Труфанов Василий : другие произведения.

Евпаторийские зарисовки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ...Небо, море, бетонные плиты дорожки, которая упирается в песок как раз под краем навеса. Я лежу на пляже санатория "Прибой" и впервые в жизни по-настоящему загораю, как все. И в это время впрямь ничем не отличаюсь от других отдыхающих. Но стоит мне доползти до моря и очутиться в воде - руки заводит назад. Дикое напряжение мышц, я поневоле складываюсь пополам и начинаю захлебываться. И все равно снова и снова пробую плыть...

  
   В. М. Труфанов
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЕВПАТОРИЙСКИЕ ЗАРИСОВКИ
  
   /из дневников/
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1999 год.
  
  
  
  
   "Звенит высокая тоска,
   Необъяснимая словами.
   Я не один, пока я с вами,
   Деревья, птицы, облака".
   Из песни
  
   М.К. посвящается
  
   1. НА ПЛЯЖЕ
  
   ...Небо, море, бетонные плиты дорожки, которая упирается в песок как раз под краем навеса. Я лежу на пляже санатория "Прибой" и впервые в жизни по-настоящему загораю, как все. И в это время впрямь ничем не отличаюсь от других отдыхающих. Но стоит мне доползти до моря и очутиться в воде - руки заводит назад. Дикое напряжение мышц, я поневоле складываюсь пополам и начинаю захлебываться. И все равно снова и снова пробую плыть.
   Когда мы с мамой идем под навес, к креслу-коляске, - я хожу только с поддержкой - и кто-нибудь хочет нам помочь, мама почему-то отвечает: "Вы коляску подержите, пожалуйста, чтобы не отъехала, а я е г о сама доведу".
   - Мама, ну неужели нельзя сказать иначе, например, придержите коляску, а мы сами подойдем. Почему надо непременно говорить "его доведу".- Извини, но мне так проще сказать, - отвечает мама. Сперва становится обидно, позже понимаю, что она так же, как и я, стесняется и потому произносит первую пришедшую на ум фразу.
   То и дело вдоль берега ходят люди, предлагающие свой товар: кто - вареную кукурузу, кто - креветок или пахлаву. Парень в кепке и замусоленных джинсах несет прикрепленных к дощечкам, засушенных ярко-оранжевых крабов и покрытые лаком ракушки мидий и каким-то унылым, деревянным голосом повторяет: "Сувениры! Морские сувениры! На память о Евпатории!" Один мужчина нашел куда более оригинальную форму, он говорит совершенно в духе времени: "Господа, выполним указ Ельцина и поймаем Дудаева при помощи ... семечек! Кто хочет поскорей поймать Дудаева, покупайте семечки!" Раньше сорить на пляже было запрещено, теперь в с е можно. Пляжные фотографы завлекают клиентов живыми попугаями, обезьянками, удавами, искусствеными пальмами и качественной пленкой фирмы "Kodak". Но желающих фотографироваться мало.
   С пляжа мы идем в парк бывшего пионерлагеря "Золотой берег", примыкающий к курзалу. Там гораздо чище, уютнее, чем в курзале. Да и сам парк выглядит более ухоженым. Высокие вязы, платаны и шелковицы чем-то напоминают мне деревья у нас на Каменном острове.
  
   2. ИЛОНКА
  
   Лет пятнадцать назад во двор на улице Горького, где мы тогда снимали комнату, приезжала семья из Донецка, мама, папа и две девочки-близнецы Олечка и Илонка. Они жили на квартире, а Илонку всегда устраивали в санаторий "Искра". Лечили. Папа обычно долго не задерживался, привозил их и уезжал на своей машине обратно в Донецк. Я знал, что Илонка тяжело больна. Но знаком с ними не был, пока однажды вечером не повстречал их втроем на набережной. Оля оказалась тоненькой девушкой в модных туфельках и с красивой прической. Ее мама Лариса Анатольевна, еще молодая и довольно миловидная, с большими внимательными глазами, везла на кресле Илонку, которая выглядела гораздо младше Оли. Честно сказать, такую форму церебрального паралича, как у этой девочки, я видел впервые. Туловище Илонки прогнувшись, было завернуто назад. И каждая мышца в нем напряжена до предела. Руки и особенно ноги, сведенные в коленках, непроизвольно двигались. Илонка не могла ни ходить, ни сидеть. Она плохо слышала, и поэтому с трудом произносила отдельные слова. Благодаря стараниям Ларисы Анатольевны, Илонка научилась читать и писать.
   Но у Илонки был ясный взгляд. Ей очень нравилось в Евпатории. Нравилось находиться среди друзей, которые ее понимали и любили.
   Илонка не знала, что значит быть здоровой. Она не знала жизни, поскольку у себя в Донецке ей приходилось долгие месяцы и годы проводить дома, в четырех стенах.
   Что говорить, когда я тоже страдаю примерно таким же заболеванием и, глядя на физически полноценных людей, до какой-то степени не могу осознать того, как им удается ходить вот так: ни за что не держась, ни на что не опираясь. Любой стук, звон и даже шорох упавшего листа должен, по моим представлениям тотчас выводить их из равновесия в прямом смысле слова. Как же они ходят, бедняги, и еще свободно пересекают шумную улицу?!
   Илонка из-за своей врожденной болезни не в состоянии была понять, как это сидеть спокойно на обычном стуле, подносить ко рту ложку, лежать, не дергаясь. Теоретически она знала, а вернее видела это на примере близких. Но сама постигнуть такие, казалось бы простые, навыки не могла.
   На испанском языке знать и уметь выражается одним и тем же глаголом saber, хотя между знанием и умением существует огромная разница.
  
