Теплицкий Валерий : другие произведения.

Тайны доктора Мендельсона

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга эмоциональная и с подтекстом. Для любителей поразмыслить.

ВАЛЕРИЙ ТЕПЛИЦКИЙ

ТАЙНЫ ДОКТОРА

МЕНДЕЛЬСОНА

   Роман удался, потому что...
  -- имеется идея (мысль) оформленная любопытными образами, хорошим языком, вполне выдержанным стилем и музыкой построения предложений,
  -- похвальным своеобразием композиции,
  -- отличными (хотя порой слишком пространными) описаниями.
   Хочется читать главу за главой!
  
   Моше Ландбург, Израильский союз русскоязычных писателей.
  

0x08 graphic

ЧАСТЬ 1

МЕНДЕЛЬСОН И ПРОКОФЬЕВ

1

  
   Тишина - его подружка - представлялась ему нимфой: самой волшебной из всех, самой пугливой и быстрой, тоненькой и прозрачной, владеющей секретом мгновенного растворения даже при точечном звуке заблудшего комара. Ее неуловимость стала бы источником вдохновения для мифа, повествующего о страдальце мигренью, стремящемся завоевать ее любовь, чтобы остаться с ней навсегда в темном целебном алькове. И скрывалась бы она среди покатых склонов Иудейской пустыни, где даже ветер летит поразительно бесшумно, смущенный отсутствием сопротивления живых существ. Здесь было ее надежное жилище, а поблизости к людям находились временные дома - могилы, гробы и гробницы - где проживала она с неизменной и молчаливой подругой - Смертью.
   Доктор Мендельсон грезил: закутанный в одеяло, он парил в поисках тишины, предусмотрительно надев валенки. Среди Нильских песков поднялась перед ним гладкостенная пирамида с осыпавшимися ребрами. Мендельсон просочился в расщелину на плоской вершине и проник в переход, освещенный редкими светляками. Он проплыл на бесшумных подошвах по влажной глине к большому залу и прилег в услужливо подставленный саркофаг. И тогда прекрасное женское лицо приблизилось к нему из темноты, и тонкие губы неслышно проговорили: "Ты прав, Мендельсон, что пришел сюда по своей воле, ведь никто не живет вечно!"
   Она была безмятежна, как молодость, и улыбалась, как только бессмертные нимфы и богини могут улыбаться, но ее подружка была еще веселее. "Да это сама Смерть!" - догадался Мендельсон, и изумленная усмешка растянула его губы: так великолепна была его смерть, и мила, и изящна, и, словно проститутка, доступна. Он протянул к ним руки, не зная, с кем первой начать совокупление, но они ускользнули, извиваясь, как отражение в волнах. Мендельсон усмехнулся игривости нимф, притаился и резко выбросил руки вперед, но нимфы протекли между пальцев, как полосатые рыбы, колокольно смеясь и маня. Они танцевали совсем рядом - две гибкие ленты с лирообразными бедрами. Их близость, их едва прикрытая нагота, вызвала в нем нестерпимое вожделение, он не смог улежать спокойно и оглянулся: всюду, везде, где падал взгляд, вытягивались руки с растопыренными пальцами, и возле каждого саркофага вились по две обнаженные нимфы. "О, это голограмма!" - промелькнула в его голове первая здравая и насмешливая мысль, и в разных концах зала он заподозрил тихое соитие, политое соком и мечтательно - сладкое. Его близняшки колыхались поблизости, кокетливо улыбались и взмахивали прядями волос, напоминая о своем присутствии.
   И тогда он решил умереть и привлек к себе тонкие тела нимф. Голограмма оказалась из плоти и крови, и вскоре Мендельсон достиг того блаженного состояния, когда волны возбуждения накатываются - накатываются - накатываются, не проливая впустую ни капли, и удовлетворение достигает апогея благодаря совершенству объекта любви.
   Внезапно отдаленный звон трамвая донесся перекатом на стыках железных рельс. "Шесть тридцать утра", - понял Владимир, по старой привычке соразмерив время с заоконными шумами, хотя и знал, что трамваи здесь не ходят. Но смешение пространств не удивило его. Напротив, он с еще большим рвением прильнул к ласкающим его близняшкам, увлекая их в просторный саркофаг. Но трамвайный звон повторился, и голограммы заколебались, замутились, как горячий воздух над асфальтом, их телесность внезапно пропала, мгновение - и нимфы исчезли, а Мендельсон проснулся и увидел в окне сиреневые цветики древовидной акации, одинокую тощую кошку и бледного первоклассника с огромным ранцем. Он запрокинул руки за голову, широко расставил голые ноги, улыбнулся, вспоминая сон, и жизнь на мгновение показалась ему отнюдь не лишенной смысла.
  

