* * * 
Завтра будет тепло. 
(из прогноза погоды на 13мая 2003года по Литве) 


Завтра будет тепло. Завтра будет легко и спокойно. 
Будут реки струиться, как время из божьей горсти. 
Будет небо высокое - место для колокольни. 
Будет все, как положено, течь, обретаться, расти. 

Завтра будет любовь. Будет ласка сочиться из пальцев. 
Будет нежность от губ отрываясь, слагаться в слова, 
незнакомо родные, как лица пришедших скитальцев, 
где-то в дальних пучинах искавших свои острова. 

Ко мне мама придет - одинокою ланью из леса... 
Эх, Нико Пиросмани, лишь ты знаешь эти глаза... 
Да, седею, все верно. Ребро и наличие беса. 
Только мама поймет, что не бес это, а небеса. 

Cоберутся друзья. Даже те, кто стал плотью земною. 
Пусть в иных воплощеньях , неузнанных теми, кто жив. 
Над сенной лихорадкой судЕб, над остывшей золою, 
встанем в рост и натужимся всеми остатками жил, 

продолжаясь друг в друге и в жизни, и в том, что за нею, 
мы еще отчебучим, отбросив занудную роль! 
И в прыжок затяжной, и в крутой бейдевинд мы сумеем, 
и по самому краю, в "девятку", летс гоу рок-н-ролл! 

Завтра будет светло.Не случатся измена и кривда. 
Будет просто, как надо, как дОлжно и как суждено. 
Полночь близится. Скоро - и крылья, и парус, и рында... 
А сегодня все кончено. Прожито. Завершено. 


* * * 

Когда того потребовали даты, 
был осенью захвачен городок. 
И дерева, как пьяные солдаты, 
Шумели и качались у дорог. 

По городку, оставленному летом, 
Я взад-вперед слонялся не спеша. 
В моей душе, как и в местечке этом, 
стояло ощущенье грабежа. 

Здесь был костел, шедевр архитектуры 
какого-то столетья , и еще 
развалины льняной мануфактуры 
светили тускло красным кирпичом. 

Был парк - остаток панского маёнтка... 
Как хорошо здесь было бы вдвоем... 
И девочка с глазами жеребенка 
Кидала листья в темный водоем.. 

А вырастет она и будет письма 
бросать в молчанья черные пруды. 
И будет умолять кого-то - снись мне! 
И что-то создавать из пустоты. 

А сторож спички шарил по карманам, 
Чтоб листья жечь, чтоб погрузилось в дым, 
как в зелье, запрещенное кораном, 
все, от чего становишься седым. 

И я просил кого-то в небе - рAтуй! 
Но этот кто-то мне не отвечал. 
Он по небу, заведуя парадом , 
куда-то журавлей перемещал. 

Я сам себе судом был бесполезным, 
но что-то все ж доказывал судье. 
И говорил со сторожем нетрезвым 
о женщинах, политике, судьбе. 

В беседке мы общались с ним, на фоне 
разора, поражения, утрат. 
Глаголов, сослагательных по форме, 
кружился между нами листопад. 

И мы -таки освоили пол-литру, 
закусывая салом и лучком, 
и подмешали в осени палитру 
тоску, произносимую молчком. 


* * * 

У причала в ночной кафешке 
я пью чай и ем пирожок. 
Не хочу уплывать, конечно, 
только слышу в себе рожок. 

И паром подпевает басом, 
неуёмно стремясь сюда. 
И стаканчик мой одноразов. 
И не чай в нем - одна бурда. 

Шепот, клёкот влюбленной пары 
через два от меня стола. 
Хорошо им - у них фанфары 
или даже колокола. 

И паром не для них придуман. 
И причал этот не для них. 
Я был тоже когда-то юным, 
но недолго - пожалуй, миг 

Кот сидит и всем видом кажет- 
мол, я индифферентный кот. 
Но с тоской провожает каждый 
он кусок пирожка в мой рот. 

