Стилизация в современную прозу приходит, без сомнения, ностальгическим эхом литературного прошлого - того времени, когда язык выращивался каждым художником как садовником, когда культировалась образная РЕЧЬ как таковая, а проблемы интересовали пишущего человека лишь постольку-поскольку, и не было нужды всерьез доискиваться их глубинных причин. У того Прошлого впереди было время для разгона и развития, человек мог позволить себе удовольствие дышать, ходить, думать не торопясь. Экипажи двигались неспешно и последовательно, не разрывая время и пространства в несопричастные друг другу клочья. (Я сейчас набиваю самиздатовскую книгу о юридических актах в Вологде XVIII века - императрица Анна Иоанновна за десять лет своего царствования ежегодно заново подтверждала высочайшим запретом указ "О нескорой и осторожной езде на лошадях по улицам и о задержании в полиции тех, которые будут править лошадьми и бить проходящих кнутьями.") И художник мог позволить себе сон созерцания множеств и частностей, и оттачивать их формы в языке - слово казалось неисчерпаемым, взаимосвязи его с бытом вещей и бытом чувств - бесконечными. Светская литература не молода даже - новорожденна. От эпохи готического романа до постмодернизма прошло лишь несколько столетий. Для времени существования цивилизации - это ничто.
Той литературы больше нет и для современного читателя, и для писателя. То - не выдержало испытаний и разрушилось, о чем и свидетельствует актуальный литературный процесс. И причина не в одном лишь грехопадении слова - прежней оранжереи чувств и слов нет объективно. Потому что изменилась само существование человека. Не только информационно-количественно, но и качественно человек стал другим. Неважно, признает ли он это в себе, понимает ли, согласен или протестует, но он другой уже бесповоротно - настолько, что впору подозревать зарождение нового вида sapiens в его же среде. Он уже понимает, что важны не формы, не внешнее, а только то, чем он сущностно способен ответить миру из самого себя. А ответить ему пока нечем, ибо внутренний - Человек Мистический - еще не существует. Всё, что есть у современного человека - острая неудовлетворенность и смутное интуитивная убежденность, что всё должно быть иначе.
* * *
Стилизация оправдана в двух случаях: когда есть насущная необходимость передать ушедшую эпоху в максимально возможном (для современного человека) приближении к ее реалиям; или же когда творческую душу гложет потребность спародировать автора, метод или саму эпоху.
В прочих случаях художник, обратившийся к приему стилизации, выражает либо свою ностальгию по литературному Эдему прошлых столетий (как Петренко), либо пользуется стилем упокоенного в прошлом времени языка для усугбления крайностей парадоксов вполне актуальных (как Злотин, сайт "Самиздат").
Либо же просто имитирует художественный язык по простоте душевной и неискушенности и потому, что не догадывается обрести собственный (опять же, как Петренко). То есть - сказать-то очень хочется, но нечего. Или есть, но условно, издалека, дистанцировано - не настолько подступило к горлу, чтобы родить у автора речь индивидуальную, кровоточащую и живую.
Мне представляется, что Валерия Прокошина увлекли в превышение чувств совсем не истинные качества рассказа Дениса Петренко, а всё та же ностальгия по здоровью души и всё то же стойкое ощущение, что "всё должно быть иначе". И высокую оценку, которой не нашлось среди десяти возможных баллов, Валерий поставил вот этому своему чувству, а отнюдь не автору.
* * *
Я, опасаясь ошибиться в выводах, внимательно перечитала рассказ. Картина не изменилась: при всем самом искреннем сочувствии авторскому посылу, рассказ катастрофически пуст. (Расшифровываю посыл, чтоб не возникло подозрения, что будто бы чего-то не поняла: прежние пространства - дома, переулки, интерьеры, камины - имеют содержание, сберегающие человеку душу, и их во что бы то ни стало нужно сохранить хотя бы через собственную память, в них нужно "верить", отчего уходящее способно самовосстанавливаться.) И пуста проза именно потому, что вместо живой творческой речи происходит ее самая поверхностная имитация. Путем вдохновившей Валерия "стилизации".
Имитация, замещающая художнику собственную творческую речь, есть ложь.
* * *
Цитирую первый (вводящий читателя в систему авторских ценностей) абзац полностью.
"Да, это был маленький старый дом в молчаливом уютном квартале, затерянном в бетонном лабиринте города.
