Аннотация: Рассказ с последней грелки. Шестое место
Гудвин
На конкурс "рваная грелка"
К ОДИННАДЦАТИ ТУЗ
Жара такая стояла, что смола мало не кипела в пазах меж досками. Кипела, не кипела, но черные потеки и капли, зеркально черные, если бы бывали на свете черные зеркала, выступали повсюду. Прислонится матрос к фальшборту или к переборке и будет ему от боцмана выволочка за грязное платье. Особенно тяжко тем, кто на квартердеке. Нарочно ли батюшка Меркурий такие места выбирает для службы, есть ведь на "Николе Угоднике" корабельная церковь, не хуже, чем на прочих кораблях флота российского.
Семку Егорычева двое комендоров подперли плечами, не мог уже сам стоять, в глазах мутилось зеленью, к горлу комок сухой и драчий подступал, а упасть не моги, ибо строг отец Меркурий. И бескозырку не моги одеть, хоть не в храме, а все же служба. Ослушаешься, и наложит отец епитимию, как на бедолагу Фролка. Тот не утерпел, чихнул на молитве. Загнал его батюшка на фока-марс, вот в такой же пекельный день, двадцать тысяч раз прочитать "Отче Наш", да так чтоб на шкафуте было слышно. И сам с палубы не уходил, слушал да считал. Ночью боцманмата поставил, считать велел, и сам что ни час выскакивал наверх, проверять, читает ли, не пожалел ли Фролку боцманмат. На исходе второго дня старший офицер велел снять матроса с марсов и в лазарет отнести. Сняли, а Фролка уже черный весь, а из глаз кровь течет, аки мученик. Выходили его в лазарете, а только с тех пор он ослеп и разумом стал скорбен. Списали его с корабля.
А солнышко будто смеется. Плохой у него смех, не наше солнышко, злое. Стволы коронад накалились, жар мало того что с верху, еще и от пушек дышит. Закати сейчас в жерло коронады яйцо, в сей же миг спечется. Да где же его взять, яйцо то? Далеко забрались морячки. С марсов по утрам, когда воздух прозрачен, видно синюю полоску берега, да не наш это берег. Кто его знает, несутся ли там куры? Люди там, положим, живут, но с ног до головы черные, будто голенище сапога, а то, сказывают, и с песьими головами. Над этим правда мичманец Лешенька Данилович, смеется, и твердит, что нечего слушать бабьи враки. Дескать арапы, люди такие же как все, только что нехристи, да кожей черны. Немцы, или англичане вон тоже басурмане, так никто же их не боится. Так то оно так, и мичман поди знает что говорит, но больно уж это чудно.
А Семке совсем худо стало. Ноги его уж не держат. Обвис он на руках комендоров, да еще Потапыч - плотник корабельный, сзади его за ворот поддерживает, а Семен у них в руках как тряпочный, и голову на грудь свесил. Совсем кончается матрос. Когда ж угомонится проклятый поп.
Отец Меркурий всегда служил так, что не разбери поймешь. То затянет нудно и томно, будто зуб больной рвет щипцами, то поскачет скороговоркой, словно по полу горох рассыпали... быстро или медленно читает, всегда одно - слов не понять. Как не русским языком служит, а вроде тех же немцев. Одно единственное слово у батюшки Меркурия разобрать можно. Матросы так и приучились - услышал "аминь", крестишься, повернулся батюшка к пастве кормой - конец службы.
- Вымя ца сысвя ду, амииинь,- утробно вытянул отец Меркурий.
Матросский строй истово закрестился, но батюшке этого мало показалось.
- Амииинь, я говорю, сволота трюмная!
Как ни заслоняли широкими спинами передние Семку, как ни выворачивали плечи, углядел его батюшка. Его и комендоров, что не давали ему упасть на палубу.
- Пошто не хреститесь, евусеи?!- заревел Меркурий.- Бога позабыли?
