Сижу, подперев кулаком скулу,- это моя привычка - напротив хозяина. Он угощает. Локоть мой то и дело съезжает по скользкой полировке его стола. На мне - китель, довольно-таки подзатертый, угольком отдает и солидольчиком, так ведь я на работе: котельная моя хоть и по последнему слову, а все же амбулатория. Хозяин - этот у себя дома, он в шелковой полосатой пижаме. Дом новый, и все в комнате новое, и хозяин как новенький. Между прочим, моложе меня лет на десять, а лысеть начинает. Щекастый такой, и плечи пухлые, как у бабы. Кажется, некурящий. Напомнил он мне лейтенанта моего Солодовникова, завклуба в запасном полку. Я затягиваюсь поглубже и так, за разговором, подкуриваю хозяина. А он дыхание задерживает, пережидает... Смех!
Выставил мне "Столичной", а сам только губы мочит. Для уважения. Весь день у него провозился: батареи ему добавлял, секций по шесть на комнату. Устал, как собака. Примерил, нарезал новые сгоны, а резьбы-то с батареями и не сходятся... Монтажникам что: не пригналось - заварят и дело с концом! А мне пришлось выгибать эти проклятые сгоны, "утку" делать. Вода в стояках спущена, жильцы по всем пяти этажам мерзнут. Вот наказание, думают, опять Алеша кому-то добавляет...
Ну, я устал, дело делал, а хозяин с чего бы из сил выбился? Глядит только да поддерживает. Попросил его труборез подать, так верите, перекорчился весь,- штука, правда, тяжелая,- пижаму свою полосатую замарал, и роса на лбу выступила... Может, болен чем?
Между прочим, я тоже не Иван Поддубный. Под Жмеринкой мне осколком таранную кость протаранили. Есть такая между пяткой и пальцами. И глаз после контузии ослаб, десять процентов осталось. Мне бы вторую получить по инвалидности, да куда там! Бумаг насобирал - карман, а собесу все мало. Дай, говорит, справку, что в армию взят здоровым... Да в тридцать девятом, говорю, нездоровых-то не брали! Нет, дай справку. Плюнул я, так и хожу с третьей.
Между прочим, не подумайте, что жалуюсь. Руки у меня -дай бог каждому. Домишко у нас с женой, и огород есть за городом, по сорок мешков одной картошки накапываем. Жить можно.
Сижу я напротив хозяина и хмелеть начинаю, а бросить жалко. На столе возле моего локтя лежит, отражается в полировке журнал "Польша": на обложке - кривая ваза с фруктами, нарисованная будто детьми. Ах ты, Польша моя, Польша! Люблю вот так, в хорошую минуту, прошлое вспоминать.
Допил я, откинулся на спинку стула, гляжу на серебряные обои, и кругами эдак... - не то, что вы подумали, не от водки это - снег... снег... смутно сначала, и, как в кино, воспоминание... Самое такое, что в душе моей навсегда, как тайна живет. И ни с того ни с сего начинаю рассказывать. Этому вот мерзляку вежливому. Чтоб знал, каково нам приходилось.
Польша. Ночное снежное поле, и полная луна, и ветер, обжигающий щеку. Иду за повозкой политчасти полка, рукавицей от ветра заслоняюсь. Товарищи - тоже: одна рука на автомате, а правой будто честь отдают. Кому? Луна желтая, телесного цвета, освещает дорогу, а в поле, чуть поодаль - тела... Россыпью человеческие тела и совершенно голые, и вроде бы даже загорелые под луной. Видел я раньше в музеях восковые фигуры под названием "Пытки испанской инквизиции". Так вот и эти - вроде как из воска. Искали жизненного пространства и полегли на чужом снегу. А поземка дымит, набивается в глазницы им и подмышки... Зябну. Подумалось: как, должно быть, холодно им под этой луной!
К полночи расположились в каком-то селе. Вся наша политчасть в одной комнате: подполковник Кузьмин, завклубом лейтенант Солодовников (очень на него этот хозяин похож!), старик Захарыч, вестовым числился, и я - после госпиталя и художник, и почтальон, и все что придется. Захарыч печку вздувает, а я приемник настраиваю, сводку принимать. Вдруг: - Разрешите? - Входит солдат, а за ним две женщины.
- Товарищ подполковник! Вот плачут чего-то, к вам добиваются. Мать с дочерью.
Мы все, конечно, уставились. Одна - крупная, и красивая, знаете, ну прямо тебе махровый георгин в росе. Из городских, может даже аристократка, настоящая панна.
Подполковник наш: - Садитесь, пожалуйста! Ну? Что случилось?
А я в это время глянул на дочь - и вроде током меня ударило. Сбросила она платок, раскрыла глаза и застенчиво так, уголками губ, улыбается. Нет! Описать ее - нет моих слов. Но знаю: покуда жив, помнить буду.
Пододвигаю стул, подсела и она к приемнику. Я музыку отыскал, глядим друг на друга и улыбаемся.
- Алешей меня... Омельченко.
- Барбара. Барбара Лодзинская,- славным таким голосом отвечает.