А меня все зовут оттуда, 
где давно большинство людей. 
Но я не поплыву, покуда 
всей бурды не допью своей. 

Эй, котяра, лови кусманчик! 
Повод есть порезвиться - ведь 
одноразовый мой стаканчик, 
еще полон почти на треть. 

* * * 

Я узнал тебя по шевеленью 
в своем горле трудного комка. 
Или догадался, не умея 
опознать совсем наверняка 

Все же это ты была, стояла, 
как стоят, кого-то проводив, 
слушала гудение металла, 
колокольной музыки мотив. 

Эй, маэстро, маг в музейной башне! 
Расстарайся, я прошу, смоги! 
Чтобы стало радостно и страшно, 
как заплыв на глубину реки. 

Чтобы летний закачался воздух 
и стекла с нас времени вода, 
чтоб друг в друге нами был опознан 
тот, кто светит нам через года. 

Но поет железный голос чуждо. 
И ничто в тебе не задрожит. 
И менять мотив уже не нужно. 
Поздно, на мгновение, на жизнь... 

Ночью мотылек случайный в доме 
крыльями о лампу застучит. 
Выпущу его в окно, ладони 
легкая пыльца посерербрит. 

В темноте он канет, зарябившей 
запертым за стеклами огнем. 
Ты - мой мотылек, посеребривший 
сердце и царапинки на нем. 

1984/2003 






Осень 

1 
Над осенней улицей ноют провода. 
Зябко даже лужицам - морщится вода. 
Дождик мелкий сеется . Я скажу дождю: 
Знаю тебя, серенький, дождик-дежавю. 
Из соседней булочной запахи сладки. 
В горлах переулочков кашляют шаги. 
Были нуворишами улиц дерева, 
обернулись нищими -драны рукава. 
Никуда не денешься - уж таков финал. 
Мечет, мечет денежки дворник в самосвал. 
Ткется струек- трещинок на стекле узор. 
А в кабине женщина - стало быть, шофер. 
Чудное видение - сонные глаза, 
Спи, нажав сцепление или тормоза. 
Спи, листвы владычица, спи, осенний эльф, 
пусть в колеса тычется глупый спаниель. 
Спи, моя хорошая, а я погрущу 
и тоску по прошлому в листья погружу. 
Вспомню образ девичий, встречи и слова... 
В ранке недолеченной - ниточки из шва. 
Погрущу, что сталося, да не так, как след... 
Преобразовалося в неизбывный свет. 

2 
Вот что я, убогий, думать смею - 
и о том поведаю тебе,- 
землю Бог придумал перед смертью. 
Он ее придумал в октябре. 

Чтобы в этом гибнущем чертоге, 
в этом шелушенье золотом, 
человеки думали о Боге, 
и смотрели на небо при том. 

Чтоб слеза им зрение травила, 
как родник - накапавшая нефть, 
когда стаи птиц непоправимо 
из небес вытягивают нерв. 

Чтобы рвали души эти люди, 
глядя на безумный листопад, 
на его стекающие слюни 
меж зубов-балясин балюстрад. 

Чтобы знали - кончиться придется 
(не придумать им от горя зонт), 
вот и охладившееся солнце 
падает, как лист, за горизонт... 

Бог с кончиной всех провел, как шулер, 
помирать-то Богу не к лицу... 
А октябрь по-прежнему бушует, 
словно скорбь по мертвому творцу.. 

3 
Сорок шестая неделя. 
В этом нелегком году 
Птицы давно улетели 
маяться в южном чаду. 
Мы не успели упиться 
щедрым и добрым теплом. 
Сорок шестая седмица 
мнет что-то в сердце моем. 
В опустошенном объеме, 
в черных скелетах дерев 
ветер, виновный в погроме, 
воет в тоске, протрезвев. 
В трудной успенской печали 
спрятался дачный массив. 
Где они - буйства зачатий, 
плодоношения взрыв? 
Где тех тычинок жеманство 
в ярких кругах лепестков, 
пчел хоровод и шаманство 
с бубнами крыльев жуков? 
Где она, та медоносность, 
мушек цветных перепляс? 
Луга ромашковый космос 
все свои звезды растряс. 