А как тут креститься, если товарища держать надо. Что же, бросить его? Тогда уж точно не миновать Семке епитимии. Комендоры стоят, глаза по-уставному выпучены, грудь вперед, руки крепко держат под локти Семку.
- Амииинь!!!- Глаза у попа вытаращены, щеки побагровели, в сердцах он хватил кадилом о палубу, и оно, дымящееся, покатилось, дребезжа, и подскакивая, пока не успокоилось у шпигата.- Амииинь!!!
Плотник Потапыч не выдержал поповского напора, отпустил ворот семкиной рубахи, и закрестился истово. Да не троекратно, как положено, а не останавливаясь, словно и не мог остановиться под бешеным взглядом отца Меркурия.
- Чудит батюшка,- сказал штурман лейтенанту Щеглову. Со шканцев буйство отца Меркурия не казалось офицерам страшным.
- Вольно ему,- ответил Щеглов.- Лучше бы он водку пил. Боюсь, не довезем мы отца до родных берегов. С ума сойдет по пути. Выходили из Ревеля, он поспокойней был.
- В таком пекле у кого угодно в голове тараканы заведутся,- сказал штурман.
Батюшка перестал вдруг бесноваться. Снял с шеи тяжелый медный крест и сопя так, что колыхалось тучное чрево, принялся наматывать на кулак цепь. Намотав, двинулся через строй к комендорам. А что, батюшка запросто сунуть в морду. Проверить на христианское смирение, как он говаривал, подставит ли ему матрос другую щеку. Редко подставляли, чаще тут же падали. Рука у Меркурия была тяжелая, особливо, если на кулак намотана цепь, и крест на ней болтается подобно кистеню.
Матросы расступались перед ним, и он, потряхивая висящей из кулака цепью, приближался к ослушникам. Комендоры сжали плотно зубы - не своротил бы челюсть, гад.
- Остановить бы его,- сказал Щеглов,- забьет же с дуру матросов. Сходить разве разбудить Петра Григорьевича.
Не пришлось.
Лешенька Данилович, попал на "Николу Угодника" недавно, сразу после навигацкой школы, и этот поход у него был первый, но прославиться он на корабле уже успел.
Во-первых, надоев Петру Григорьевичу постоянными ходатайствами, организовал в кубрике школу для матросов, где учил всех свободных от вахты, имеющих желание его слушать письму арифметике и географии. Аудитория у мичмана, сперва малочисленная, с каждым днем все увеличивалась. Скептики из кают компании считали, что дело вовсе не в Лешенькиных талантах, а в табаке, которым мичман угощал на своих классах всех желающих, да еще, наверное, в скуке, которая в длительном походе есть первейший враг.
Во-вторых, несмотря на молодость, Лешенька оказался настоящим маэстро шпаги. На стоянке в Антверпене, повздорив с задиристым английским капитаном артиллеристом, мичман был вызван на поединок. Лешенька остановил выбор на эспадонах и так иссек беднягу капитана, что секунданты, укладывающие того в лекарские дрожки, бледнели лицом. Весь Антверпенский рейд, несколько дней поражался, что оказывается можно сделать с человеком всего за полторы минуты. Капитан, полежав в лазарете, скоро встал на ноги. Лешенька пожалел задиру, из множества нанесенных им ран, ни одна не оказалась смертельной.
- Молодой ишо,- сказал про него боцман,- потому и добрый. Не успел скурвиться на флоте.
Меркурий остановился перед комендорами и безжизненно повисшим на них Семкой. Постоял, давя их каменным взглядом из под седых кустистых бровей, отвел для удара руку.
- Во имя отца...- пробасил он.
- Да будет уже вам, святой отец,- Лешенька, сейчас была его вахта, появился на квартердеке, и вмешался в службу.
Пока отец Меркурий, поворачивался грузным телом, пока соображал, какого это рожна мичман вознамерился ему мешать, Лешенька взял инициативу в свои руки.
