 |
Елена Свительская
Ёакэ, гейша рассвета
У озера Мидори-но-хикару сидело существо размером с пятилетнего ребёнка, воняющее затхлой водой. Голова его походила на тигриную, с большим клювом, спина и живот были скрыты под панцирем наподобие черепашьего, перепончатые руки и ноги покрывала длинная жёлто-зелёная шерсть. Когда чудище вздыхало, то узкие его плечи опускались и на голове в выемке поплёскивалась волшебная вода. Небо уже окрасилось зарницей. Пока успели проснуться лишь самые бедные труженицы из крестьян, готовящие пищу для семей. Впрочем, к Озеру зелёного света никто и близко не подходил без крайней необходимости, даже в разгар дня. Разве что самые нищие, любимцы Бимбо-но ками*, которым особенно не из чего было выбирать: или голодная смерть, или рыба, выловленная в Мидори-но-хикару, или перепончатые лапы водяного. Людям нужно было что-то есть, на них висел груз ответственности за семью. Ну, что ж поделать, каппе тоже нужно было чем-то питаться, чтобы не сдохнуть. Рыба ему приедалась, временами безумно хотелось человеческой крови. Впрочем, в тяжёлые времена, он и прочих животных норовил затащить на дно.
С прошлого вечера каппа сидел на берегу. Узкий палец его выводил на воде иероглифы, которые исчезали, даже не успев полностью родиться на свет. Глаза его, чёрные как ночной мрак, поблёскивали от влаги.
"Плачет, что ли, хозяин озера?" - задумчиво спрашивали рыбы друг друга, выныривая к поверхности воды и с любопытством посматривая на водяного. - "Да разве ж он умеет плакать?" - и кто-то плыл по делам, кто-то носился за обедом, кто-то, соответственно, спасался от участи главного блюда, кто-то, потеряв последний стыд, наблюдал за каппой.
Пожалуй, только проницательный Будда, милосердный бодхисаттва или какой-нибудь мудрый ками смекнули бы, что водяной и вправду плачет. А сам он даже и не подозревал об этом, даже не замечал, что глаза как-то подозрительно пощипывает. В отчаянной надежде писал он своё письмо к вездесущему, желая хотя бы выговориться, выплеснуть бурлящие свои чувства.
О, милосердный Будда! Я - ничтожный каппа, живущий самой наискучнейший жизнью, не заслуживающей и капли твоего драгоценного внимания. Дерзнул я тебе рассказать мою историю. Не надеюсь я быть тобой услышанным, но молчать уже не могу, а поговорить мне не с кем. На свою жизнь я не жалуюсь и не ропщу - жизнь моя самая пустая. Однажды и она пройдёт. Если бы мог я набраться смелости и наглости, то попросил бы тебя заступиться за одну девчонку, существо невиннейшее и несчастнейшее из всех, кого видел я за свою жизнь. В мире людей зовут её Ёакэ, гейша рассвета. Женщины ненавидят её или завидуют ей наичернейшей завистью. Из мужчин, говорят, немногие способны позабыть её, увидев хотя бы раз. Те из них, кто не попался под её чары, просто уже давно без головы от какой-либо иной красотки. А она... Я не знаю, как эти людишки смеют восхищаться кем-либо кроме неё! Считаю я, что в мире нет женщины иль девушки краше её. Она сияет так же ярко, как солнце. И да простит меня великая и прекраснейшая богиня Аматэрасу** за мою неслыханную дерзость! Я даже смерти не убоюсь, потому что нет никого краше Ёакэ. Потому я не вру. А сердце её нежностью своей сравнится разве только с милосерднейшей богиней Каннон.
Когда я впервые увидел её, то испугался, что ослепну от сияния её красоты. Кожа у неё была белая-белая, красный лепесток нарисован на губах, в волосах, склеенных воском в причудливую причёску, покачивались украшения-цветы, торчали гребни и заколки. На алом кимоно сияли золотые цветы сливы, распахнули крылья в танце журавли. Походка её была неторопливая, движения грациозные. Но более всего зацепили меня тогда её глаза, блестящие от слёз. Была в них такая мука, которой я ни у кого прежде не видал. Поначалу, заметив её издалека, обрадовался я, облизнулся, мечтая о свежей молодой крови. И уже было решился выпрыгнуть на берег, все силы приложить, чтобы схватить её лапами и более не выпускать. Да только разглядел её, глаза её и... не решился.
