Аннотация: Вниманию читателя предлагается рассказ об ужасах германской оккупации в небольшом городе на юге Украины и о стойкости и высоком моральном уровне людей, переживших страшные испытания на протяжении трех лет террора.
Оккупанты
Армия покинула город, и люди почувствовали себя брошенными на произвол судьбы. С тревогой ожидался приход оккупантов. Дело шло к вечеру, а ситуация оставалась неопределенной.
В поисках убежища наша семья отправилась на Бугские хутора. По дороге к нам присоединился Иван Ракома, наш квартирант. Это был странный уже в летах человек, на психику которого окружающая обстановка видно подействовала не лучшим образом. В последнее время он где- то скрывался, избежал призыва в армию, и вот теперь пристроился к бегущим женщинам и детям, приняв на себя роль опекуна и руководителя.
Когда мы прибыли на хутор, нам порекомендовали обратиться к бабе Лене, у которой хата на краю хутора была еще свободна.
- Проходьте, проходьте,- гостеприимно говорила баба Лена, препровождая нас в большую комнату, которая служила для селян клубом и культурным центром. В центре стоял большой бильярд, а на стене висел писанный маслом портрет Сталина.
- Вы что с ума сошли,- засуетился Ракома - Это надо немедленно убрать!
Но бдительный наш куратор действовал решительно. Он притащил лестницу, снял портрет, демонтировал бильярд и с нашей помощью вытащил все это в огород. Затем мы выкопали глубокую квадратную яму, перекрыли ее всякими подручными стройматериалами, сверху положили столешницу бильярда, портрет вождя и все это присыпали землей. В яму опустили злополучную лестницу. Таким образом, убежище, в котором нам предстояло провести предстоящую ночь, было готово принять своих обитателей.
Наше первое участие в мероприятиях Великой Отечественной было дополнено впечатляющим зрелищем воздушного боя над Южным Бугом. Маленький и верткий истребитель со звездами на крыльях отчаянно сражался с мощным, быстроходным, но менее маневренным самолетом противника. Наш летчик демонстрировал головокружительный пилотаж: крутил петли, пикировал и резко возносился ввысь, в то время как его противник действовал прямолинейно, жестко и непрерывно вел огонь из пулеметов. Наконец они разлетелись в стороны, развернулись и пошли в лобовую атаку. В последнее мгновение наш поднырнул под брюхо немцу, пулеметной очередью поразил его и, прижимаясь к земле, быстро скрылся за холмами Кантокузовки. Вражеский самолет, прочертив в небе черный шлейф, упал в плавнях за Бугом.
Нашему ликованию не было предела.
- Ай да ястребок! Ты видел, как он здорово поднырнул? Нет, вы скажите, как он здорово все рассчитал! - выкрикивали мы, перебивая друг друга. И в голосе людей слышалась надежда, что мы еще сумеем постоять за себя и накажем обидчика.
Но это был последний повод для ликования и радости перед бесконечной и страшной полосой оккупации.
Наступила темная безлунная летняя ночь. Ракома нагнетал обстановку панического страха. Ему чудилось, что немцы обязательно будут двигаться огородами, и что нам обязательно надо укрыться в убежище. Нужно спасать детей. Этот довод окончательно сломил волю несчастных женщин, и они потрясенные царившим вокруг кошмаром, стали собирать детей. Гуськом, стараясь не нарушать тревожную тишину ночи, мы двинулись к своему убежищу. Когда последний из беглецов опустился вниз по лестнице, выяснилось, что в этой нашей яме мы можем находиться только в вертикальном положении. Но потрясение и страх были велики, и поначалу никто не роптал на отсутствие комфорта. В одночасье все потеряли возможность ориентации в пространстве и обратились в один тревожный и всепоглощающий слух. Где-то далеко вверху возникал вибрирующий похожий на стон надрывный гул. Перемещаясь в пространстве, он возрастал и снова затихал где-то в глубине неба. Это шли на восток стаи нагруженных бомбовозов. Следом наступала гнетущая тишина, наполненная шорохами южной ночи. "Они идут"! - возбужденно бормотал Ракома, поднимаясь на одну ступеньку и вглядываясь в темноту ночи. Все вздрагивали в ожидании, но никто по наши души не приходил.