- Смирнов, Кочнев, отнесите Егорычева в лазарет. Боцман, свободных от вахты на осушку трюма, и окатить палубу водой.- И батюшке укоризненно,- Что же вы, отец Меркурий, службу затягиваете. Тут вам не сельский приход, а воинский корабль, жизнь на коем подчинена строгому регламенту. Это надо понимать.
Матросы обрадованные, что пытка закончилась, известно на флоте приказ вахтенного офицера выполнять надлежит с всевозможным рвением и радостью, на ходу надевая бескозырки, рванули с палубы, как тараканы с кухни. Кто к ведрам, черпать из-за борта и обливать водой нагревшуюся палубу, кто в трюм, под командой боцмана, отчерпывать просочившуюся за месяц плавания воду, комендоры Смирнов и Кочнев, потащили бесчувственного Семку в лазарет. Со шканцев над отцом Меркурием, обидно посмеивались офицеры.
- Ты что же это, щенок,- засопел на мичмана батюшка,- ты куда же это нос свой суешь. Я в твои навигацкие дела не лузу, так и ты в мои не лезь!
- Вы бы батюшка, спустились в каюту, отдохнули,- ответил Лешенька,- ни к чему вам, право слово, на палубе торчать, матросов моих тиранить. Им и так нелегко, по полугода берега не видят, а тут вы еще, с вашим божьим словом. Идите, отец Меркурий, идите, я к вам вестового пришлю, с графинчиком.
Лешенька, желая успокоить, похлопал священника по плечу, и такого панибратского жеста Батюшка стерпеть уже не смог. Выпрямившись во весь свой рост, так что смотрел на далеко не низенького мичмана свысока, как с грота на бизань, толстыми как потсдамские сосиски, поросшими рыжим волосом пальцами, он ухватил Лешеньку за ворот кителя, тряхнул раз, потом еще.
- Да ты вольтерьянец,- захрипел в лицо,- анафема!
Офицеры, секундой позже бросившиеся разнимать мичмана, и ставшего невменяемым батюшку, так и не смогли потом объяснить, что же сделал Лешенька. Он как-то особым образом повернулся, отчего руки отца Меркурия соскочили с его ворота, а потом мичманский кулак звонко впечатался в батюшкину скулу. От молодецкой Лешенькиной плюхи, святого отца бросило на палубу, а когда он поднялся, пылая жаждой уничтожить щенка вольнодумца, на нем уже повисли, как борзые на медведе, трое офицеров. Щеглов, обхватив его поперек живота, дышал ему в ухо, приговаривая с хрипом:
- Тише, душа моя, тише.
Штурман Кваснин и артиллерийский офицер повисли у отца на руках и все втроем едва удерживали беснующегося попа на месте. Лешенька же, с выражением брезгливости на лице отряхивал и расправлял китель. Постепенно батюшка затих, и только глядел на мичмана тяжелым многообещающим взглядом.
Вечером, едва Лешенька сменился с вахты, его прямо на трапе перехватил командир.
- Алексей Данилович, голубчик, зайдите ко мне, прошу вас,- капитан второго ранга был необычно вежлив, и Лешеньку это насторожило. За свою выходку он ждал от командира выволочки, а не задушевного разговора в капитанской каюте.
Петр Григорьевич радушно усадил Лешеньку в кресла, налил в рюмочку хересу, и подвинул коробку с табаком.
- Курите, курите, привычка это вредная, но я знаю, вы любите. Вы молодой, вам пока можно.
- Благодарствуйте, Петр Григорьевич,- Лешенька принялся набивать трубку.
Капитан покивал, наблюдая, как Лешенька занимается с трубкой.
- Ах, какая же некрасивая история у вас вышла с отцом Меркурием. Скверная история. Как же это вы так, Алексей Данилович? Особу священного звания, на палубе, да еще при низших чинах, в зубы, словно прости господи в трактире.
- Уж не сдержался, простите, Петр Григорьевич,- Лешенька и бровью не повел,- но уж судите сами, что будет, если каждый клирик станет вахтенного офицера за грудки трясти. Это на оскорбление мундира похоже. Я и гардемарином, подобные выходки никому не спускал, а нынче и подавно, когда на плечах эполеты с императорским вензелем.
