Педтехникум им. Крупской, в котором я училась, находился на Смирновской улице, рядом с Рогожским кладбищем. В 1925 году его перевели в Ростов Ярославской области, техникум стал с сельскохозяйственным уклоном.
Я в Ростов не поехала, меня родители не отпустили, так как мне было мало лет, около шестнадцати.
Я поступила на курсы по подготовке в ВУЗ. Проучившись месяцев шесть, я заболела воспалением надкостницы: вроде сначала был флюс, а потом всю щеку разнесло, заплыл правый глаз, поднялась высокая, до сорока градусов, температура. Лечили разными полосканиями. Болела месяца полтора, после этого на лице остался шрам. Операцию не делали, чирей сам прорвался наружу. Между прочим, зуб, от которого всё случилось, был хороший, но на корне зуба оказался гнойный мешок.
После болезни на курсы я не пошла, так как я много пропустила, да и в ВУЗ принимали только с рабочим стажем.
На работу устраивали только с биржи труда, куда я и встала на очередь. Биржа труда находилась в Рахмановском переулке, с другой стороны она выходила на Петровку.
С биржи труда меня направили на Главный материальный склад Курской железной дороги. Он находился на Шоссе Энтузиастов сзади завода Войтовича. Главный материальный склад возглавляли: начальник по фамилии Зигун, его помощник Копылов Фёдор и главный инженер Селезнёв. Меня зачислили рабочей в бухгалтерию, где я занималась приведением в порядок бухгалтерского архива. Работа ни уму, ни сердцу: нумерация и подбор бумаг, а также разная конторская работа.
В бухгалтерии было народу человек десять - пятнадцать, возглавлял её главный бухгалтер Слободин М., и работали в ней следующие сотрудники:
Жамин Михаил Андреевич - старший бухгалтер,
Скоробогатов-Гуркин,
Каблучков - очень старый человек,
Гайдук Ольга Антоновна (потом стала женой Слободина),
Соколова Женя (жена зав. кладовой Матвеева),
Горбунова Тоня - счетовод,
Гусева Женя - диспетчер,
Леонова Лида (жена зав. кладовой Бриллиантова),
Андрианова Лидия (жила рядом с нашим домом на Малой Андроньевской) и другие.
В кладовых работали:
Матвеев - муж Жени Соколовой,
Потапов (потом говорили, что его сын стал политобозревателем),
Бриллиантов Иосиф (муж Лиды Леоновой)
и уборщица Лопатина, которая жила на Малой Андроньевской улице.
На главном материальном складе молодёжи совсем не было, поэтому мне было работать не интересно, а я была уже комсомолкой. В комсомольскую организацию я вступила в 1926 году на фабрике "Москвошвей Љ 4", рядом с нашим домом. На фабрике было много молодых работниц, с некоторыми я была знакома. Я ходила на комсомольские собрания, ходила с ними в кино, имела небольшую комсомольскую нагрузку. Когда я вступала в комсомол, секретарём ЦК Комсомола был Александр Косарев (репрессирован), после был Михайлов. В Рогожско-Симоновском районе секретарём был Жоржик Лукьянов.
На работе я подружилась с Лидой Леоновой, она жила в Сыромятниках, нам с ней было по пути ходить домой. Лида была старше меня лет на пять. Мы с ней тоже по вечерам ходили в кино ("Таганский") и в сад Прямикова.
Иногда по пути домой с нами шёл бухгалтер Жамин Михаил Андреевич, он жил недалеко от Землянки. Мне тогда казалось, что он ухаживает за Лидой, я им не мешала. Но через несколько месяцев он не пошёл провожать Лиду, а пошёл со мной, хотя ему было не по пути. Называл он меня не по имени, а "Маленькой". Я, откровенно говоря, его ухаживания не принимала, он мне не нравился, хотя он очень модно и чисто одевался и был очень высокий симпатичный человек. Потом он назначал мне свидания, ходили мы с ним в парк "Кадетские корпуса" в Лефортове и в кино. А за Лидой начал ухаживать Иосиф Бриллиантов.
Так на материальном складе я проработала два года. Время шло, я ничему не научилась, так как должностей для меня подходящих не было, а работа, которую я выполняла, мне ничего не давала. Получала я тогда сорок два рубля семьдесят копеек.
Дома я плакала: "Не хочу работать на этом складе!". В конце ноября 1928 года мой отец через своего товарища Селянина Владимира, который работал коммерческим директором в строительно-монтажном бюро (СМБ) при Теплотехническом институте, устроил меня конторщицей в бухгалтерию.
Начальником расчётной части бухгалтерии была Зольман Эрна Михайловна.
Сотрудниками бухгалтерии были:
Карпова Женя - бухгалтер,
Жеребин Константин - главный бухгалтер,
Меченко Мария Александровна - помощник главного бухгалтера,
Воронцов Владимир Васильевич - бухгалтер,
Вестнер Ольга Васильевна - бухгалтер,
Лобанова Нюра - курьер.
Сотрудники меня хорошо приняли, выделили мне самостоятельный участок работы: вести картотеку по выдаче спецодежды и, конечно, показали, как надо всё делать.
Без моей резолюции отдел снабжения никому рабочую спецодежду не выдавал. Я писала на накладных: "Спецодежду не получал, поэтому следует выдать". Потом все смеялись: "Подумаешь, какой начальник!".
Теплотехническим институтом имени Кирша и Гриневецкого, ныне имени Дзержинского, руководил профессор Рамзин, жил он недалеко от института в двухэтажном деревянном доме, рядом с заводом "Парострой". Рамзин читал лекции в МВТУ, его заместителем в СМБ был профессор Предтеченский Сергей Алексеевич. СМБ организовали в 1924 году, оно помещалось в центре Москвы, на Ильинке, Юшков переулок (теперь проезд Владимирова), дома Љ4 и Љ6.
В тридцатых годах Рамзин был осуждён за то, что якобы руководил промпартией, но за изобретение прямоточного котла был освобождён и награждён высокой правительственной наградой.
Кроме Рамзина, у нас в СМБ работали известные инженеры, такие, как учёный секретарь Очкин, изобретатель водоочистки Гордон, изобретатель Ревокатов, бывший владелец Тульских заводов Николай Николаевич Львов, инженер Доллежаль (ныне академик). В тресте ЦЭМ в проектном отделе работали два брата Филлиповы, которые до революции совместно с отцом имели булочную, находящуюся на улице Горького, рядом с Гастрономом Љ1, бывшим Елисеевским.