1984/2003 

Перед грозой 

День жарок был, тягуч. 
А вдалеке был рай. 
Там темным краем туч 
был срезан неба край. 
Там кашеварил гром, 
в свои посуды бил, 
и ливень под углом 
там полосы чертил. 
Плыл воздух и дрожал. 
Пересыхал фонтан. 
День был завернут в жар, 
как в мутный целлофан. 
Сквозь маревую дрожь- 
сквозь муть ее слюды 
смотрел я - ты идешь 
по миражам воды. 
Казалось, через миг... 
вот-вот... 
теперь... 
уже... 
дождь высыплет на мир 
алмазное драже, 
И змеи сточных труб 
под бурой ржавью кож 
ткань паутин порвут, 
и выдохнется дождь! 
Давай - как из ведра, 
Ударь же - исполать! 
Пора, мой дождь, пора 
поить и утолять! 
И ты возникнешь близ - 
пройдя сквозь струйный ток, 
мой дождевой каприз, 
промокший ангелок . 
Замедлит время ход, 
почти забудет течь. 
И молния - как год, 
И гром - как Бога речь. 

...Гроза прошла вблизи... 
Жизнь как песок в следы. 
И не было грозы. 
И не настала ты. 
А я все вдаль гляжу. 
Хоть что тут торопить? 
Напрасно ждать грозу... 
Не пить... 
Не утолить... 

1984/2003 

Август 

Вот , браток, и месяц жнивень. 
Влажная теплынь. 
Что ты ждешь? Не будь наивен - 
жни свою полынь. 

Не взойдет из плевел жито, 
что сажал - коси. 
Что прожито, то прожито. 
Господи, спаси. 

Август, август.Все три Спаса - 
щедрая страда. 
Бьется, бьется тик у глаза. 
Жнется лебеда 

Мед и яблоки, орехи, 
пруха без трухи. 
У меня же лишь огрехи 
да еще грехи. 

То гордыня - как икота, 
то впадаешь в ложь. 
А бывает, что кого-то 
нехотя убьешь. 

Не совсем, не до мокрухи 
и статьи УК. 
Но испачкал-таки руки - 
хватит для греха. 

То растрата, а то кража - 
мелочь, ерунда. 
То ли лажа, то ль не краше. 
Лебеда-беда. 

Престо, престо, очень престо - 
зерен в землю бой. 
До чего смешно и пресно 
сжатое тобой. 

Упаси меня, мой август, 
Спасами молю. 
Влей хоть маленькую радость 
в душеньку мою. 

Моет ливень, моет ливень 
яблоки в траве... 
Месяц август. Месяц жнивень... 
Аутодафе... 

* * * 

Светлане 

Хочешь - я буду рукой, 
знающей только "дать". 
Хочешь - я буду рекой, 
чтоб камни в меня кидать. 

Травой, хочешь, стану я - 
шелковой постелюсь. 
Ты упадешь в меня 
и выплачешь свою грусть. 

Хочешь - я буду мрак, 
чтобы во мне светить. 
Хочешь - я буду враг, 
чтобы меня убить. 

* * * 

Пусто, пусто в мире. 
Длины с высотой 
множь как хочешь шире- 
а объем пустой. 
Дело на закате. 
И рояль в кустах. 
Музыка в затакте 
врет, что будет такт. 
Хоть кидайся с мола - 
накатись волна! 
У меня крамола. 
Нежность у меня. 
Дело-то у моря. 
И к тому ж отлив. 
Чистая умора. 
Как мальчишка влип. 
Положивши морду 
на кулак щекой, 
наблюдаю воду, 
грустненький такой. 
Нежности объекту 
не отдам секрет. 
Ей в мужском объедке 
интереса нет. 
Пустота. Кромешность 
насквозь мокрый плащ... 
А со мною нежность - 
ласковый палач. 
Думаю о всяком. 
И горчит слюна. 
Тянет, тянет вакуум 
душу из меня. 