- Горячий вы,- сказал Петр Григорьевич,- потому что молодой. Невдомек вам, что иной раз промолчать полезней бывает. Потише бы вам быть. И давеча вон в Антверпене, тоже вам бы промолчать. Бог бы с ним с этим Вильямсом, а вы и рады, всю Европу шпагой удивлять. К чему оно? Нынче уж, наверное, пришла на вас в дипколлегию кляуза. А теперь и от Синода будет вам жалоба. Так то службу начинаете.
- Ваша правда, Петр Григорьевич,- а хороший у капитана был табак, душистый,- только ведь и Вильямс этот не только меня оскорбил, он честь российского флота задел. Разве же можно такое спускать. А батюшка... можно было и стерпеть, конечно, но знаете, сил нет смотреть как сей пастырь над матросами издевается. У нас и без него больных малярией без малого четверть команды. Скоро станем людей в море спускать.
- Да знаю я, все знаю,- Петр Григорьевич поморщился, словно лимон откусил,- а только примите вы мой стариковский совет: сходите к батюшке, повинитесь. И я за вас попрошу, глядишь, и уломаем ирода.
Лешенька даже дымом подавился от обиды, закашлялся.
- Не ослышался ли я?- спросил он.- Вы предлагаете мне, офицеру флота, просить прощения у негодяя и мракобеса? Я не ожидал от вас, Петр Григорьевич, подобных слов. Я видимо вследствии своей молодости не понимаю многих вещей, но мне казалось, что вам самому, как командиру фрегата, следовало урезонить батюшку. То, что он вытворяет...
- Да замолчите, вы, мичман!- рявкнул Петр Григорьевич.- Вы просто глупы. Вследствии своей молодости, или по другой какой причине. Поэтому, послушайтесь более опытного и повидавшего жизнь человека. Не могу я его приструнить. Ааа, все равно ничего вы не поймете... и объяснять я вам не стану, да-с не стану. Хватит вам и моего совета. А совет таков: не раздражайте этого человека. Вообще обходите его стороной. А теперь уходите, и крепко подумайте, над моими словами. Хорошо подумайте, и сделайте, как я сказал. Так и для вас и для корабля будет лучше.
Лешенька озадаченный покинул капитанский салон. Бывало, и довольно часто, что кто-то, будучи в небольших чинах, обретал влияние и вес не по заслугам, а благодаря связям в высоких домах, и в столичных гостиных. Такое положение никого не удивляло, хотя на флоте подобных баловней можно было встретить больше в адмиралтейских кабинетах, а не на кораблях. Такие обычно меняли палубу на паркет, едва только набирали плавательный ценз для очередного производства. Но батюшка то, батюшка на подобного "фаворита судьбы" ни мало не походил. Отчего же Петр Григорьевич так боится прогневить отца Меркурия?
Вопросы без ответов вызывают меланхолию, чтобы избежать сей хвори, Лешенька решил оставить загадки, и сам себя уверил, что ничего плохого, кроме мелких каверз, святой отец ему причинить не сумеет. Большая ли птица - корабельный батюшка?
Мичман взял атлас, и спустился в кубрик, где ждали его уже усатые школяры. Слушателей сегодня было много, но урок с самого начала не задался. Лешеньке все казалось, что он говорит не о том и не так, что слушают его не внимательно, а если и задают вопросы, то глупые, поверхностные, для порядку, а не из истинного интереса. Потом еще неловко повернувшись, он вылил чернильницу на свой атлас, одним махом стерев с лица земли малазийский архипелаг, и южную часть Индостана. Вдобавок молодая и шустрая корабельная крыса, словно нарочно взялась перебегать из угла в угол едва не по ногам слушателей, отвлекая матросов от урока. А в довершение, когда Лешенька собрав карты, стал подниматься наверх, он оступился, и свалился с трапа, что позор для любого, кто называет себя моряком. Спасибо, Фильке Говорову, поддержал мичмана, не то не обошлось бы синяками.