  
  
  
   3. НОВАЯ ВСТРЕЧА
  
   С тех пор мы почти каждый год приезжали в Евпаторию вместе. Ходили в кино, что в наших городах, Петербурге и Донецке, нам с Илонкой было недоступно из-за многочисленных лестниц и паребриков. Купались. Часто беседовали под раскидистой старой шелковицей, а так как Илонка не слышала и только считывала по губам Ларисы Анатольевны, то ей приходилось как бы пересказывать заново содержание наших бесед. Мы отмечали дни рождения, мамин, мой и Ларисы Анатольевны, притом непременно в кафе. В ту пору это еще можно было себе позволить. С Ларисой Анатольевной я мог говорить о чем угодно. Она относилась ко мне как к сыну: всегда умела выслушать, понять и дать правильный совет. Я невольно восхищался ее терпению и такту. Илонка была на редкость доброй и очень переживала, если кто-то болел или просто плохо себя чувствовал. Однажды, когда я простудился и лежал в постели, Илонка решила непременно меня навестить. Она уговорила Ларису Анатольевну привести ее ко мне. Сама едва держась на ногах, Илонка с трудом подошла к кровати и положила ладонь на мой лоб. "Нет, нет температуры!" - радостно прощебетала она. Для нее не существовало плохих людей. Каждый человек был в чем-то непременно хорошим. Вскоре Оля вышла замуж, и у Илонки появился шустрый черноглазый племянник Дима.
   Потом мы стали приезжать все реже и реже. Чего стоило одно проживание на частной квартире! А о том, чтобы достать путевку в санаторий уже не могло быть и речи. Хорошо еще, что нас могли бесплатно пускать на пляж. Но Евпатория продолжала оставаться для нас и наших родителей единственной отдушиной. За многие годы мы сроднились с ней. Илонка, например, жила от одной поездки до другой. И казалось, не будь этих поездок, что-то в нашей жизни навсегда исчезнет, оборвется. И вот сейчас мы снова встретились.
   Лариса Анатольевна сильно изменилась. Я заметил у нее под глазами печальные тени. На лице Илонки появились слабые морщинки. Излучающая какое-то внутреннее, трепетное обаяние, пусть пригашенное хаосом лишних движений, она была похожа на мотылька, который лишь слегка приоткрывает свои яркие крылышки.
   Странно,- пока мы не виделись, я о многом хотел поговорить с Ларисой Анатольевной, стольким мне нужно было с ней поделиться. Иногда мне казалось, что как добрые старые друзья мы с нею даже могли бы перейти на "ты". Казалось - потому, что, решись я на такое, она, быть может, поняла бы меня правильно, но, скорее всего, исчезла бы непринужденность нашего общения.
   Едва мы встретились - все стало иначе, чем думалось. Я увидел в ней другого человека, покинутого и глубоко страдающего, который в то же время стремится не показать вида...
   Кроме личных переживаний, Ларису Анатольевну в первую очередь постоянно тревожит ухудшающееся здоровье Илоны - низкий гемоглобин, сердечко..., на ноги она совсем не опирается, нужно самой ее поднимать - и то, что им никто не может помочь. Муж ушел... Оля и Миша теперь живут отдельно, у них своя семья, работа... И здесь-то, на отдыхе, дети в основном заняты собой и Димкой. А они с Илоной и дома одни и тут - тоже...
   Наши разговоры сейчас обычно сводятся к "маниловским", по выражению самой Ларисы Анатольевны, мечтам о том, что хорошо бы уехать куда-нибудь за границу, где таким, как мы с Илонкой созданы все условия для полноценной жизни... Вот Сирота взяли и уехали в Америку... А их Володя даже разговаривать не может.
  
  
  
  
  
      -- РАСКОПКИ
  
   Маленький Димка, племянник Илоны не без моего влияния, пристрастился к поискам насекомых и раскапыванию земли у пеньков.
   После пляжа мы с ним и с Ларисой Анатольевной принимаемся окапывать довольно большой пень американской акации возле главной аллеи курзала. Хотим отыскать жука-носорога. Илона сидит неподалеку в тени и внимательно наблюдает за нашими раскопками.
   Димка, сделав три-четыре копка, перебирается на другое место и начинает неистово орудовать совком:"Бабушка, ты теперь давай там копай, а я буду - тут !" И Лариса Анатольевна охотно соглашается с ним.
   - Дима, ты не боишься жуков? - спрашиваю я - Нет, я боюсь только м у х о в и п ч е л к о в.- гордо заявляет малыш. Ларисе Анатольевне в конце концов удается пробить Димкиной лопаткой сбоку пня небольшое отверстие. Но, увы, внутри него мы не находим ничего живого, - одну лишь влажную бурую гниль и труху. В земле около пня нам вскоре попадается куколка бражника-языкана, из которой через несколько дней выйдет красивая бабочка с оранжевыми нижними крыльями.
   На дерево вдруг взлетает стайка пестрых удодов.
   Илона рада, что она опять в Евпатории; что вокруг - деревья, птицы, и что все мы здесь, рядом с ней. Ее глаза светятся счастьем. Она улыбается. Я вижу, как она понемножечку оттаивает от своего одиночества, словно заколдованная Снегурочка.
   Лариса Анатольевна и Илонка души не чаят в Димухе, как они его ласково называют. Илона нередко сажает малыша на руки, хотя ей это очень тяжело и больно. Однажды, увидев ее с Димой на руках, кто-то из прохожих сказал вполголса: "Подумать только, у т а к о й девушки родился здоровый ребенок!" Так возникают "легенды". Родители, Оля и Миша, препоручив сынишку бабушке с тетей, со спокойной душой отправляются по магазинам и на рынок.
  
  
   5. ЛЕНА
  
   Меня, как и прежде, постоянно тянет, к людям, к морскому простору.
   На детском пляже я случайно заговариваю с женщиной, которая удивительно похожа на Машу Крыжановскую, дочь наших петербургских друзей. Такая же невысокая, стройная, с такими же, как у Маши, длинными, черными, чуть волнистыми волосами, большими карими глазами в обрамлении густых ресниц и одухотворенными чертами лица. Возможно, это сходство помогает мне избавиться от обычных при разговоре с незнакомыми и малознакомыми людьми речевых затруднений. Зовут ее Лена. Она художник-дизайнер из Москвы. Приехала с двумя смешными малышами Никитой и Ванюшкой. Ване три, а Никите два года. Оба настолько крошечны и непоседливы, что все время теряются. Когда они барахтаются на песке, у меня возникает опасение, что кто-нибудь из отдыхающих может ненароком наступить на карапуза. Лена рассказывает, что закаляет своих ребят по новейшей системе: даже если один из них простуживается, она все равно окунает малыша в море, и тот сразу выздоравливает.
   "Мама, а можно я возле во-он той старенькой женщины буду играть?"- спрашивает Ваня. - "Запомни, Ванюша, с т а р ы х женщин не бывает. А поиграть, конечно, можно, только не убегай никуда. Слышишь, сынок!" - с тихой улыбкой говорит Лена. С того дня Лену я больше не встречал. Пляж санатория "Прибой" для нас был ближе и доступнее.
  
