Сын слепой мулатки Роуз, ночной певицы блюзов, он с детства не выносил рассвета, пляжей,девичих песен и холодного кафеля.
И милкшейк. Яааак.
Солнечный день полон высоких тонов. Даже сквозь закрытые веки. Слишком много желтого цвета, возбуждения, птичьих трелей и визга тормозов. К вечеру мир успокаивается и гудит все ниже. Ночь полна теплых басов и вибраций грудины.
Его вышибли из детского сада когда он до крови искусал воспитательницу в розовой кофте. Она визжала. О боже, она визжала в радости и в горе и чуть не распилила его на стейки своими голосовыми связками.
От видов Майами начинала болеть голова, а от запаха растворимого кофе - сворачивались кишки.
- Твой отец ? Ну кто ж его знает, милый, он ведь молчал. Волосатым он не был, милый, и носки у него не воняли.
Дома жилось прекрасно. Полумрак и коллекция записей, темное дерево, мамины тихие хриплые песни.
Бабушкин дом, басовито урчащий трубами, дал Гарриу силы выдержать школу - ровно столько времени,
сколько требовал закон.
"Прогнись, милый, сколько сможешь. А потом распрямись и дай в зубы - поверь, злость страшнее силы. А ее ты накопишь достаточно. Вот тебе темные очки и справка от врача."
- Класс, завтра фотографируемся ! Гарри Даркин, я уже не надеюсь, что ты снимешь черную футболку ?
За хорошие оценки прощалось много. Даже вечная черная футболка, джинсы и кожаный ремень с
бронзовой пряжкой, погнутый о зубы Джека Гудмена. И наушник в ухе с неизменным Рамштейном.
В 15 лет в него влюбилась Пигги Мерривезер, первая блондинка класса. Гарри ее жалел и старался изо всех сил, даже подарил ей темные очки. Но, черт, у нее не было шанса. Как глянет своими голубыми сверлами, как блеснет ледяными зубами. И милкшейк. Яааааак !
Потом была Долли Охана. Долли была наркоманкой, но не носила розового и глаза у нее были карие.
Как-то Долли дала ему дозу. Это были страшные несколько часов. Особенно ужасен был свет,
исходящий из его ладоней и радуга с блестками куда ни глянь.
Потом родители упекли Долли в лечебницу, а когда она вернулась - ну что ж, Гарри был искренне рад за нее и за Гудмена, которому так понравился ее свежий румянец.
По окончании школы Гарри Даркин устроился младшим помошником старшего асенизатора. Под землей хорошо и покойно, и гул подземки чем-то похож на блюз. Руки делают свое дело, а в голове варится новая песня.
Поднабрав денег, Гарри собрал рюкзак и пять лет бродил по канализации европейских городов.
День внизу, ночь наверху, кошки серы, в барах дымно и поют с оттяжкой в хрип.
В нижнем Париже было шумновато: то массоны, то киношники, то распевают во всю глотку.
Но в верхнем Париже, в ночном баре на окраине, он встретил Мадлен. Ее голос входил прямиком в
солнечное сплетение и стекал вниз, сладко ворочаясь в низу живота. Она курила маленькие черные
сигары и красила губы коричневой помадой. В Риме они были уже вместе, а после вернулись к Роуз и жили, клянусь, душа в душу, и это Мадлен закрыла Роуз незрячие глаза и убрала волосы с воскового лба.
И снова день внизу, и ночь наверху, и Мадлен поет его песни.
Беда пришла под вечер.
Мальчишка-помошник уронил в люк молоток. Тюк по затылку - и Гарри под сирену везут к больницу.
Там-то ему и поплохело.
Беззащитный, как слизняк на мокрой от дождя дорожке; в больничной распашонке в лиловый цветочек, он лежал под лампой света дневной пустыни, высвеченый как беглец на тюремном плацу. Пискляво болтают за ширмой вьетнамки и прозрачный ледяной физраствор разбавлял и остужал его кровь.
Капля жидкости стекает по пластиковой трубке, капля жизни вытекает из тела.
Когда Мадлен ворвалась в палату, нелепая в своих черных одеждах как ворона в рекламе отбеливателя, Гарри уже трепетал тонкой ниточкой белков закаченых глаз.
Решительно отсоединив систему, Мадлен выкатила его в коридор и на полной скорости миновала сестринский пост. С воем проржавевших шарниров завернув за угол, она перегрузила Гарри в кресло на колесиках и отправила кровать навстречу вопящим зеленым фигурам. Лифт, два этажа вниз, перегон в другое крыло, снова лифт на четыре этажа вверх и мимо тусклых струшачьих глаз она загнала кресло с обмякшим телом на лестничную площадку отделения гериатрии.
Взобравшись на перила, Мадлен хряснула лампочку каблуком. Спросила:
- Гарри ?
Тишина. Вздохнула, устроилась на ступеньках, и запела.
Мадлен пела всю ночь. Все его песни. Тек ее темный голос, сгущал разбавленую розовенькую
водичку в его жилах. Лечила тьма ожоги света.
Пум. - сказала шишка на затылке и запульсировала мерно. Пум-пам, а вот и я.