Она подошла к самой воде, сняла нелепые сандалии, мешающие ей идти естественно, как и предназначалось природой и богами человеческой женщине. Вошла в воду по щиколотки, потом по колено, не подбирая подол своего кимоно. И тут я испугался, что юная красавица надумала топиться. И решил, что всеми силами воспротивлюсь её намерению, не пущу в озеро. Я тут, как ни как, хозяин!
Ёакэ долго стояла, не обращая внимания на набухающее от воды кимоно. Потом опустилась на колени. И начала писать на воде послания богам. Я дерзнул прочитать их все, хотя не имею на то никаких прав.
Девочка написала о своей нелёгкой жизни, о трудностях её семьи. Нет, не жаловалась она богам, не роптала и не просила ни пощады, ни защиты, ни каких-либо благ для себя. Молилась только о стариках-родителях да об своей младшей сестрёнке. Все прочие её братья и сёстры умерли от голода, потом старики, пряча глаза от стыда, продали последнюю свою дочь в весёлый квартал. Нет, не за свои жизни, которые уже перевалили за половину, тряслись они, а только мечтали подарить Ёакэ возможность выжить. За бедность её, за ободранные лохмотья кимоно никто бы замуж её не взял. Скупщик детей отвёз девочку к своему хозяину. Да в тот день весёлый квартал посетила хозяйка модного тогда окия*** из Киото, дабы сплавить свою нерадивую ученицу, которая не только талантами не блистала, даром проедая еду и изводя напрасно деньги на обучение и наряды, но ещё и в силу дурного нрава вздумала плести в окия интриги и покуситься на место хозяйки. Трагедия и глубокое падение той девицы обернулись счастьем для Ёакэ, единственным везением в её трудной жизни. Хозяйка окия исполнила для хозяина того дома из весёлого квартала одну из известнейших своих песен. Ёакэ, мывшая пол в помещении неподалёку, услышала, восхитилась и вздумала тихо повторить. Слух у хозяйки окия был отменный, услышала она пение, разглядела нужные её ремеслу навыки и выкупила девчонку себе. Мол, нельзя оставлять её здесь, чтобы ложилась со всеми, кто заплатит, а надобно вырастить из неё гейшу, которая будет услаждать слух мужской музыкой и пением, глаза радовать танцем, ум пленять остроумной беседой, в душу западать своей поэзией, а что до остального... то тут уж ей решать, разумеется, если станет блестящей и недоступной, словом, воплощением мужской мечты.
Чутьё не подвело хозяйку окия: выкупленная девчонка оказалось до того славной, что превзошла самые смелые мечты своей учительницы. Едва только заручившись поддержкой названной старшей сестры, одной из лучших гейш своего окия, едва только начав выходить на торжества, Ёакэ потрясла всех мужчин, кто хоть раз, хоть на мгновение видел её. И госпожа окия сразу и без колебаний выбрала её своей преемницей. То, что прежняя, вторая по блеску после Ёакэ, возражала и сопротивлялась, не имело никакого значения. А после пришлось ей смолкнуть, так как поняла, что соперницу ей не затмить.