   6. АЛЕША
  
   На "Прибое" мы знакомимся с другими москвичами, Верой Григорьевной и Алешей. Алеше 17 лет. Ходит по песку на коленках. Из-за контрактур ноги в коленных суставах не разгибаются. Никакой обуви носить не может. Руки дергаются. Резкие непроизвольные движения создают впечатление, что он постоянно борется с кем-то невидимым. Говорит он с трудом и вероятно поэтому больше молчит. Алеша до самозабвения плавает с кругом и почти что не вылазит из воды. Мама говорит, что Алеша чем-то напоминает ей беляевского Ихтиандра. Наверное тем, что он, как Ихтиандр, постоянно стремится в море.
   На этом пляже отдыхающие всегда одни и те же и их сравнительно немного, поэтому к Алеше там все скоро привыкли, и когда он, раскачиваясь и дергая головой и руками, медленно пробирается к морю - на него не глазеют, как на восьмое чудо света. Точнее его попросту стараются не замечать, и даже немного сторонятся. Людям, которые никогда не сталкивались с подобным заболеванием, невдомек, что Алеша такой же человек, как все, но обладает некоторыми характерными особенностями, делающими его непохожим на других.
   Русые, слегка волнистые волосы Алеши собраны на затылке в пучок, точь-в-точь, как у Александра Малинина. Его мама Вера Григорьевна немного полная пожилая брюнетка, работает медсестрой на скорой помощи. Она не то, чтобы общительна, но умеет расположить к себе людей. В Евпатории у них оказалась масса друзей и знакомых, в частности среди персонала санатория "Прибой", где Алеша раньше лечился. Вера Григорьевна и Алеша не пропускают ни один концерт в летнем театре "Отдых", особенно когда туда приезжает кто-нибудь из известных артистов. У Веры Григорьевны на этот случай всегда с собой кинокамера. И после концерта она каждый раз старается заснять Алексея с заезжей эстрадной знаменитостью, что кажется мне по меньшей мере странным.
  
   7. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
  
   Все оставшиеся до отъезда дни мы проводим у моря. В них, в этих днях, есть что-то совсем особенное, какая-то своя затаенная прелесть. Море, песок, деревья, люди, цветы, - все кажется до боли родным, с чем никак нельзя расстаться. Погода великолепная. Дети достают из перламутровой воды золотистые камни ракушечника и строят из них замок, обкладывая его мокрым песком. Слева виден берег, огибающий Каламитский залив: светлая линия пляжей, высокие тополя в туманной дымке, башенка санатория "Ударник"... Горизонт неразличим. Море и небо слились воедино. Вода белая. И небо тоже белое, как молоко. Только от берега уходит по морской глади куда-то вдаль мерцающая и искрящаяся дорожка солнечных бликов.
   Хандры, сделалавшейся мне привычной и мучительной последние годы летом, теперь, к счастью, нет. Очень хочется купаться. Но возможности у меня уже не те, чтобы долго плавать. Сперва мне нетерпелось поскорей снять одежду - и в море, а там будь, что будет. Но потом, когда я, по примеру Алеши, перестаю стесняться и довольно легко, переворачиваясь сбоку - набок и со спины на живот, "закатываюсь" в воду, руки отказываются мне повиноваться. Тело сковывают спазмы. И я по-настоящему начинаю тонуть. Приходится просить, чтобы меня подстраховывали.
   Мне очень нравится лежа на песке, смотреть на небо. Поначалу было немного не по себе. Казалось, будто голубизна поглощает меня своей огромностью - не на чем остановить взгляд. Однако вскоре это ощущение сменяется чувством раскрепощенности.
  
   8. НА НАБЕРЕЖНОЙ
  
   Набережная с ее высокими пирамидальными тополями и кипарисами, по которой я ездил раньше на велоколяске, и которая подарила мне -стречи с разными людьми, несмотря на дым появившихся на ней час- тных шашлычных, и по сей день сохраняет для меня свой прежний неповторимый колорит. Тут было все: радость, волнение, надежды, печаль, тоска, разочарование. Когда-то мы с Сережей Мельником ездили наперегонки от перекрестка Фрунзе вдоль всей набережной до улицы Ленина. Сергей не совсем хорошо владел руками, и его коляска была с ножным приводом. Хотя мы с Сережкой были, что называется, прикованы к своим "коням", в нас бушевал юношеский восторг. Когда я уставал, Сережка прилаживал к моему рулю стальной тросс и осторожно тащил меня за собой, как на буксире. Еще были девчата из Армении, Алвард, Изабелла и та, другая, о которой у меня сохранилось самое светлое воспоминание... Сергей тогда сказал, что мне везет на хороших девчонок...
   Сейчас на набережной все те же акации. На них кое-где серебрятся запоздалые соцветия; вот горка, сложенная из камней, возле которой много лет назад старичок со старушкой у самого синего моря продавали книги.
   По выходным на набережной часто можно видеть проповедников-иеговистов. В основном, это местные ребята и девушки с различными двигательными нарушениями. Ребята, которые могут передвигаться самостоятельно возят неходячих. Они останавливают приглянувшихся прохожих, раскрывают перед ними Библию и начинают объяснять, кто такой Иегова. Предлагают красочные брошюры.
   До того, как я подружился с Сережкой, мне, по правде говоря, представлялось, что среди евпаторийских ребят нет и не может быть инвалидов детства с последствиями церебрального паралича: здесь ведь всех в ы л е ч и в а ю т. Но, увы, это оказалось совсем не так...
  