2

  
   Режиссер Прокофьев хлопнул себя по голой коленке, закричал: "Снято!" и с удовольствием посмотрел на ансамбль бойких девиц в прозрачных одеждах древних богинь, стыдливо процокавших мимо него в актерскую уборную. Полуголые танцовщицы двигались безупречно, а главный герой был похотлив и мечтателен, как и сам режиссер. Неплотно прикрыв дверь кабинета - пусть смотрят и завидуют! - он медленно раскрутил педали тренажера, вглядываясь во флюоресцирующие цифры, отсчитывающие сожженные калории. Не сумев доработать до числа сто, он сполз с велосипеда и выжал штангу, из последних сил напрягая мышцы рук. Его зеркальное отражение обладало отвисшим брюшком, худыми ногами и дряблыми руками, хотя прототипу перевалило всего-то за шестьдесят. Он верил, что спорт сохранит его молодость, и в конце каждой потной сессии становился усталым и счастливым, но не засыпал без снотворной таблетки. И хотя убеждал себя, что не может обойтись без спорта, что с утра и до вечера он думает только о нем, и что это признак новой модной обсессии1 - спортоголии, в глубине души все-таки понимал, что был и остался простым алкоголиком, любителем жирной яичницы с колбаской на завтрак, обед и ужин. Таким же, как в тот злополучный день, когда впервые пронзила его сердечная боль, которую и полный стакан водки не смог загасить, и смерть передала ему привет болтливыми устами врача скорой помощи, не сказавшими всего два слова - инфаркт миокарда. Он поверил врачам, бросил пить на долгие годы, стал спортоголиком и написал сценарий о человеке полностью ему противоположном, мечтающем о смерти, но продолжающем жить, ненавистном докторе Владимире Мендельсоне.
   Прокофьев был великим режиссером и похерил систему Станиславского, как, впрочем, и все другие системы. Это началось с того, что он подсмотрел, как оба его сына часами застывали у телевизора перед бесконечными рисованными мультфильмами, хотя на экране ровным счетом ничего не происходило. Цветные образы перемещались и менялись местами в довольно медленном темпе, показывали зубы, мигали и несли галиматью, к которой дети и не прислушивались, но все равно смотрели, открыв рот. А потом он нечаянно подглядел, как теща неотрывно замирала перед очередной серией испанского "мыла", где красивые на вид актеры эффектно переживали и произносили энергичные слова, лишенные всякого смысла. Отвратительнее всего было то, что когда Рафаэль присел с ней рядом, то оказался втянутым в ту же гипнотическую воронку. Он так и назвал свою систему - гипнокино, усовершенствовал ее, довел до идеала и упаковал в видеокассеты. Он стал "чемпионом проката", отсняв больше видео часов, чем кто-либо другой в его стране. Нет, он не выпускал телесериалы, а делал полноценные фильмы-трагикомедии: задумчивые и смешные, нелепые, но привораживающие зрителя к экрану. Пока его соратники пытались иносказаниями сказать "правду" (ха-ха!), он делал фильмы ни о чем, то есть о любви и чести, не мудря, не выискивая тайных ходов, а откровенно и просто.
   О, его фильмы смешили до упада и выжимали искрящиеся, как крюшон, слезы умиления на пустом, облысевшем, вытоптанном киномастодонтами месте - на глупых, "избитых", банальных историях любви. А почему, собственно, и нет? Чем плоха, к примеру, трагедия "Бесприданницы", чтобы не поставить ее заново в кино (в гипнокино)? Или обыграть любовь между сослуживцами - вот великая идея! - ведь у кого не было романа "на работе", кто не пускал лихих коней в рабочее время - и удобно, и скрытно, и волнующе секретно?! И главное, просто! Как просто оказалось заставить зрителя зарыдать в голос от того, что узнал он в герое самого себя, но только совестливого и честного! Так просто, как только в его гипнокино, где актеры - марионетки выполняли все, что ему было нужно, под влиянием легонького внушения и четкого объяснения. Вот, закусил актер нижнюю губу крупным планом - и зритель смахнул слезу; опустила актриса длиннющие ресницы долу - и у зрительниц защемило сердце. Прокофьев показывал, артисты копировали, и слава подбросила его на высокий пенистый гребень любовных игр.
   Нет, были и у него проблески настоящего искусства - пародии, гротеска, насмешки - были, но редко. И хорошо, что редко, ровно столько, чтобы самому себе не казаться подонком! А зритель - пусть кушает локши!
   И вот тогда - среди попоек и разгула - тряханул сердечный удар и потряс до корней, а потом операция припечатала лопатками, и страх - подлинный страх за свою жизнь - проник глубоко в ноздри - не выдворить, не прогнать. И оказалось, что он - великий Прокофьев - ничтожный калека! С больничной койки видится все иначе - снизу вверх смотрел Рафаэль на врачей, стоящих плотным кружком. Вот главный небрежно листает историю болезни, то вперед прошелестит, то назад, раздражается, швыряет - демонстрирует, кто здесь сумасброд. И на коллег рычит, а Прокофьеву улыбается - знает, кто перед ним лежит. Небось, еще до первой чашки кофе принял двадцать телефонных звонков - потому и злой, но жаловаться не станет. Он же к этому посту стремился - пресмыкался, интрижничал, статьи писал, а когда добился, то понял, что высоко, конечно, и видно далеко, и ветерком обдувает, но... Но теперь ему на тихую (с любовницей на работе) нельзя, а можно только с женой развестись и на молоденькой аспирантке жениться. Вот она, кандидатка, стоит подле, и он к другим обращается, а на нее косится, не может удержаться, чтобы не взглянуть, так хороша она: волосы узлом связала, шейку обнажила, ресницы распушила и на кого-то в стороне смотрит.
   Прокофьев проследил за ее безпризорным взглядом и впервые увидел его - ненавистного, незнакомого, равнодушного, мечтательного, уснувшего у стенки ангела - Владимира Мендельсона. Ах, как безразличен он был, как улыбчиво жесток, когда на утреннем обходе, уже в одиночку, без профессора, тыкал Прокофьеву в живот или изящным движением прикладывал стетоскоп где-то между мочевым пузырем и селезенкой, даже и не стараясь произвести впечатление, и с очаровательной улыбкой хлопал больного по плечу (его, Прокофьева, по плечу!), и говорил со смешком, что все в порядке. И Прокофьев замирал от счастья, и верил в любовь врача, и любил в ответ, и предательски улыбался, и "чувствовал себя лучше", и только потом догадался, что Мендельсон его гипнотизирует - жестом, взглядом и словом - совсем, как сам режиссер "миллионы" кинозрителей. Догадался, но ничего поделать не мог, противостоять не мог своему же оружию, направленному к себе острием - мягким пушистым кончиком - кисточкой, парализующим волю, как массаж лопаток. Догадался, но поздно - привык уже к его насмешливым тычкам и ужимкам, и как будто поверил в них. А Мендельсон неразборчиво писал в истории болезни, Прокофьеву приносили новые таблетки, и он шел на поправку. Сердечная боль прекратилась, и ничто не напоминало об инфаркте и операции, кроме гигантского шрама от подбородка до пупка - через всю грудную клетку, как застежка - молния на рваной теннисной сумке, внутри которой тесно уложены поношенные ребра - ракетки, но вместо крепких струн натянуты венозные жилы, разъеденные водкой и холестеролом.
   Хирурги скептически морщили носы, а веселый Мендельсон хлопал Прокофьева то по левому плечу, то по правому, то под ребра, то по почкам, словно проверял, не прогнил ли еще субъект его таблеточного лечения, и улыбался широкой гипнотической улыбкой, как смертнику в смертный час. А кем он был, доктор Владимир Мендельсон по отношению к смерти? Суперменом, выхватывающим жертву в последнюю минуту из рук болезни - палача; зрителем из первых рядов площадной толпы; помощником палача, подбрасывающим дровишки в вяло тлеющий костер; или посторонним курильщиком, от чьей небрежной вспышки зачинается пламя? Кем был он, пресловутый доктор Мендельсон, что думал о своем предназначении и любил ли своих больных, хотел понять режиссер Прокофьев - знаток человеческих душ, когда наблюдал исподтишка за его поведением. Он крался за Мендельсоном из палаты в палату, и везде замечал одни и те же гримасы: нахмуренные брови, выражающие озабоченность, увлеченное перелистывание истории болезни, демонстрирующее интерес, и широкую обаятельную улыбку - признак глубокого понимания и сочувствия. Он исполнял свою роль лучше любого артиста, и это действовало безотказно. Больные были от него без ума, встречая приветственными возгласами и провожая с восторгом умиления.
   Но Прокофьев был не дурак! Он изучал Мендельсона, как явление природы, как человека, работающего врачом.
   - Доктор, как называется моя болезнь? - спросил он однажды.
   - Ишемическая болезнь сердца, атеросклероз коронарных сосудов, инфаркт миокарда в сочетании с гиперхолестеролемией и хронический алкоголизм.
   - И что все это, кроме алкоголизма, значит?
   - Это значит, что все будет в порядке, - легко вывернул Мендельсон на любимую фразу и широко улыбнулся.
   - А как мне жить дальше, доктор? - глумливо спросил Прокофьев, ведь не станет же он, в самом деле, искать совета у мальчишки - врача.
   - Да так, как и раньше! - в тон ему ответил Владимир.
   - Что же, и пить можно, и курить, и яйца есть, и все остальное?
   - Ну, конечно! - радостно подтвердил врач.
   - А если болезнь будет прогрессировать?
   - От яиц?! - переспросил Мендельсон.
   - От яиц, от водки, от курения... - раздражался режиссер.
   - Ну, тогда... - хотел сказать что-то врач, но внезапно убежал на крики медсестер.
   Нет, Прокофьев был не фраер, он-то знал, что за кулисами актер снимает маску и презирает свою роль. Поэтому он хотел понять, что происходит, когда врач обследует бессознательных умирающих больных, собранных в отдельной палате, куда Прокофьев и заглядывать-то боялся - так пугала его смерть. Но он пересилил себя, осторожно подкрался по балкону и, едва справившись с отвращением, взглянул через окно, уж очень не терпелось ему узнать, с какими ужимками обращается Мендельсон к бессловесным полужмурикам. И увидел Прокофьев, что в этой палате, дверь в которую была обычно закрыта, где на двух кроватях лежали перевязанные по рукам и ногам буйные бессознательные и выкрикивали нечленораздельные звуки, а на двух других лежали молчаливые, безразличные вяло гниющие, резиновыми трубками обмотанные...; в этой палате, где при входе подобало снимать шапку из уважения к смерти, овладело Мендельсоном половое влечение к симпатичной медсестричке, которая, очевидно, чувствовала то же самое. Вместе они терлись друг об дружку, переходя от кровати к кровати, и распускали руки, обжимая мягкие и твердые места, воодушевленные, раскрасневшиеся и упругие.
   Возвращаясь к "живым" больным, Мендельсон снова превращался в улыбчивого, симпатичного обаяшку, все понимающего, все объясняющего и, главное, успокаивающего, одним движением бровей отгоняющего смертельный страх, в котором пребывал Прокофьев с момента госпитализации и до самого ее конца, так называемого выздоровления.
   Страх стал Прокофьева вечным сопутником, этакой Машенькой на плечах у медведя, елейным голоском поющей "высоко сижу - далеко гляжу", но собачьим лаем добавляющей "помни о смерти!" Страх подавил его похотливость, и любовь к водке, и гипнокино. Страх оказался сильнее всей его жизни, сделав из него другого человека - тьфу! - спортоголика. И впоследствии уже во время реабилитации под руководством лучших профессоров, заискивающих перед прославленным режиссером, он крутил педали "любимого" тренажера и питался вареным рисом, чтобы - не дай бог - не проник в его организм мельчайший миллиграмм холестерола.
   Борьба со страхом с помощью бородатых психиатров и отчаянное вращение педалей удалили от дня первого инфаркта и стали смыслом существования. Болезнь притихла, высушенная малокалорийным питанием, и профессора прочили ему долгие годы. Образ Мендельсона исчез из его снов, и осторожными неуверенными тенями проникли в них волнующие фигуры женщин. И однажды, это было уже в Израиле, высоко в воздух поднял Прокофьев запотевшую рюмку водки и наколол на вилку кусок торжественной жирной селедки.
   Алкоголь принял его назад, как блудного сына. Рюмка за рюмкой вернулся к Прокофьеву праздник жизни, и самочки затеснились вокруг и ласково задышали в затылок, поглаживая его усталые плечи. Жизнь опять стала хрустально прозрачной, многогранно искрящейся, новогодне-счастливой, и захотелось сделать еще много блестящих фильмов. Режиссер добыл сценарий, деньги, артистов и... слег в иерусалимскую больницу с острой, как гвоздь, болью в груди. А на следующий день к нему в палату вошел и широко улыбнулся старый знакомый, ненавистный доктор Мендельсон.
   - Мы с Вами где-то встречались? - обратился врач к Прокофьеву.
   - Быть того не может! - буркнул режиссер.
  

