Ах, под небом чужим... Слышу крик журавлей, улетающих вдаль...
***
...Мурка была всегда такая - ласковая-ласковая, ну чисто Мурёночек, или котёночек, или "Маруся Климова, прости любимого".
И прощала же, и любила, и понимала, и, при всей нелюбви к готовке - борщи варила, и сидела напротив, щёчку, как баба-дура, подперев, и любуясь, пока любимый кушали, и про работу выспрашивала, и про секретарш - Милу, Катю, и иже с ними - вскользь - понимала.
А вот на Татьяне Лариной сломалась, и не понимала, и не сидела, и даже борщи не варила. А он всё говорил, что Танечка такая, а какая Танечка, какая - глиста в обмороке, ни фигуры, ни фактуры, бледная, длинная и с амбициями.
И Мурка, которая Маруся, всё страдала, и пыталась доказать, что она лучше, и бельишко покупала, кружевное, французское, и так ей потом за это бельишко было стыдно, и не за бельишко - бельишко было хорошее и сидело на Мурке хорошо, качественно сидело, - а было стыдно за себя, такую дуру, что решила, что мужика можно французским бельишком взять.
А не взяла, и ушёл он не к Танечке Лариной - к Серафиме с пятого этажа, которая ни разу ноги не брила, не то, что про французское бельё иметь понятие...
***
...А вот теперь Мурка не ласковая, и использует мужиков, как хочет, и денег на французские гарнитуры не считает, а просто говорит с придыханием, и томно, и кокетливо:
- Я это хочу! Вот этот гарнитурчик.
И ножкой - топ! А ножка красивая и стройная, и без единого волосочка, и мужики так льнут, так хотят поцеловать коленочку, и выше, и животик, и нежный сосочек цвета спелой вишни, что готовы оплатить и гарнитурчик, и квартирку в центре Питера, и даже саму Мурочку готовы оплатить, а ей не надо.
А ей надо, конечно, чтоб и гарнитур, и квартира, а вот себя - ей жалко как-то. Она себя ценит во много больше, чем могут дать эти слюнявые, и вожделеющие, и кончающие через пять минут после начала эро-сеанса.
А во что она себя ценит? Да, Мурка не малолетка какая - та, что за монетку, за таблеточку - нет! Мурке так хочется любви!
***
Мурке так хочется любви, что она сидит в тёмной пятиэтажной хрущёвке - а как же, свет отключили, и холодно, и ножка мёрзнет, и вовсе непонятно, почему она так мёрзнет, и весна, а она, молодая-красивая, сидит на полу и мёрзнет, и ей же почти сорок, ну ладно, тридцать восемь, и ей вчера мальчик из пятого подъезда цветы подарил, а министр Голиков - так и вовсе шубу, но ей шуба не нравится, а вспоминает она восторженные глаза мальчика из пятого подъезда, но мальчик неперспективный, а министр - очень даже.
И как жить дальше, и куда плыть, а плыть некуда, и Мурка выпивает серную кислоту, и корчится от невыносимой боли, а перед смертью видит перепуганные глаза мальчика из пятого подъезда, и находит в себе силы улыбнуться ему, но улыбки не получается, получается гримаса, и мальчик, который давно не мальчик, а даже мужчина - запоминает Мурку такой, и любит всю жизнь, и ходит на могилу, и цветочки носит, и ограду поправляет, а потом случайная драка - и нет его, и всё, Мурка забыта, и лишь иногда старый десантник, который теперь бомж, а не десантник, затягивает пьяным голосом:
- Мууууурка, Маруся Климова.
А Мурка к той Марусе никакого отношения не имеет, а просто так, тёзка и однофамилица, но песня как будто про неё, и тогда луна светит ярче, и журавли, главное, курлыкают, хоть им вроде бы по штату и не положено.