Мы, комсомольцы, часто ездили на собрания в Теплотехнический институт. В 1931-1932 годах собрания были посвящены чисткам партии большевиков. Я помню, вызвали инженера Арманда, он стал рассказывать свою биографию и сказал, что его отец был московским фабрикантом, тут все стали шушукаться, как, мол, "чуждый элемент" попал в партию, а он и говорит: "Зато моя мать - известная революционерка Инесса Арманд, умерла в 1920 году от тифа и похоронена на Красной площади, а отец помогал партии деньгами". Такой же случай был с нашим инженером по водоочистке, старым членом партии Соколовым Иваном Михайловичем. Нашли, что он не порвал со своим отцом, "чуждым элементом", священником, и даже ездил на его похороны. Иван Михайлович сказал так: "Я ездил хоронить не священника, а отдать долг памяти своему отцу". И.М. Соколов был исключён из партии, но впоследствии был восстановлен и долгое время возглавлял партийную организацию ЦЭМа.
Знакомство с Васей
Поступив в бухгалтерию СМБ, я тут же прикрепилась к комсомольской ячейке, в которой было человек пять. Меня сразу избрали членом бюро. Секретарём ячейки был слесарь Дмитрий Никифоров, а членами были слесарь Кононов Женя, Андрющенко Григорий и Кругов Вася.
Вася поступил в СМБ в ноябре 1928 года, примерно вместе со мной, в отдел снабжения грузчиком на машину.
Нас, комсомольцев, часто посылали загружать и разгружать железнодорожные вагоны то с углём, то с картошкой. За это нам давали билеты в какой нибудь театр, куда мы все вместе ходили.
Вася сразу в ячейке проявил себя грамотным парнем и большим организатором, ведь он окончил у себя в Грибановке среднюю школу с отличием, там вступил в пионеры и в комсомол. Приехал он в Москву к брату Максу, который учился в МГУ на литературном факультете. Он тоже хотел поступить в университет. Жить было негде. Макс жил в общежитии, где-то на Якиманке, но так как Макс часто отсутствовал, Вася занимал койку Макса. Денег у Васи не было, родители ему ничего с собой не дали, надеялись, что он будет жить вместе с братом. Но Макс сам был студентом. Пока Вася ещё не работал, он помогал одной студентке сидеть с ребёнком. Есть было нечего. Он говорил, что когда и у студентки ничего не было, он ел сухую гречневую крупу, варить ему было нельзя, так как он не был прописан.
Он решил, что так долго не проживешь, и стал искать работу. Опять была безработица, и на работу можно было устроиться только через биржу труда. Случайно встретив в Москве своих деревенских, он узнал, что где-то в Москве живёт Андрей Удалых. Андрей Удалых был ему в какой-то мере родственник, так как старшая сестра Васи Настя была замужем за братом Андрея Дмитрием.
Андрей Удалых был членом партии, как будто работал секретарём парторгана на Метрострое, а также выполнял отдельные поручения по партийной работе в Рогожско-Симоновском райкоме партии, где уже работал мой отец Зыков Алексей Петрович. Среди многих членов партии, выполнявших партийные поручения моего отца, был товарищ Цукерник Миша. Цукерник работал начальником отдела кадров СМБ и был знаком с Андреем Удалых. Удалых попросил Цукерника устроить на работу Васю. В это время в СМБ требовался грузчик для перевозки разного котельного оборудования с монтажа на монтаж. Таким образом, Вася в возрасте шестнадцати лет оказался грузчиком, но чтоб его приняли на работу, ему пришлось прибавить себе два года. И вместо 1912 - годом его рождения стал 1910 год (паспорт с этой датой рождения у меня хранится до сих пор).
В 1929 году СМБ было передано в трест "Тепло и Сила", который находился в Милютинском переулке, выходящем на улицу Кирова. Трест располагался на шестом этаже, а на первом был клуб деревообделочников, где мы проводили свои комсомольские мероприятия. Однажды в клубе выступал Маяковский, читал "Клопа". Мы, комсомольцы, часто ездили на экскурсии, в начале 1929 года мы ездили в Ленинские Горки. Вот с этих пор Вася от меня нигде не отставал, часто звонил мне на работу.
Однажды, в 1929 году, я заболела ангиной с очень высокой температурой, и к нам домой на Пролетарскую (так назывался тогда Малый Рогожский переулок), пришёл навестить меня Вася. Я очень была недовольна, ругала его: "Зачем пришёл?". С тех пор Вася стал часто приходить к нам домой.
Наша семья жила на четвёртом этаже большого кирпичного дома, построенного в начале века Саввой Морозовым. Квартира была пяти-комнатная со всеми удобствами, комнаты - сухие, светлые, с высокими потолками. Мы занимали три комнаты, в двух других жили соседи, Гороховы. Четыре окна наших комнат выходили на Малую Андроньевскую улицу, одно окно на Пролетарскую. Улицы были зелёные, вдоль тротуаров росли старые липы.
В 1929 - 1930 годах одет был Вася неважно, кое в чём. Ещё когда не было квартиры, и он ночевал у разных друзей Макса, у него украли всю летнюю и зимнюю одежду, осталось барахло. Денег на новую одежду у него не было, родители ему ничем не могли помочь, потому что у них тоже ничего не было, они были "твёрдозаданцами". Я всего этого не знала, он никогда не жаловался. Правда, когда он приходил ко мне домой, я видела, как плохо он выглядел, и старалась угостить его чаем и обедом.
Жил он в это время на улице Горького, в Глинищевском переулке, в доме Љ4. В этом переулке есть дом, на котором установлена мемориальная доска поэту Мицкевичу, другу Пушкина. Ещё в переулке есть дом, где живут народные артисты. В дом Љ4 Васю прописала временно одна гражданка, которая сама там не жила. Вася только вносил за неё квартплату. А потом эта гражданка выписалась, и Вася остался в комнате постоянно.
Комната была на первом этаже внутри двора, окно упиралось в сарай, в комнате было темно и сыро, на полу были большие щели. Вещей у Васи не было никаких, кроме ржавой железной кровати и столика с табуреткой. В этой квартире было ещё две комнаты, в одной из которых жили две старушки, в другой комнате жил с женой милиционер дядя Серёжа.
Грузчиком Вася работал с ноября 1928 года по июль 1929 года. С июля 1929 года его перевели в управление треста "Тепло и Сила", преобразованного позже в Московское отделение правления В/О "Котлотурбина", на должность технического исполнителя особого учёта и начальника канцелярии. Он оформлял на работу окончивших вузы молодых специалистов. Многие из них стали потом руководителями: Вася Габриелов - начальником "Мосэнергомонтажа", Гита Исааковна Мушкатина - руководителем проектного отдела ЦЭМа.