   9. ИСТОРИЯ СЕРЕЖИ
  
   Когда в трехлетнем возрасте Сергею был поставлен диагноз, бабушка переехала с ним из Комсомольска - на - Амуре в Евпаторию, надеясь, что здешнее лечение ему поможет. Сережа по нескольку раз перебывал во всех детских санаториях. Бабушка устраивалась туда то нянечкой, то судомойкой. Носила его на руках на грязи, заставляла делать упражнения по лечебной физкультуре, купала в море... Однако ходить Сережка так и не стал. Зато смог научиться крутить ногами педали своего "драндулета". На дому кончил десять классов. Очень интересовался техникой и в меру своих возможностей пытался даже что-то конструировать. Потом ему, наконец-то, повезло. Он встретил хорошую девчонку. И они полюбили друг друга. Но их счастью помешала... бабушка. Да, да, именно бабушка, пожертвовшая многим ради внука. Она хотела для него з д о р о в у ю жену, а Галочка только слегка прихрамывала. Сергей впал в отчаяние и попросился в интернат. Но, пробыв там полгода, он понял, что дома все-таки лучше. Решил вернуться. Бабушка взяла его. Но прописать не успела... Умерла... После ее смерти родственники, не долго думая, отдали Сергея в тот же интернат. Где он и что с ним, сейчас никому не известно...
   Время изменило многое. На набережной уже редко встретишь кого-нибудь из тех, кто приезжал сюда раньше. "Новые русские" гуляют в элегантных костюмах и изысканных платьях с блестками и кружевами. Катаются на "иномарках". Похоже, у них есть все, что нужно. Нет зачастую только самого главного - простоты и тепла человеческих отношений. Но Евпатория остается Евпаторией. Вечереет. Вершины тополей освещены солнцем. Легкий бриз доносит запах водорослей и морской соли. Воркуют и крякают где-то среди ветвей серенькие горлицы. На перекрестке Фрунзе, как всегда, толпится много людей в ярких одеждах. У входа в курзал стоят кареты из папье-маше, огромные причудливые раковины и другие атрибуты фотографов. Девушки примеряют нарядные шляпы с перьями, как у принцесс. И каждый день похож на праздник.
  
  
   10. ОТЪЕЗД
  
   Перед отъездом, второго августа, Лариса Анатольевна, Оля и Миша устраивают для нас скромный прощальный ужин. А Илонка дарит мне искусственный цветок на веточке туи. "Пиши мне. Мы с тобой должны еще встретиться... обязательно. Ты мой самый лучший друг,"- произносит она на прощанье. Она боится потерять сознание, когда ее повезут в Донецк. Лариса Анатольевна говорит, что по дороге в Евпаторию Илонка ликует от счастья. Когда Миша - теперь машину водит он - выезжает из туннеля от Симферополя к Евпатории, то Илонка всякий раз просит, чтобы ей помогли выбраться, и увидев надпись большими буквами "ЕВПАТОРИЯ", испускает крик восторга. Зато на обратном пути она лежит на заднем сидении, объятая невыразимой тоской, поникшая и обессиленная от переживаний, что снова целый год будет одна в квартире и неизвестно, удастся ли приехать следующим летом... "Представляешь, мы въезжаем в наш двор. Миша вынимает ее из машины, полумертвую, и несет домой. Там она еще неделю приходит в себя ",- говорит Лариса Анатольевна. Кому-кому, а мне этого объяснять не надо. Илонка в силу своего состояния была и остается по-детски непосредственной, с особенным трепетом на все реагирует. А я? Я, когда наступает срок нашего отъезда, зарываюсь лицом в подушку и совершенно бессовестно рыдаю...
  
   1995 год. Петербург.
  
  
   МОЯ КИЕВСКАЯ ТЕТЯ
  
   (или какой не должна быть христианка)
  
