Аннотация: Поучительные эпизоды давно прошедших лет.
Школа нравственности
Воспоминания
Уходя утром на службу и заканчивая завтрак у окна, я постоянно наблюдал одну и ту же картину. На мусорной площадке высилась гора отходов и картонных ящиков из-под масла, которые с вечера сбрасывали от соседнего гастронома.
В одно и то же время к этому мусорному террикону подходил мальчишка лет десяти, такой серый и взъерошенный как воробей. Он как бы прицеливался, а потом с остервенением начинал пинать и крушить ногами эти ящики. Когда все ящики теряли свою объемную форму, он дико озирался, и после этого старался втоптать их в асфальт. Разрядив свою черную энергию, он как-то сникал и с отрешенным видом уходил вглубь двора.
Наблюдая эту безрадостную картину, я с горечью думал о том, что ждет впереди такого молодого начинающего вандала? Чьи-то слезы и небо в клеточку. И еще я думал о том, что все эти нынешние великовозрастные рецидивисты, бандиты и насильники в своем юном возрасте проходили школу и сдавали зачеты на свою мерзопакостность, вешая кошек в подъезде, срывая телефонные трубки, вспарывая сиденья в троллейбусах и поджигая кнопки в лифтах. Юные стервецы и злоумышленники к зрелости становятся мерзавцами и предателями. Как показывает многовековый опыт человечества, внушить им добрые чувства ни молитвой, ни воспитанием не удается. Есть только один путь противостоять злу: не дать ему подняться, остановить преступную руку, упредить коварный замысел.
В памяти всплывают эпизоды далекого детства. С высоты пережитого они смотрятся более рельефно и не так безобидно, как это казалось раньше.
Еще совсем малым я кручусь возле компании приятелей моего старшего брата - моего кумира. Я хочу, чтобы они приняли меня в свою игру и угостили меня семечками подсолнуха. Они мне говорят: закрой глаза и открой рот. Я доверчиво это исполняю. Они забивают мне рот шелухой и врассыпную разбегаются. Я горько плачу, потому что меня предали те, кого я сильно люблю.
В период оккупации малые сорванцы, завидев марширующую роту солдат, выстраиваются вдоль дороги и срывающимися голосами громко декламируют продукт местного фольклора:
Раз, два, три -
Мы большевики.
Мы фашистов не боимся,
Пойдем на штыки!
Затем они как стая воробьев срываются и бегут прятаться в переулок.
Их великовозрастные напарники действуют более изощренно. Они собираются утром у выставленных вдоль дороги и ожидающих отправки по железной дороге подбитых и горелых немецких танков и самоходок. Выставляют дозор и с огромным риском для жизни лезут в эту бронетехнику, чтобы там нагадить ненавистному врагу.
Здесь мы видим извечную двойственность суждений. Со стороны одних - это, безусловно, подлость. Но с другой стороны - это, можно сказать, гражданская позиция.
В День победы, в обстановке всеобщей радости и ликования, группа сорванцов нашего переулка, пролезла во двор к тетке Флоре и всыпала в ее еще не остывшую печь пригоршню винтовочных патронов. Патроны очень эффектно хлопали, из дымохода при этом как из вулкана вылетали облака дыма и пыли. Умудренная опытом тетка спокойно сказала своему деду Луке:
- Не выходи во двор. Эти стервецы снова насыпали в печь патроны. Будет теперь тебе работа.
Однажды старшие мои товарищи привлекли меня к участию в одном подлом деле. В полдень на станцию прибывал московский поезд. Толпа сошедших с него пассажиров со своими чемоданами и узлами устремлялась в узкий проход станционного парка и вытекала оттуда непрерывной живой рекой. Люди торопились в город, чтобы успеть на уходящие в это время в соседние районы автобусы.
Перед приходом поезда мои жестокие приятели протянули вдоль узкой калитки парка телефонный провод и замаскировали его. Отойдя на безопасное расстояние, дождались, когда появилась голова потока пассажиров, натянули и закрепили провод. Из-за высокого забора мне было видно, как, оторвавшись от основного потока, энергично двигался здоровый высокий мужчина с огромным деревянным чемоданом на плече. На всем ходу он зацепился ногой за провод и следом за своим чемоданом всем телом грохнулся на землю. Мне видно было его крупное лицо. Каким-то обреченным взглядом он смотрел то на раскрывшийся чемодан, то на дорогу в город, и по всему его виду можно было определить, что он потерял надежду успеть туда, куда он так торопился. Потрясенный случившимся он еще не осознал, что ему сделали подлость, и, судя по всему, проклинал себя за нерасторопность.