В расстроенных чувствах, чувствуя в душе неприятный осадок, Лешенька вернулся в каюту и лег спать, решив урвать часик перед ночной вахтой. Не удалось.
Едва мичман прилег, едва уловил гаснущим сознанием звон склянок, как дверь каюты, по традиции не запертой, распахнулась, стукнув о переборку. Лешенька сел, протирая глаза, тщась рассмотреть сквозь пелену дремы, кого же это принесло в недобрый час. Над комингсом колыхалось тучное брюхо отца Меркурия. Прищурясь он оглядывал убранство мичманской каюты, которую Лешенька делил со вторым артиллеристом, тоже мичманом, Потаповым.
- А ты жив еще, мичманок,- сказал Меркурий, словно бы удивленный.- Видать под счастливой звездой тебя матка родила.
Батюшка протиснулся почти что боком в дверь и уселся на постель Потапова. Кровать под ним скрипнула. В борт плеснула волна, корабль качнуло.
- Ништо,- протянул батюшка,- недолго тебе осталось под солнышком ходить, поглядим, как ты вахту переживешь. Видение мне было, что ты смены не дождешься. У Вельзевула теперь будешь паромщиком, самая это моряцкая у него должность.- И батюшка захохотал, заколыхался телом.
- Вы, отец святой, мало того, что входите без стука,- рассердился Лешенька,- и садитесь без приглашения, мало, что вы чепуху несете, вы еще и нажрались, простите, как свинья.
От отца Меркурия действительно заметно попахивало причастным вином.
- Так и што с того?- вопросил Меркурий.- Зелен ты, мичманок, меня стыдить. Вот ты мне кулаком в харю сегодня сунул, а знаешь ты, кому сунул? Кого обидел, а?
- Хама и подлеца,- сказал Лешенька и нагло зевнул отцу Меркурию в лицо.
- Ха-а-ама, ишь, подлеца-а-а.
- Вы же, батюшка, служитель божий,- не стал слушать мичман поповских кривляний,- а евангелие то читали? Что там сказано, о смирении, о кротости? О любви к ближнему, наконец? Неужто это господь вам заповедовал - издеваться над матросами.
- Госпо-о-одь... А нету его, твоего господа, понятно ли говорю?- Видя Лешенькино удивление, Меркурий усмехнулся.- Что, спужался, мичманок? Не ожидал таких слов от священника?
- Кто же из нас двоих больший вольтерьянец?- сказал Лешенька.
- Вольтерьянство тут не причем,- сказал отец Меркурий.- А я то знаю, что говорю,- и, приблизив к Лешеньке раскрасневшееся лицо, добавил хриплым шепотом.- Нынче я за него.
Неожиданно рассмеявшись, он откинулся назад и уставился на мичмана почти весело.
- Думаешь, наверное, что спятил отец Меркурий, умом повредился от окиянской качки?- Спросил священник и помахал в воздухе толстым пальцем.- Ан нет. Вот скажи мичманок, видел ты когда, чтобы пост да молитва кому нибудь помогла. Вот ослеп тот же Фрол, потом помолился боженьке и враз снова зрячим стал? Видал ты такое? Только сам, своими глазами, а не по россказням. Молчишь - не видал значить. И я не видал, и никто не видал, а кто говорит, что было такое, тот врет. Скажешь, не хочет боженька? А если не может? А если нету его? А я вот могу!
- Шли бы вы к Федору Игнатьевичу в лазарет,- сказал Лешенька.
