скромно стоя в стороне от шумной компании. Его, вроде как, принимали за своего и те, и другие. Поэтому не трогали. Совсем. Иногда дяде Вани казалось, что его просто не замечают. Ходят мимо, выясняют друг с другом отношения, бегают, шумят, кричат друг на друга, дерутся. А дядю Ваню не замечают. Как будто он находится в другом измерении, а настоящая жизнь проплывает мимо него. Сначала ему было обидно, и он пытался войти в команду то одних, то других. Он старался войти в доверие к местным интеллектуалам и даже записался в химический кружок, но после того, как принял участие в районной олимпиаде по химии и с треском провалил ее, так как в химии ничегошеньки не смыслил, утянув за собой с первого места, которое было так близко, рукой подать, всю школу, то вызвал гнев своих бошковитых одноклассников, а также, учителей. Впрочем, об этом инциденте как-то быстро забылось. Он пытался показать, какой он крутой, и на глазах у одноклассников-хулиганов "побил" одного "ботаника", таская его по кругу за волосы, как бы водя с ним хоровод, но ничего не вызвал, кроме недоумения очкарика и смеха местной банды. И ударить не мог, и отпускать не хотел. В конце концов, все махнули на него рукой, плюнули, подумали: "А, это же Ванька, троечник. Что с него взять...". Так и вся его жизнь прошла. А одноклассница Ленка, которую он боготворил и на которую смотрел на всех уроках, специально садясь за парту позади нее, ему однажды сказала: "Ваня, мы идем в кино", чем разожгла было в нем надежду измениться, сделать хоть что-то с его серой и однообразной жизнью, вырваться из замкнутого круга, а точнее, из двух полуколец тройки, обрести крылья, воспарить над смешным миром, засмеяться над ним демоническим хохотом, переходящим в сдавленное бесконечным ожиданием истерическое хихиканье, вот оно, вот счастье, вот она, счастливая карта, вот я ее вытянул из колоды, она - единственная и только моя, а другим не достанется, она одна такая, больше нет, и я, слышите, я ее вытянул, я воспарю на белых крыльях, а другие станут глядеть в небеса с разинутыми ртами и завидовать - вот ведь повезло, так повезло, а! Но тут же вернула его на грешную землю, к ангинам и коридорам, кастрюлям и сигаретному дыму, обломав и заляпав грязью белые крылья и заставив смеяться и показывать пальцем настроившихся было на грандиозной зрелище зевак, добавив: "А ты закинь ко мне домой мой портфель. А то мы с Лешкой на сеанс не успеем". Однако, он кивнул ей, схватил портфель и радостно помчался по улице, исполняя свой долг невидимого друга, крепкого плеча, на которое всегда может опереться королева, которому может доверять и на которое может рассчитывать. И, вроде бы друг, но не близкий. И, вроде бы, кавалер, но незаметный. И, вроде бы, человек, но безликий. Боец невидимого фронта, собака без хозяина, павлин без перьев, дерево без листьев, цветок без лепестков, черно-белая радуга, не вылупившийся птенец. Была еще одноклассница Маринка. Она всегда сочувствовала Ване, была на его стороне, и как бы молча, одним взглядом, его поддерживала. Но ему не нужно было тихой Маринкиной жалости, когда там, впереди, его ждали Ленкины медные трубы. Вот-вот, еще немного, еще чуть-чуть, и снежная королева растает и сменит гнев на милость. И заиграют медные трубы туш в его честь, и поменяется, и понесется галопом его жизнь, пришпоренная лихим наездником - им, дядей Ваней. Сидя на коммунальной кухне в чаде сигаретного дыма глухонемого старика-соседа, он ел суп, глядел на кастрюльку кипятящегося белья соседки и строил грандиозные планы на будущее - как он завтра подойдет к Ленке и с гордостью и достоинством во всеуслышании скажет: "Могу я еще чем-нибудь помочь?". А она безразлично бросит: "Если еще понадобится, попрошу". И отвернется. А он с блаженной улыбкой пойдет к своей парте, почувствовав себя настоящим мужчиной, настоящим джентльменом, да, чего уж там, настоящим героем! И не станет слушать учителя, а будет думать о них с Ленкой - ведь это важнее какой-то там алгебры! Как в один прекрасный день она с ним, а не с кем-нибудь другим, пойдет в кино, как он потом будет сжимать ее тонкую изящную ладонь, и они пойдут вдвоем по ночному городу навстречу первомайскому салюту и им будет хорошо и тепло вместе. И вот у них уже есть дети, и вот они уже живут с ней в его коммунальной девятиметровке. Только что делать с мамой? Но, неважно, он что-нибудь придумает. Ведь, все это несущественно. Главное - он будет с Ленкой. И он теперь сядет (имеет право!) не позади нее, а напротив и станет любоваться не ее затылком украдкой, а небесно-голубыми глазами совершенно открыто и никого не стесняясь. А она улыбнется ему, вздохнет, обнимет и поцелует прямо в губы. Неужели, это возможно? Неужели все это взаправду? Да как же так? Ведь, так не бывает. Это же иная реальность! Сказка! Лебединая песня! Заветная мечта! И все это произойдет с ним! Не с кем-нибудь, а с ним самим! Вот это да! Ну и ну! С ума сойти! Но вот проклятый учитель больно бьет указкой по рукам, тут же возвращая его из его семейной идиллии прямо в холодный класс с крашенными в цвет детской неожиданности высокими стенами. Дядя Ваня вскакивает, бешено озирается по сторонам, глупо улыбается. Вокруг все хохочут. Ленка отворачивается с презрительной ухмылкой. Маринка смотрит сочувственно-понимающе.