И вдруг я, наблюдавший эту картину и принимавший участие в этом недобром деле, проникся глубоким сочувствием к этому несчастному человеку, осознал всю низость нами содеянного. Вся моя душа горела от стыда и раскаяния, и в эту минуту я понял, что никогда в жизни не позволю себе повторить что-либо подобное.
Как известно, особой изобретательностью и безжалостностью отличаются проделки учащихся, начиная со школы и кончая университетами и курсами повышения квалификации.
В каком-то классе у нас появилась приехавшая из Одессы старенькая и очень интеллигентная учительница. Она приходила на уроки в каком-то необычном для того времени шерстяном костюме крупной вязки. Бросала печальный взгляд на не вытертую доску, брала сухую тряпку, постепенно сверху вытирала доску и на чистых участках красивым почерком писала задание по математике на сегодня. К концу этой операции от осыпавшегося на костюм мела и белого под пенсне носа, она становилась похожей на состарившуюся снегурочку. В этот момент кто-то из негодяев восклицал: "Зинаида Николаевна, можно я пойду намочу тряпку?"
"Да, пойдите", - потерянно говорила она, и оба сидящих за партой срывались и бежали в туалет. Мокрой тряпкой она вытирала руки и приводила в порядок свое пенсне. Затем, по отработанной своей методике, она останавливалась на определенном расстоянии от доски, снимала свое пенсне и, заложив руки назад, начинала разбор написанного на доске. Успевающим ученикам этот метод нравился, и они втягивались в игру. Те же, кому это было не интересно, свинчивали с авторучки колпачок и с помощью пипетки капали чернила в оба стекла зажатого в руках пенсне. Закончив разбор, она двигалась к учительскому столу и в это время обнаруживала совершенную пакость. С моей второй парты было видно, как она вздрагивала, бочком прислонялась к столу и старалась привести в порядок пенсне, не привлекая внимания класса. Эта интеллигентная корректность пробуждала уважение и сочувствие к старому и беззащитному человеку!
На углу улицы Ленинской стоял старый полоумный еврей и торговал семечками. Он расстелил на земле какую-то затрапезную подстилку и высыпал на нее весь свой товар. Хриплым и картавым голосом он непрерывно каркал:
- Жагенные семачки! Бегите жагенные семачки! - тем самым отпугивая последних, кто мог купить у него эти "семачки".
В час дня на улицу устремлялся поток учащихся соседней школы. К продавцу подходило несколько ребят и, ставши в каре, они по команде бросались к куче семечек, хватали, кто, сколько смог, и разбегались в разные стороны.
- Что ви делаете? Что ви делаете? - возмущался продавец. Но его грабители уже были далеко.
На следующий день картина повторилась, но продавец решил предпринять упреждающие меры. В руках он держал блокнот и карандаш. Когда они начинали грабеж, он потрясал блокнотом и угрожающе восклицал:
- Хорошо, хватайте, но ми вас запишем!
Характерно, что никто из взрослых, не остановил мародеров и не надрал уши этим будущим приватизаторам. А бедный еврей, говорят, вскоре умер.
Мне же на всю жизнь запало в память это "запишем". Когда в своих делах я попадал в безвыходную ситуацию, то, шутя, говорил "запишем", и те, кто не знал, о чем речь, не понимали юмора.
А теперь, дорогой читатель, пройдемся по аллеям нашей памяти и посмотрим, чем заканчиваются наши невинные детские грехопадения.
Мой отец имел неосторожность выразить неудовольствие тем, что его молодую жену выперли из очереди за хлебом. По доносу соседа железнодорожника в тридцать седьмом году ему пришили антисоветскую пропаганду и дали десять лет поражения в правах и столько же на поселение в Сибири.