Разумеется, не хвалилась ничем из этого прекрасная Ёакэ, а только по обрывкам лихорадочных её мыслей, открытых воде лишь, понял я историю её взлёта и расцвета. Волновалась Ёакэ за младшую свою сестру, ту, которая родилась уже после того, как её родители продали. Не смотря на все усилия Ёакэ - каторжный труд - не смотря на то, что деньги, отдаваемые ей хозяйкой окия, лишь малая доля заработка прекрасной гейши, среди людей обычных были деньгами весьма приличными, Бимбо-но ками продолжал неотступно следовать за её семьёй. То воры в дом заберутся, то злая соседская девчонка толкнёт сестру Ёакэ в грязь, испортив едва только купленное кимоно, то нищий бродяга попросится поесть - и недавние бедняки, помня свои страдания, накормят бедолагу, то вдруг дом сгорит... Люди сначала шептались за спинами стариков и девчонки, что проклятье, жуткое проклятье, пало на их семью, увело на тот свет сыновей и других дочерей стариков. А позже уже и в глаза стали старикам это говорить, требовать, чтоб убрались те, запятнавшие себя гневом каких-то богов, из их селенья, дабы проклятье этих людей на других не перешло. Было, пару раз камнями били стариков и девчонку, хотели извести, да вовремя очнулись, усовестились. А гадить им не перестали. Перебралась семья на новое место, в далёкую деревню, зажило очень скромно, молились усердно, почти все деньги, присланные Ёакэ, раздавали нуждающимся. Да всё по-прежнему шло: то воры нагрянут, то нищие за помощью приплетутся, а то и вовсе приползут, то пожар...
До того, как случилось что-то, навлёкшее гнев богов или пристальное внимание злых духов, семья Ёакэ была самой обычной крестьянской семьёй. Незадолго до начала ужасов и бед старший брат Ёакэ сбежал из деревни и заделался торговцем. Крестьянин из него был не ахти, а вот как торговец парень преуспел. Присылал с доверенными лицами домой деньги. Родители и деревню всю накормили угощениями, и дом новый построили, и зажили с другими детьми в счастии и достатке. И дочерей уже норовились пристроить - было у них тогда шестеро красавиц, а Ёакэ - самая младшая. К ним, завидя их успех и нежданное везенье, женихи толпами потянулись. И даже успели старики выдать старшую дочь за жреца местного синтоистского храма, одного из самых почитаемых в той местности людей. И остальным дочерям стали женихов подбирать. И двоих сыновей женили удачно, ещё больше разбогатев.
Что случилось, что же такого наделали эти люди, никто так и не узнал. Только внезапно на дороге какой-то самурай убил старшего брата Ёакэ. То ли дерзость какая примерещилась воину, то ли меч новый захотелось на живом теле испытать. Умер парень, а его друзья, дело с ним вместе имевшие, предали его семью. Через десять дней умерла замужняя сестра Ёакэ. Ещё через полгода болезнь сшибла с ног всех детей и невесток стариков, кроме Ёакэ. Всё, что оставалось из хороших вещей, продали старики, да почти ни за что: неохотно скупали люди вещи, боясь скверны - уж слишком резко настигли несчастных беды. Старики крепились изо всех сил. Уж и мать Ёакэ, которая тогда занемогла, пошла было топиться, чтобы даром еду не проедать, оставить мужу и дочери. Да вовремя почуяла новую беду девчонка, прибежала к реке, схватила мать за полу кимоно, плакала так горько и так безутешно, что женщина помирать не решилась. А потом, долго-долго плакав и долго-долго совещавшись с мужем, продала Ёакэ в весёлый квартал, из которого той чудом удалось выбраться. Может, то боги чуть смилостивились от того, что родители девчонки всё ж таки помогали нищим, пока ещё водился достаток в их доме. Может, кто-то из бедняков из благодарности очень пылко молился за ту семью. Словом, выпорхнула Ёакэ из ужасного места и стала неприступной и блистающей гейшей рассвета. Позже родилась её сестра. Та о ком Ёакэ теперь волновалась больше, чем о себе, и больше, чем о родителях. Как прекрасный лотос среди грязи и ила расцвела Ёакэ, прославилась даже за пределами Киото, однако всех её талантов не хватало, чтобы семья её выкарабкалась из нищеты.
Ходила Ёакэ по ночам - с утра до вечера работала на окия - по мико, шаманкам, монахам, выпытывала про причину злосчастий своей семьи. Те только брали деньги, усиленно припоминали всё, что знали и умели... и горестно разводили руками. Никто не знал, за что проклятье легло на Ёакэ и её семью. Один старый монах, чудесами прославившийся от Киото до Эдо, посоветовал Ёакэ все деньги, что ей из её заработка отдадут, все деньги, что сэкономит на нарядах и украшеньях, потратить на еду и подарки для нищих. Как бы ни было тяжко преступление, содеянное Ёакэ в прошлых жизнях или же её семьёй при жизни этой, однако же благими делами, быть может, смоется и это прегрешение.