- Ты погоди, ты послушай, покуда еще живой. Надо мне все кому-то рассказать. А тебе можно, ты уже не разболтаешь. Что есть человек? Что его определяет? Я тебе скажу что - судьба. Слепая фортуна. Один в палатах рождается, другой на соломе. Вот тебе первая удача - самая важная. Родился бы ты, мичманок, в курной избе, был бы сейчас офицером флотским? Во!- отец Меркурий выкинул в сторону мичмана кукиш,- ломал бы сейчас хребет на барщине, о морях да окиянах мечтал бы только. Боженьку своего молил бы, лоб расшибаючи, а все без толку. А вот встретил бы меня и я бы тебе помог, ежели бы захотел. Вдруг отыскался бы у тебя богатый, да знатный родственничек, или еще какая удача совершилась бы, мне то почем знать. Неисповедимы пути мои, ха-ха. Дело в том, любезный мой мичманок, что каждому человеку, от рождения отмеряна его удача. Она не слепая, не-е-ет. Она просто дана раз и навсегда. Представь, что у тебя и у меня есть по ведру, и в тех ведрах, как самогон, кружками отмеряно счастье. Сколь в ведре твоем удачи плещется, столь ты в жизни и получишь. Дураки, навроде тебя, тем и довольствуются, что им в ведро от рождения налито, а кто хитер да умен, найдут способ из одного ведерка, в другое кружку, две перелить. Не веришь? Думаешь, как это можно чужую удачу переманить? Когда мы в Европах стояли, видал ты игорные дома? Видал. Сам, поди, вистуешь? А ведь грех это,- сказал Меркурий и засмеялся,- хозяин игорного дела тем и занимается, что чужое ведерко наклоняет, чтоб из чужого в свое удача плеснула. Только он это грубо делает, костями нечестными, краплеными колодами, а я, могу по желанью моему, одного удачи лишить, другого наделить, по моему разумению. Так где же тут бог? Если я удачу в руках держу. Так что не меня ты, мичманок, ударил, ты сам свому счастью скулу своротил. Не знаю, что теперь с тобой будет, трап ли под тобой обломится, или в бурю волной смоет, одно скажу не сойти тебе больше на берег. Вижу, не веришь мне. Ну ничего, любой бы не поверил. А ну, достань монету. Все одну какую, алтын, пятак, или целковый, только свою, чтоб не говорил потом, что батюшка тебя обжулил. Теперь бросай, решка выпадет.
Мичманский пятак, звеня, покатился по столу, и лег на доску двуглавым орлом вниз.
- Ха-ха, ну видал? Еще бросай. Хочу, чтоб ты убедился. Сам можешь загадать. Нипочем по-твоему не получится.
Лешенька еще подбросил, монета, угождая батюшке, легла орлом. Он подбросил еще, и еще. Раз за разом пятак падал так, как угодно было Меркурию.
- Вам бы батюшка в карты играть, всех шулеров за пояс заткнете,- сказал Лешенька.
- В карты,- усмехнулся Меркурий,- мелко мыслишь, мичманок. Все не веришь мне, гляжу, ну ничего, недолго осталось. Ведерко твое наполовину пусто, к утру совсем высохнет.
- Что же вы отец,- спросил Лешенька,- с таким даром, и всего лишь корабельный поп? Архимандритом стать не можете.
- Не поймешь ты этого, мичманец,- усмехнулся отец Меркурий, и невесела была эта усмешка.- От дара своего я нарочно в море сбежал. На земле то людишек много, и у каждого, заметь, ведро. У кого полное, у кого четверть, а мне все едино. Каждое предлагает - возьми. В руки просится. А ежели на беду кто-то дорогой тебе рядом. В сердцах, чего не случается, возьмешь и черпанешь. После то опомнишься, ан поздно. Нет больше дорогого человека. Сгубил, не желаючи. А в море у кого брать? Команда и все. Зато уж пока я на корабле, ни пучина ему не страшна, ни ядра вражеские. Так то.
- И ведерко твое, говорит, к утру совсем высохнет.
- Эва!- сказал Митрошин.
У Петра Григорьевича была давняя привычка еще со службы на черноморском флоте. Командир имел обыкновение перед сном выпивать стакан кофе пополам с разогретым вином. Сей напиток, по его убеждению, избавлял от хворей вызванных долгим плаванием. Вестовой Гриша Лупин, поднеся Петру Григорьевичу ежевечернюю порцию этого нектара, возвращался на камбуз, но, услышав из каюты Лешеньки Данилыча, бас отца Меркурия задержался у двери - подслушать, что батюшка скажет офицеру, от которого получил в морду при всей команде. И теперь Гриша, захлебываясь и путаясь, рассказывал в кубрике о том, что узнал.