Участник нашей уличной команды Колька Кравчук пошел в полицаи и с карабином наперевес вел убивать в карьере толпу местных знакомых ему евреев.
Когда я был на втором курсе института, в дирекцию пришло письмо с рекомендацией исключить меня как сына врага народа. Но наступила хрущевская оттепель, и пронесло. А горечь осталась, потому что сделали это не очень дальние родственники.
Наш сосед Никитин пошел на повышение и поехал в Одессу директором засолочной базы, которая поставляла квашеную капусту для нужд армии. Его недовольные одесские коллеги нагадили в бочки с капустой и отправили в какое-то элитное подразделение на Дальний Восток. После расследования директора сняли и дали ему десять лет строгого режима.
Когда меня назначили руководителем довольно крупной лаборатории, один из моих молодых оппонентов попал в вытрезвитель и назвался там моей фамилией. Документы пришли в партком, и пошло - поехало.
В период разгула горбачевской гласности большой лентяй и свободный художник Петро Забава написал в обком партии на меня донос о распитии с сотрудниками его лаборатории алкоголя и подаче завышенных отчетных показателей. Работала комиссия, которую возглавляла очень суровая дама. Ничего не подтвердилось. Но вместо извинений потребовали писать унизительные объяснительные записки. Система жаждала жертвоприношений. И она их получила.
Руководитель опальной лаборатории, красавец и благороднейший человек, вскоре скоропостижно умер. Его унесла как раз та болезнь, по причине которой он никогда не принимал алкоголя. Автор этих строк, который всю жизнь посвятил сплочению руководимого им коллектива, был стерт перестройкой. А Петро Забава, не в силах выдержать глухого отчуждения коллектива, уволился и подался в свободные предприниматели.
Приведенный сюжет в какой-то мере отражал складывающуюся в стране расстановку сил. Призванная из партийного запаса суровая дама воспрянула духом и готова была ломать человеческие судьбы, вышибать людей из седла, невзирая на их достоинства, заслуги и положение в обществе. Призванные для работы в ее комиссии представители технической интеллигенции и среднего руководящего звена были либерально настроенные люди, которые жаждали перемен и в глубине души надеялись потеснить господствующего чиновника. Они были польщены тем, что впервые в жизни были замечены такой высокой инстанцией и были привлечены к такому ответственному делу. В своих действиях они были не уверенны и постоянно колебались, как маятник Фуко, от опасения сделать подлость до не способности на гражданский поступок. Именно эти недавние средние ученики и беспринципные наблюдатели вскоре своей растерянностью поставят целую страну на грань катастрофы. Безответственные классики кино, когда оно еще оставалось важнейшим из искусств, объявят провокационный по своей сути лозунг: "Так дальше жить нельзя!" И не скажут людям, как же можно. Пройдет не так много времени, и они на практике увидят, как можно жить на шестьдесят гривень в месяц, что по тогдашнему курсу составляло около пятнадцати американских долларов.
Я был назначен на должность в отсутствие директора комбината. Возвратившись с лечения, какое-то время он относился ко мне нарочито строго и считал необходимым при каждом случае подчеркивать, что я еще слишком молод, чтобы иметь свое собственное мнение. Мои старшие товарищи тоже переживали некий синдром зависти и соперничества. Однажды я докладывал в кабинете директора по поводу работы, которая выдвигалась на соискание Ленинской премии. Рядом со мной за столом расположился начальник производства со своими бумагами и попросил у меня ручку, чтобы что-то там исправить. Я протянул ему свою красивую импортную ручку, и тут мне было предложено начать доклад. В обстановке приподнятой благожелательности со стороны присутствовавших коллег я доложил текстовую часть и перешел к чертежам. Предполагая использовать свою ручку в качестве указки, я скосил взгляд в сторону взявшего мою ручку и шепотом сказал: Иван Васильевич, дайте мою ручку. И тут директор с неожиданной злостью вдруг громко произнес:
- Какую ручку?! Не давать ему ручку! Пусть знает, что к директору нужно ходить со своей ручкой!
