Аннотация: Страна в едином порыве переживает уход в мир иной своих вождей. И лишь потом возвращается к анализу их деяний и прошлой жизни.
Смерть вождя
Воспоминание
Пронзительно холодным мартовским утром людям сообщили официально о том, что они уже знали в течение последних трех дней. Умер Сталин. Ушел из жизни великий тиран, вождь и учитель масс. Скончался от старости и недостаточности функционирования органов человек, которому удалось удержаться на Олимпе власти до последнего своего часа.
Страна замерла в ожидании разрешения своей судьбы здравствующими соратниками вождя. Дальнейшие события покажут, что соратников у тирана не было. А еще выяснится один потрясающий исторический парадокс. В грандиозном государстве, воздвигнутом им на основе энтузиазма массы людей, не окажется ни одного достойного человека, готового принять эстафету и ценой своей жизни постоять за честь державы. Подобно агротехнике обработка общества политическими гербицидами вместе с сорняком вытравила молодые всходы, все, что имело несчастье обладать выраженной индивидуальностью. Выжила посредственность, стойкая к суровым условиям существования и угнетения личности.
Политическая пропаганда раскручивала маховик. На радио и страницы печати хлынул неиссякаемый поток информации, казалось, заготовленный заранее. Радио непрерывно транслировало классические траурные мелодии. Под непомерно огромными заголовками подавалось жизнеописание почившего в бозе и другая сопутствующая информация. Поклонники, ставленники и недавние противники телеграфировали фарисейские соболезнования. Именитые академики от медицины, ознакомившись с внутренностями вождя, своими подписями подтверждали, что он, оказывается, страдал на протяжении жизни тяжелыми недугами, а смерть наступила "в результате необратимых изменений, не совместимых с жизнью".
Если бы речь шла о рядовом обитателе земли, то было бы достаточно сказать: умер от старости. Но великие люди требуют почестей до и после. Они не могут покидать нас по причине какой-нибудь тривиальной язвы желудка. И для них придумывают легенду поинтересней. Поданная в научной форме с латинской фонетикой и транскрипцией в массовой печати она приводит рядового читателя в благоговейный трепет.
Что бы ни говорили объективные писатели, а вместе с ними друзья и недруги социализма, страна в массе своей встретила весть о кончине вождя без московского ажиотажа. Событие это уже ожидалось, и многие признаки уже свидетельствовали, что оно неумолимо приближается. Страна как бы замерла на вдохе, и на лице ее можно было прочитать одну общую озабоченность: что нас ждет завтра? Эта озабоченность, как мне представляется, берет начало от девятнадцатого съезда партии, где вождь и учитель выступил с неожиданно короткой, в газетную передовицу, ставшей прощальной речью. Составитель этой речи, несомненно, был выдающимся стилистом. Он сумел вложить в нее то, что нравилось вождю - бахвальство нашими достижениями - и одновременно рискнул озвучить устами тирана прощальную ноту: мавр сделал свое дело, а вы будьте готовы следовать по проложенной мною дороге. По всему было видно, что докладчик глубоко удовлетворен тем, что только сам произнес, с отцовской улыбкой переждал бурные и несмолкаемые аплодисменты в свой адрес и бодрой походкой отправился на свое место в президиуме съезда, которое находилось в верхнем ряду и отделялось от остальных рядом пустых, никем не занятых, кресел.
Краткий и лишенный афористичности доклад несколько разочаровал любителей цитат и глубокомысленных заключений кумиров. Наша школьная преподавательница истории, у которой можно было заработать отличную оценку за две цитаты и пять дат, тоже была озабочена этим обстоятельством, но быстро нашла выход. Она предлагала нам конспектировать и запоминать здравицы в честь юбилея вождя, которые публиковались в печати и озвучивались на радио каждое утро. С этими здравицами пропаганда явно перегибала за пределы здравого смысла, а общество настраивалось на ироничный лад, за которым могла последовать эпидемия анекдотов. По этому поводу я вспоминаю реакцию нашей бабушки, которая своими острыми замечаниями не давала спуску ни нашим, ни чужим.
Как-то утром она шинковала капусту за большим столом и слушала, как из черного диска репродуктора непрерывным потоком изливались эти злополучные здравицы. Наконец наступил предел ее терпению, и она озвучила свое кредо по этому вопросу:
- Чтоб вы там повыказились! Надо же: наше солнце, луна, светоч мира! Поставили бы вы его раком и целовали бы его в задницу.
Здесь мы должны принести глубокие извинения читателю за оскорбление слуха литературной грубостью, но таков глас народа - прямолинейный и нелицеприятный. Но это были отдельные вспышки прозрения. В среде советской интеллигенции и борцов идеологического фронта преобладало поклонение культу вождя, которое усилиями маленьких людей доводилось уже до полного абсурда. Та же обожаемая нами за доброту душевную Любовь Вениаминовна требовала, чтобы мы в письменных работах по истории слово товарищ, стоящее рядом со словом Сталин писали с большой буквы.
Будучи сыном репрессированного отца и активным общественным деятелем в школе, я мучительно пытался осмыслить противоречивость действительности, в которой рос, и противостоять сомнениям, одолевавшим мое сознание. В это печальное, холодное и неуютное утро я шел в школу, чтобы принять участие в организации школьных траурных мероприятий. Как комсомольскому лидеру мне предстояло наравне с преподавателями и старшеклассниками стоять в почетном карауле у портрета вождя. Я шел по не обычно пустынной в этот час центральной улице города и терзал себя безответными вопросами: почему я не испытываю это как личную утрату, почему к моему горлу не подступает комок, как это бывало при потере близких людей, почему я ощущаю фальшь в шумящей официальной пропаганде и отсутствие в ней простого человеческого сострадания? Меня сильно смущало также поведение моих учителей и наставников, которые изображали вселенскую скорбь перед лицом начальства, и быстро переключались на смех и шутки, оказавшись за пределами служебной обстановки.