Последний лицемерно менял маски на лице извечной суетности, заслоняя мерный шорох дворницких метел уличным гулом, переходящим в несмолкаемый гомон неторопливого движения текущих в извилистых неоновых сумерках толп. Однако, не поддаваясь манящему стремлению мерцающих огоньков фонарей и броских витрин, я обыкновенно неспешно прохаживался по миниатюрным аллейкам почти всегда пустовавшего скверика с чахлыми деревцами и то внимал их несмелому весеннему расцвету, то наслаждался пятнистой, в солнечных бликах, тенью, то фальшиво, но от души насвистывая, беспечно разбрасывал в разные стороны опавшие пожухлые листья, рассыпавшиеся шуршащими ворохами окрест, то угрюмо засунув руки в карманы, усердно протаптывал ногами запорошенную тропку, и она неизменно приводила меня туда, к тому небольшому зданьицу в глубине узкого переулка."
И так далее - до финала.
* * *
1. Рассказ, начатый с ответа: "Да, это был...", предполагает заданный ранее вопрос. Подразумевается - сразу - некая обязательная интрига или проблемная ситуация, по умолчанию требующая жесткого утверждения "да" с целью крутого ввода в сюжет. Неозвученный вопрос якобы был задан до начала рассказа (читателем или самим автором, а скорее всего, его незримым воображаемым собеседником - то есть все-таки больше читателем).
На самом деле повествование явно созерцательное, вопросов никто никому не задает и не собирался - во всяком случае до финала рассказа все вполне успешно могут греть душу у камелька и пребывать в личной нирване. В вводе ответа "Да" нет ровно никакой необходимости. "Да", раздувающее ситуацию, есть либо имитационная ложь, либо отправная точка авторского стартового разгона, от которой после окончания рассказа нужно было естественным образом отказаться.
2. Дом - "маленький старый", квартал - "молчаливый уютный", город - "бетонный лабиринт". Стандартный набор, нанизывание друг на друга поверхностных и безликих слов, не высекающих искр и не способных нести в себе смыслового напряжения.
3. Первая фраза заканчивается "лабиринтом города" (два существительных, одно в роли определения), вторая начинается указанием "последний". "Последний" - так все-таки лабиринт или город? Стилистическая небрежность, которую писатели канувшего столетия никогда бы себе не позволили.
4. "Последний", ко всему прочему, - явный монстр, возникший именно из стремления "стилизовать", сделать поток прозы более распорядительным и значительным, чем он есть на самом деле. Автор ощущает, что первая фраза означает слишком мало, что она беспомощна в образном отношении, и потому очень старается дистанцироваться от нее прямо в процессе писания - отсюда и этот канцеляризм, в котором нет ровно никакой необходимости.
5. Наверное, слово "последний" смутило автора, - но не править же по живому, когда еще ничего не написано?! - и он пытается как-нибудь по-быстрому заявить себя глубже и серьезней. И возникает следующая цепочка стандартных штампов: "лицемерные маски" и "извечная суетность" - нечаянная попытка философского будто бы взлета, возникшая как откренивающий противовес неудачному началу. Но философия требует самостоятельной работы мысли, парадоксов, выводов и вообще процесса, а автор готов пока только лишь созерцать весьма условные пространства. Так проще - обозначить на простейшем назывном уровне маски "лицемерными", а суетность "извечной", чем живописать картину, чем передать работающий в читательском сознании живой образ того и другого.
6. "Дворницкие метлы" (не в переулке, а в самом "бетонном лабиринте" города) при наличии "неоновых сумерек" - весьма сомнительны. Если уж обозначены в ближайшем соседстве и родстве бетон, лабиринт, город, улицы, толпы и неон, то дворники с метлами практически исключены.
Во-первых, уже давно магистральные улицы городов, дышащих "неоном", убираются отнюдь не только дворниками, но и спецтехникой.
Во-вторых, "толпы" подразумевают город в состоянии активности или в час пик. Дворники же встают в четыре утра, к шести свою работу стараются закончить, иначе прохожие им просто не дадут возможности нормально убрать территорию.
Однако "дворницкие метлы" позволяют перенести рассказ в несуществующее пространство стилизации, поэтому автор равнодушен к реальному распределению акцентов.