Несознательное детство и бездумная юность пролетели как-то незаметно, как будто были чужими, придуманными, неестественными, туманными. Затем был институт. Там дядя Ваня изучал экономику и даже защитил диплом на какую-то тему, название которой он и сам быстро забыл. Но экономика была далека от бескрайних полей и лесов его родины. Диаграммы и схемы совсем не передавали запаха деревенского сена и парного молока, шелеста ветра в макушках деревьев и веселого чириканья птиц, сидящих на них, яркого лунного света над крышами домов деревни и загадочного пения в ночи невидимого козодоя. Зато в институте пришло осознание себя, как личности, пусть никчемной, бестолковой, никому не нужной, но личности. Дядя Ваня перестал сломя голову лезть на баррикады, яростно штурмовать всякое мелкое жизненное препятствие, подстраиваться под других, доказывать что-то им. Нет, он не стал философски, как бы, свысока смотреть на окружающий мир. Он просто плюнул на него. И запил. А, может быть, смерть матери что-то замкнула в его голове. Кто теперь узнает. Так или иначе, к нему стал частенько наведываться сосед Комаров, алкоголик. Дядя Ваня в майке, бывшей в лучшие ее годы белой, и в порванном на коленке трико разливал по грязным стаканам водку, а Комаров устраивался в кресле и рассказывал:
- Веришь ты мне или нет, а грозы там ядреные, сильные. Как громыхнет - так и оглохнешь! А земля плодородная. Не то, что тут - болото. Тьфу! А яблоки вот такие. А девки - ух! Эх, не бывать мне больше на Кубани. Наш дом уже давно перекосился, да зарос высокой травой, а шпана вскрыла замки и вынесла все под чистую.
Перед глазами дядя Вани тут же всплывал, как настоящий, но уже его деревянный терем, с белыми окнами, да резными наличниками, расписанными дверьми, да полотенцами. А мама его варила в печи кашу, накрывала на стол, усаживала дядю Ваню и кормила его с ложечки - ложечку за маму, ложечку за папу... Где теперь все это? Дядя Ваня доливал стакан до краев и залпом опрокидывал в себя горькую огненную воду.
Потом появилась Шура. Она пришла в его жизнь как-то обыденно, без всякой интриги, но неожиданно для него. Они встретились в магазине. Он стоял позади. Она покупала сметану, яйца, сыр и что-то там еще. Ничем не примечательная женщина в сером, как жизнь, пальто. Темные волосы клочьями свисали с воротника. Сметана в светло-серой пластмассовой банке. Она отошла, убирая мелочь в кошелек, а дядя Ваня, виновато озираясь, стыдливо покупал бутылку самой дешевой водки. Говорил почти шепотом, чтобы очередь не слышала, до чего он докатился, чтобы никто не увидел, докуда он опустился, чтобы никто не заподозрил, в какую бездну он нырнул и падал, и падал, и падал. Никто не услышал, не увидел и не заподозрил. Но Шура услышала. Она повернулась в пол оборота и подозрительно посмотрела ему в глаза. Их взгляды встретились. Он увидел в ее голубых глазах и печаль, и радость одновременно, и доброту и гордость, и холод и тепло. Она смотрела на него строго, но не осуждающе. Из магазина они вышли вместе. За дверью их ждал сырой апрель.