В конце длинного и плохо освещенного школьного коридора над дверью директорского кабинета висел большой окаймленный черным крепом портрет вождя. Рядом - склоненное знамя школы. Подход к кабинету преграждал ряд установленных поперек коридора столов, на которых стояли горшки с цветами, собранные со всей школы. В образовавшемся проходе, слева и справа от портрета, с черными траурными повязками на рукавах стояли в почетном карауле учителя и старшеклассники. Каждые двадцать минут караул сменялся. Дежурные девочки снимали повязки и готовили к выходу следующую пару. По другую сторону от столов, тихо перешептываясь, стояла толпа учащихся, служащих и учителей. Периодически часть скорбящих выходила наружу, а их место занимали следующие по очереди классы.
Пришло время, мне надели повязку, и я, внутренне мобилизованный, занял свое место слева от портрета. Сосредоточив все внимание на том, чтобы не моргать и не шевелиться, без мыслей и чувств, я стоял в скорбной и напряженной позе, лишь краем глаза отмечая, что происходит вокруг. Через какое-то время дверь директорского кабинета тихо отворилась, и к столам вышла наша директриса, а сопровождавшие ее две молодых учительницы остановились в дверном проеме. Уже не молодая, но стройная и подтянутая строгая классная дама, она подошла своей пружинистой походкой к барьеру и страдальческим и одновременно строгим своим взглядом потребовала абсолютной тишины. Шорохи и покашливания прекратились, и коридор замер в напряженном ожидании. Театральным жестом она сложила руки и простерла их к застывшей аудитории:
- Друзья мои, - произнесла она трагическим сдавленным голосом и вдруг начала заваливаться на бок. Молодые учительницы подхватили ее под руки и повели в кабинет.
- Воды! - громко скомандовал парторг.
Все десять минут замешательства в коридоре я старался сохранить неподвижной свою позу и лишь изредка обменивался взглядом с моим правым напарником, которому было лучше видно, что происходит за дверью кабинета. Судя по спокойному выражению его глаз, в кабинете ничего страшного не происходило. А мои ноги начали затекать, и от эмоционального возбуждения предательски начал подергиваться правый глаз. Наконец, дверь кабинета медленно открылась, и в ней появилась директриса. Она знаком дала понять своим помощницам, что больше не нуждается в посторонней помощи, подошла к барьеру и глубоким значительным голосом произнесла заготовленную речь "об огромном горе, постигшем нашу страну".
Как начнет потом выясняться, большое горе уже давно постигло нашу страну, и еще большее ожидает в будущем. Опомнившись, мы начнем понимать, что смерть вождя - не одномоментное явление, а растянутое во времени разрушение легенды вокруг его имени и сопутствующее этому разрушению тяжкое похмелье на пиру безоглядного восхваления и слепой веры.
А пока политбюро решило имя вождя увековечить, а тело забальзамировать и выставить на обозрение в мавзолее вместе с телом его бывшего соратника по борьбе Ленина. Этот беспрецедентный в истории человечества эксперимент по созданию коммунальной усыпальницы для вождей пролетариата вызвал сомнение в сознании большой части нашего общества. Это сомнение укреплялось и росло по мере оглашения все новых и новых фактов и документальных их подтверждений.
В то беспокойное время, когда уже в открытую обсуждалась необходимость выселение из мавзолея недавно поселившегося там вождя, я находился в длительной командировке в столице. Не только из любопытства, но и по соображениям, которые не подлежат обсуждению, я счел необходимым для себя посетить это место. Сравнительно короткая цепочка посетителей, в основном иностранцев, неспешно двигалась вдоль кремлевской стены и, минуя солдат почетного караула, исчезала в дверях мавзолея. Двигаясь в шеренге, вы поднимаетесь наверх и видите два стеклянных гроба, выше - генералиссимус, ниже - вождь пролетариата, затем спускаетесь по лестнице вниз, боковым зрением провожая одного и другого, и направляетесь к выходу, унося с собой образы и общую картину увиденного. Бросается в глаза резкая неодинаковость этих людей, какая-то противоречивость их внешнего облика. Властный, громоздкий и не скромно для данного места яркий в своем мундире генералиссимус. Оставляют неприятное впечатление видимые вблизи тщательно уложенные и искусственно зафиксированные прическа и усы. В далекой перспективе фигура Ленина, в которой угадывается верткий и подвижный интеллигент, заметно усохший в своем цивильном одеянии. Возможно это оптический эффект, но мне кажется, что костюм у него то ли поношенный, то ли припыленный. Глядя на них обоих, я вспоминаю историю. Нижний, как известно, обратился к съезду с завещанием быть осторожным по отношению к верхнему и не доверять ему всей полноты власти. Верхний, как известно, с азиатской невозмутимостью призвал соратников по партии и весь народ следовать заветам Ильича, когда тот уже лежал в мавзолее.
И вот теперь они оба лежат здесь. Такие разные. И так сильно задолжавшие перед историей по своим делам. Дух генералиссимуса мечется в этой гранитной цитадели. А смерть вождя еще долго будет будоражить воображение людей, судьбами которых играл его злой гений.