Цвета глаз даже не помню, наверно, карие, уж очень теплы, и чем-то напоминали мне глаза "Матки боской" из костела. И прически ее не помню, одно впечатление. Была она вся как росточек, как чашечка неведомого цветка... Барбара говорила по-польски, а я все понимал; я говорил по-русски, и она все понимала. Не коверкали родного языка, друг под дружку не подлаживались, и так это получалось красиво - передать невозможно. При немцах Барбара училась в какой-то "подпольной десятилетке" - было, оказывается, и такое в Польше.
А случилось с нашими гостьями вот что. Везли они тючок на санках, пальто СБОИ там и платья, словом все богатство, пробирались в Познань к родственникам. Шофер попутный притормозил, высунулся из кабины, подмигнул: "Давай лезь!" Ну, они кое-как подняли тючок вместе с санками и перекинули через борт. Только это санки тукнули о дно кузова, шофер как газанет!. .
- Вот негодяй! - слышу негромкий, но резкий голос нашего подполковника (это ему панна про то же самое рассказывает).- Вероятно, из штрафников. Только позорит. А вы - это он к панне - номер машины не заметили? Какие приметы?
Я сижу рядом с Барбарой. Она и не плакала совсем! Так, немножко разве: маму жалко. Вот она снова улыбается и читает мне потихоньку стихи, которые сама, говорит, сочиняет. Что-то вроде "Даль бездонна, бездыханна, безымянна..." Что-то очень плавное. И я тоже. Вспоминаю из Пушкина: "... передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты". Барбара, гляжу, ой как понравилось, даже очи свои и роток округлила, пока читал. Сидим, улыбаемся, стихи вполголоса декламируем, а сердце, между прочим, оттаяло у меня и заныло...
Тут завклуб мой Солодовников грубо так говорит, даже замполит обернулся. Очень грубо:
- Омельченко, дров принеси!
Закипел я, будто меня ударили, и щека горит. Мог бы Захарыча послать, это его функция, но приказ есть приказ. Всю жизнь не забуду этих дров! Возвращаюсь и вижу, стоит завклуб рядом с Барбарой, одна рука - на спинке ее стула, другую по гимнастерке себя вроде охорашивает. А паненка моя насупилась и молчит. Не желает разговаривать! Глянул он на меня смущенно, буркнул: "принимайте сводку" и отошел к подполковнику.
А там свой разговор наладился, пострадавшая уже улыбается нашему замполиту - к любому человеку он умел подойти.
Лейтенант Солодовников недавно у нас, только из училища, необстрелянный. Видать, задело его за живое, что Барбара на него ноль внимания. Кузьмин ему еще мораль прочитает, знаю, да и сам понял - нехорошо. Значит, парень ничего себе, под ним и послужить можно, не пропадешь.
- Немцы-то на полях - раздетые,- сказал Солодовников.
- Это еще что,- вставляет слово Захарыч.- У нас, к примеру, под Воронежем, бабенки до того оборвались, что возьмет, значит, топор...
Панна тонкими своими пальцами сжимает виски.
- Вечно ты, Захарыч, с примерами,- останавливает его Кузьмин и закуривает.- Сходил бы лучше насчет дровишек.
Да... А завклуб мой постоял-помолчал немного и к столу отошел, подшивку листает.
Я поворачиваю ручку настройки.
"... наши войска, развивая наступление, вышли на Одер..." Все молчат. Слышно даже, как шипит фитилем наша лампа "Катюша", сплющенная с конца снарядная гильза - да каждый знает.
"... с ходу форсировали его и движутся к логову фашистского зверя..." Я слушаю Левитана, быстро, сокращая слова, записываю. Барбара глядит на меня, по-девченочьи улыбается и вроде светится вся, как светлячок. С чего бы? Потом - снова музыка, и женский голос, глухой такой, ресторанный, какое-то польское танго: "Бо я мам тебе, ты мне, я кохам тебе, ты мне, и нам выдвое не может быть зле..."
Солодовников забрался на печку. В углу, подстелив подшивки, спит Захарыч. Подполковник с панной куда-то вышли. А мы сидим и улыбаемся, и говорим, говорим, говорим... Пока не рассвело.
Наутро нам двигаться дальше. Панна, замечаю, одергивает дочку: ты что это, мол, с солдата глаз не сводишь? Вроде того, что, офицерам бы улыбнулась...
Потом все вместе разглядываем фотографию Барбары, красивую, с зубчиками. Я так и не попросил на память. Не смог!
Вот она рядом, иноземный цветок, Барбара, глядит на меня, и почти любит (и я тоже), но понимает (и я тоже), что нам страшно далеко друг от друга: за нас - одна единственная встреча, а против - война, разлука, кордоны... Как до сосед ней планеты. Да, сегодня нам было бы ближе... Эх, узнать, где она сейчас и какая, Барбара? Может, в журнале этом, "Польша", встретить можно. А что? Вполне: Барбара - она очень красивая.
...На полировке стола от моего локтя, вижу, осталась мутная полоса. Хозяин вежливо молчит. В дверях кухни стоит его хозяйка. Ждут. Забираю труборез и направляюсь к выходу. Хозяин, чувствую, молит бога, чтобы я не задел портьеру или горку с посудой, между прочим, польскую. Весь гарнитур у них польский, малиновый. Я и не задеваю. Хозяин все-таки вежливый, уважительный. На месте лейтенанта Солодовникова он, пожалуй, не отослал бы меня за дровами.