По утрам Шура доставала из шкафа и гладила его красивые - белые и красные, и в клеточку, и в полосочку рубашки, совершенно не ношенные, которые он много лет назад припас для торжественных случаев. Но последние все никак не хотели наступать. А время шло. И с каждой секундой рубашки за дверцей шкафа, как и его жизнь по эту сторону дверцы, все более подергивались незримой пылью, тончайшей плесенью, неосязаемой дымкой времени. И вот уже кровожадная моль подступает со всех сторон к неприступной крепости шкафа. Она чует их, знает, что рубашки прячутся где-то рядом, что ее отделяет от них лишь тонкая фанерная перегородка дверцы. И ничто не в силах остановить полчища моли, наступающей по всем фронтам. И вот уже слышны вдалеке победные фанфары. И уже давно поделены тушки неубитых рубашек. На мгновение зазеваешься - и все, нет богатства, проиграл войну. И дядя Ваня уже догадывается, что им, рубашкам, осталось жить в тесном шкафу совсем недолго. А, проклятые торжественные случаи все не наступают и не наступают. И поэтому Шура начала просто доставать рубашки из шкафа и гладить. Каждый день новую. А потом протягивала дяде Ване и говорила: "Надень". И дядя Ваня надевал красивые, чистые, отпаренные рубашки и гордо расхаживал в них целый день по квартире - из комнаты в кухню, из кухни в ванну, из ванной в туалет так, как будто каждый день был каким-нибудь важным и особенно значимым в его жизни. Дядя Ваня представлял себя и писателем, и поэтом, и каким-нибудь крупным начальником, и даже один раз президентом! Но ходить все время по квартире и ничего не делать быстро наскучило. И он нашел работу. Устроился дворником. Гордо выходил каждое утро в новой рубашке на улицу с метлой и начинал работать. А Комаров, выскакивавший из подъезда с авоськой, все удивлялся:
- Ну, ты даешь! Стал человеком! Вот это номер! Может, зайдешь сегодня? Я - в магазин и обратно.
А дядя Ваня суживал глаза и с серьезным видом отвечал:
- Некогда мне. Работы полно. Надо еще улицу подмести, а потом - во дворе. Я теперь - другой человек. Везде должна быть чистота - и на улице и дома, и в теле и в душе.
И Комаров восхищался:
- Едрить твою через коромысло! Вот это слова! Вот это да! Заходи - у меня тоже есть, что сказать по этому поводу. Как-то раз в нашей деревне речка обмелела. Так воду в баню таскали за пять километров! Погоди! Я быстро! - И бежал с авоськой за водкой.
Пришла промозглая осень. Небо заволокло серой пеленой. Дядя Ваня махал метлой, а серое низкое небо давило несбывшимися надеждами и отдавало в висках глухим отчаяньем. Рубашки были сношены, моль позорно бежала с поля боя. Но никаких торжественных случаев так и не наступило. Растаяла последняя надежда. Осталось только холодное небо. Они хотели купить новую стиральную машину и телевизор. И на юг съездить хотели. Но все куда-то кануло, пропало, забылось в будничной суете, завертелось в водовороте времени, смешалось, и теперь уже не разберешь букв в словах планов, написанных на холсте будущего. Да и само это будущее уже давно стало прошлым, таким же, как и всегда, серым, обыденным. Сплошная пелена темных облаков неслась по небосводу, морося мелким дождем. Потом Шура исчезла. Два человека прожили рядом отрезок серой, никому не нужной жизни, влекомые каким-то попутным ветром. А потом бродяга-ветер их разбил, завертел и разогнал в разные стороны, так же неожиданно, как и сблизил. Сметана в светло-серой банке.
Снова зачастил Комаров:
- Я и говорю - гроза будет. А они - да, иди ты! Какая там гроза! Перекусили и пошли обратно в поле, работать. И тут как лупанет! А град-то какой, а! С куриное яйцо! Во! - Комаров сжал кулак и грозно затряс им над столом. - И как он держался там, на небе-то? Ну, пойду я. А то что-то мне нехорошо. - Комаров поднялся и вышел из кухни.