Любое нагнетаемое напряжение достигает своего предела, и наступает состояние насыщения. Страх отступает, и люди начинают осознавать нелепость своего положения. Дети толклись, наступали друг другу на ноги и искали точки опоры, чтобы как-то прикорнуть. Бабушка, припертая к стене, стонала "ой, ноги мои, ноги!". "Тише"! - шипел на нее Ракома. Наконец она громко, никого больше не опасаясь, произнесла:
- Ваня, зачем вы придумали для нас эту пытку? Я больше не могу терпеть!
С этими словами она сползла вдоль стены, села на землю и резко вытянула свои измученные артритом ноги между ног остальных стоящих. Взрослых начал душить истерический смех.
Моя мать решительно придвинулась к лестнице и громко произнесла:
- Действительно, какого черта мы сидим в этой яме? Идемте в дом, и будем ждать. Что будет, то будет!
²
На завтра утром они пришли. Солнце стояло уже высоко, обещая знойный день. Со стороны города послышался мощный натужный гул, и через некоторое время в мареве пыли и дыма появилась колонна из десяти тяжелых танков. По накатанной грейдерной дороге они подъехали к околице хутора и дружно остановились. Открылись люки, и на броне появились танкисты. Вся эта картина носила театральный оттенок и демонстрировала торжество победителей. Воодушевленные и преисполненные чувством превосходства, в своих черных от головы до пят добротных мундирах, сверкая белозубыми молодыми улыбками, они производили впечатление гоголевских чертей, упавших с неба на эту грешную землю. Жители хутора выходили со своих подворьев и выстраивались на тротуаре вдоль колонны танков. Они настороженно с опаской разглядывали пришельцев. Те, в свою очередь, тоже изучали аборигенов, обменивались взглядами, улыбались, и что-то вполголоса говорили. В толпе встречавших несколько человек держали миски с уродившими в этом году крупными сливами и какими-то еще дарами природы. Они несмело приблизились к танкам и жестами приглашали освободителей откушать. Те переглядывались и вроде бы не против были попробовать. Но тут прозвучала резкая команда, готовые соблазниться отстранились и изобразили вежливый интерес к хлебосолам. В толпе пронесся ропот: "Им не разрешают принимать угощение!" Какой-то смельчак вполголоса провозгласил: "Вали домой миски, миряне!"
После небольшого замешательства прозвучала команда, черно-мундирные черти попрятались в люках, взревели моторы, запыхтели дымные выхлопы, и бронированная армада двинулась дальше знакомиться с поверженными славянами.
А на дороге стоял разделенный на две составные части народ: перед кюветом стояли еще не сломленные и готовые к испытаниям люди, по ту сторону на проезжей части растерянно стояли со своими мисками несостоявшиеся коллаборационисты, в душах которых кипела ненависть к тем, кто оказался свидетелем их позора.
²
Когда мы вернулись в город, там уже хозяйничала новая власть. На заборах висели приказы военного коменданта, вводился комендантский час, объявлялась всеобщая трудовая повинность. Проводились облавы на евреев.
Буквально через день вся наша округа переживала тяжелейший моральный стресс. В полдень по центральной улице гнали колонну евреев. Их вели на расстрел в песчаный карьер за городом. Вид у них был обреченный, покорные судьбе они шли семенящей заплетающейся походкой, как будто торопились навстречу своей гибели. Как это бывает в малых городах, среди них было много знакомых по делу или просто по случайным столкновениям в жизненных обстоятельствах. Перечисляя их имена, родные сокрушались и не могли поверить, что это вообще возможно. Но их разум не мог воспринять еще одно обстоятельство. Сбоку колонны с винтовкой наперевес шел Коля Кравчук, недавний приятель моего брата и непременный участник хулиганистой уличной команды. Он был пришлый с дальних улиц, и его меньше других знали наши родители. Но он производил впечатление более взрослого, сдержанного и предусмотрительного в своих действиях мужающего парня.
- Вот так Коля,- не могла успокоиться симпатизирующая ему тетка Флора. - Такой был с виду добрый и воспитанный.
- Вот тебе и Коля, добрый,- с ненавистью произнесла ее сестра. - В тихом болоте черти водятся!