3

   Прокофьев помахал рукой любимой ассистентке Олечке Мышкиной, проверил, на плече ли наклейка с лекарством, в кармане ли пластинка с нитроглицерином, пощупал пульс на правой руке, измерил давление дигитальным прибором и, вихляя задом, сверкая белыми повязками от пота, профонтанировал мимо пяти пар кордебалетных ножек, вытянутых и скрещенных вдоль его пути. Прокофьев змеистым взглядом проскользнул по всем десяти волнующе приоткрытым бедрам, но в районе восьмого бедра почувствовал перескок в грудной клетке и тугое сжатие под ребром. Его решимости хватило на сомнительно веселый прищур левым глазом владелице столь влекущих сокровищ, несколько гордо размеренных шагов, и он вырвался на свежий воздух, мелкими шагами, согнувшись, доплелся до скамейки и скорее-скорее положил под язык бледную таблетку... Через минуту ему полегчало. "Не вернуться ли, пока не поздно?" - заползла предательская мысль, но Рафаэль отогнал ее прочь. "Начало фильма - всегда трудно, новые актрисы волнуют. Завтра будет легче... Нет, уже сегодня станет легче - после прогулки!"
   Впереди убегала пыльная улочка, освещенная красноватым, как русское золото, светом заходящего солнца, придававшим каждой детали особое значение, благодаря высокой контрастности горизонтальных лучей и глубоких теней. Ему почудилась на миг куриная возня в бриллиантовой пыли..., но нет, не водились куры в иерусалимском районе Эйн Кэрэм среди художественных мастерских и монастырских стен.
   Прокофьев медленно продвигался вперед по нисходящему тротуару, прислушиваясь к глубоким ощущениям в грудной клетке, готовый в любую минуту вернуться назад. Но сердце не колотилось и не кололо, успокоенное подъязычной пилюлей. (Он обожал эти волшебные таблетки, ежеминутно ощупывал в нагрудном кармане их вафельные косточки и иногда похлопывал по ним рукой, прислушиваясь к их дружескому дребезжанию.) Его путь пролегал посередине невысокой горы, обвивал ее серпантином и возвращался на другую улицу позади католической церкви. Сначала под уклон, потом по ущелью, а затем круто в гору, но накануне вечером Рафаэль с легкостью преодолел незнакомую и опасную эту дорогу, а сегодня, при "повторном прочтении", она и вовсе не пугала его - "сердечника", путешествовавшего с изрядным запасом нитроглицерина, как заядлый террорист. Немного не доходя до церковных ворот, он свернул на мягкую горную грунтовку, заросшую терновником и барбарисом, сквозь которые в золотой перспективе виднелись черепичные крыши на красновато - белых стенах, а ниже по склону зеленела роща олив и паслось стадо баранов, послушно жующих траву на тощем лугу.
   Накануне оливковые деревья показались Прокофьеву Кутузовскими солдатами, при поддержке артиллерии кипарисов и конницы колченогого кустарника атакующей полчища дремучих хвойных кедров.
   Но сегодня пятна теней легли иначе, облака кучеряво толпились над циклопической горой, да и солнце оседало не столь торжественно, и армейский пейзаж исчез, поле словно заняло стадо грязных овец - кудрявых масличных деревьев. Они стояли двенадцатью рядами по тридцать крон - триста шестьдесят (почти целый год!) полифемовских баранов щипали травку у подножия вулкана, а позади них широким косяком растянулось десятилетие кипарисов и - Прокофьев оглянулся вокруг - вечность уродливых кедров нависла на восточном тенистом склоне.
   Дорога шла под уклон, и Прокофьеву удивительно легко шагалось под шелест и ветерок календарного леса среди бодливых, но безвредных колючек и таинственных вечерних бабочек. Счастливо обогнув южный отрог, он выплыл на западный, залитый волнами заката, лысый, но не дикий склон, где забытая тропинка вилась вверх среди двух рядов тягучей проволоки. Поднятая Рафаэлем перламутровая пыль оседала на грязный чертополох, и желто-зеленая травка пробивалась посередине дорожки, рискуя быть затоптанной насмерть. Волнистое поле, сбегавшее сверху вниз, опустошенно заросло сорняками, не сумевшими еще прикрыть ржавое аграрное железо и бетонный остов разрушенного здания. Ничто не предвещало удара, уготовленного Прокофьеву нежными бледно-розовыми таблетками, мирно лежащими глубоко в кармане.
   Режиссеру захотелось передохнуть перед крутым подъемом, но сесть было негде, и он на ходу (нарушая инструкции!) вылущил из серебристой обертки очередную таблетку взрывчатого нитроглицерина и бросил ее под язык. Из-за этих милых "конфеток" жестокосердный Мендельсон запретил ему принимать Виагру, но Рафаэль придумал, как обойти его запрет и привыкнуть к лекарству, словно к крысиной отраве, начиная с крупинки вещества и постепенно увеличивая дозу - так поступали его подшитые друзья-алкоголики в незапамятные радужные времена. (К черту советы Мендельсона!)
   Перед тем, как начать столь опасное для сердечника восхождение, Прокофьев оглянулся, но вместо рощи барашковых олив заметил сухоствольное растопыренное дерево, на котором сидела одинокая ворона. Не поверив в дурное предзнаменование, да и что ему оставалось делать, он осторожно зашагал в гору. Уже через десять-двадцать шагов смертельно заныло в груди, и Прокофьев опять вспомнил Мендельсона: гора - таблетка - Мендельсон - больница - тяжелые больные - секс, но на этот раз ассоциации довели его до секса, и это придало ему воли. Он поднимался медленно, как Сизиф, толкая перед собой тяжелый валун больного сердца. Он упирался в землю, как бурлак. Как Атлант небеса, нес он в гору сгоревший почти мотор с пробитыми клапанами.
   На середине подъема его сердце вдруг бешено заскрежетало, словно выехавший на обочину автомобиль, и он упал в пыль, перевернулся на спину и выгрыз еще одну живительную таблетку. В небе над ним висели оба светила: краснолицее натужное солнце и бледная ночная луна, завернутая, словно таблетка, в фольгу серебряных звезд. Метрах в тридцати вверх по склону начиналась аллея акаций и сквозь кусты просвечивала белая стена чьей-то виллы, из которой доносился монотонный голос телевизионного диктора - так близко и так недосягаемо далеко...
   Он медленно поднялся на ноги, держа руками сердце - кроваво-красный раздутый шар, и побрел к вершине пригорка, за которой - блаженный спуск. Он карабкался по возвышенности, глядя только себе под ноги, а над ним возбужденно чирикали воробьи, и закатный соловей откашливался после трудного пассажа. Он шел так медленно, что крошечная лягушка обогнала его легкими прыжками и стайка мух пролетела мимо, оставив двоих на стреме, и облака стремительно проносились, подгоняемые розовым ветром...
   Прокофьев опять упал, едва не завершив подъем, в двух шагах от железной изгороди, и долго отдыхал, закрыв глаза, не в силах поднять руку и достать таблетку. Лежать на спине было славно, но близость земли пугала, и Рафаэль собрал последние силы, встал и на четвереньках дополз до скамейки, означавшей конец восхождения. Режиссер желал сейчас одного: живым добраться до дома, выпить полстакана водки и тихо лежать, пока боль не пройдет, уснуть и проснуться завтра. Ему оставалось спуститься до церкви, а оттуда рукой подать до съемочного павильона, и он представлял, как прокрадется мимо веселых актрисок и запрется в кабинете с верной подружкой бутылкой, никогда его не предававшей. Это он "изменял" ей с тренажером в течение безвозвратно потерянных между двумя инфарктами лет - нелепо растраченных, не принесших счастья, как украденный миллион. Это он "предавал" ее, потея на пеших прогулках, но к счастью, опомнился, и алкоголь вернул ему радость, и смысл жизни, и вкус. Вот такой он, видно, алкоголик, а другой - спортоголик, а третий - читатель, а четвертый - здоровяк, а пятый - любовник, а шестой - многодетный отец... У каждого своя обсессия! А он, Прокофьев, алкоголик, и жаль, что не умер сразу после первого инфаркта или после второго. Но теперь-то он умирать не хочет! Он должен сначала доснять фильм про чудовищного Мендельсона, который прав оказался во всем, что касается его жизни, но тем слаще будет "распять" его под лучами прожекторов, как лягушку на вивисекции.
   Он должен прожить еще чуть-чуть, чтобы выполнить свое последнее желание - отснять жестокий, гротесковый фильм - и тогда умереть на руках у того же Мендельсона под блаженной его улыбкой в палате для смертников. Жизнь - фильм - смерть - вот его завещание потомкам!
   Он долго сидел в темноте тупиковой улицы, отрешенно глядя на резные лопатки акаций, трафаретно черневшие на фоне звезд; на луну, качающуюся на кончике ветки, как часовой маятник, направо - налево, направо - налево, направо... и вдруг сорвалась с листа акации на лопасть инжира, скользнула по волосам плакучей ивы на шестеренку березы и оттуда - вниз, а потом вверх и опять раскачалась направо - налево, направо - налево по длинной дуге маятника..., напомнившей Прокофьеву Олечку Мышкину, любимую ассистентку, ожидающую в студии указаний на завтра.
   Режиссер очнулся и заторопился, силы вернулись к нему, сердце билось ровно, он был готов к последнему, самому легкому отрезку пути. Прокофьев оглянулся на мерцающее отражение иерусалимских гор в бисере лунного света и черной воде ущелий - но не заметил красоты, озабоченный предстоящей дорогой и перед тем, как встать со скамейки, опрометчиво растворил под языком очередную таблетку нитроглицерина - четвертую, запретную! Это был явный перебор! Под влиянием растворенной в крови "взрывчатки" артериальное давление резко упало. В глазах потемнело... Если во время подъема по горному склону его обгоняли облака, лягушки и мухи, то теперь даже тяжелый земной шар ускользал из-под ног, лишая последней опоры. Не понимая, что происходит, он шел, как ему казалось, посередине улицы и старался сохранять равновесие, но в действительности, его бросало из стороны в сторону, как в стельку пьяного человека. Ни в чем не повинный фонарный столб внезапно оказался прямо перед ним, режиссер боднул его лбом и упал, но, к несчастью, не потерял сознания и не остался лежать на земле (что могло бы его спасти), а медленно поднялся на ноги, цепляясь за соседний забор. Он не мог видеть, как на месте удара лопнули хрупкие сосуды, и разжиженная аспирином кровь вытекла под кожу, образовав огромный кровоподтек, нависший над правым глазом. Головокружение и тошнота усилились, и связь с окружающим миром пропала. Метров через двадцать режиссер натолкнулся на следующий столб, упал на землю и сломал плечо. Не чувствуя боли, ничего не видя и не слыша, он снова поднялся на ноги, что было практически невозможно и вопреки представлениям о физиологии больного человека. Впрочем, далеко он не ушел. К счастью или к несчастью, он окончательно упал, не дойдя двух метров до следующего, третьего по счету фонарного столба, встреча с которым убила бы его на месте. Он выглядел страшно: перекошенное лицо, багровый синяк вместо глаза, болтающаяся рука, мокрый, как мышь, от профузного пота - вдрызг пьяный бомж, да и только! Израильская полиция, не привыкшая к подобным сценам, вызвала скорую помощь, которая и отвезла режиссера в больницу и оставила в отделении доктора Мендельсона.
  