Сказать, что Ёакэ стала святой, значит, ничего не сказать. Всё, что только могла, отдавала она тем, кто нуждался, и тем, кто обратился за помощью. Она сияла ярче падающей звезды, рассекая весь мрак тяжёлой и суетной жизни, она могла бы купаться в золоте и рисе, но всё, что хозяйка окия отдавала ей из её заработка, тратила на других. Исхудала Ёакэ, казалось, вот-вот растает. Поблекла её красота. Впрочем, толстый слой белил скрывал эту потерю. А таланты прекрасной юной гейши от отчаяния расцвели ещё ярче. И если остались ещё мужчины, которые голову потеряли от других женщин, то уж душами всех завладело её искусство. Сам сёгун всполошился, едва не забросил всё, чтобы рвануться в Киото и сцапать прославленную искусницу и красотку в свои железные руки. Да император со всем выводком принцев и родственников сон потерял, завалил окия, в котором жила Ёакэ, слёзными любовными письмами, умоляя стать его наложницей, а то и... сказать даже страшно, до того обнаглел, главной женой. Нынешнюю главную жену свою император обещал выгнать из дворца, если только прекрасной Ёакэ будет того угодно. И даже наложниц своих обещал выгнать, только одну лишь Ёакэ любить. А уж сколько клялись другие её поклонники! Сколько писем со стихами, восхищениями, мольбами и обещаниями написали! Кажется, если бы собрать всю эту бумагу, то можно было весь Нихон**** застелить в ряд или два.
Не желала Ёакэ быть ни чьей-то самозабвенной, ни чьей-то безумной любовью. Не желала сердце никому отдавать, так как всё время о спасении сестры и семьи думала. И богатого покровителя, который бы ей безбедную жизнь обеспечил, не искала. Нет таких денег, которыми бы можно было откупиться от страшного проклятия. Но может делами добрыми удастся хотя бы сестрёнку спасти ей? От ревности, от обиды докопались какие-то из влюблённых в Ёакэ до истории её, пустили гадкий слух, что проклята красавица, а потому не восхищаться ею, а гнать её надобно. Часть ухажёров отвалилась после, впрочем, всё равно их достаточно оставалось. Жизнь без Ёакэ, без ослепительной красоты её, без талантов её казалась многим мужчинам хуже проклятия.
Иссякали силы душевные, иссякали силы телесные у прекрасной юной гейши. Хотела она сходить в храм и помолиться, да настоятели уж более и на порог не пускали её. Боялись, что увидят послушники и монахи такую красоту - и об учении Будды, о стремлении к просветлению позабудут. Не все, конечно, были и очень сильные духом, но не дело ж настоятелям своих учеников такому искушению подвергать! И потому ни в один из храмов Киото не пустили бедную Ёакэ. Так бродила она по округе вечерами, ночами, ища места, где бы можно было выговориться. И добрела к моему озеру. Слыхала она раньше, быть может, что об озере дурная слава идёт, но всё равно пришла, надеясь, должно, что никто здесь её не потревожит. И потому записала она свою печальную историю, свои горячие нежные молитвы о счастии младшей сестрёнки на воде. Я смотрел на неё, глаза мне что-то щипать начало, мир как-то вдруг помутнел. Решил, что рыбные мальки, хулиганьё это, замутили воду, потому плохо вижу. И выбрался наружу, на дальний берег. Надеялся, не увидит она меня, но она как почуяла, посмотрела.
- Ты ли каппа, который здесь живёт? Который кровь выпивает и топит? - спросила.
Я робко приблизился и извинился, что нарушил её покой.