Ну, вот, опять старику Комарову плохо. Значит, всю ночь придется просидеть в одиночестве и выпивать за себя и за него. Дядя Ваня поморщился, когда подумал о том, как после этого он будет себя чувствовать утром. А, в сущности, какая разница, доживать свой век в компании или в одиночестве. И перед глазами поплыли бескрайние реки и высокие леса, подернутые утренним туманом поля и красно-желтое солнце, тихие восходы и оранжевые закаты, родной дом, безжалостно затоптанный временем. И красавица Ленка, уже давно повзрослевшая и растерявшая былую грацию, а то и вовсе ставшая толстухою. И даже тихая Шура, в сущности, теплый и отзывчивый человек, возможно, уже окончательно разуверившаяся в человеческих чувствах. Как жаль, что всего этого не вернуть. Как жаль, что жизнь - это путешествие в один конец, без обратного билета. И бесполезно ходить по заросшей бурьяном поляне и искать останки деревянного дома. И не вернется больше Ленка. И не найти уже исчезнувшую Шуру, не оставившую после себя никакого следа. Если задуматься, то, в сущности, каждое мгновение жизни было прекрасно. Только понимаешь это лишь по прошествии многих лет. Но почему жизнь играет такую злую шутку? Почему нельзя ей наслаждаться сразу, сейчас? Если то время было прекрасно, то значит должно быть что-то хорошее и сейчас. Дядя Ваня отвернулся, чтобы поставить стакан Комарова в раковину. А когда повернулся обратно, то не поверил своим глазам. Напротив него за столом сидел парень. В его собственной кухне! Нет. Не просто парень, подумал дядя Ваня. Глядя на строгие черты его молодого лица, полные губы, чуть вздернутый нос и большие карие глаза, из которых так и сочилась жизнь, язык не поворачивался назвать его парнем или, там, каким-нибудь чуваком. Буду называть его юношей, решил дядя Ваня. Да. Это самое подходящее. Юноша. И еще. От него всего - от тела, от головы, от рук исходил какой-то тонкий, еле заметный, белый свет. Дядя Ваня даже не сразу его разглядел.
- Кто вы? - спросил он.
- Я спустился с небес. - ответил юноша.
- Ну, конечно. Так я тебе и поверил. Наверно, просто хочешь меня ограбить. Только зря стараешься! Кроме вот этой бутылки ничего у меня нет. Ну, разве что, можешь еще отодрать обои - немецкие, хорошие, были куплены в лучшие времена...
- Напрасно не веришь. - Юноша закинул ногу на ногу и хитро улыбнулся. Затем взял стоявший на столе дяди Ванин стакан и через секунду вместо стакана держал в руке банку сметаны, которую тут же поставил обратно на стол перед дядей Ваней. Тот осторожно взял ее в руки, повертел, открыл, попробовал - и, правда, сметана.
- Чудеса, да и только... - все, что он смог из себя выдавить.
- Я могу управлять материей. Все материальное мне полностью подвластно. Я могу, например, из карандаша сделать ручку, а из бумаги - сталь. Не проблема. Материя для меня не является ценной. Материальный мир скучен и банален. И брать мне у тебя ничего не нужно. Я сам могу тебе дать все, что ты пожелаешь. Хочешь увидеть другие миры, другие планеты, звезды, вселенную?
- Хочу.
- Тогда пойдем со мной. Дай мне руку.
Дядя Ваня протянул трясущуюся ладонь.
- Тот мир, который ты видел - это лишь маска, которую примеряют люди. А потом, оценивая себя, смотрятся в зеркало, кривят лица, разжигают в душе глупые амбиции, делают глупости. Это маска для эгоистов и альтруистов, для романтиков и реалистов, для оптимистов и пессимистов и так далее. Каждый находит то, что можно примерить. Каждый играет свою роль, как в большом театре, ну, или муравейнике. Но мир гораздо больше. Я покажу тебе его.
На следующий день кремниевый осколок метеорита массой триста граммов достиг поверхности Земли, отколовшись от своего старшего брата возрастом четыре с половиной миллиарда лет, и, летя по касательной траектории на огромной скорости, пробил насквозь дяди Ванино тело на уровне груди.
И вот, дядя Ваня видит вокруг себя много цветов. Никогда еще в его комнате не было так светло и чисто. Вроде бы, все, как всегда, но как будто что-то не так. Ну, да. Правильно. В этой комнате еще никогда не было праздника. И, вот, наконец, он пришел. Солнечный свет струится через открытое окно. Стол, стулья, шкаф, даже стены - все переливается каким-то бело-желтым светом, мерцает небесным сиянием. Даже Комаров вырядился. И где он только откопал этот смешной костюм, который ему немного жмет в плечах, зато книзу раздувается, как парус? А соседка как будто замуж собралась. Явно выбрала из своего гардероба лучшие вещи. Только почему такие грустные лица? Роза выскальзывает из руки Комарова и падает на пол. Дядя Ваня смотрит вправо, силясь подняться над высокими стенками гроба и достать взглядом до пола комнаты. Но у него ничего не получается. Нет, все-таки, похороны - это грустный праздник. Самый грустный праздник. Дядя Ваня всегда так считал. Но он не жалуется. Ему все нравится, ему весело. Он смеется и силится что-то сказать Комарову, но его слова как будто теряются, как будто затухают в сметане, как будто не могут преодолеть оболочку, невидимый кокон, в котором оказался дядя Ваня. Но ничего, не беда, дядя Ваня что-нибудь придумает и все образуется.