4

   Владимир Мендельсон ехал на работу, пребывая в состоянии обычной утренней депрессии. Медлительность автомобильной пробки усиливала крайнюю заторможенность мыслей, и пронзительные голоса израильских дикторов, ввинчиваясь в черепную коробку, способствовали развитию беспричинной тревоги. Дождливое утро предвещало унылый рабочий день, но внезапный телефонный звонок пробудил его от дремоты.
   Случилось то, что случается иногда: Владимир по ошибке увез все ключи, и жена требовала его возвращения. Чертыхаясь, Мендельсон развернул машину и двинулся в обратном направлении, что вызвало, наверное, насмешки других водителей. Негодующие гудки пробудили его окончательно, и он вдруг радостно понял, что возвращается домой вместо того, чтобы ехать на работу, и притом по уважительной в его глазах причине. И тогда он разом успокоился и, пристроившись в правый ряд, отдался течению автомобильной реки, включил радио и небрежно уставился в окно. Щетки дворников мелькали перед глазами, нарушая замысловатое ветвление дождевых струй по лобовому стеклу.
   Внезапно все вокруг просветлело, солнечные лучи пробились сквозь дождевые тучи и упали на придорожные деревья, запрыгали вместе с каплями по влажным листьям, дробясь и уменьшаясь в размере и, по мере продвижения к земле, превращались в смесь дождя и солнца - сверкающее изумрудное конфетти. Солнечные лучи и дождевая вода струились по мокрым ветвям и падали на траву переливающимся душем, струились и падали вновь. А дождь все сыпался с неба, и солнечный блеск окутывал каждую каплю в жемчужную мантию и сопровождал ее стремительное падение к земле, вплоть до смертельного удара и превращения в искрящуюся водяную пыль.
   Проедь Мендельсон чуть дальше, то попал бы на берег моря и там, несомненно, нашел бы еще много прекрасного среди порывистых волн и влажного песка, соленого воздуха и цветных раковин. Везде он мог почувствовать поэзию, даже на свалке разбитых машин - разноцветно-ржавых, сплющенных в штабеля. Везде, но только не в больнице, хотя именно больница составляла большую часть его жизни, а все остальное: сыпучие пески, ночные огни, влажный лес - существовало в непреодолимом отдалении за чавкающим болотом страданий и крови, которое он поразительно ловко приспособился не замечать.
   Мендельсон пожалел, что у него нет привычки, возить с собой фотоаппарат, и решил описать увиденное в своей будущей книге, темой которой были жизнь и смерть больного режиссера. Впрочем, нет, только смерть. Что Мендельсону до его жизни? Смерть, вот что интересовало Владимира всегда - он понял это, работая над книгой. Как удивительно и грустно было открыть этот главный интерес своей жизни. Он вспомнил, с каким увлечением изучал в школе анатомию, с какой легкостью воспринимал строение человеческого тела, каким нужным казалось ему это знание. И тогда же случай предоставил ему возможность испытать границы своего отвращения, устроив на работу в "грязную" перевязочную хирургического отделения. Владимир запомнил с того времени широко открытую рану на шее больного, льющееся в блестящую лоханку кровянистое зловоние и себя, с интересом выглядывающего из-за спины хирурга. Запомнил раковину с грудой грязных скальпелей и свои руки с мыльной щеткой. Ни тени естественного отвращения не испытал он тогда и догадался, что способен быть врачом! Да, он действительно стал хорошим лекарем, но причина была в другом. А сейчас - Мендельсон усилием воли остановил поток грустных мыслей - сейчас он едет домой, и солнце пятнами освещает ему путь. День начинался великолепно, и Владимир почувствовал, что сегодня с ним произойдет что-то необыкновенное.
  