* * * 
Я хотел бы родиться у теплого моря 

Я хотел бы родиться у теплого моря, 
в стране, говорящей "амор" иль "аморе". 
На том белом от солнца земном пространстве, 
где все то и дело говорят: "Эсперанса..." 
Где виноградники стекают по склонам Сьерры, 
где шампуром забивает быка торреро, 
а то бык втыкает рога торрере в жопу, 
чтоб не махал тут красным половиком и просто чтобы... 
Там все говoрят : "Патриа" . И еще говорят: "Либертад". 
Стреляют из револьверов друг в дружку и идут собирать виноград. 
В стране той тепло, там можно лежать и лениться. 
А можно еще в кухарку дона Алонсо влюбиться. 
Она бы меня угощала текилой и прелестями своими. 
И говорила б "аморе" и колыхала вымя. 
Там у окошка сидит полковник, растекшись по подоконнику, 
скучает, потому что никто не пишет полковнику. 
Всех, кто ему мог написать, он уже застрелил и говорит : "Каррамба!" 
По вечерам там все танцуют танго и румбу, и, конечно же, самбу. 
Там можно спать в гамаке, смотреть на небо и не работать. 
Пить текилу и кальвадос и на тамошней фене ботать. 
Есть чили с красным, жгучим, термоядерным перцем. 
С кухаркой поспать...А Изабель отдать свое печальное сердце. 
А забрать у нее невинность. Все равно заберет ведь кто-то. 
Так лучше уж я, чем дебил Альварес с районного винзавода. 
Там колокольни колышат тяжелого звона колосья. 
И падре там говорит "спиритус сантис" ( он не пьет кальвадоса). 
И снова спать в гамаке теперь уж до самой смерти. 
Придет брат Изабель с револьвером и скажет: " Муерте" 
И ты увидишь, как с неба падает хлопок или клочками мех. 
И кто-то в черном стоит, смотрит в небо и произносит : "Снег..." 

* * * 

Ночь тиха, как забвенье. 
На полнеба луна. 
И сияют мгновенья, 
как слюда в валунах. 
Ты со мной... 
Ты такая ... 
Целовал бы следы . 
И ты входишь нагая 
в сон озерной воды. 
К теплоте твоих линий, 
словно к чуду Творца, 
льнут кувшинок и лилий 
травяные сердца. 
По сердцам их- монетам, 
прикрепленным ко дну, 
и по лунному свету 
ты плывешь на луну. 
Возвращайся скорее 
из озерного сна, 
и я все отогрею, 
что застудит луна. 
Соберу я губами 
звезды с кожи твоей, 
и кипит пусть над нами 
пламя лунных морей. 
И сквозь губ онеменье 
еле выдохну я 
эти местоименья, 
этот стон: 
-Ты - моя... 

* * * 

Суметь бы, суметь все допить и допеть, 
доплыть, доползти, добежать, долететь. 
Не саван свой шить, не сколачивать гроб - 
стремиться, спешить , вылезать из чащоб, 
тащить из трясины свои сапоги, 
уйти из капкана и от западни. 
И против течения выгрести смочь. 
От немочей липких отбиться и порч. 
И чтоб не бояться хлестнувшей возжи. 
Без кожзаменителя вместо души. 
Без третьих позиций, без поз, антраша. 
Любить - так любить, обжигаясь, спеша. 
Грешить - так грешить, а шалеть -так шалеть. 
Чтоб пред красотою оторопеть. 
Без искариотова чтоб серебра. 
Без жалкой и мелочной мести раба.. 
Допить, что налито, и песню допеть... 
Довыть, долюбить, дострадать, дотерпеть...