Я в смятении пытаюсь пояснить, что моя ручка находится у моего соседа, но директор не хочет слышать, и сверлит меня злым острым взглядом. Коллеги несмело пытаются меня поддержать, но их тоже не слушают. И тут мой взгляд падает на руку начальника производства, которой тот старается прикрыть лежащую на столе ручку. С отчаянием рядового Матросова я хватаю его за руку и гневным взглядом призываю в свидетели директора со словами "это моя ручка". Директор меняет тон и миролюбиво говорит: "Продолжайте". Я заканчиваю доклад без прежнего вдохновения. Мой мозг болезненно сверлит один вопрос: почему директор ничего не сказал этому предателю Ивану Васильевичу?
После окончания института мы с моей юной супругой были на свадьбе у моего хорошего школьного товарища. Там же присутствовал неотразимый лейтенант от авиации - самый лучший друг моей романтической юности. Он пригласил мою жену на танец и, прижимая ее к своему любвеобильному сердцу, предложил: "Брось ты к чертовой матери этого своего Володьку и поехали со мной в Уссурийский край. Там все очень красиво, и ты такая красивая!" Так как по гороскопу моей жене было предписано мучиться все предстоящие полсотни лет со мной, то это лестное предложение не было принято. Но это дало ей основания всю жизнь попрекать меня, какие мои друзья предатели.
Завершим наш экскурс по волнам памяти эпизодом из школьной жизни, который имел свое развитие в течение долгих сорока пяти лет. В восьмом классе пришел к нам преподаватель немецкого языка, ставший до окончания школы нашим классным руководителем. Легендарная личность и педагог высокой пробы. Для создания необходимой рабочей атмосферы в классе он начал изучать индивидуальные особенности наших сложных характеров, и для этого ему понадобилось всех пересадить по-новому. Моим соседом по парте оказался чернявый еврейский мальчик. Он старательно учился, претендовал на звание отличника и очень обижался, если что-то делалось не так, как он планировал. Материал он заучивал путем многократного повторения и относился ревниво к тому, что мне многое удавалось схватывать на лету.
Шел урок немецкого языка. Преподаватель увлеченно рассказывал о существующих диалектах немецкого, подкрепляя рассказ своими личными впечатлениями из жизни в Берлине перед войной. Он задавал нам по ходу урока элементарные вопросы и давал возможность ответить тому, кто первый поднимет руку. Мне нравилась эта игра, и я азартно тянул руку, каждый раз опережая своего соседа. Ответив, я довольный с размаху садился за парту. Во время очередного "wie heist du?" я вскочил, быстро ответил и собрался совершить свою быструю посадку. В это мгновение мой озлобленный сосед подставил мне под заднее место свою ручку с пером типа "рондо". Раздался треск и вопль. Последовала медицинская помощь. Класс неодобрительно гудел. Преподаватель взмахивал руками и неоднократно сокрушенно вопрошал:
- Доля, как ты смог, как ты смог?!
Обидчик мой замкнуто молчал, и на лице его не видно было каких-либо признаков раскаяния. В последующем нас рассадили. Я скоро забыл обиду и зла не держал. Он же до конца школы держался особняком, как по отношению ко мне, так и по отношению ко всему нашему дружному коллективу. Он был единственным, кто не принимал в последующем участия в юбилейных встречах выпускников.
И вот, сорок пять лет спустя, я сижу в московской квартире одной из моих соучениц, и мы обзваниваем своих соратников, окопавшихся в столице и пригородах. Она мне говорит: "Хочешь, я вызову сейчас Фишмана, у него наконец пошли дела в гору в его академии?"
Я беру трубку и с радостью в голосе кричу:
- Данил, это ты?
- Да это я, Доля Фишман, который в школе всадил тебе перо в задницу! - произнес он каким-то не совсем добрым голосом и захихикал. Потом он мне поведал, что воюет со своими женами, которые настраивают против него дочерей, что старшая дочь живет в Германии и учит его жить, и что вообще ему очень не хватает времени. На этом он остановился, очевидно, полагая, что эта подноготная больше всего меня интересует.
- Ну ладно, пока, - сказал я и положил трубку. - Доля в своем амплуа, торжественные встречи отменяются.
Мы посмеялись, и моя подруга с высоты своей женской мудрости заключила:
- Шутки шутками, но обрати внимание на то, как однажды содеянное не доброе дело может взять нас за горло и не отпускать до гробовой доски!