²
Инженерная часть срочно прокладывала узкоколейку между совхозом "Зеленый гай" и находящимся в нашем районе плодокомбинатом. Вскоре на путях затарахтел небольшой дизель, а в рационе наших постояльцев появились бумажные стаканчики с джемом. Первыми постояльцами в нашем доме были два молодых интеллигентных военных инженера. Они вели себя очень предупредительно и, возвращаясь поздно вечером на ночлег, переступали на цыпочках, чтобы не потревожить спящих в соседней комнате детей. Уже хлебнувшие горя и страха наши женщины смотрели на них с умилением как на чудотворные иконы.
Параллельно узкоколейке прокладывалась с применением паровозного шлака капитальная дорога к товарной станции. Строили эту дорогу наши военнопленные под присмотром очень старого на вид солдата с ружьем. Он уставал прохаживаться, садился на скамеечку и, опершись на свое оружие, задумчиво наблюдал за тем, как трудятся его подопечные. Пользуясь моментом, засевшие в саду деда Мешкова женщины и дети начинали бросать пленным вареную кукурузу и другие продукты. Солдат досадливо вставал, грозил пальцем в сторону забора и, не выпуская винтовку из рук, с помощью пантомимы показывал, что ребята наедятся, у них будет большой живот, и они будут плохо работать. Ага, сообразили самые догадливые, это он дает нам понять, что нужно подождать обеда. Действительно, как только прогудел гудок на заводе, охранник встал, взял свое ружье под мышку и медленно пошел вверх по дороге, делая вид, что он ничего не замечает. Женщины опрометью бросились на дорогу и начали опорожнять свои узелки и сумки, причитая "бедные наши мальчики!" Ровно через три минуты солдат поворачивался, брал ружье на изготовку и, делая страшное лицо, покрикивал: "Бистро, бистро!" Эта игра продолжалась до самого окончания строительства дороги.
Дорога получилась добротной и долго еще служила после освобождения. Она являлась также железным доводом наших доморощенных философов, что наши люди под хорошим присмотром могут очень и очень не плохо работать.
²
Подходило к концу жаркое лето. Первое лето оккупации. Лето, омытое жаркими слезами матерей, лето высохших надежд и полной безысходности. Молодежь массово угоняли на принудительные работы в Германию. Прощание было хуже смерти.
Два раза в неделю к железнодорожному вокзалу подгоняли товарный состав, оборудованный под перевозку скота. Усиленные наряды полиции оцепляли привокзальную площадь. Ребят подвозили на открытых грузовиках из города и близлежащих деревень. Под конвоем их разгружали и строили группами у каждого вагона. С жалкими узелками в руках, как нахохлившиеся птицы, они жались друг к другу и старались не подавать виду перед толпой их родных, близких и просто сочувствующих горожан, стоящих по другую сторону оцепления. Время от времени они бросали полные отчаяния и муки взгляды на дорогих им людей и дорогое им небо, с которым они прощались надолго, а, может быть, и навсегда. Звучали отрывистые команды, экзекуторы споро и уверенно, с жестокой неотвратимостью исполняли свою черную работу. Вокруг стоял стон и рыдания безутешных матерей.
Подали локомотив, зашипела присоединенная тормозная система. Объявили посадку. Под присмотром полицая с ружьем каждая группа быстро погрузилась в вагон. Ребята побросали свои узелки и, держась за дощатый поручень, выстроились в проеме вагона. Девушки прятались в угол, размазывали слезы по лицу, и появлялись снова в проеме, пытаясь изобразить прощальные улыбки своим родным. Прозвучал резкий и противный свисток локомотива. Поезд тронулся и, набирая скорость, расставался с перроном. Дети кричали слова прощания с родиной и родными. Привокзальную площадь огласил раздирающий вопль отчаяния.
Оцепление взяло в окружение провожающих и начало их вытеснять через узкий проход в парке на дорогу в город. Они шли, как будто тащили свое тело по ненавистной земле, сломленные и убитые горем, проклиная все на этом свете, и эту землю, и это небо, и этого глухого к их горю бога.
²
Дело шло к глубокой осени. Зарядили моросящие дожди. Холодный ветер гудел в остывшем дымоходе и выносил из жилья остатки тепла. Все, что можно было сжечь, уже сгорело. А переохлаждаться и болеть никак нельзя, потому что на медицинскую помощь никаких надежд.