5

   Ожидание чуда сопровождало Владимира весь день. Он пробовал это свое предчувствие на всех встречных и поперечных. Например, смело обнял первую красотку больницы, свою коллегу Юлию Наталевич - и ему почудилось, что она нежно замерла, чтобы не спугнуть его прикосновение. Потом он решительно вошел к заведующему - пожилому человеку с черепашьим лицом - и получил согласие на отпуск - редкая удача!
   Чтобы не разрушить хрупкое везение, он изменил план обхода и сначала осмотрел тяжелых дементных больных, собранных в отдельной палате. Здесь он, как обычно, облапил дежурную медсестричку, чем довел ее до такой красноты и внутреннего жара, что она не выдержала и убежала на пост отдуваться. Да и сам он слишком раздразнил себя и вошел в палату Прокофьева, внутренне дрожа, и с пылающей головой.
   Кроме Прокофьева здесь лежали еще двое больных, один у входа, а другой у окна. Первым Владимир осмотрел больного у входа - беспрестанно кашляющего, худого синюшного мужчину с хроническим бронхитом и вечным кислородным голоданием. Трубочки с кислородом тянулись по его лицу и заворачивались за уши, как запорожские усы, но даже они не могли изменить уныло - раздраженного выражения его верблюжьего лица. Мендельсон прослушал легкие: хрипы, свисты, бульканье и бормотание - и бодро хлопнул больного по спине:
   - Лучше!
   - Лучше? - с надеждой переспросил больной.
   - Еще как! - подмигнул Мендельсон, улыбнулся широчайшей улыбкой и перешел к больному возле окна, минуя удивленного Прокофьева, следившего за ним жадным взглядом.
   Больной у окна встретил Мендельсона в высшей степени равнодушно. За свою несчастную жизнь он перевидал десятки врачей: русских, американских, израильских; снобов, равнодушных, душевных; умных и не очень, профессоров и начинающих. Он понял, что больной должен выбирать врача по своему темпераменту - как собаку или жену. Спокойному больному - задумчивый врач, раздражительному - нервный, умному - толковый, глупому - безалаберный. А ему самому было уже все равно, он был выше них - врачей, он не зависел от них ни в чем. Его болезнь - цирроз печени - добралась до последней стадии и теперь играла с ним в жмурки, то вырубая его сознание, то возвращая, как будто включала и выключала свет. Он никак не мог предугадать, когда это случится в следующий раз, и начал терять грань между жизнью и смертью. Он перестал быть подвластен врачам, и болезнь была к нему добра - не болела, не колола, не зудила, а только забавлялась, как сытая кошка.
   - Хочу выписаться домой, - попросил он Мендельсона.
   - Согласен! - кивнул тот.
   Не желая портить праздничного настроения преждевременным обращением к Прокофьеву, Владимир сам себе организовал перерыв и отправился пить кофе. Он встретил там медсестричку, успевшую между тем остыть от объятий Мендельсона и возбужденно делившуюся впечатлениями с компанией. Владимир испугался, что обсуждают его, но речь шла о больном. Всю прошедшую ночь врачи суетились вокруг Прокофьева, снимали кардиограмму, прыскали лекарство под язык. Едва не перевели в реанимацию, но кардиолог отказал. Только под утро больной успокоился, получив морфий. А дальше что? Все вопросительно посмотрели на Мендельсона, но тот смолчал и уныло развел руками...
   Прокофьев пристально смотрел в висящий над кроватью телевизор, не обратив ни малейшего внимания на вошедшего Мендельсона. Всем своим видом он изображал брогез с дурацким врачом, не желавшим его осматривать. Владимир покрутился вокруг, записал несколько слов в истории болезни, развернул кардиограммы и сравнил между собой - изменения были разительны. Состояние больного становилось опасным и непредсказуемым. И добавить к лечению было нечего - вот что угнетало Владимира. Но внешне он сохранял спокойствие, деловито собрал бумаги, спрятал в папку и закрыл на липучку. Вопреки подозрениям Мендельсона Прокофьев не жаловался. За все эти минуты он не произнес ни слова, лишь смотрел, не отрываясь, в телевизор. Владимир полюбопытствовал: на экране по освещенной платформе одна за другой проходили молоденькие манекенщицы, глядя перед собой вызывающе и строго. В конце дорожки они останавливались, качая бедрами, разворачивались в два приема и решительным шагом направлялись обратно. Перед самым поворотом их взгляд на секунду теплел, губы соблазнительно улыбались. Мгновение, и они удалялись в недостижимую темноту кулис. Взгляд жадно преследовал их спины и бедра, но новые и еще более волнующие образы вытесняли предыдущие, обнажая на считанные доли секунды плечи, грудь, ягодицы. Они казались легкодоступными, выставляя напоказ свои прелести в выпуклом свете прожекторов. И только взгляд - строгий, гордый и презрительный - делал их неуязвимыми. Оба - пациент и врач - были зачарованы их размеренным движением, ритмичным шагом, гипнотическим бесконечным чередованием. Поток прекрасных манекенщиц был нескончаем - нескончаем - нескончаем..., как танец голограмм Тишины и Смерти из давешнего сна. Мендельсон с трудом оторвал от них взгляд - на него с изучающим интересом смотрел Прокофьев и саркастически улыбался. Словно уличенный в чем-то интимном, Владимир устремился прочь, но Рафаэль окликнул его в спину.
   - Доктор, как мои дела?
   Преодолев смущение, Владимир вернулся.
   - Неплохо, - соврал он. - Ждем, когда состояние стабилизируется.
   - А когда придет хирург?
   - Хирурги уже приходили, долго обсуждали Ваш случай и решили, что оперировать невозможно.
   Владимир наблюдал за реакцией Прокофьева, но тот, как и ожидалось, не выказывал признаков понимания. На лицо была известная разница между сердечными и раковыми больными - хотя и та, и другая болезнь смертельна, но раковые точно знают, что обречены, а сердечные верят в избавление до последнего момента.
   - Повторная операция слишком опасна, - продолжил Мендельсон. - И сердце ослабло - не выдержит наркоза.
   - Но почему? - взмолился Прокофьев и задал давно и бесплодно мучивший его вопрос. - Ведь я занимался спортом, и соблюдал диету, и бросил пить...
   - Зря бросил, - грустно усмехнулся врач, - мог бы пить в свое удовольствие!
   - Да как же это? - неприятно удивился Прокофьев. - Мне все академики в один голос твердили бросить пить!
   - Так советовали раньше, а теперь выяснилось, что от водки атеросклероз не прогрессирует, а наоборот, замедляется. Правда, печень от водки страдает, это уж точно!
   - Что же я столько лет мучался! И пить не пил, и жить не жил!... Я хочу сам поговорить с хирургами и кардиологами! - заявил он упрямо.
   Хирурги поднялись первые, надеясь, что речь идет о новом кандидате на операцию, но, узнав, что вызвал их Прокофьев, сникли. Рафаэль смотрел на них с надеждой, но те отводили взгляд. С горечью убедившись, что оперировать его не собираются, режиссер задал последний вопрос.
   - Как же случилось, что болезнь вернулась, ведь я выполнил все рекомендации и бросил пить?
   Хирурги переглянулись между собой насмешливыми взглядами, и тот, что помладше, ответил.
   - Атеросклероз часто прогрессирует, несмотря ни на какие усилия. А вот алкоголь... Теперь доказано, что он не вреден и даже полезен для сердечников в умеренной, конечно, дозе!
   Вслед за хирургами поднялся кардиолог. Перелистав историю болезни, он вяло порекомендовал увеличить дозу одного из лекарств.
   - Не поможет ли ангиография прочистить сосуды изнутри? - Прокофьев был опытным больным и умел задавать трудные вопросы, но кардиолог печально улыбнулся и отрицательно покачал головой.
   И снова задал режиссер бесполезный вопрос про водку, и опять получил тот же бессовестный ответ, что зря... зря бросил пить...
   Остаток дня пролежал Прокофьев с открытыми глазами. Сердечная боль накатывала и отпускала, но он не жаловался и не звал на помощь, и Мендельсон, заходя по случаю в ту палату, видел только его спину и забытый экран телевизора, по которому шли и шли манекенщицы.
  