Моя учёба в ЦИТе
В начале 1930 года в правлении "Котлотурбины" организовали курсы при Центральном институте труда. Начальство предложило мне пойти на эти курсы, хотя мой главный бухгалтер категорически возражал, он говорил: "Ты у меня будешь впоследствии главным бухгалтером". Но я всё же решила пойти учиться в ЦИТ, тем паче, что нам оставляли получаемую зарплату. Вася тоже очень хотел пойти на курсы, но его начальник по фамилии Музыка (говорили, что он был секретарем у Каменева), не отпустил его. На этих курсах в ЦИТе со мной училась жена Музыки Лина Фёдоровна Музыка.
А Васю в апреле 1931 года перевели на Московский завод "Парострой", начальником которого стал Вл. Ник. Казаков, раньше работавший у нас в тресте заместителем управляющего, а управляющим стал Кириллов Иван Емельянович - "выдвиженец" (печник) с завода "Серп и Молот".
В ЦИТе нам читали лекции: по станковедению - преподаватель Ковалевский, по монтажу теплосиловых установок - наш цэмовский инженер Дунаев Николай Васильевич. Практику по холодной обработке металлов мы проходили непосредственно в ЦИТе. Работали на токарных, фрезерных, сверлильных станках, а также занимались слесарными работами: запиливали, шлифовали металлические поверхности и рубили зубилами. Нам читали лекции по инструментам, по монтажу котельных установок, практику по этим предметам мы проходили непосредственно на монтажных площадках. В ЦИТе нас также учили черчению, а так как я немножко рисовала, черчение мне давалось легко. Я чертила аккуратно и красиво, иногда даже помогала чертить своим товарищам, у кого плохо получалось. И так я проучилась в ЦИТе год: с пятнадцатого января по пятнадцатое декабря 1930 года. Комиссия присвоила мне звание техника - нормировщика по оргоустановочной методике ЦИТа, как по холодной обработке металлов, так и по монтажу теплосиловых установок. После учёбы я вернулась в трест ЦЭМ, где меня зачислили в отдел тарифно-нормировочного бюро при отделе труда. Начальником бюро был Жохов Михаил Фёдорович. Работать мне было легко, так как я была уже хорошо знакома с бухгалтерией. На работе мне приходилось проверять наряды, проверять правильность применения норм времени на монтаж котлов и турбин.
Как я вышла замуж
Василий Кругов с апреля 1931 года стал работать на заводе "Парострой", бывшем "Бари", на котором изготовляли котлы Шухова. Вначале его назначили управделами завода, потом экономистом, потом помощником директора завода по производственным совещаниям.
Мы по-прежнему с Васей часто встречались, ходили в театры. К этому времени комсомольская ячейка сильно выросла, и встал вопрос об освобождённом секретаре.
Освобождённым секретарём комитета ВЛКСМ избрали Васю. До Васи ячейку возглавлял комсомолец Николай Вялков, членом бюро был мой брат Михаил Зыков, он в то время тоже работал на заводе "Парострой" подручным котельщика.
В то время котлы Шухова строили не на сварке, а клепали обечайки котла вручную заклёпками. Наверху котельщик бил кувалдой по заклёпкам, а внутри сидел подручный и поддерживал заклёпку поддержкой. Вот эту самую работу и выполнял мой брат Миша, поэтому у него болели уши, и даже лопнула барабанная перепонка. Котельщиков, кстати, называли "глухарями". Потом заклёпки стали клепать сжатым воздухом, но в барабане по-прежнему сидел подручный. Впоследствии ручную клёпку заменили сваркой.
Однажды все члены старого бюро ячейки во главе с Вялковым ушли добровольцами в Красную Армию, потому что обиделись, что им указали на какие-то ошибки. Ошибки были такие: они в стенгазете написали лозунг "Восемьдесят процентов рабочей молодёжи - в комсомол". Посчитали, что это оппортунистический лозунг, нужно было написать: "Сто процентов молодёжи - в комсомол".
Мой брат был зачислен в лётную школу, которая находилась в Каче, в Крыму. Но так как уши у Михаила были не в порядке, его из лётной школы отчислили, а Николай Вялков так и остался лётчиком, что с ним стало потом, не знаю. Мой брат после отчисления из лётной школы поступил учиться на рабфак.
Время шло, мы с Василием по-прежнему часто встречались у нас дома. Иногда, когда я была в командировке, Вася приходил к нам домой без меня, так как он подружился с моим братом Мишей. К Мише часто приходили товарищи по учёбе.
У нас была большая комната, где ребята на большом обеденном столе играли в пинг-понг, а также часто играли в шахматы. Вася вначале в шахматы играть не умел, учил его играть Миша. Но Вася накупил шахматной литературы, изучил её и стал обыгрывать Мишу. Играли они так, что оба злились, если им мешали. Вася даже участвовал в сеансе одновременной игры с известным в то время шахматистом Рюминым и выиграл партию.
Потом Вася с Мишей начали играть вслепую. Вася сидел без шахмат, а Миша с шахматной доской в другой комнате. Миша говорил ему свои ходы и переставлял Васины фигуры. Вася всю игру держал в уме, помнил все ходы, и партии заканчивались вничью.
Как-то весной 1930 года Вася предложил мне выйти за него замуж, но я не дала согласия. Вася обратился к моему отцу, но отец сказал: "Вы ещё очень молоды, вам надо учиться, а не жениться". Вася по-прежнему уговаривал меня пойти в ЗАГС, но я как-то боялась без разрешения родителей. К Загсу он меня подводил, наверное, раз пять. Но, однажды, когда отец по заданию партии уехал в командировку в Сибирь, мы с Васей расписались. Это было шестнадцатого августа 1932 года. Никаких свидетелей в то время не было, только нужны были справка с места жительства и паспорт. Когда мы после расписки пришли к нам домой, мама очень плакала: " Как это вы без нас одни пошли в ЗАГС?"
С тех пор Вася остался у нас на Пролетарской. Мы стали жить в моей комнате. Комната была очень хорошая, восемь метров. Родители с моими братьями жили в двух других комнатах.
Свадьбы у нас никакой не было, так как мой папа находился в командировке. А когда он вернулся, мама ему обо всём рассказала, и папа ответил: " Пусть живут, только дружно". Вася своим родителям о том, что женился, не сообщил. И только через месяц мы пригласили Васиных родителей Фёдора Антоновича и Агафью Ивановну к себе в гости для знакомства. Свадьбу не справляли ещё и потому, что в то время у нас не было денег. Обручальных колец, подвенечного платья и костюма мы не покупали, да тогда это было не модно и трудно было что-либо купить. Я так до самой старости не имела обручального кольца.
С тех пор, как мы познакомились с Васиными родителями, они стали часто навещать нас, да и мы тоже их навещали. Васины родители ко мне относились хорошо. Жили мы с Васей дружно, он очень много читал, но и работал много. Я по-прежнему работала в ЦЭМе. О том, что я вышла замуж, на работе я не сказала.