   Когда мы снова приехали в Евпаторию, там стояла кромешная жара. И это после петербургской прохлады сильно выбивало из колеи. Лето в Крыму выдалось урожайным на абрикосы, персики и на черешню. Фрукты стоили относительно дешево. А на улице Фрунзе женщины, торгующие абрикосами, обращались к проходящим мимо курортникам со словами: "Девочки, покупайте вкусные абрикосы!" Отчего создавалось впечатление, что только одни девочки и могут их покупать.
   Нам повезло еще и в том, что цены на квартиру остались теми же, что и в прошлом году. Первые дни я не купался. На пляже санатория "Прибой" часть плит каменной дорожки была почему-то убрана, и я не мог добраться к морю на своей инвалидной коляске.
   Однако само по себе море, свежий степной воздух, уходящая вдаль и окутанная легким утренним туманом набережная и просто ощущение того, что мы в Евпатории, уже вызывало у нас с мамой радость и очарование. Но вот десятого июля из Киева приехала Лиза. Мы ждали ее, надеясь, что к нам приедет любящая сестра и тетя, с которой можно будет поговорить по душам о том, о сем, обсудить, как часто бывало прежде, всякие житейские вопросы - мы ведь с ней так давно не виделись... Увы, вместо нашей веселой и неунывающей хохотушки Лизок, появилась суровая проповедница со странным огнем во взоре. Два года назад после того, как ее уволили из института, то есть попросту говоря, сократили, Лиза примкнула к евангелистам. Будучи лидером по складу своего характера и вместе с тем очень эмоциональной и привлекательной, - большие, чуть навыкате глаза, золотистые волосы, красиво очерченная линия рта, лицо без единой морщинки - она вскоре добилась больших успехов как проповедник. В том, что она целиком посвятила себя служению Богу, сыграли роль и неудачи в личной жизни. Вдобавок, судя по ее же словам, ей очень понравился евангелистский пастор их молельного дома, молодой негр из Зимбабве, читавший проповеди на английском, русском, а потом и на украинском языке.
   "Людям верить нельзя, - говорила Лиза, - нужно верить только Богу - он не подведет! А человек подведет всегда." Когда я смотрел на нее, мне казалось, что и нам она тоже не очень верит. Она стала совсем другой, какой-то не от мира сего. Обычная ее веселость сменилась отчуждением и жесткостью. " Все мы - сосуды Божьи, и Господь наполняет нас тем, что мы у него попросим. Проси Бога, чтобы он даровал тебе н о в ы й м о з г! Понимаешь?! Тебе нужен новый мозг, чтобы у тебя пропало э т о в о т!.." - что именно должно было у меня пропасть, она сформулировать не могла. Но, конечно же, имела в виду мою неправильную координацию движений. Лизок говорила громко на весь двор, вонзив в меня исступленный взгляд фанатика и, как видно, не отдавая себе отчет, что с новым мозгом это буду уже не я, а кто-то иной. Становилось неловко от того, что после ее слов обо мне могут подумать соседи.
   Лизок молилась утром, днем и вечером. "Боже, как мне это нравится!"- со слегка наигранным восторгом восклицала она, хватала в руки маленькую Библию и уходила с ней в парк, чтобы там, в тиши, предаться молитве. Потом начинала по-книжному сухо излагать нам библейские истины. При этом Лизок то и дело произносила непонятные слова типа "бекера мекера йостэ", что называлось у нее разговаривать на иностранных языках. Так Бог, говорила она, изгоняет из человека все плохое. Но вот в ней что-то происходило, и она, на время забыв об Иисусе Христе, и даже о Боге, принималась с увлечением рассказывать о своих прежних романах и вспоминать, вспоминать...!!! Теперь она была той Лизок, какую мы знали. К сожалению, такою она оставалась недолго. Проповедница в ней вскоре брала верх. И наша Лизок исчезала ... В эти минуты она напоминала мне Вольку Костылькова, в сознание которого время от времени внедрялся докучливый старик Хоттабыч, и заставлял его говорить совсем не то, что ему хотелось. Я понял, что отдать Богу душу можно и при жизни, став проповедником. Когда мама пробовала заговорить с ней о трудностях с платой за аренду художественной мастерской и за квартиру, Лизок неизменно отвечала: "Возложи свои проблемы на Бога и ни о чем не думай. Усмири свою гордыню. Бог все решит за тебя. Лилии не прядут". Услыхав это однажды, Миша, зять Ларисы Анатольевны, несколько язвительно заметил: "Хорошо, есть на кого возложить проблемы: можно хоть весь день быть на пляже - обед нам Боженька приготовит". При этих словах Лиза вся вспыхнула, но ничего не сказала. И так всегда, на любой вопрос у ней был один и тот же ответ: Бог, Бог и только Бог. Спорить было совершенно бесполезно. Моя тетя не терпела никаких возражений. И считала своим долгом без конца обращать нас в свою веру. От этого делалось муторно и хотелось куда-то сбежать. В то время я был еще весьма далек от религии. Хотя мы с мамой вполне допускали, что существует, если не Бог, то какой-то Высший Разум, помогающий человеку в трудную минуту, но надеяться все-таки больше привыкли на себя. А потому были изрядно шокированы тем, что Лиза пыталась нам внушать. Правда, с тетиной легкой руки я начал купаться. С Божьей помощью, а скорее всего силой своего женского обаяния она умела организовать мужчин на пляже, и те безропотно волокли меня вместе с коляской через песок к морю и куда угодно.
   Перед завтраком, обедом и ужином она произносила молитву и с каким-то скорбно-торжественным видом говорила: "Ну что ж, преломим хлебы!"
   "Зачем их преломлять, - удивлялась мама. - Здесь каждому по куску хлеба".
   "Ой, ну как ты не понимаешь?! - с раздражением восклицала Лизок. - Это делал Иисус на тайной вечере!"
   "Конечно, конечно, - спешила успокоить ее мама. - Если так поступал Иисус, то я молчу". Но нередко, когда мы поздно вечером, голодные, приходили с моря и принимались за помидоры и другую нехитрую снедь, которая лежала на тумбочке, заменявшей нам обеденный стол, Лизок уже не вспоминала ни о молитве, ни о том, что надо преломить хлебы.
   Низенького роста, коренастая, Лизок ходила в синей футболке, зеленых шортах, в кепочке с козырьком и темных очках. На четвертый день своего пребывания в Евпатории моя тетушка во что бы то ни стало захотела окрестить маму, меня, Ларису Анатольевну и Илонку в морской купели. Илонка поначалу восприняла крещение как очередное веселое мероприятие, что-то вроде похода в кинотеатр. Но когда ее внезапно окунули с головой в море, то бедняжка позеленела от испуга. А мучившие ее головные боли затем ненадолго прошли. Вскоре свершилось настоящее чудо. Перед своим возвращением в Киев Лизок сказала, что будет молиться, чтобы жара спала, и ей было не так душно ехать в поезде. Тут она явно перестаралась, потому что семнадцатого июля сорокоградусный зной в Евпатории на две недели вдруг сменился резким похолоданием, которого за последние шестьдесят лет не помнили старожилы. Температура воды в море понизилась с двадцати пяти до двенадцати градусов. А ночами были почти что заморозки. Пляжи опустели. В газетах писали, что погода в Крыму изменилась из-за происшедшего в море, у берегов Ялты, землетрясения. Но мы - то знали, в чем была истинная причина перемены погоды.
   За день до похолодания я, как нарочно, простудился, слишком долго купаясь на резиновой камере, поэтому мне было не так обидно, как другим. Но настроение после приезда Лизок у нас с мамой было основательно сбито.
   "И все-таки, знаешь, мне стало ее жалко, - призналась мама, - Лизочек своей верой хотела нам добра, понимая, что никак иначе она мне, и особенно тебе, помочь не сумеет".
   16 августа - 29 октября 1996 г.
   Петербург.
  
  
  