6

   В четыре часа вечера Владимир выехал в направлении поликлиники, где, принимая больных по вечерам, зарабатывал дополнительную копейку. Амбулаторный прием отличался от лечения пациентов в больнице, как борьба на бойцовском ковре отличается от уличной драки. В больнице у него всегда было время "повозить противника по ковру" - понаблюдать за течением болезни, подождать, поразмышлять о выборе лекарства, а когда медлить было нельзя, то имелся в наличии необходимый инвентарь и помощь от коллег и медсестер. А если он все же ошибался, то опять не беда - падение на больничный "ковер" было жестким, но не смертельным.
   Но на амбулаторном приеме все уловки дозволены: тяжелый больной вдруг покажется легким, а симулянт - опасным, анализов нужно ждать неделю, кардиограмма не всегда доступна, и очередь поджимает - того и гляди, схлопочешь удар в промежность по всем правилам уличного боя.
   Однако Мендельсон был достаточно натренирован, чтобы держаться на ногах, беречь спину и вставать на мостик, когда другого выбора не было. Он с легкостью отражал атаки пациентов, избегая борьбы в партере, а когда давление становилось нестерпимым, то, используя силу напора самого же больного, переправлял его на лечение к другому специалисту или в приемный покой. А вместо бойцовского ковра Владимир стелил свою улыбку и доброе выражение глаз. Не сказать, чтобы он лицемерил, но было это поведение благоприобретенным, наиболее подходящим для данного рода работы. Где-то в начале пути обратил он внимание на то, что выгоднее быть улыбчивым и доброжелательным, особенно если измерять выгоду по-марксовски - количеством потраченного на больного времени. Тогда он перепробовал разное: хмурить брови и грозно смотреть, кричать и топать ногами, приветствовать и лучезарно улыбаться. Последнее оказалось наиболее эффективным, и так стал он жить. Но надо отметить, что добрая маска сидела на нем, как влитая, родная своя кожа. Видимо, в глубине души был он добряком, как ни противно это осознать после стольких лет ненужной борьбы с самим собой. Широкой улыбкой, дружелюбным кивком головы и понимающим прищуром глаз он встречал и провожал пациентов, и подкреплял медицинские указания. Со временем он научился лучше понимать их, больных; его мимика стала правильнее подходить к разным ситуациям, возникающим между врачом и пациентом, он достиг совершенства в умении одним движением бровей разогнать их тревогу или, наоборот, настроить на тяжелый исход. И люди уходили довольными и делились за дверью впечатлениями: какой понимающий врач! Но все это было великолепной игрой и не больше, потому что была у него одна тайна, скрытый порок, благодаря которому он и стал хорошим врачом, но по причине которого у него никогда не было друзей!
   Доктор Мендельсон не умел сострадать, и поэтому - вдобавок не мог почувствовать чужой боли! (В генетике это называется нокаут - некий мышиный ген умышленно выбивается из ДНК, и дальнейшие эксперименты строятся так, чтобы вызвать напряжение процессов, в которых предполагаемый ген принимает участие.) До сих пор Мендельсон великолепно справлялся со своим пороком. Выбитый ген, как выпавший зуб, позволял ему свистнуть, да присвистнуть там, где полагалось лить слезы.
   Именно благодаря этому свойству он легко выполнял медицинские процедуры, связанные с введением игл, рассечением и другой пенетрацией живой кожи, половина из которых была излишней. И он всегда переспрашивал пациента: "Болит? Болит?" - вводя иглу на три сантиметра вглубь живого мяса. "Очень болит?" - уточнял, стискивая руками воспаленные суставы. "Очень или не очень?" - допытывался, толкая под ребро поглубже и, будто бы слов было недостаточно, заглядывал в лицо больному, чтобы увидеть гримасу боли.
   Он придумал себе в помощь линейку с нарисованными на ней веселыми и грустными рожицами и цифрами: от одного до пяти. И когда больной жаловался на боль, Владимир выхватывал эту линейку и с серьезным видом совал ему под нос - покажи, как болит, сильно или не очень, три, четыре или пять? И удивленный пациент, скрывая недоумение (ведь врач был так настойчив), зажмурившись, тыкал пальцем в одну из цифр. "Четыре", - писал в карточке Мендельсон с довольным видом, как будто поймал что-то редкое. При повторном осмотре врач снова протягивал пациенту линейку и, проследив за движением пальца, отмечал в карточке: три - и был счастлив, что нашел цифровое выражение столь туманному симптому, как боль!
   Линеечка эта пользовалась большим спросом у врачей разных специальностей. Их выдавали по две в руки на врачебных конференциях. Стоя в очереди за заветным подарком, Владимир вглядывался в лица соседей и думал: "Значит они, как и я...?!"
   Несколько позже Мендельсон лично присутствовал при диалоге между неким уважаемым врачом и старенькой больной женщиной:
   - Сколько у Вас детей?
   - Один.
   - Сколько было беременностей?
   - Три.
   - Что случилось с остальными?
   Больная смолчала, потупила глаза, перешла из лежачего положения в сидячее и принялась рыться в карманах. Наступила неловкая пауза.
   - Так что же случилось с остальными беременностями?
   Больная сморщилась, как от боли, и ее глаза покраснели.
   - Ответьте, пожалуйста на вопрос! Мне, как врачу, это очень важно узнать!
   - Он... погиб, - прозвучало почти беззвучно.
   - Примите мои соболезнования! А не возникла ли во время беременности проблема с давлением?
   "Не я один, не я один!" - радовался тогда Владимир. Но был ли их порок врожденным? Широкое распространение среди врачей позволяло предположить приобретенный характер. Но с другой стороны, медицинские сестры, тоже хоронившие своих больных, умудрились сохранить сострадание.
   Давно обратил Мендельсон внимание, как, выходя от тяжелого больного, качают головой медсестры и приговаривают: "Бедный, несчастный!.." - жалеют, что ли. Сам он жалеть не умел. Не то, что безжалостным был, или жестоким. Но слов жалости не понимал, не получались они у него так легко и естественно, как у других. Поэтому не сразу поверил, что сестры это искренне произносят, но когда убедился и недостаток свой заметил, то и выход нашел простой - копировать чужое поведение. Подсмотрел, в каких ситуациях люди жалость проявляют, и подражательно за ними повторял "бедный... бедная...", а потом и самостоятельно стал воспроизводить в соответствующей обстановке, хотя настоящей жалости при этом не испытывал. Зачем же притворничал? Получалось ли у него? - А кто знает?! Врачей ведь в черствости не обвиняют, да и кто догадается? А Мендельсон, вдобавок, слова эти подкреплял мимикой высшего сорта, артистически правдоподобной и человеческой в то же время (позаимствованной, конечно же, у других), и люди ему верили. Люди понимают просто: если врач пациента жалеет, то можно на него положиться: и лишнего не сделает, и не отмахнется, и выслушает. Но Владимир-то в это не верил и не на чужом, на своем примере знал, что можно без сострадания обойтись и хорошим врачом стать.
   Но может, было в том его преимущество? Как-то в зимнее утро на руках у Мендельсона один за другим скончались четверо больных. В отчаянии он листал-перелистывал их истории болезни. И боялся найти ошибку, и надеялся ее найти, чтобы хоть как-то объяснить себе происходящее.
   Ну а теперь посудите сами, можно ли быть сострадательным врачом, когда каждый день умирают твои пациенты? Да если ты и родился сочувствующим, то сострадание потеряешь! Так что тут преимущество для бесчувственных, прямая дорога им во врачебное дело, как аморальным - в воспитатели, бессовестным - в социальные работники, дислектам - в учителя словесности, а тугоухим - в учителя музыки.
   Бывали, однако, моменты, когда недостаток сострадания мешал работать, когда больной требовал от врача личного участия, а не просто лечения болезни. Как в случае с Прокофьевым.... Догадывался Владимир, что режиссер видит его насквозь, в ужимки не верит и на лживое сострадание не клюнет. Предвидел Мендельсон, что придется напрячь все душевные силы для лечения этого больного. Ведь медицинские средства уже истощились, а умирать малодушный Прокофьев был еще не готов, и, кажется, никогда готов не будет. Недаром обиделся он на врачей, что водку зря запретили пить, как будто можно выпить всю без остатка водку! И теперь, обиженный, будет на Мендельсона с надеждой смотреть, а предложить-то ему нечего.
   Но с другой стороны, все ли средства испробованы? Мендельсон припомнил длинный список таблеток, получаемых режиссером, и вдруг придумал - вспомнил еще одно, не испробованное лекарство, и сразу стало ему легче, затеплилась в нем надежда на новое средство, чудодейственное, неразрешенное еще, экспериментальное.
   Ух, как здорово стало ему, когда вспомнил про новое лекарство. Это был выход! Это было решение! Он знал, как обходиться с лекарствами, так уж был он обучен, натренирован, как сенбернар, людей спасать: лекарствами, операциями, приборами - все струны его души были настроены на спасение, на продление жизни. И в этом-то он преуспел, научился мастерски спасать и поддерживать жизнь. С помощью умело настроенного аппарата и инфузии высокоактивных веществ он мог стимулировать работу организма даже в покинутом душой теле. Но в конечном итоге, смерть побеждала; что же он не был самонадеян, он знал, что смерть неизбежна, он был с ней знаком, он понимал ее язык, ее метки на живом еще теле. Он видел ее приближение - столько раз он присутствовал при последних минутах. Врач и смерть, они работали рядом, но всегда оставались врагами, и заклятыми. Примирение между ними было невозможно, война была вечной, хотя исход был известен заранее. Иногда его победа исчислялась годами, а иногда лишь часами и минутами, но всегда он бросался в драку с той же непримиримой яростью. Изредка ему казалось, что своим лечением он лишь нарушает естественное течение вещей - но эти мысли он отметал, как несовместимые с нормальной работой. Хотя существовали, между прочим, и другие лекарства, которые были способны облегчить смерть и даже приблизить ее. Но с такими предпочитал Мендельсон дела не иметь.
   Вот и в случае с Прокофьевым, он не был способен сидеть, сложа руки, и спокойно наблюдать за умиранием режиссера. Поэтому мысль о новом лекарстве пришлась ему впору, хотя и предстояло обдумать некоторые детали...
   Пациенты атаковали кабинет доктора Мендельсона. Вместе они успешно преодолели середину приема, и наступило затишье. Вот в этот момент и пришла в голову Владимира замечательная идея о новом лекарстве. Это было изящное решение, разом изменившее ситуацию между ним и Прокофьевым. Из безнадежного, тяжелого и строптивого больного тот превратился в интересный случай, на котором будет испробовано новое лечение - впервые в его врачебной практике. Мендельсон размышлял о подробностях предстоящей встречи с режиссером, об убедительных словах, о надежде и грядущем успехе. Он был доволен собой, его сердце билось возбужденно, и ноги суетились, взбудораженные открытием.
   Он вспомнил радужный дождь и ожидание чуда. Сбылось ли оно в своевременной мысли о новом лекарстве? Следует ли ожидать дополнительных сюрпризов?
   Именно в тот счастливый миг и раздался досадный телефонный звонок, нарушивший его мысли. Как раз тогда он впервые услышал имя Олечки Мышкиной.
  