Я взяла фамилию мужа и стала Круговой, но когда я пошла в тридцать третье отделение милиции получать паспорт, обнаружилось, что там написаны две фамилии: Зыкова - Кругова. Так сделали и другой девушке, жившей в нашем доме, она была Образцова, а стала Образцова - Щербакова. Почему так сделали в милиции, я не знаю, меня не предупредили, и так я стала Зыковой - Круговой.
Васины родители
В 1930 году к Васе в Москву приехали из Грибановки родители, отец Фёдор Антонович, мать Агафья Ивановна, и брат Иван, шестнадцати лет. Я об этом не знала, да и никогда ничего не спрашивала. Я у них дома никогда не была. Потом выяснилось, почему приехали родители.
В 1930 году Васин отец получил "твёрдое задание", которое он не смог выполнить. И, так как ему нечем было платить, у него отобрали дом и сломали его. Жить им стало негде, они и приехали в Москву. Отец поступил в качестве плотника на работу в Институт Востоковедения, потом стал прорабом, потом комендантом. Так он проработал до самой смерти, до 1943 года.
По поводу неправильного наложения "твёрдого задания" Вася и Макс ходили на приём к Марии Ильиничне Ульяновой. Мария Ильинична согласилась, что сделали это неправильно, и сказала, что вернёт им дом. Она даже хотела дать им бумагу о возвращении дома. Но дома уже не было, они сказали, что дом им не нужен, и справку не взяли. Потом очень жалели об этом.
Сын
Девятнадцатого февраля 1933 года у нас родился сын Вова. Он был очень хороший, крупный мальчик. Родила я его быстро. В родильный дом меня провожали Вася и мой брат Миша. Роддом им. Клары Цеткин находился недалеко от нашего дома, в Шелапутинском переулке. Вася и Миша ещё не успели уйти домой, как врач спросил их: " Кто тут отец?". Вася сказал: " Я!". "Ну, вот, поздравляю вас с сыном!"- сказал врач. Вася потом рассказывал, что он долго щипал себя за нос и никак не мог прийти в себя: "Неужели я отец?".
Когда мне показали моего сына, оказалось, что на щеке у него большое родимое пятно, а на голове шишка. Я очень плакала и от этого у меня долго держалась температура. Я пролежала в роддоме две недели. Вася меня успокаивал: "И на солнце есть пятна". Впоследствии я увидала такое же пятно на виске у Васиной тёти Маши (Марии Антоновны Круговой). В роддом за нами пришёл Вася. Жили мы в нашей восьмиметровой комнате, кроватки для Вовы у нас не было, так как детские кроватки тогда в магазинах не продавались. Вова спал на двух составленных стульях.
В декретном отпуске до родов я была только две недели, а после родов один месяц, а вообще, в то время декретный отпуск составлял только два месяца. Когда я пошла на работу, я оставляла для Вовы своего молока на один раз, и один раз в обед мама привозила мне его на работу. Я кормила его в женской уборной, так как другого подходящего помещения в ЦЭМе не было. Как полагается, я ходила с ребёнком в консультацию, вроде всё было в порядке, шишка на голове пропала. В июне мы его сфотографировали и поехали на дачу в Перловку. В помощь маме мы пригласили на дачу мою двоюродную сестру Лиду, ей было лет четырнадцать.
После переезда на дачу две недели прошли хорошо, но вдруг заболел Вова, у него поднялась очень высокая температура. В Перловке мы обратились к очень известному врачу Беленькому. Посмотрев Вову, он поставил диагноз: инфекционный менингит. Где мы его подхватили, не знаю, и через несколько дней, двадцать седьмого июля, в возрасте шести месяцев Вова скончался. Хоронили мы его в Москве на Калитниковском кладбище, состояние моё и Васи было ужасное. После смерти Вовы не прошло и полгода, как умерла от ревмокардита Лида, которая жила у нас на даче.
Неприятности
После смерти сына на дачу в Перловке мы больше не поехали. Летом 1934 года отец снял дачу в Царицыно, недалеко от станции. Я помню, мы с Васей обошли весь парк, и он меня фотографировал на фоне Екатерининского дворца.
И вот, как-то в поезде по дороге в Царицыно у меня случился жуткий приступ, я чуть не потеряла сознание. Вася еле довёз меня домой, (мы вернулись обратно), и вызвал врача. Врач Рабинович признал у меня воспаление почечных лоханок. Анализ мочи показал, что лейкоцитов в поле зрения было тридцать при норме один-три. Я проболела недели две или три, находясь на строгой диете. Когда я пришла в поликлинику, врач мне сказал: "У тебя всё хорошо, сделай последний раз анализ и приходи ко мне". Сдав анализ, я пришла к Рабиновичу, и на вопрос, как себя чувствую, ответила, что хорошо. Вдруг он снимает телефонную трубку и вызывает скорую помощь. Оказалось, лейкоцитов у меня в моче было сто. В больницу ехать я отказалась.
Болела я долго, в конце концов, началось что-то в лёгких, и меня поставили на учёт в тубдиспансер в Гончарном переулке.
В это же время на нас посыпались одни неприятности. Из села Большая Грибановка Воронежской области на Васин завод пришла справка о том, что он якобы является сыном кулака. За это его тут же лишили избирательных прав. Настроение у нас было ужасное. Но вскоре по решению избирательной комиссии Пролетарского района он был восстановлен в избирательных правах на основании того, что он давно потерял связь с деревней и занимался общественно-полезным трудом.
В 1934 году на заводе опять появилась справка о том, что Васин отец "твёрдозаданец", и, что Вася якобы при поступлении в комсомол скрыл своё социальное происхождение. Вася же ещё в деревне вначале вступил в пионеры, а затем, уже в 1927 году вступил в комсомол, и это было задолго до того, как отцу дали "твёрдое задание". По этой справке Васю исключили из комсомола. После этого Вася с завода всё же не ушёл, а стал работать электросварщиком.
Надо сказать, что вместе с Васей на заводе работал его брат Иван, которого Вася устроил учеником. Когда Васю исключили из комсомола, Ваня тут же ушёл работать на Метрострой, где проработал до пенсии и был награждён орденом Ленина.
Когда Васю исключили из комсомола, я его умоляла уйти с этого завода, но он всё говорил: " Я докажу своей работой, что я не тот, за кого меня принимают!" Вначале он три месяца был учеником электросварщика, а потом уже стал электросварщиком.
С тех пор как умер Вова, у нас примерно лет пять не было детей, видимо потому, что я много нервничала, да и Вася тоже. Кроме того, меня часто посылали в длительные командировки.
Как-то Васе понадобилась справка с места жительства, оказалось, что из домоуправских книг вместо умершего Вовы вычеркнули Васю ввиду его смерти.