А она, глупышка, вылезла из воды на берег, бухнулась на колени передо мной и взмолилась, чтобы я погубил её, тогда, быть может, после мучительной гибели её боги смилуются и даруют прощение её семье. В первый раз кто-то меня просил о таком - и я от изумления растерялся. И сказал ей, что ни топить её не смогу, ни кровь пить. Жалко мне её, а потому у меня весь аппетит пропал. Разрыдалась она горько-горько. Я подошёл, робко по спине погладил. Что ещё я мог сделать для неё? Разве что выплакаться дать. Людям это почему-то нужно и важно, когда у них горе. И вдруг осенило меня.
- Знаю я, Ёакэ, одного паренька по имени Сайвай. В детстве рано он мать потерял и потому глубоко задумался, почему в человеческом мире столько бед и несчастий. И с тех пор он везде ищет ответ. И учения достигших просветления он изучает, и книги древних мудрецов. Днём при свете солнца читает, ночью светлячками свитки освещает, сиянием луны или блеском снега. Везде был, всё обошёл. Кажется, нет на всём свете книги, которой бы не прочёл он. А если и есть, то ещё доберётся. Лет ему ещё только семнадцать, успеет ещё. Ко мне тоже заходил, допытывался о житии таких ничтожных злобных существ как я. Я аж обалдел от такой наглости, потому и упустил, не утопил. Найди его, девочка, да спроси, может, он подскажет, за что роду твоему такое горе досталось.
Перестала плакать красавица, сжала благодарно руки мои и засеменила прочь, насколько позволяло быстро двигаться её тяжёлое узкое кимоно. А про обувь свою неудобную забыла. Я спрятал её сандалии и, бывало, доставал, прижимал к животу. Почему-то мне становилось сладко тогда. И вспоминалась та девчонка.
Около года прошло, кажись, в мире людей. Однажды утром заскочил ко мне Сайвай. Бледный, растрёпанный. Умолял его сожрать.
- Это ещё что за глупости! - возмутился я, - Что такого натворил, малёк?
Рассказал он мне историю о своей любви и о конце Ёакэ.
Оказалось, прислушалась Ёакэ к совету моему. Решила обратиться за помощью к любознательному юноше. А чтобы он ей точно помог, вздумала влюбить его в себя. Якобы случайно познакомилась с ним на улице Киото, когда он из одного храма выходил. Нарочно споткнулась, ногу подвернула. А он, добрая душа, до окия довёл её, хотя раньше туда и не заходил. В благодарность пригласила его выпить сакэ. Он долго упирался, а потом всё же вошёл в её покои: любопытство одержало верх, так как ни разу прежде в комнате у гейши не был он. Песню спела она ему, стихи рассказала. Старалась, сияла, как только она одна умела. Не устоял Сайвай перед блеском её красоты, но виду не подал. Притворился, будто лишь как поэта, товарища по наслаждению песнями, стихами и цветами ценил. В общем, так их дружба началась. Он всеми силами искал ответ. Она старалась сиять ярче прежнего, чтобы он не сорвался с крючка. Глупышка, да он бы и сам ни за что от неё не ушёл, даже под страхом смерти! За нежную заботу его, за острожное обращение и вежливость, за ум его блестящий полюбила его Ёакэ по-настоящему. Сайвай понял всё, перемены заметил, но виду не подал. Остался другом ей. А вокруг все твердили, что юный учёный Сайвай и Ёакэ любят друг друга до беспамятства, только друг другом и живут. От людей сердца не спрячешь: они всё разглядят. И, конечно, людям завидно было, но тех, кто в молодости и уме мог состязаться с пареньком, было не столь уж и много. А если учесть, что видели любовь юной красавицы к молодому учёному, то и вовсе у многих мечтателей и завоевателей руки опускались.
Около года прошло. Сидели однажды Ёакэ и Сайвай у ручья, смотрели, как уносит вода последние лепестки сакуры. Ели рисовые лепёшки с начинкой. Грустно смотреть, как уносит вода последний след весеннего цветения наипрекраснейшего из деревьев. Грустно и красиво, так как красота в этом мире мимолётна, потому и грустна, и ценна.