7

  
   - Запишите результаты анализа крови, - раздался в трубке деловой женский голос. - Фамилия пациента Мышкина, имя Ольга, гемоглобин шесть с половиной, эритроциты...
   - Постойте! - перебил ее Мендельсон, немедленно заподозривший подвох в этом невинном, казалось бы, событии. - Но это не моя больная!
   - Вы доктор Борис?
   - Нет-нет, я только временно его замещаю!
   - А как Вас зовут?
   - Владимир, - рассеяно произнес Мендельсон и моментально попал в ловушку, ловко подстроенную ему лаборанткой на другом конце телефонной сети.
   - Так я и запишу - передано доктору Владимиру, - сказала она и поскорее повесила трубку.
   Мендельсон посмотрел на листок бумаги, на котором машинально записал фамилию больной, и медленно осознал, что ответственность за дальнейшее ведение этой пациентки ложится теперь на него, хотя он ни сном, ни духом... И результаты анализа были слишком серьезны, чтобы оставить Борису до завтра.
   Владимир торопливо нашел в компьютере данные больной и запись об утреннем осмотре, когда Борис отправил ее на анализ, не подозревая, что гемоглобин упал так низко. По-видимому, состояние больной не предвещало столь опасной анемии, разве что боли в животе могли быть признаком кровотечения... Но с другой стороны, и это было более вероятно, анализ мог быть ошибочным, либо болезнь - хронической, и тогда никакой срочности нет. Самое главное сейчас поговорить с самой больной, узнать о ее самочувствии и тогда решить, что делать дальше... Владимир нашел в компьютере номер ее телефона и порадовался - теперь он легко отыщет больную, поговорит и, в крайнем случае, пригласит к себе на прием. Не следует забывать, что все это время перед ним сидел другой человек, тоже требующий лечения, а за дверью, вероятно, ждут еще несколько, и ему следовало поторопиться, чтобы успеть принять всех. Дружески подмигнув скучающему пациенту, Мендельсон набрал номер телефона все еще незнакомой ему Ольги Мышкиной. Он успел заметить год рождения и высчитал в уме возраст - двадцать четыре - совсем молоденькая женщина.
   В телефонной трубке раздались короткие гудки - досадно, но, по крайней мере, кто-то находится дома, хоть и болтает слишком долго. Владимир перезвонил пять - шесть раз, но короткие гудки не прекращались - линия была занята, и это здорово раздражало и врача, и пациента напротив.
   "Уподобился секретарше!" - разозлился Мендельсон и вспомнил про настоящую секретаршу, связался с ней и передал ей номер телефона с приказом - набирать, пока не ответят - а сам продолжил прием пациентов, забыв на время об Олечке Мышкиной, чье имя он тогда еще и не запомнил, а мысленно называл просто "анемичной больной".
   Понадеявшись на секретаршу, Владимир выбросил дело из головы, а точнее передвинул вглубь сознания и занялся очередным пациентом, а потом еще одним, и еще, и еще.
   За пятнадцать минут до окончания приема Мендельсон вспомнил про "анемичную больную" и запаниковал.
   - Я набирала много раз, но там всегда занято, - оправдывалась секретарша.
   "Лжет!" - ошибочно предположил Владимир, однако и его собственные повторные звонки наткнулись на короткие гудки, и так прошло еще десять важнейших минут. Положение становилось нешуточным, поскольку дело нельзя было отложить на завтра - слишком опасным могло оказаться промедление. Отбросив сомнения, Мендельсон спешно отпечатал направление в приемный покой и выскочил в коридор с криком: "Мне нужен посыльный, срочно!" Размахивая направлением, он, от нетерпения сбивчиво, рассказывал встречным врачам и медсестрам об Ольге Мышкиной, и серьезной кровопотере, и занятом телефоне, и что теперь делать - как передать ей сообщение? Но те лишь сочувственно улыбались и, обтекая врача с двух сторон, исчезали за входной дверью.
   Владимир остался один и понял, что попался. И обидно стало, и досадно. Появись Мышкина у него на приеме, уж как-нибудь распознал бы, что положение серьезное. А теперь.... Придется идти к ней домой, как мальчишка - посыльный!
   Вышел Владимир, чертыхаясь, на улицу и побрел, озираясь по сторонам, высматривая номера домов и названия бульваров. Но удивительное дело: так бодро шагалось ему по шумным вечерним улицам! Не холодно было и не жарко, и весело даже от чудной парадоксальности ситуации. И улица радостно томилась под нежным вечерним солнцем, и листья серебрились изнаночным блеском. И знакомого встретил он на том пути и рассказал об удивительном походе, и тот улыбнулся ему и рассказал о своем.
   Дорога шла в гору, но шагать было легко, внимание необыкновенно обострилось, и Владимир замечал необычные детали в привычных доселе вещах: статуэтка двух журавлей, слившихся, словно в соитии, яркие маргаритки... Киоск, продающий сладости, бросился ему в глаза, словно свеже выстроенный.
   Мендельсон шел, помахивая сумочкой, не торопясь и не гоня, пошагивал легкой походкой, приблизился к искомому адресу, нашел нужную квартиру и нажал на кнопку звонка. За дверью отозвался женский голос. Мендельсон представился.
   - Но мы врача не вызывали!
   - Ольга Мышкина здесь проживает? - спросил врач, сверив имя с бумажкой. - Ей нужно срочно в больницу!
   Входная дверь открылась, за ней стояла немолодая женщина с телефоном в руке.
   - Ольга Мышкина здесь проживает? - строго повторил Владимир, размахивая направлением в приемный покой, как почтальон телеграммой.
   - Вот пришел врач, который ищет Ольгу Мышкину, как будто не знает, что Ольга давно уже нас оставила и здесь больше не живет, - прокомментировала женщина в телефонную трубку, с неудовольствием глядя на Мендельсона.
   - Не могли бы Вы передать ей срочное направление в больницу? - попросил Владимир.
   - Передать ЕЙ направление в больницу?! Чтобы Лешенька искал ее по всему городу?! Да, видно, Вы не понимаете, КАК она нас обидела! - закричала женщина на врача, от негодования опустив телефонную трубку на грудь.
   Мендельсон, пятясь задом, вышел из квартиры и осторожно прикрыл за собой дверь. Оказавшись на улице, он прошел несколько метров, не поднимая головы, и лишь потом остановился и огляделся вокруг. "Потемнело сине море...", съежились маргаритки, заржавели на деревьях листья... "Это уже не автобус, - подумал доктор. - Это поезд дальнего следования с редкими остановками! Пусть Борис сам занимается его неблагонадежными больными, а с меня довольно! Я и так превысил свои полномочия и пристаю к незнакомым людям. Вмешиваюсь в их домашнюю жизнь, в которой и без того хватает проблем".
   Мендельсон раздразнил сам себя, распалил, раздул горящие угли и ступал по ним босыми пятками, от злости не замечая жара... Мальчишки гоняли в футбол прямо на тротуаре, но Владимир шел напролом через импровизированные ворота, когда навстречу выкатился резиновый мяч и за ним выскочил юный футболист, хотел ударить, но промахнулся и влетел прямо в ноги Мендельсону. "Ах, черт!" - закричал Владимир, отбросил мальчонку и, что есть силы, зафутболил мяч подальше на мостовую, через машины, на другую сторону улицы. Парень ошалело посмотрел на него, но Мендельсон уже шагал обратно, злой и непреклонный, взлетел на третий этаж, с силой дернул за ручку и ввалился в квартиру.
   - Где она живет, Ваша невестка, знаете?
   - Не знаю, и знать не хочу! - огрызнулась женщина и отодвинулась от Мендельсона подальше.
   - Но где она работает, знаете? - спросил врач и грозно сдвинул брови, но женщина не испугалась, а, прищурив глаза, сообщила в телефонную трубку:
   - Видите ли, с каким упорством ищет Ольгу Мышкину этот ДОКТОР! А артисточки и след простыл! Убежала со своим режиссером, который в отцы ей годится. Олечка наша в кино теперь снимается, и тоже, между прочим, про ДОКТОРА, - вытаращилась она на Мендельсона, который прислушивался к каждому ее слову. - Там она в киностудии и живет, со всеми артистами в придачу!
   Мендельсон знал это место, хотя и не бывал внутри здания. Переступая через порог квартиры, он на минуту задержался, оглянулся на женщину с телефоном, хотел что-то сказать, но передумал и исчез за дверью.
  

8

   Владимир бодро завел автомобиль и резко тронулся с места. Предательская мысль о ложной тревоге и напрасных трудах колыхалась на дне сознания, как машинное масло. Но теперь, и он знал это наверняка, пути назад не было. Он уже не смел оставить сомнительный случай без лечения или передать ответственность ненадежной душевнобольной женщине с телефоном. Он обязан был найти Ольгу Мышкину и посмотреть на нее, всего лишь взглянуть мимолетным взглядом, что бы оценить, насколько серьезно ее состояние. Ведь он опытный, черт возьми, врач и сможет быстро разобраться.
   Возбужденный собственными мыслями, не заметил Владимир, что уже двадцать минут стоит в неподвижной пробке посреди города, и конца ей не видно. Посмотрел на часы и ахнул - ведь отъехал-то всего ничего. Заметил вдалеке синие полицейские огни. С нехорошим предчувствием включил радио - так и есть, теракт в самом центре Иерусалима! Столько-то убитых, столько-то раненых, Хамас, Джихад, Фатах... И привычные в таких случаях мысли пробежали в голове чередой, что ни к чему копить деньги, надо чаще ездить за границу и неплохо бы уехать в Америку навсегда, но с другой стороны, лучше умереть в Израиле от бомбы, чем в Америке от бандитской пули, да и глупо убегать от смерти, когда все равно, никто не живет вечно.
   Медленно преодолевая полицейские заграждения, из пробки в пробку продвигался Владимир по притихшему городу, а бесконечные сводки считали убитых, каждый раз прибавляя к предыдущему числу. В это время в его больнице выскребали хирурги разодранные ткани, добираясь до живого мяса в поисках осколков и гвоздей - грязной начинки самодельных бомб, и часть их усилий (едва ли не большая часть) будет потрачена напрасно.
   Медленно, с бесчисленными поворотами и вынужденными объездами, приближался Мендельсон к своей цели - киностудии в живописном районе Иерусалима и, наконец, припарковался у ворот, не забыв выключить осточертевшее радио и погасить фары. Взбежал по ступенькам, но прежде чем войти, оглянулся, осмотрелся, вдохнул запах деревенской ночи, различил медленное мерцание выходящих звезд и услышал треск цикад.
  