Моя работа
В 1935 году к нам в трест начали переходить работники завода "Парострой". В наш отдел пришёл новый начальник Гальперштейн Исаак Григорьевич. А нашего старого начальника Жохова Михаила Фёдоровича с должности сняли, потому что он был "старый специалист" и жил когда-то во Франции. Мне было жалко расставаться с Жоховым, так как он очень хорошо ко мне относился, всё хотел научить меня собирать радиоприёмники.
Гальперштейн привёл с собой нескольких своих сотрудников: Елизавету Емельяновну Сидорову, Валентину Ивановну Ларюшкину и Александра Ефимовича Писаревского. Помню, где-то в 1935 году ко мне в отдел зашёл Вася. Исаак спросил его: "Вы к кому?". Вася ответил: "К жене". Исаак обвёл всю комнату глазами, (в комнате было несколько женщин), и сказал Васе: "Здесь твоей жены нет!". Вася подошёл ко мне и сказал: "Вот моя жена!". Исаак был очень удивлён.
Пока начальником был Жохов, я в командировки не ездила, я обрабатывала материалы, привезённые с площадок, выводила нормы. Новый начальник через некоторое время сказал: "Анна Алексеевна, собирайтесь в командировку". И вместе с Ларюшкиной и Писаревским послал нас в Челябинск, на ЧЕГРЭС.
Когда мы приехали на ЧЕГРЭС, там было уже смонтировано два или три котла ЛМЗ, и мы вели наблюдения на площадке вновь монтируемого котла.
У меня была очень опасная работа, Александр Ефимович посылал меня наблюдать за вальцовкой труб в барабане котла. Барабан находился на высоте двух или трёхэтажного дома, с лесов вокруг котла к люку барабана была проложена одна доска. Чтобы пролезть в люк, а он был небольшой, и сразу попасть в барабан, я должна была занести одну ногу в люк, затем просунуть туда голову и, упираясь руками, подтянуть всё тело. Потом, просидев в душном котле часа три, я должна была вылезать из этого люка опять сперва ногой, потом головой, рассчитывая как бы не проскочить мимо доски. В этой командировке мы были месяца три или четыре.
Помню, Вася прислал мне письмо, в котором писал: "Приезжай немедленно, а то загуляю!". Написать об этом его заставила моя мама, так как Михаил увидел его с Енушковой.
Арест
В 1935 году в Москве и области был объявлен конкурс на лучшего сварщика. На конкурсе Вася занял почётное место и был премирован патефоном и фотоаппаратом. С тех пор Вася увлёкся фотографированием, снимки получались хорошие, многие из них сохранились до сих пор. Кроме того, Вася ездил в Ленинград на совещание лучших рабочих-ударников. На совещании присутствовал профессор Рамзин и сидел рядом с Васей.
Примерно в 1936 году Васю выдвинули мастером котельно-сварочного цеха, а потом начальником этого цеха.
Двадцать третьего сентября 1937 года Вася с утра, как всегда, ушёл на работу, у них должно было быть какое-то производственное совещание. Он надел новый серый костюм и белую рубашку, которую я вышила, как украинскую.
Настал вечер, Вася с работы в положенное время не пришёл. Я ждала, ждала его и решила, что с ним что-то стряслось. Я думала, что он мог попасть под трамвай или ещё что, обзвонила все бюро происшествий и все больницы, его нигде не оказалось.
Я всю ночь проплакала, а утром поехала на завод "Парострой" и обратилась к директору завода Вл. Ник. Казакову, поскольку я его знала. Он мне сказал: "Не волнуйся, его вызвали кое-что выяснить".
Потом так и оказалось, что в двенадцать часов дня, когда Вася собирался обедать, к нему подошёл молодой человек его лет (Васе тогда было двадцать пять лет), и сказал: "Поедем со мной, нам нужно кое-что выяснить", на заводской машине привёз его в Таганский райисполком, ввёл его в какой-то кабинет, а сам ушёл и долго отсутствовал. Потом пришёл и заполнил обыкновенную биографическую анкету и к четырём часам вечера отвёз на Лубянку. А в четыре часа утра его отправили в Бутырскую тюрьму. Документов у Васи с собой не было, кроме пропуска на завод. Паспорт был дома, он до сих пор хранится у меня.
В Бутырской тюрьме вначале повели в баню. В бане украли носки, сняли ремень с брюк и взяли часы. Потом привели в камеру.
Камера была большая, и в ней было очень много народа, его место оказалось около "параши", настолько было тесно. В камере он увидел знакомого работника Пролетарского райкома. Вася его знал ещё с того времени, когда был освобождённым секретарём ВЛКСМ завода "Парострой".
Чанке спросил у Васи, что происходит на воле, так как он уже сидел несколько месяцев. Сидящие в камере люди попросили Васю что-либо рассказать, чтобы не было скучно, и Вася начал рассказ: "Есть такая книга польского писателя Тадеуша Доленги-Мостовича "Карьера Никодима Дызмы". Рассказывал он её долго, у Васи была очень хорошая память, и за это получил хорошее место в камере на нарах.
В Бутырской тюрьме Вася находился восемь дней, после чего его отправили на Дальний Восток. Ехали очень долго, месяца два. В Иркутске была остановка на несколько дней, там, в Иркутской тюрьме, им устроили баню.
Хождения по мукам
Всё это время я ни ела, ни спала, всё ждала, что придут за мной, поэтому держала возле себя наготове вещевой узелок. Как только звонок в дверь или по телефону, я вскакивала. То же самое было на работе, если меня вызывали к телефону или просто спрашивали по работе, я вся передёргивалась и дрожала.
Время шло, я начала ходить узнавать, где находится Вася. Обошла все тюрьмы. В первую очередь ходила в Таганскую. Узнать там что-либо было очень трудно, приходилось стоять в очереди, которой не было конца, приходилось даже ночевать на лестницах близлежащих домов. Была в так называемой Сретенской, которая находилась сзади цирка на Цветном бульваре, но тюрьму я не видала, справки выдавали в простой палатке. Была в Лефортовской, была на Матросской Тишине - всюду из окошка выбрасывали паспорт и говорили: "Такого нет". Наконец пошла в Бутырскую, там у меня приняли деньги.
К этому времени я уже знала, что сразу все положенные заключённому двадцать пять рублей на месяц передавать нельзя, так как целый месяц о нём ничего не узнаешь. Я передала десять рублей, рассчитывая, что через десять дней приду и буду знать, что он там. Но когда я пришла через десять дней, денег у меня не приняли. Я была очень расстроена тем, что он оказался без денег. Люди говорили, что, если денег не приняли, значит, их куда-то вывезли.
Во всё это время розысков мне было очень тяжело, приходилось то и дело под разными предлогами отпрашиваться с работы, то к врачу, то сдавать анализы. Начальнику я о своём горе не рассказывала, боялась.
А живот всё рос, и мне казалось, что я не дохожу до декретного отпуска.