- Когда мой брат сбежал и вдруг открыл в себе дар торговца, то первые деньги заработанные нам прислал, - вдруг вспомнила Ёакэ. Мы тогда все вместе сидели на берегу ручья, ели моти и смеялись, братца моего добрым словом вспоминали. Сакура уже вся отцвела тогда, но нам было радостно. Мы впервые ели столько, сколько хотели. Мы тогда надеялись на лучшее. А на следующую весну, ещё до цветения сакуры, только-только тогда расцвели сливовые деревья, с красными цветами и белыми, мы сидели и любовались ими, ели досыта, радовались. По брату только соскучились. И тогда я выронила одну рисовую лепёшку, а сестра, не заметив, наступила на неё ногой. Отец ругался на неё, а она засмеялась. Мол, подумаешь, у нас теперь денег много, какое мне дело до одного выброшенного моти! Вскоре после того дня нашего брата, надежду нашу, зарубил днём на дороге какой-то жестокий самурай... И когда я вижу, как осыпаются цветы сакуры и сливы, то вспоминаю об этом - и мне становится очень грустно.
Сайвай молчал долго, нахмурившись, так что Ёакэ перепугалась и не знала, что говорить ей и что делать.
- Читал я как-то записки об одной провинции Нихон, - сказал он наконец, - Там были такие слова: "В древнее время в уезде Кусу провинции Бунго было одно широкое целинное поле. Некий человек, живший в уезде Окита, пришёл на это поле, возвёл жилище, возделал это поле и стал там жить. Постепенно дом его стал богатым, и крестьянин возрадовался, начал пить сакэ и развлекаться. Однажды он вздумал стрелять из лука, но цели у него не было. Тогда он взял рисовые лепёшки, поставил их как цель, и, когда собрался стрелять в них, рисовые лепёшки превратились в белых птиц и улетели. С этого времени крестьянин стал слабеть, терять разум и наконец умер, а поля одичали. В годы Тэмпёё житель уезда Хаями по имени Куни, разыскивая временно заброшенные плодородные земли, переехал сюда, возделал эти поля, но вся рассада риса засохла и погибла, а он испугался и более не возделывал их, снова забросил". Там ещё говорилось, что "рисовые лепёшки моти служат символом благосостояния" и "так как бог счастья покинул эти поля, то они и захирели".*****
- Так вот почему! - вскричала Ёакэ заламывая руки, - Мы прогневали душу риса! И как рис в нашем доме покинула его душа, так и боги счастья отвернулись от нашего дома.
- Может, ещё можно всё поправить? Я думаю... - начал было юноша.
Его возлюбленная вдруг вскрикнула, смяла кимоно на груди... и упала бездыханная. Так потерял род Ёакэ самое главное своё сокровище.
И потому пришёл ко мне Сайвай и умолял лишить его жизни - жизнь без Ёакэ, гейши рассвета, была ему не мила. Так и не докопался он ни до причины появления страданий в мире, ни до открытия, как возможно исправить всё. Впрочем, все его поиски для него уже не имели никакого значения. Но оттого, что узнал я от него, аппетит у меня пропал начисто и, чуял я, не скоро возвратится. И потому сказал я ему, что в тяжёлых случаях у людей принято молиться, к тому же, у Ёакэ была любимая сестра, за которую некому теперь заступиться - родители-то уже почти и не жильцы на этом свете.
И Сайвай ушёл. Выдал сестру любимой замуж за своего друга-учёного, человека с добрым сердцем и каким-никаким, а всё ж таки с достатком. Постригся в монахи - и до конца своей жизни молился о спасении своей любимой. Иногда он навещал меня, но вчера вечером узнал я от знакомого оборотня-барсука, что дыхание моего друга-монаха оборвалось. Сам я молиться не умею, потому я волнуюсь за Ёакэ. У меня всё чаще начинает щипать в глазах, а мир и вовсе почти постоянно как пятно смазанное, впрочем, это не имеет никакого значения. О, всемогущий, милосердный Будда, сделай что-нибудь для неё!"
Узкий палец замер над водою, дописав последний иероглиф в обращении к Будде.