  
   СОСТОЯНИЕ АФФЕКТА
  
   Этот случай произошел много лет назад на детском пляже. Мы втроем: Илонка, Саша Сорокин - наш сосед по квартире - и я лежали на разостланном возле моря покрывале. Моя мама и мама Илонки Лариса Анатольевна расположились поблизости на топчане, в тени пляжного навеса.
   Мы с Сашей только что выкупались. Я так сильно продрог, что даже на горячем песке, под жарким солнцем мне было трудно согреться. Но все равно хотелось снова и снова плескаться в прохладных, прозрачных волнах. Илонка загорала в шляпке с голубым бантом и в совершенно сногсшибательном нежно-розовом купальном костюме. Она пока что не отваживалась купаться, ждала, когда температура воды в море повысится еще хотя бы на один градус. И, как обычно, строила из себя воображульку. Нам было приятно видеть ее веселой. Ведь Илонка плохо слышала, не могла ни ходить, ни сидеть. И даже разговаривала с большим трудом.
   Лежа на песке, непривычно казалось смотреть на все снизу-вверх. Это точка зрения крокодила. Занятый своими мыслями, я словно очнулся, когда прямо передо мной прошел парень лет двадцати-двадцати двух, в белой футболке и белых накрахмаленных брюках. Он слегка прихрамывал. В правой руке он держал трость. Следом за ним шла симпатичная женщина с высокой прической блестящих, черных волос, - очевидно, его мать. Лариса Анатольевна тотчас предложила им топчан. Парень, которого звали Николаем, отличался редкой спортивной выправкой. Был мускулист и подтянут.
   Николай и его мама оказались очень жизнерадостными и контактными людьми. И вскоре уже о чем-то оживленно беседовали с моей мамой и Ларисой Анатольевной. Выяснилось, что отец Коли - спортсмен. Узнав о врожденном физическом недостатке сына, он начал систематически и упорно тренировать его едва ли не с грудного возраста. В результате чего к двадцати годам Коля не только значительно окреп и перегнал в физическом развитии своих сверстников, но и смог заниматься тяжелой атлетикой и плаванием. "Он у меня до буйка доплывает", - не без гордости сказала мать Николая, и ее глаза светились от счастья.
   "Да что ты, мама! - улыбнулся Коля. - Я еще дальше запросто плаваю". Было видно, что между матерью и сыном существовали самые доверительные отношения и было полное взаимопонимание.
   Вместе с тем не знаю, что именно, но что-то явно настораживало меня в Николае. Похоже, кроме спорта и политики, его ничто всерьез не увлекало. Он так и сыпал различной информацией, почерпнутой из газет и журналов. От непонятного возбуждения Николай часто перебивал сам себя и раздражался. Порой в его тоне даже проскальзывало излишнее самодовольство.
   "Ребята, идите сюда, к нам, послушать, как интересно человек рассказывает", - предложила моя мама.
   Мы с Сашей переглянулись и без слов поняли друг друга.
   "Нет, Нина Артуровна, нам здесь, на солнышке, как-то лучше, - отозвался Саша и сказал, уже обращаясь ко мне. - Не люблю я таких, как он".
   "Почему?" - спросил я.
   - Сильно умные. С такими чувствуешь себя некомфортно.
   - Может, все же сходим послушаем?
   - Я могу тебя отвести, если хочешь, а сидеть там не не стану. Мне там делать нечего.
   - Тогда я тоже не пойду.
   Саша достал из кармана сложенных брюк сигареты, закурил и откинулся навзничь, стараясь, чтобы дым не попадал в лицо Илонке.
   Перед нами тихо плескалось море. Глядя на него, хотелось мечтать о чем-то несбыточном. Через некоторое время наши новые знакомые, если их можно было так назвать, направились к кабинкам для переодевания. Затем уже в пляжных костюмах они приблизились к сходням и стали неспеша входить в воду. По мере того, как они удалялись от берега, вода охватывала их все больше и больше. И вот их темные силуэты на фоне сверкающей поверхности превратились в две крошечные точки где-то очень далеко. Потом и эти точки исчезли из виду...
   Надо сказать, что у меня и у Илонки с раннего детства был церебральный паралич. Это обстоятельство и послужило поводом к нашему знакомству. Я узнал, какая она замечательная и неповторимая. Вместе с тем я относился к Илонке как к другу. Со здоровьем мне, правда, повезло немного больше, чем ей. Однако мои руки и ноги были сильно поражены спастикой. По сравнению с Николаем, мы оба выглядели совершенно беспомощными, что было добавочной причиной, по которой, видя его несколько заносчивый нрав, мне не хотелось общаться и даже близко подходить к Николаю.
   Докурив сигарету, Саша задремал. Вскоре порыв ветра сорвал у меня шляпу и покатил по песку. Я не мог вскочить и догнать ее. Но тут Илонка, которая, как оказалось, не сводила с меня глаз, тотчас нашла выход из положения. Она сняла свою очаровательную шляпку с бантом. И не успел я опомниться - нацепила ее мне на голову длинной и тоненькой, как спичка, рукой. "Вот так, Ваха, теперь тебе не напечет!" - едва внятно выпалила Илонка и умолкла. Ее лицо при этом выражало неподдельную тревогу и одновременно радость. Радость от того, что она смогла хоть как-то позаботиться обо мне, сделать для меня что-то хорошее, доброе.
   - Спасибо, Илька...
   Я возвратил ей шляпку и по-дружески чмокнул в щеку. Илонка вспыхнула, затрепетала, но потом положила голову на руки. Пышные волосы Илонки рассыпались по сторонам и совсем закрыли от меня ее лицо... Только лишь спустя годы я понял, какое по-настоящему глубокое чувство испытывала ко мне эта хрупкая девушка...
   Наступал полдень. Когда мы выкупались в третий раз и помогли искупаться Илонке, нужно было идти домой.
   Внезапно я ощутил какое-то замешательство. И увидел, что мама с Ларисой Анатольевной стремительно побежали к морю... У берега со страшно побелевшим лицом, ухватившись за поручни сходен, стояла мать Николая. Казалось, еще минута - и она упадет в обморок.
   "Что с вами?! Вам нехорошо? - обратилась к ней моя мама. - Где Коля?"
   "Ко-ля, - не проговорила, а простонала женщина, еле переводя дыхание. _ Он... он чуть не утопил меня, он... хотел..., чтобы... чтобы меня не стало..."
   Ее взяли под руки и отвели на топчан. Какое-то время женщина сидела молча. Она была не в силах справиться с дыханием, как не могла полностью осознать, что же произошло. Потом она немного пришла в себя и рассказала, как все было. Когда они с Колей отплыли на значительное расстояние от берега, Николай вдруг резким движением обхватил ее за плечи и повис на ней камнем. Она испугалась. Вначале не за себя - за сына. Стала захлебываться. Но пыталась удержаться на поверхности и изо всех сил била по воде руками. Наконец, она начала кричать, звать на помощь... Николай отпустил ее только тогда, когда к ним поспешили люди...
   "Может быть, ему свело судорогой ногу?"- осторожно спросила ее Лариса Анатольевна.
   "Вы бы видели его в тот момент, - глухо произнесла женщина уже со слезами на глазах. - Я сама никогда прежде не видела его... таким. А главное, он не поплыл бы..., он не поплыл бы сейчас один за буйки". Женщина вытерла платком глаза. От их счастливого выражения теперь не осталось и следа. Она словно бы постарела за эти полчаса.
   "Вы не волнуйтесь, всякое в жизни бывает. Прилягте, пожалуйста, - вот так. Теперь легче будет," - успокаивала женщину Лариса Анатольевна. Хлопотала вокруг нее, подкладывала поудобнее надувную резиновую подушку.
   Хотя я сильно переживал случившееся, но все же не мог не заметить то, как удивительно близки по характеру Лариса Анатольевна и Илонка. Все у них было одинаковым: доброта, чуткость, отзывчивость, и даже слова.
   "Скажите, а что Коля в вашей семье единственный ребенок?" - так же осторожно, как и в первый раз, поинтересовалась Лариса Анатольевна.
   - Да, иметь второго мы с мужем побоялись. Женщина не стала дожидаться сына. Оделась и ушла с пляжа одна. Несмотря на то, что кругом звучал детский смех, раздавались чьи-то голоса, и шумел прибой, - казалось, вот-вот должно произойти нечто непоправимое.
   Николай вышел из воды, как ни в чем ни бывало. Идти в нашу сторону он скорее всего не решился, потому что, поигрывая налитыми мускулами, обогнул навес и пропал за углом. Петербург, 1988, 1997 годы.