Кроме перечисленных тюрем, я ходила в Управление НКВД на Кузнецком Мосту и просила, чтобы мне разрешили передать Васе пальто, так как уже шёл октябрь, а он ушёл в летнем костюме и белой рубашке, но разрешения не добилась.
Я считала арест Васи недоразумением и поэтому писала заявления в разные инстанции, писала Кагановичу, подавала заявление в Генеральную прокуратуру, где женщина прокурор, даже не удосужившись прочитать моё заявление, написала на нём: "К пересмотру оснований нет". Я наняла защитника, мне порекомендовали известного в то время адвоката Брауде. Он взялся, сказал, что будет хлопотать, но на все мои заявления ответов не было. Не помог и Брауде.
Будни
Письмо от Васи пришло через три месяца. Он писал: "Кто виновник нашего несчастья, я не знаю. Вероятно, кто-то сверхбдительный и не нашедший подлинного врага, а выдумавший его из меня, использовав для этой цели моё социальное происхождение".
Время шло, я ходила на работу. О том, что произошло с моим мужем, я, наконец, сообщила в спецотдел нашего треста, спецотдел тогда возглавлял коммунист Комаров Иван Иванович. Когда я ему обо всём рассказала, он мне ответил: "Ты не волнуйся, всё уладится, ты работай, тебя никто не тронет. А Васю Кругова мы знаем, как хорошего честного парня". Мой отец об аресте зятя тоже сообщил в свою парторганизацию. Брат Миша, а он тоже был членом партии, сообщил об этом в свою парторганизацию.
Мои сотрудники относились ко мне очень хорошо, никто не напоминал мне о моём горе.
Васе я посылала посылки и деньги. Он мне писал письма очень часто, писал, что начальство его на работе хвалит, выдвинули бригадиром. Работали они на строительстве вокзала второго Хабаровска и на других объектах. Он был очень доволен тем, что ему пришлось поменять профессию металлиста на строителя, так как она давала возможность всё время находиться на воздухе.
Кроме меня, Васе начал писать письма его брат Макс, который работал журналистом. Он часто ездил в командировки по зерносовхозам. И вот однажды, он прислал письмо Васе, в котором написал: "Живём хорошо, детей народили, ходили в театр, где смотрели такие вещи, как: "Не так живи, как хочется", "Волки и овцы", "Без вины виноватые". Получив это письмо, Вася мне написал, чтобы Макс ему больше писем не присылал.
Вскоре Макс заболел, у него горлом пошла кровь, лежал в больнице, почему-то его из больницы, не долечив, выписали. В июне 1939 года в возрасте тридцати пяти лет Макс скончался. Макс похоронен на Ваганьковском кладбище, рядом с Сергеем Есениным. Макс дружил с сестрой Есенина Шурой, дружил с писателем Замойским, написавшим роман "Лапти", и другими журналистами.
Приходя с работы, я занималась приготовлением одежды для своего ребёнка. Декретный отпуск я получила в начале марта 1938 года. Вася в каждом письме очень волновался за моё здоровье и просил меня, если родится девочка, назвать её Ириной.
Я ему тоже часто писала письма и телеграммы. Однажды от него долго не было писем, я пошла на Главный телеграф и отправила ему фототелеграмму. Купила бланк за три рубля и мелким почерком написала целое письмо. Так как во втором Хабаровске установки для фототелеграфа не было, телеграмму из первого Хабаровска во второй передали на обыкновенных бланках. Вася получил целую пачку телеграмм, его товарищи были удивлены и говорили ему: "Вот какая богатая у тебя жена".
Кроме писем и телеграмм, я посылала ему детские книжки на английском языке. В свободное время он изучал английский. Так как он очень любил Есенина, много знал его стихов, я ему на день рождения послала есенинские духи "Лориган". И он мне ответил так: "Неосторожный твой подарок употребил вовнутрь". Между прочим, Вася, сколько я его знала, ни в молодости, ни в пожилом возрасте алкоголем не увлекался. Правда, много курил, но в 1953 году бросил навсегда. Кроме Есенина, Вася очень любил Маяковского и, вообще, читал очень много, особенно любил историю.
Рождение ребёнка
Во время декретного отпуска я много читала, занималась приготовлением приданого для ребёнка, а также вышивкой гладью и ришелье. Вязала салфетки, лишь бы только как-то забыться и отвлечься от всего.
И вот утром второго апреля мне стало плохо, и я попросила мою маму проводить меня в роддом им. Клары Цеткин в Шелапутинском переулке, в котором я родила Вову. В родильном доме меня приняли, врач осмотрел и сказал, что я пришла рано, но домой не отпустил, а направил в палату. Но через час или два мне сказали, что меня должны направить в другой роддом. На скорой помощи меня привезли в роддом на Синичкином пруду, так называлось это место. Не успели меня поместить в палату, как у меня начались роды, и я родила очень большую девочку весом четыре с половиной килограмма. Была она краснощёкая с большими глазами.
Роды прошли хорошо, всё было нормально, и я пролежала в роддоме дней восемь. Находясь в роддоме, я сильно переживала, что ко всем приходили мужья, а ко мне, кроме мамы, никто не приходил. В родильный дом за нами приехали мои мама и папа.
Галя
Дочку я решила назвать Галей, так как Ириной звали мою маму. Когда я написала Васе, что не выполнила его желание, он ответил, что Галина и Ирина хорошо сочетаются, и что он очень рад, что дочь назвали Галей.
Я очень долго не регистрировала Галю, так как при регистрации требовался паспорт отца. А чтобы моя дочь была зарегистрирована без отца и стала безотцовщиной, я не хотела. Потом я вспомнила, что Васин паспорт находится у меня, и, хотя я боялась предъявить паспорт в Загсе, я всё же решилась, и всё обошлось хорошо, я получила нормальные метрики.
Галя росла нормально. Правда, кроватки у неё не было, она спала вместе со мной. После окончания декретного отпуска я вышла на работу. Моя мама сидела с Галей. Молока для Гали я оставляла на одно кормление, а в обед мама привозила её ко мне на работу.
В начале июня 1938 года мы переехали на дачу, в Малаховку. К этому времени отец уже достраивал большой дом на участке, полученном в 1936 году. А пока мы жили в летнем небольшом доме, который называли "маленькой дачей". И Галя целый день была на воздухе. Детских колясок ещё не было, мы организовали кроватку из стульев. Когда Гале было месяцев пять, она уже пыталась самостоятельно переворачиваться на живот. Летом мне приходилось каждый день ездить на работу, поэтому я Галю кормила только один раз, утром. И мы начали кормить Галю молочком из бутылочки и варили манную кашку. Галя росла хорошо, месяцев в семь она уже ползала. К зиме мы купили ей санки с плетёным верхом.