Мать приходила с работы, и мы засветло торопились на окраину в посадки собирать хворост. Она завязывала себе большую охапку, а потом делала мне маленькую и крепила мне на плечи. Я гордо вышагивал впереди и про себя декламировал некрасовское "откуда дровишки?" Когда мы проходили мимо воинской части, солдаты громко и обидно для меня смеялись, указывая на меня пальцами. Потом они переключались на мать и грубо с ней флиртовали. Мать нагибалась ко мне и шептала: "Сынок, постарайся идти быстрее"! Я пригибался к земле и изо всех сил перебирал ногами. Солдаты переключали свое внимание на меня и весело улюлюкали. Но мы уже были на безопасном расстоянии.
²
Пришла суровая необычно морозная зима. Было позднее утро воскресного дня, через замерзшие толстым слоем окна светило багровое неласковое солнце. Мы как можно позже повылазили из-под одеял, одели все теплое и нетерпеливо ожидали какой - никакой воскресной кормежки. Мать с утра ушла на рынок, чтобы на свои скудные оккупационные марки купить у крестьян немного съестного нам на неделю.
Наконец она вернулась, поставила свою сумку, и, тяжело дыша, в изнеможении опустилась на кровать. Глаза ее блуждали, и она беспрерывно повторяла:
- Ужас, ужас! Вы не представляете, какой это ужас! Это не люди, это изверги! Боже мой, я, наверное, схожу с ума!
Мы все собрались около матери, и каждый старался, чем мог ей помочь прийти в себя. Через какое-то время она собирается с силами и рассказывает, что с ней приключилось на рынке.
У центрального входа на рынок была установлена виселица. На ней висело несколько мужчин. У крайнего справа, самого молодого и светловолосого, голова склонилась на грудь, и упавшая прядь волос прикрывала лицо. Большие ступни ног касались земли и примерзли к подтаявшему снегу. Когда мать еще на несколько шагов приблизилась к воротам, ее будто поразило молнией - это был Юра Скрыпник, душа компании и постоянный участник вечеринок в нашем доме. Он здорово играл на гитаре, задушевно пел русские романсы и очень красиво ухаживал за моей мамой. Слушая это, бабушка обессилено опустилась на стул, а мать, раскачиваясь и устремив потухший взгляд в одну точку, повторяла одну и ту же фразу:
- Вы не можете себе представить! На улице такой мороз, а он босой, и ноги примерзли к земле.
²
Первая зима оккупации была суровой и затяжной. Люди разбирали заборы, жгли кое-что из домашней утвари. И одновременно страшно экономили, чтобы как-то дотянуть до весны. Рискуя жизнью, тащили со станции паровозный шлак, а если удастся, то и уголек. В коридоре у нас была закопана в землю большая железная бочка, в которую летом мать с братом предусмотрительно засыпали пшеницу, доставшуюся нам в результате массового разграбления горящего на станции вагона. Эта золотистая и пахнущая дымом пшеничка была хорошим подспорьем на всю зиму, как нам, так и находящимся в глубоком подполье на чердаке нескольким рябым несушкам.
Судьба подарила нам еще одно счастливое обстоятельство. Гитлер проводил экономический эксперимент и отдал в управление Антонеску Одессу и прилегающие территории. Таким образом, мы оказались в румынской оккупационной зоне. Германская армия и администрация отошли в сторону и дали своему компаньону возможность порулить.
По центральной улице двигалась какая-то средневековая, времен Сервантеса, армия. Большие лохматые лошади тащили крытые повозки с воинским реквизитом, а следом нестройно шагали колонны плохо одетых без боевой выучки солдат. Наши знатоки из числа местных молдаван, разъясняли, что повозки эти называются каруцами, а лошади валашскими тяжеловесами. Сама форма этих новоявленных завоевателей подозрительно желтого цвета напоминала скорее одежду сельского жителя. Особенно плохо были экипированы солдаты. В легких ботинках и пилотках в тридцатиградусный мороз они имели довольно жалкий вид. Улыбку также вызывали артиллерийские орудия, которые тащили четверки этих самых валахов с еще большими волосатыми копытами.
Однажды мы стали свидетелями одного довольно забавного случая. По центральной мостовой двигалось какое-то большое румынское воинское подразделение. Замерзшие солдаты, в легкой одежде и обуви с опущенными на уши пилотками, шли, пританцовывая и согреваясь неуставными движениями. Колонну обогнала легковая машина и остановилась в голове. Из машины вышел генерал в теплом пальто и в фуражке с непомерно задранным верхом. Он был небольшого роста и очень коротконогий, но фуражка делала свое дело. В целом он напоминал задиристого поросенка из известной сказки. Звонким генеральским голосом он драил командира, ведущего подразделение. Затем он снял кожаные перчатки и пружинящей походкой на своих коротких ножках подошел к голове колонны и, двигаясь дальше, хлестал перчатками по щекам каждого левофлангового. Окончив свое воспитательное мероприятие, он сел в машину и покатил дальше.