- И, говорит, когда поймешь, когда испугаешься, как следоват, приходи ко мне. Ежели, говорит коленопреклонно и слезно, при всем народе на утренней молитве будешь умолять, так и быть, говорит, прощу. Это, говорит, твоя будет плата за удачу. А мобыть, говорит, я тебе чуток удачи и оставлю, только чтоб жить остался, но опустишься ты, мичман, говорит на самое дно жизни. Чтоб кажный об тебя ноги вытирал.
- Ишь ты,- покачал головой Тифонев,- а Лешенька то Данилович ему что?
- Лешенька не из тех, что принародно на коленях ползают,- сказал боцман наклоняя над оловянной кружкой чайник. Помрет мичманец, а унижаться не станет. А то застрелится, у их благородий это запросто. Пистолю в ухо и здравия желаем.
- Жаль Данилыча,- сказал Митрошин,- он из хвицеров не самая большая сволочь.
- А ведь верно, братцы, везуч батюшка то. Помните, как он...
- Так ты говоришь, на фрегате, Меркуше удачу воровать негде?- спросил боцман, с грохотом разбив об подвешенный на цепях стол кусок рафинаду.
- Так он и сказал,- ответил Гриша.
- Поди, нас уже всех до донышка обчистил, падлюка.
- Уберечь бы Лешеньку,- сказал марсовый Колокольцев.
- Убережешь тут,- покачал головой Тифонов,- батюшка, поди, душу то Диаволу продал. Пропали мы, братцы. Как есть пропали.
- Ништо он нам не сделат,- сказал Дергачев,- што под нами, што под ним - одна палуба. На одном фрехате ходим.
- На одном,- сказал боцман.- А вот что, робяты, раз ему на фрегате воровать негде, стал быть и уворованную удачу девать некуда. Так я разумею. Окиян кругом. Его ведро то поди уж полнехонько. А что бывает ежели в полное ведро еще добавить?
- Что, что, на портки прольется,- сказал старшина Филипов.
- Мыслю уловили?- спросил боцман.
- Как же ты добавишь ему удачи?- спросил Митрошин.- У нечистого взаймы просить? Мы люди хрещеные, удачу кружками из ведра в ведро переливать не умеем.
- Как добавить?- боцман потеребил бакенбарды.- А как в игрецких домах, сам слыхал, там тем же делом занимаются, только по-простецки. Ну, да и мы не из благородных.
- Да та ли это удача будет?- засомневался Дергачев.- Фальшивка это, а не удача. Пена одна.
- Вот и поглядим,- загорелся Гриша,- а хучь и пена, быстрее зараза той пеной захлебнется.
- А что делать то надо?- спросил Митрошин.
- Вот и покумекаем, что делать,- сказал боцман.- Перво-наперво, всю деньгу, какая у кого есть, сюда на стол. У кого серьга серебряная, или кольцо есть, тоже сымай.
- А ежели медное кольцо то?
- Медное мил человек засунь себе сам знашь куда,- рассердился боцман.- чего удумал, на медь удачу ловить. Удача на золото берет, ну еще на серебро.