7. Продолжается коллекционирование расхожих общих мест. Перечисляю (иного выхода у меня нет): стремление - "манящее", огоньки фонарей - "мерцающие" (с какой бы стати, при явном наличии неона? чай, уже не газовый рожок и тем более не керосин?), витрины - "броские", аллейки - "миниатюрные", скверик (уже второе уменьшительно-сентиментальное словечко в одном предложении!) "с чахлыми деревцами"(третье уменьшительное), насвистывание - "фальшивое", листья - "опавшие пожухшие", тропка (четвертое уменьшительное!) - "запорошенная" (чем? - листьями? Или, может быть, снегом? Или пылью? Запорошить возможно чем-то очень измельченным - "порох" всё-таки), зданьице (пятое уменьшительное) - "небольшое", переулок - "узкий"...
Читатель обычный (то есть читающий искренне, а не пишущий) впадает в покорный сонный гипноз, с сомнением подозревая, что если это и есть "проза", то какая-то она не такая... Вялая... Безвкусная... Хотя вроде как и уличить автора не в чем - всё вроде правильно написано... Раньше вроде бы так и писали...
Читатель, требующий от писателя ответственности (вроде меня), увидит печальный джентльменский набор начального письма - несамостоятельного, робкого. Читателю ни тепло, ни холодно - читателю никак.
8. Всё, процитированное выше, длинное третье предложение есть тоже несомненная стилизация: описательность, распространенная перечислительная синтаксическая конструкция, в которой части предложения не находятся вообще ни в каких реальных взаимоотношениях друг с другом - их может быть больше, меньше - не важно. Плюс пять сентиментальных преуменьшения.
* * *
Почему автор писал именно так?
А потому, что хотел создать "прозу" - во-первых. И подражал поэтому неким условным образцам, которые в новой инкарнации взаимодействовать с реальностью дня сегодняшнего полноценно уже не могут - в человеке циркулирует энергетика уже настолько жесткая и стремительная, что каноны девятнадцатого века для нее - разреженная кисея, голодная диета, опорожненная символика. И как только автор поймет, что прежние художники отнюдь не "стилизовали" свой язык, а писали в полном и всецелом соответствии, духовном и физическом, времени своему собственному, то он легко откажется от попыток стилистического заимствования. И захочет разобраться в том мире, которому действительно принадлежит по праву рождения.
А во-вторых, автор так писал еще и потому, что хотел дистанцироваться от реальности, скорее всего - очень для него проблемной. Отсюда и "Да" в начале, и описательность, не вынуждающая ни к анализу, ни к синтезу, и уменьшительные слова, означающие на самом деле лишь одно: "я - в стороне".
Эта проблема намного более серьезна, чем наивное стремление унаследовать чужой стиль, и потребует работы над собой.
Дистанция как способ самоустранения проявила себя и в идее рассказа: "Главное - верить!" Неправда, уважаемый автор. Недостаточно одной лишь веры, чтобы изменить жизнь или хотя бы сохранить ее. "Любовь без дел мертва." Вера без деяния - ничто.
* * *
Что делают герои?
Находят старый дом, не ими построенный.
Пользуются чьим-то камином. Общаются и медитируют в чужом месте, где вряд ли была бы хотя бы единожды их руками стерта столетняя пыль.
Позволяют это место разрушить.
После гибели дома находят другое место. Опять же, - не ими созданное.
Герои пользуются. Не своим. Им достаточно "верить", и это дает им странное право не делать ровно ничего.
По сути, они просто бегут.
Они беженцы от реальности. Об этом и должен был быть рассказ. И если бы автор понял, что его герои отнюдь не романтичны, а слабы и потеряны, то не возникло бы ни "стилизации", ни созерцательности, ни поверхностных описаний-перечислений. Рассказ не смог бы остаться сентиментальным и бездеятельным, ибо это драма - реальная драма осиротевшего современного человека, не несущего ни за что ответственности.
* * *
И еще раз о стилизации.
Единственная стилизация, к которой имеет смысл возвращаться на любых уровнях литературного письма - стилизация духовных текстов. Сам пласт глубинной информации, заложенной в них, по всей видимости, настолько пробуждает человека, стягивая в работу все его творческие силы, что вынуждает стихийно выходить к совершенно иным - неформальным и наиболее значимым - законам творчества. Последний пример, буквально недавно обнаруженный на конкурсе Тенет - "Конец фильма" Дмитрия Захарова: http://www.list.krasline.ru/seminar/zaharov/s18.shtml