С тех пор старый каппа ничего уже не ел. То лежал на дне озера, безразлично глядя на водную толщу, то выползал наружу, обращался в бедняка в лохмотьях и, сопровождаемый вонью затхлой воды, ходил и смотрел, как там живут потомки сестры Ёакэ. А потом те куда-то переехали.
Минуло несколько веков. Старый каппа уже и из озера не выходил. Молчал и думал. И никого не ел. Даже самые глупые мальки стали относиться к нему с уважением. А он ждал, когда же умрёт от истощения. Озеро стало мельче, вокруг высадили небольшой парк, настроили однообразных высоченных домов. Иногда, измучившись от тоски и одиночества, водяной выглядывал на людей в парке из-за травяных зарослей. Или бесцельно шатался по аллеям в образе вонючего седовласого бедняка. Запах каппы не скроешь, а сидеть одному на дне или с глупыми рыбами болтать невыносимо.
Однажды он увидел её. Свою прекрасную Ёакэ. Чуть более юная, чем в первую встречу, в бесстыдной юбке, обнажающей ноги аж до колен, в белой какой-то накидке с рукавами, с волосами до пояса, развевающимися по ветру, она прошла мимо и не заметила его. Здоровое лицо её сияло красотой и свежестью юности. Видимо, бог риса простил уже Ёакэ и её род. Давно пора. Девушка спешила, потому споткнулась и едва не упала. Какой-то паренёк, чуть младше её, оказавшийся поблизости, подхватил её под локоть, поддержал. Ёакэ торопливо поблагодарила - и устремилась вперёд. Молодой прохожий с мгновение смотрел ей вслед, потом закусил губу - и побежал за ней. Её Сайвай... На этот раз Сайвай не даст ей уйти. Каппа долго смотрел им вслед и улыбался. Потом залез в своё озеро, улёгся на дне в самом глубоком месте и спокойно закрыл глаза.
...Будда смотрел с неба на землю. На самый край города, где выброшенная кем-то самка сенбернара вылизывала родившихся щенков. К нему подошёл хозяин ада, кашлянул.
- Знаешь, я никак не могу найти в моих владениях душу одного каппы...
- Ааа, он в раю, - Будда виновато улыбнулся, - Извини, совсем забегался, забыл тебя предупредить.
- Всё понятно. Дела... Бывает, - божество ада с пониманием улыбнулось - и исчезло.
Будда смотрел на младшего из щенков, помесь сенбернара и ещё непонятно кого, и шептал:
- Спи спокойно, маленький каппа. Спи спокойно, пока твоя мать жива. Через сорок один день её застрелит подвыпивший якудза, срывая на ней злость. Ты, едва живой от голода, последний из всего выводка, выползешь на аллею - и тебя найдёт твоя Ёакэ. Ты будешь верным и добрым псом, будешь делать для счастья Ёакэ и Сайвай всё, что только сможешь. Они будут любить тебя, сильно-сильно. Через пятнадцать лет ты попадёшь под колёса машины, успев вытолкнуть с её пути их сына. Смерть твоя будет мучительная, но быстрая. Вся семья будет горько плакать о тебе. Ёакэ и Сайвай будут терзаться, словно потеряли своего ребёнка, а их дети - словно потеряли брата. Через два года у Ёакэ и Сайвай родится поздний ребёнок, самый младший из всех. Все его будут любить и лелеять. У него будет доброе сердце и острый ум, он станет учёным, который много доброго сделает для зверей, впрочем, более своей любимой работы будет ценить он своих родителей, братьев и сестёр, да свою семью. Так ты снова будишь с ними, маленький каппа. Это твой рай. Я знаю, что ничего другого тебе и не надо. А пока спи спокойно.
Будда грустно улыбался, смотря с неба на Ёакэ и двоих, любивших её...
Примечания к тексту:
* Бимбо-но ками: бог бедности
** Аматэрасу: богиня солнца, самая главная из синтоистских богов. Она считается прародительницей императорской семьи Японии.
***Окия - дом гейш
****Нихон: Япония
***** Древние Фудоки. - М.: Наука, главная редакция восточной литературы, 1969. - с. 125-126.
|  |
Навеяно Японией, её мифологией и культурой и много чем ещё.