Ночь выдалась беспокойная. Лешеньке так и не удалось поспать. Ни до, ни после вахты. Похвальбу и угрозы пьяного батюшки он всерьез не воспринял, жалел только, что не вышвырнул пьяного дурака из каюты взашей. Последующие события поколебали его уверенность, а скоро вовсе не оставили от нее ни следа. Сорвалась полка, прибитая над мичманской кроватью к переборке. На ней стояли несколько толстых книг, математические таблицы, и футляр с подзорной трубой. Острым углом полка рассекла Лешеньке лоб, а подзорная труба, вывалившись из футляра, разбила ему губу. Пока он смывал кровь и подбирал рассыпавшиеся по каюте книги, от большой волны толкнувшей фрегат под бок, упал с рундука пистолет мичмана Потапова. Хорошо оказался не заряженным. Собачка от удара сухо щелкнула. От этого щелчка, у Лешеньки замерло сердце, и тут же он сильно прищемил себе палец, выдвижным ящиком, куда распихивал таблицы. Почти осязаемый мистический страх, черной змеей заползал ему в душу. Откровения Меркурия больше не казались пьяным трепом. Приближалось время вахты, а мичман не мог заставить себя покинуть каюту.
Появление двух матросов, Митрошина и Лупина, Лешенька воспринял как небесное избавление. Смущаясь и загадочно перемигиваясь, они предложили проводить Лешеньку на палубу, где дожидался смены Потапов. В присутствии матросов, Лешенькин страх улегся, подобно змее спрятавшейся в палых листьях. Но скоро он понял, что змея по прежнему готова укусить. Дважды под ним подламывались ступени трапов. Если бы не Митрошин и Лупин, страхующих его сзади и спереди, Лешенька мог сломать на этих трапах шею. Теперь уже такой исход не казался ему надуманным.
Лешенька сменил Потапова, под присмотром матросов осмотрел, все ли в порядке на корабле, и когда Митрошин, достав из кармана колоду карт, предложил сыграть по маленькой - от неясной тоски согласился, хотя и было это серьезным нарушением устава. Следовало, отчитав матросов, примерно их наказать, но Лешеньке очень страшно было остаться на палубе одному.
Играть взялись в мужицкую игру - очко. Банк держал мичман, и очень скоро к поставленному им рублю, добавились еще пять. Лупин и Митрошин все время повышали ставки, так что даже странно было, откуда у двух матросов, насколько мичман их знал, далеко не скаредов, взялось столько денег. Следующим банковал Митрошин. Он сразу же выложил на кон пять рублей и все проиграл мичману. Лупин тоже не взял ни одной ставки. Фортуна повернулась к Лешеньке лицом, и лицо это улыбалось. К восемнадцати очкам, мичману неизменно приходила дама, а матросы, докупая к десятке и валету, неизменно получали туза.
Когда небо позолотилось рассветом, и на осте показался край солнечного диска, Лешенькины карманы раздулись от выигранных денег. Кроме того, он стал обладателем полусотни серебряных и золотых матросских серег, и нательных иконок в серебряных окладах. Азарт же удачной игры захватил его настолько, что он почти забыл об одолевавших его ночью страхах. Рассвет он встретил с облегченной душой и светлым ожиданием чуда.
Увы, сбыться этому предчувствию было не суждено. Сдав вахту лейтенанту Щеглову он спускался по трапу, когда раздался выстрел.
Из судового журнала фрегата "Николай Угодник".
...до сведения. Каковая смерть явилась следствием случайного стечения обстоятельств. Мичман Потапов, в два часа пополуночи по Гринвичскому меридиану, сдав вахту мичману Власову, по собственному его признанию, страдая мигренью так и не смог заснуть. С рассветом он обнаружил лежащий на полу каюты пистолет, вероятно сброшенный качкой с рундука. Чтобы занять себя, Потапов, почистив пистолет, зарядил его пулею с двойным зарядом пороху, на турецкий манер, как делал всегда. Из-за ослабшей пружины курка произошел случайный выстрел. Пуля прошла между досок переборки каюты, пролетела по диагонали коридор, и пробила навылет дверь в помещение корабельной церкви. Находившийся в это время в помещении корабельный священник, отец Меркурий, сей пулею был ранен в голову. От какового ранения и скончался спустя сорок минут. К сему прилагается заключение о смерти, подписанное корабельным врачом, Ф. И. Щепоткиным.
"Поощрение необходимо таланту, как канифоль смычку виртуоза." поощрить автора вы можете перечислив ЛЮБУЮ сумму на wm R400252564898