Однажды, когда Гале было девять месяцев, я ушла в магазин, она спала в санках, а чтобы она не упала, я задвинула санки под письменный стол. Я отсутствовала около часа. Войдя в квартиру, я прислушалась. В комнате, где она спала, было тихо. Но когда я открыла дверь комнаты, я пришла в ужас: Галя спокойно сидела на письменном столе. На письменном столе раньше стояла настольная лампа и была большая стопа чёрных патефонных пластинок. Теперь я увидела, что лампа сброшена на пол, а пластинки Галя по одной тоже сбрасывает на пол, посмотрит, что пластинка разбилась, и принимается за следующую.
И ещё был такой случай. Я уложила Галю спать на своей кровати. Дверь моей комнаты открывалась вовнутрь, а около двери был штепсель для включения настольной лампы. Проснувшись, Галя подползла к штепселю и упала с кровати. Услышав стук, я подбежала к двери комнаты, но не смогла открыть её, так как Галя закрыла её собой. Я видела под дверью её ручонки, но не знала, как мне быть, как открыть дверь и ничего ей не прищемить. Но она сама отползла от двери. Когда она перестала кричать, я проверила всё ли у неё в порядке.
А летом с ней был такой случай, она ещё не ходила, я посадила её на одеяло в террасе маленькой дачи, а сама куда-то отлучилась. Рядом с дачей около колодца была грядка с луком, лук вырос уже большой. Вернулась я к даче и вижу, что Галя сидит на своём месте, а её рот и вся сама она в земле. Оказывается, она весь лук повыдергала и вернулась на место. Вот какая, ещё маленькая, озорная была моя Галя.
Жили мы все одной семьёй. Галю все очень любили. Мои братья Миша и Шура ещё не были женаты, они часто играли с ней. А когда Галя подросла и начала ходить, Миша полюбил играть с ней в прятки, прятался от неё под стол. А однажды мой папа мне сказал: " Доча, (так он меня называл) ты не обижайся, но я теперь больше люблю Галю".
У меня был фотоаппарат, Васина премия, и я начала самостоятельно учиться фотографированию, стало кое-что получаться. Фотографии Гали я посылала Васе.
В возрасте двух лет Галя уже знала много стихов и разговаривала со мной по телефону. Я покупала ей много детских книжек и читала их. Некоторые из стишков я помню до сих пор, но не помню автора. Вот, например, такие:
Мы под липой, как под крышей,
Целый день сидим и пишем.
Татка возится с котом,
Томка дремлет под столом.
Испугали злые гуси
Нашу Таточку и Люсю,
Не боится только Томка,
На гусей он лает громко.
На деревне сенокос,
Вышел с песнями колхоз.
Прибежали дети тоже,
Мы колхозникам поможем.
Посмотрите, посмотрите,
Влез на лошадь
Храбрый Митя!
Не брыкается лошадка,
Принесла ей сахар Татка!
Галя очень любила, когда ей читали стихи и сказки.
Начало войны
Время шло, я работала, мы по-прежнему переписывались с Васей. Однажды он прислал свою фотографию. Я была в ужасе: он был неузнаваем, страшно худой, торчали одни большие глаза. В это время он болел пеллагрой, и у него на одном глазу появилось бельмо.
В 1938 году наша семья увеличилась, женился Миша. Его жена Аня Галкина стала жить у нас. Они оба учились: он в МВТУ, она в институте Цветметзолота. В 1940 году у них родился сын Вова. Мы жили одной семьёй, наша мама вела хозяйство и ухаживала за нашими детьми. Отец работал на разных хозяйственных должностях. Я работала в ЦЭМе в отделе труда и зарплаты.
Весь 1940 год был неспокойным, проводились бесконечные собрания о подготовке к войне. В Москву приезжал министр иностранных дел Германии фон Риббентроп, вёл переговоры с Молотовым. Они заключили мирный договор, как будто всё было в порядке.
Но двадцать второго июня 1941 года в двенадцать часов дня по радио выступил Молотов и объявил, что началась война. В это время мы были на даче, было солнечное воскресение. Все были в ужасе, не знали, что делать. Но мы с дачи не уехали, я продолжала каждый день ездить с работы на дачу.
По всей Москве началась подготовка к войне: в домах и на улицах проводилась маскировка, заклеивались стёкла в рамах окон, на ночь окна занавешивались. На работе мы занимались в санкружках, учились работать в противогазах. Часто объявлялись воздушные тревоги, строились бомбоубежища.
На нашем дачном участке папа тоже построил бомбоубежище. Он выкопал глубокую яму, выложил её брёвнами и досками, устроил в ней настоящую комнату и сделал нары для постели. В этом убежище помещалось человек шесть.
Москву начали бомбить ровно через месяц. Бомбы падали в разных районах Москвы и в пригороде. В первых бомбёжках больше всего пострадали рынки, видимо немцы думали, что это ангары. А я первую бомбёжку увидела, когда пришла на работу. Бомба упала прямо на середину улицы Куйбышева, в то место, где стоял милиционер-регулировщик. Очевидно, немецкий лётчик стремился попасть в Кремль или в ЦК партии, но не долетел. В нашем учреждении были выбиты все стёкла, пострадали также здания Наркомфина и Наркомздрава, которые находились на улице Куйбышева.
Бомбёжки бывали ежедневно, в разное время дня и ночи. Помню, как уже осенью, когда мама с Галей вернулись с дачи, во время ночной воздушной тревоги я натягивала трясущимися руками чулочки на ножки сонной Гали, и мы кубарем по черной лестнице бежали с четвёртого этажа в подвал дома. Там было оборудовано бомбоубежище, в котором со своими подушками и одеялами пережидали воздушные тревоги женщины и дети нашего дома.
В начале войны со мной был такой случай. Все военнообязанные в первые часы начала войны должны были явиться в военкомат. И вот, мой сотрудник Серафим Тихонович Крашенников, уходя на фронт, обратился ко мне с просьбой встретить его жену Юлю из родильного дома (у них родился сын) и отвести её домой. Квартира их была на Арбате рядом с театром имени Вахтангова.
Когда мы подошли с Юлей к дому, мы увидели, что он разбомблен. Юля плакала, ей не во что было одеть себя и ребёнка. И я полезла по искорёженным балкам и лестницам к ним на четвёртый этаж. Нашла их разорённую комнату, собрала кое-какие уцелевшие вещи и выбросила их с четвёртого этажа на улицу.
Кое-как одела Юлю с ребёнком и, так как ей негде было жить, устроила её на работу в ЦЭМ. Там её отправили на монтаж в Пензу. У Юли была дочь от первого брака, и первый муж Юли жил рядом, но не захотел ей помочь и не лазил в её разбомбленный дом. А я, посторонняя женщина, рисковала своей жизнью.