   КОГДА ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ, САНЯ...
  
   Переднее колесо инвалидной коляски с шорохом уперлось в парапет, отделяющий пляж от набережной. Алена подъехала к узкому проему, который служил дополнительным входом на пляж. Народу у моря сейчас было не так много, как днем. Лишь где-то вдалеке, возле самого прибоя, под надзором родителей играли дети. "Что ж, лучше и быть не может", - с обреченностью подумала Алена и стала снимать футболку, а затем свои фирмовые шорты из джинсовой ткани, с бахромой - подарок матери. Правая рука, в большей степени подверженная непроизвольным движениям, выписывала в воздухе зигзаги. Это было неприятно и вдобавок отнимало много сил. Раздеваться приходилось с помощью одной левой, которая тоже плохо слушалась. Чтобы заставить работать сжатые в кулак пальцы, девушке нужно было прикладывать неимоверные усилия, повернув при этом голову в сторону и не глядя на руку. "Ну вот теперь, кажется, все"..., - подумала она. Оставшись в желтом цельном купальнике, плотно обтягивавшем ее высокую грудь и узенькую талию, Алена кое-как приподнялась с коляски, сложила одежду в небольшой ящичек под сидением и в изнеможении легла на песок. Она впервые в жизни была на пляже одна. Раньше родители приводили ее сюда только на массаж и лечебную физкультуру и изредка, - чтобы искупать. Она не знала, что значит загорать или просто так лежать на песке, как делало большинство курортников, да и врачи не советовали. Говорили, что ей загорать вредно. Сейчас песок уже не был горячим, а лишь приятно согревал тело. Снизу все окружающее представлялось ей в новом, неожиданном ракурсе: топчаны, далекие пляжные кабинки, и даже маленькие дети, казались ей теперь очень большими, а небо - прямо-таки огромным, всепоглощающим. Если бы не ее крайнее душевное смятение, она бы еще долго рассматривала все вокруг и удивлялась необычности того, что видела. Девушка, как могла, вытянулась на песке, стараясь разогнуть скованные болезнью руки и ноги, и несколько минут лежала неподвижно. Потом, с трудом подтягиваясь на левой руке, неуклюжими рывками поползла к морю.
   Несмотря на свой неизлечимый врожденный недуг, из-за которого она не могла самостоятельно передвигаться, Алена была веселой и жизнерадостной и отличалась к тому же незаурядной внешностью: каштановые, пушистые волосы, серые, пронзительные и какие-то говорящие глаза. Училась она дома. Много читала, слушала музыку, особенно нравилась ей классика: Шопен, Чайковский, Равель. Произведения этих композиторов пробуждали в ней надежду на счастье, дарили мечты. Кроме того, занимаясь в городском молодежном Литобъединении, Алена сочиняла стихи и надеялась выпустить свой первый поэтический сборник. Соседка, бойкая, молодая женщина всегда при серьгах и с маникюром, глядя на нее, сидящую в коляске, недоумевала: "Ленка, и как это ты вот так можешь, а? Окажись я на твоем месте, я бы ни за что не смогла".
   "А мне жить интересно", - отвечала Алена.
   Еще у Алены был друг Саня, с которым они росли в одном дворе. Саня был чудесным парнем. И не только потому, что возил ее в кино, часто гулял с ней по тихим улочкам старого города. Он относился к Алене по-особому внимательно и даже трепетно. Похоже, только один Саня знал, как ее нужно удобнее усадить на коляску. Помогал ей справиться с непокорными руками. Приспосабливал для этой цели мягкие ремешки, обшитые тканью кожаные манжеты, в которые очень осторожно продевал Аленины руки и пристегивал их к подлокотникам коляски. Когда Алене выдали из СОБЕСа кресло на колесах с рычажным управлением, Саня не пожалел времени на то, чтобы разобрать его и сложить заново, но уже в педальном варианте. А потом так же длительно и настойчиво учил Алену управлять своим изобретением. Теперь она могла ездить сама на не очень далекие расстояния. Со временем она привыкла к новой коляске. И руки уже не надо было, как прежде, пристегивать к подлокотникам. Саня говорил, что как-нибудь он непременно свозит Алену на неделю в Сочи, где живет его бабушка. Алена соглашалась на это. Потому что верила ему. Потому что знала - Саня не подведет ее никогда. "Ты меня действительно любишь, т а к у ю?" - однажды откровенно спросила она у него.
   - Что значит, "такую", такую славную и милую? Я тебя очень люблю, Аленушка. Забудь, что не можешь ходить. В тебе есть то, чего нет в других.
   И Саня смотрел на нее так, что на душе у Алены сразу теплело и становилось спокойнее.
   Зато дома покоя не было. Отец все чаще возвращался с работы пьяным. Раньше, когда он приходил, как говорится, слегка под хмельком, то бывал веселым и разговорчивым. Мать даже просила его иногда, чтобы он немного выпил для поднятия настроения. Но со временем в нетрезвом виде он становился неоправданно резким, а порой даже грубым. И вот как-то накануне окончания школы, когда Алена готовилась к выпускным экзаменам, отец неожиданно явился домой среди дня, еле держась на ногах. Неровными шагами он как-то странно засеменил к столу, за которым сидела Алена, и оперся о него ладонями. От него исходило что-то чуждое, недоброе.
   - Ты еще долго будешь болеть?!!! - выкрикнул он.
   "Что, что?" - Алена подняла глаза от учебника, еще продолжая размышлять над сложной теоремой по физике.