Этот случай быстро стал достоянием всего города. Побежденные сразу почувствовали ослабление режима и позволяли себе разные вольности. Пышным цветом расцвела спекуляция. Свободные от дежурства румыны приспособились ездить ночными поездами в Одессу, и привезенные оттуда товары и продукты реализовывали на местной толкучке. Охранники на товарной станции воровали уголь и выменивали его у местного населения на продукты или просто горячую пищу. Мальчишки привокзального района становились на обочину дороги и перед марширующим воинством читали дерзкое четверостишие: Антонеску дал приказ:
Всех румынов - на Кавказ.
А румыны - ласэ, ласэ,
На каруцы, и ла акасэ.
Как-то в наш дом зашли два молодых рослых румынских солдата. В своей одежонке они были сизыми от холода. Глазами они говорили, что просят немного отогреться.
-Ну вот, начинается, - начала ворчать бабушка.
- Ты же видишь, какие они несчастные, - вступилась за оккупантов моя сердобольная мать.
В это время один из солдат при попытке снять свою нахлобученную пилотку отломил примороженную верхнюю дужку уха, взял ее в руку, и взглядом теперь спрашивал, куда это выбросить. Все засмеялись, и обстановка разрядилась. Молодость брала верх. Эти молодые крестьянские парни отогрелись, почувствовали тепло очага, шутили и смеялись, как будто они пришли в гости к старым приятелям, а не к побежденным и поверженным. Они сняли со стены гитару, что-то тренькали и явно тянули время. Наконец они поняли, что их время истекает, засуетились и как-то бочком двинулись к выходу, оставляя в смущении хозяев. Когда мать закрыла за ними калитку и вернулась в дом, обнаружилось, что нет гитары. Потом обнаружилось, что исчез лежащий на столе многопредметный складной нож - любимая вещь нашего где-то сражающегося хозяина дома.
А еще пару дней спустя поздно вечером в дверь кто-то постучал. После долгих русско - румынских переговоров, дверь была открыта, и мы увидели тщедушного румынского солдатика, у которого ноги подкашивались от большого мешка с углем. Он быстро затащил мешок в комнату, прикрыл дверь и уселся у хладеющей печки. Всем своим видом он показывал, что очень устал и как ему хорошо у печки. Потом пантомимой он изобразил, как он убегал на своих кривых ножках от патруля. Это растопило лед сомнения, всем стало ясно, что назад он свой мешок уже не понесет. Мать пыталась ему втолковать, что платить ему нечем. Тем же международным языком он объяснил, что ему достаточно погреться у печи и поесть чего - нибудь горячего. Закипел чайник, чем бог послал, накрыли ему стол. Прощаясь, он изобразил, что в следующее дежурство он придет с таким же мешком.
- Я - Василь, - сообщил он на прощание. - Ноапте буне!
Принимать такие дары было страшно и тревожно, но соблазн был велик.
И родные мои пошли на риск.
В доме стало тепло, у детей перестало течь из носа, отошла на задний план проблема, где взять топливо. Было страшновато, но все уже смирились с этой тревогой и каждые три дня с благодарностью ждали солдата с тяжелым мешком. Он приходил, как к себе домой, грелся у печки, возился с детьми и смешно изображал, как его мама оставила в поле, а свинья пришла и отгрызла ему нижнюю губу. Все бы хорошо, но назревал продовольственный кризис. Солдата становилось нечем кормить. И тогда после долгих прений и сомнений было решено пустить под нож кормильцев детей - наших несушек.
Теперь в доме витал как в добрые старые времена запах крепкого куриного бульона, который приводил окружающих в полуобморочное состояние. Наш Василь блаженствовал, разглагольствовал у плиты и чувствовал себя победителем в этой проклятой войне. Но, как говорится, сколько веревочке не виться, а конец будет. Вскоре немцы поняли, что их партнер по разбою скоро разворует все ими награбленное, и вернули свое управление.
Наша лавочка закрылась. Но мы пережили страшную первую зиму оккупации. А впереди было еще два года испытаний и лишений.