Паника
Немец продвигался быстро. Учреждения и заводы начали эвакуироваться из Москвы. В октябре, примерно шестнадцатого числа, в Москве всех уволили с работы, началась паника. Я наблюдала, как по Шоссе Энтузиастов люди уезжали из Москвы, кто как мог, кто на машинах, кто пешком. Народ, который никуда не уезжал, начал набрасываться на машины и выкидывать из них вещи. Летели чемоданы с деньгами и со всяким добром. Шоссе Энтузиастов шло на Горьковское направление, и было единственной дорогой, не занятой немцами.
Наш трест ЦЭМ эвакуировался в город Сызрань. Я осталась в Москве и не знала, как мне быть, так как папа, мама и Галя были на даче. Потом мне позвонил управляющий трестом Хоравин Павел Михайлович и сказал, что я тоже должна поехать на монтаж с архивом треста. К этому времени приехали с дачи мама и Галя, а папа остался в Малаховке.
Мы с мамой собрали кое-какие вещи и втроём выехали в Сызрань. Доехали мы с архивом до Горького, где нас почему-то выгрузили. И до Сызрани мы добирались в трюме какого-то парохода. На берегу Волги Галя, которой было три года, всё кричала: "Вы можете ехать, а я никуда не поеду! Мы утонем, мы обязательно утонем!".
В эвакуации
В Сызрани я работала на крекинг-заводе. Жильё нам дали в деревне Кашпир, в двадцати километрах от города. Жили мы в доме крестьянина Кукушкина в большой комнате. Кроме нас, в комнате жили бухгалтер Надя Оглоблина и ещё одна женщина, Дарья Демидова.
Начальником монтажной площадки был Герцик Александр Иванович. Он не понравился начальству крекинга, его разбронировали и отправили на фронт, он воевал под Ленинградом и погиб там. Новым начальником площадки стал Николай Николаевич Васильев.
На монтажной площадке я выполняла множество разных работ: занималась нормированием, была кассиром, вела бухгалтерию, ведала получением и выдачей хлебных карточек. Всё это было связано с поездками на попутных машинах в Сызрань за двадцать километров.
Однажды, приехав в Сызрань за зарплатой для рабочих, я сильно задержалась: мне обещали дать трестовскую машину, но машина так и не пришла. Остаться в городе я не могла, боялась, что будет волноваться мама. Пришлось голосовать на дороге и ловить попутную машину.
И, вот, одна машина остановилась, она везла гравий. В кабине сидели два молодых парня, один шофёр, а второй, видимо грузчик. Они мне предложили сесть в кабину. Я отказалась, потому что боялась за свой большой портфель, в котором было несколько тысяч рублей. Я им сказала, что лучше сяду в кузов.
Почти подъехав к крекингу, машина свернула в другую сторону. В окошечко, которое было из кузова, я увидела, что ребята в кабине достали из кармана книжечку с синей полосой и надписью: "1001 строительство".
Это были заключённые с пропуском. Я начала стучать, чтобы они меня высадили. Когда я вылезла из кузова, грузчик спросил: "Что у тебя в портфеле?". Я ответила, что деньги, хотя сверху в портфеле лежали красные помидоры. Тогда грузчик выхватил у меня портфель. Я стала умолять его не брать деньги: " Это зарплата рабочим! Если вы возьмёте эти деньги, меня посадят! Лучше везите и меня в свой лагерь!".
Тогда вышел шофёр, взял портфель у грузчика и вернул его мне. Видимо парень был честный, и я сказала ему спасибо.
Потом шофёр позвал меня в кабину, поднял сидение и показал, сколько у них под сидением денег, они их зарабатывали, подвозя крестьян в город.
Ещё был такой случай, я передала одному рабочему лишнюю хлебную карточку, он мне её не вернул. И мы с мамой и Галей целый месяц были без хлеба. Поэтому пришлось ехать на лодке по Волге в деревню менять свои вещи на муку. Галю пришлось оставить с соседкой.
Деревня Кашпир от работы была далеко, дорога проходила через овраги. Ходить было страшно, особенно зимой, когда часто мела метель и было темно. Кроме того, дорога шла мимо лагеря з/к. Мама часто встречала меня. Но страшнее всего стало весной, когда идёшь мимо оврага, а из-под снега видны мёртвые, которых не хоронили, а просто сваливали в овраги. Нашего хозяина Кукушкина, у которого была лошадь, часто вызывали в лагерь на вывозку мертвецов. Кто были эти люди, неизвестно.
В Сызрани на крекинг-заводе я проработала года полтора. За это время никаких писем от Васи я не получала. Время было тяжёлое, военное.
Командировки
Как только мы вернулись из Сызрани, меня послали в Йошкар-Олу. Там мне пришлось работать около года. Я договорилась с начальником, Потёмкиным, что он будет отпускать меня домой, чтобы я могла снабжать семью продуктами, которые я выменивала на вещи.
Галя жила с дедушкой и бабушкой, а я всю войну моталась по командировкам.
Несмотря на то, что у меня был маленький ребёнок, отказаться от командировок я не могла. В то время был строгий закон: опоздаешь на работу более чем на двадцать минут, будешь платить штраф из зарплаты - двадцать пять процентов в течение шести месяцев.
Во время войны я была на следующих площадках.
В Воронеже, на ВоГРЭСе, видела весь разбитый город и множество могил наших воинов, которые были похоронены на берегу реки.
В Смоленске, этот город тоже был весь разбит. Мне предложили жить в доме на втором этаже, куда можно было забраться только по деревянной приставной лестнице. На монтажной площадке у нас работали немецкие пленные, отъявленные фашистские эсессовцы. Однажды, когда я проходила мимо, один из них бросил в меня большой кирпич. Он попал мне по ноге, я упала и потом еле поднялась. В Смоленске я была в то время, когда Сталин ездил в Потсдам. И долго не могла уехать из города, дожидаясь, когда пройдёт поезд Сталина.
Была в Ишимбае, в Уфе - Черниковке.
Братья
Во время войны я всё время переписывалась с Мишей, который ушёл на фронт добровольцем.
Перед войной Миша проходил преддипломную практику в Подлипках. Когда началась война, Подлипки эвакуировали в Свердловск, и Миша работал там мастером на Уралмаше. Он неоднократно подавал заявления на фронт, но ему долго отказывали. И вот, в конце концов, он вступил в Уральский добровольческий танковый корпус.
Миша мне часто присылал с фронта деньги на молоко для Гали.
Жена Миши Аня Галкина с сыном Вовой и своей мамой была эвакуирована в Кинель Черкасский, в Куйбышевскую область.
Когда немцы подступали к Москве, брат Шура работал слесарем-инструментальщиком на заводе Сталина. В это время он находился на казарменном положении, его оставили для взрыва завода.