   - Я спрашиваю, ты еще долго будешь болеть!!! Даю сроку полгода. Если за это время никаких улучшений у тебя не будет - сдам в дом инвалидов! И все! Мне надоело! В войну погибло двадцать миллионов, два-а-адцать миллио-о-онов здоровых, сильных людей, не для того, чтобы какие-то калеки жили на свете и мешали остальным!!!
   Злые, тяжелые слова падали с пьяных губ отца кусками рваного железа. Они били ее, ранили, давили.
   От этих слов Алене нельзя было ни уйти, ни спрятаться.
   У нее потемнело в глазах... Она хотела что-то сказать. Но у нее вырвались лишь хриплые стоны. Алена вдруг ослабела, руки ее задрожали, как крылья у смертельно раненной птицы. И она уронила голову на раскрытый учебник.
   "Гриша! - раздался встревоженный голос матери. - Что там опять такое?! Снова напился? Сколько раз я уже говорила - выпил - ляг поспи. Пойдем-ка, я тебя сейчас в кроватку уложу", - сказала мать с ласковой ненавистью.
   "Ничего-ничего. Мы просто разговариваем. Все нормально. У нас все н-нормально", - заплетающимся языком, но уже совершенно другим заискивающим тоном произнес отец. Матери он побаивался, а потому безропотно дал себя увести.
   Следующие дни проходили будто в тумане. Алена не помнила, как сдала экзамены и сдала ли их вообще. Помнила только, что ее навещал кто-то из учителей и о чем-то спрашивал. В ней произошли перемены. Она сделалась замкнутой, все время молчала. Мысли точно раздваивались в ее мозгу. Их трудно было собирать воедино и додумывать до конца. Девушка ни о чем не стала говорить матери - той и так хватало горя, - а лишь благодарила ее буквально за каждую мелочь. Однако мать сама догадалась обо всем.
   - Не слушай, какую чепуху он по пьянке городит. Сегодня сказал - завтра забыл, а ты все переживаешь. Не надо, Аленка, я-то тебя никуда не отдам.
   "Нет, мама, - возразила Алена, - не зря ведь говорят, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме".
   Беда, как известно, одна не приходит. В мае Саню призвали на три года в Армию и отправили туда, откуда возвращались немногие - в Афганистан...
   До моря теперь оставалось совсем мало. Берег начал резко понижаться и, когда девушка ощутила под руками влажный от морского прибоя песок, что-то словно оборвалось у ней внутри. Море было рядом. В воздухе пахло солеными брызгами, песком и дымом от сигарет. Какие-то проворные черные мушки прыгали среди выброшенных недавним штормом водорослей. Волны, раскатываясь по берегу, шевелили комки морской травы, и испуганные ими эти мушки то и дело взлетали... Вода была прозрачной, и в подступающих волнах, как в призму, можно было различить на дне коричневую полосу из мелких ракушек. Алена отвела взгляд от песка и посмотрела вверх - над морем застыла двуцветная гряда облаков: верхняя ее часть с причудливыми мягкими очертаниями поднималась высоко в небо и терялась там. Она была розовато-желтой и наполненной светом заходящего солнца. Темная нижняя часть облачной гряды казалась плоской. Вдалеке, в зыбком, предвечернем, лиловом мареве, за Каламитским заливом, еще шел дождь.
   Неожиданно кто-то спросил: "Ленок, а где же мама?"
   - девушка вздрогнула и обернулась, - позади нее стояла их курортница Надежда Александровна.
   "Мама должна вот-вот подойти", - упавшим голосом сказала Алена. Ей не хотелось ни с кем говорить. Не хотелось, чтобы ее видели. Она боялась, что Надежда Александровна не пустит ее одну в море или предложит купаться вместе.
   - Ладно, Леночек, побегу я. А то мои ребята заждались меня, наверное.
   И Надежда Александровна уверенной походкой направилась в сторону пляжного навеса, под которым выстроились ряды топчанов.
   Алена сделала короткую передышку. Пока она с трудом пробиралась через весь пляж к морю, отчаяние начало понемногу покидать ее. Но стоило ей остановиться, как оно обрушилось на нее вновь с ошеломляющей силой. "Двадцать миллионов погибло в войну не для того, чтобы такая калека, как ты, жила на свете!" - опять пронеслось в ее голове. Она знала, что не умеет плавать. Но, даже не эта страшная и нелепая по своей сути фраза отца, и не горечь от сознания того, что она, Алена, быть может, никогда больше не увидит своего дорогого, любимого Саню, - а иное, чуждое ей до сих пор, неизъяснимое чувство толкнуло ее вперед...
   Перламутровая прозрачность волны приняла Алену, обожгла прохладой, на миг остановив ее стучащее на весь мир сердце. Сначала было мелко. И Алена пыталась плыть, пока чувствовала под ногами дно. В воде ей стало легче. Почти на уровне ее глаз до самого горизонта расстилалась голубовато-серая морская ширь. Девушка не заметила, как ее начало относить глубже. Она даже сумела повернуть к берегу. Но тут ею впервые овладел страх. Как ни старалась Алена грести обеими руками - они не слушались.
   "Надежда Александровна,... помогите!" - из последних сил крикнула девушка, судорожно хватая ртом воздух. Бездушная голубизна захлестнула ей лицо. "Саня! Сашенька! Ты же вернешься, правда? Ты вернешься! - не то вслух, не то мысленно повторяла Алена и глотала соленую воду, как слезы. - Ведь ты сказал, что любишь меня, а это..., ради чего... нам с тобой стоит жить. Когда ты вернешься, Саня... Что же я наделала! Мама!!!.."
   Голубизна хлынула ей в грудь, лишая сознания, а над головой тотчас сомкнулась серебристая морская поверхность...
  
  
   Санкт-Петербург, лето
   1997 года.
  
  
  
  
  
  
   7
  
  
  
  
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"