9

  
   Яркий свет залил Мендельсона с головы до ног.
   - Я ищу Мышкину Ольгу, - пробормотал врач, щурясь с темноты, и немедленно две быстроногие девушки подбежали к нему с двух сторон, как будто только его и ждали.
   - Это я Мышкина Оля! - подмигнула блондинка слева.
   - И я тоже Мышкина Оля! - еле слышно прошептала блондинка справа.
   Его усадили между собой, придвинули чистую тарелку и налили полную рюмку. "Пей до дна, пей до дна!" - запели цыганскими голосами, и Владимир, не устояв перед неожиданным напором, да и не особо сопротивляясь, опрокинул рюмку глубоко в глотку и закусил соленым огурцом, поданным на вилке. Хоровод незнакомых, но красивых мужских и женских лиц, вскружил ему голову, шум разговоров, мелодии песен и вторая рюмка успокоили, сняли напряжение долгой поездки и горечь самоедства. И к тому же обе Олечки были рядом и заманчиво заглядывали прекрасными глазами. Ни одна из них не была больна - в этом Мендельсон мог поклясться. Это он разглядел еще до первой рюмки, поэтому и позволил себе расслабиться. Теперь он рассматривал их более подробно, пытаясь угадать, которая из них настоящая. Но сделать это было трудно, потому что были они слишком похожи: прической, косметикой и молчанием - совсем, как две подружки после многолетнего знакомства. И все же, если сравнивать длину ресниц, цвет глаз, форму носа и подбородка, то различия, несомненно, существовали. Милашки сидели вплотную к Владимиру, тесно прижав с боков, но при этом вели себя так, словно были только вдвоем и, как будто, не обращали на Мендельсона ни малейшего внимания. Иногда они склонялись перед врачом и неслышно шептались о чем-то интимном. Иной раз шелестели за спиной, и от их придыхания горел затылок, а шея холодела от шелковистого прикосновения волос. Они кружились вокруг Мендельсона, исполняя беззвучный балет под звуки воображаемой музыки.
   Владимир осторожно обнял блондинок за талии. Те охотно и гибко поддались...
   - Как тебя зовут? - прошептал в близкое ушко, но вместо ответа девушка приложила палец к его губам.
   - А тебя? - обратился к второй Мышкиной, но и та не ответила. Лишь молча округлила глаза.
   На другом конце стола сидел импозантный седовласый мужчина и грустно беседовал с красивой, но очень бледной брюнеткой. Владимир прислушался к их разговору.
   - Не в моих правилах обсуждать сценарии фильмов! Если бы я сам выбирал, где играть и какие роли!.. И все-таки, не люблю умирать... Убивать люблю, умирать - нет!
   Брюнетка обхватила голову руками и закатила глаза.
   - Но особенно противно, когда, в попытке разжалобить зрителя, сценарист убивает всех героев. А в жизни печальных концов не бывает! В сознании живущих печальный аффект недолговечен. Он плохо сохраняется в синапсах мозга, подверженный быстрому стиранию или вытеснению даже запахом молочного шоколада с ванилью. Дольше всего страдают родители погибших детей, да и те...
   Брюнетка заломила руки.
   - В понимании медицины, затянувшееся горе - это болезнь, а когда не существует видимой глазу достойной причины - депрессия.
   - Не желаю сниматься в фильме Прокофьева! - заявил молодой актер, обращаясь все к той же неустойчивой, качающейся брюнетке. - Его метод мне не подходит. Он показывает, как улыбаться, как сесть, как встать, словно я мальчишка - сопляк, не умеющий двигаться по сцене. Он все делает за меня, и мне это противно. Я хочу свободы, игры, проникновения, а вместо - муштра! С ним напрягаться не надо, думать не надо. Он хочет, чтобы я повторял его ужимки, как пинокио, а я - артист, я учился, я играю с детства! Я могу исполнить собаку, коня, короля, хулигана. Но роль врача Мендельсона мне не нравится, ни личность его, ни имя!
   Владимир вздрогнул, услышав собственное имя, оторвал руки от сладеньких Мышкиных талий, встал и хотел представиться, но на его порыв никто не обратил внимания, и тогда он просто вышел из-за стола и прогулялся по залу. На небольшом столике возле стены он обнаружил сложенные стопкой переплетенные листы, взял веером раскрытый верхний экземпляр и прочитал заглавие: "Тайны доктора Мендельсона, автор сценария Прокофьев". Выбрал наугад страницу и погрузился в чтение.
   "Мендельсон шел по дороге, подсказанной Смертью и Тишиной, руководствуясь скорее интуицией, чем следами, скорее неподвижным мерцанием звезд, чем живым направлением ветров. Он шел по каменистой пустыне, сухой и жесткой, счастливо лишенной изменчивости, единственно верной среде обитания бестелесных нимф. "Ты мог бы войти два раза в одну и ту же пустыню!" - посоветовал он греку, повстречавшемуся на пути. Владимир шел, удивляясь громкости своих шагов, убеждаясь в отсутствии абсолютной тьмы, покрываясь пылью и сливаясь с серым пейзажем, словно ходячий соляной столп. В пустыне, он стал шествовать иначе, гордо и спокойно, неспешно, уверенно, как человек ниоткуда, никому не свой и никому не чужой - ничей.
   Он встретил оазис, полный больных людей. Их недуг передавался во время любовных игр, с жидкостью и соком тел, с объятиями и поцелуями. Мендельсон вобрал в себя их болезнь, впитал ее сладкий налив. Их раны, сочащиеся кровью, словно перешли и на его тело, их боль стала его болью, их нарывы - его нарывами. Он жил с ними, он стал своим, он познал их веру, их смерть и рождение, он растил их детей и готовил их к браку, зная, что после первой же ночи любви, их дни станут коротки, и болезнь проникнет в их тела прежде, чем соединение половых клеток заложит новую плоть. И все же он поощрял их на брак, на плодовитую хоть и короткую половую жизнь. Сам-то он знал, как уберечься от заразы. Но для них не было другого выбора, кроме безудержного размножения в надежде на рождение поколения, устойчивого к яду.
   Такое было и раньше, когда чума наступала на город. Крысы приносили болезнь людям. Каждый второй заболевал, каждый третий умирал. Врачи погибали в той же мере, заражаясь от больных. В одном таком городе в центре Европы жил доктор Бурие. Люди города разделились тогда на две части: одни сгруппировались вокруг священника, другие - вокруг целителя. В те дни Бурие пожалел, что был врачом, потому что десятки людей запрудили его дом в надежде на помощь. И в прежние времена они посещали его клинику, входили с мольбой, получали лечение и выходили. ВЫХОДИЛИ! Покидали, исчезали из его жизни! Но теперь больные заняли его территорию всю до последнего угла. Они видели, что Бурие здоров и невредим, и требовали от него лекарства. Однако чем он мог им помочь? Но больные проникли в его лабораторию, кто-то подсмотрел, как лекарь пробовал на вкус зеленый эликсир, сваренный из корня крапивы, и решил, что это и есть целебное снадобье.
   И Бурие согласился на подлог. Он потчевал их горьким отваром, но делал и кое-что еще: вскрывал гнойники, накладывал холодные компрессы, перевязывал больные места, смывал грязь, поил водой сухие глотки. Когда запасы крапивного корня истощились, он изготовил другое снадобье, похожее по вкусу и цвету, и пользовал их новым эликсиром, скрывая обман. Он ходил среди них, как призрак, здоровый среди больных, а те молились на него и целовали ему руки. Какую бы жидкость не наливал лекарь в сухие рты, чем бы ни перевязывал раны - больным становилось лучше. Настолько безнадежным было их положение, что все, что ни делал лекарь, помогало, снимало боль, страх перед смертью, ненадолго, но облегчало страдания. И он уверовал в свою роль, убедившись, что даже в этой невозможной ситуации он способен помочь больным. Он хотел описать свои наблюдения в книге, но не успел. Чума настигла ослабшего, к концу эпидемии. Он умер, окруженный своими больными, послушно глотая зеленое снадобье, приготовленное для обмана других.
   Когда Мендельсон, наблюдая за людьми оазиса, понял, что их болезнь передается путем Венеры, он познал, как победить ее. При отсутствии лекарств он мог предложить этим людям воздержаться от занятий любовью, но тогда их племя вскоре вымерло бы. Он мог предложить им привести женихов и невест из здорового соседнего оазиса, но тогда их племя перестало бы существовать в той же мере, ибо их отпрыски не были бы на них похожи. Он предложил им третий путь: покориться болезни, познать ее искаженную логику и жить вместе с ней. "Пусть будет у вас столько детей, сколько может родить ваше чрево!" - сказал он им. Он понял, что такой недуг не мешает продолжению их рода, и убедил старейшин снизить возраст вступления в брак. "Чем больше сменится поколений, тем скорее появятся мутанты, устойчивые к агенту болезни", - в тайне рассуждал он, и лично присутствовал при совокуплении детей, и наблюдал за беременными девочками. Мендельсон знал, что умрет раньше, чем увидит плоды своих усилий. Он покинул больной оазис и вернулся в пустыню бесшумными шагами".
   Владимир захлопнул книгу, небрежно бросил ее на стул. "Эффект плацебо! - подумал он. - Давно известен положительный эффект таблетки, не содержащей активного вещества, но врученной больному, в качестве целительного лекарства. И при чем тут Мендельсон?" "И какой же это сценарий без диалогов?" - вырвалось у него вслух.
   - Вот и я говорю, что это не сценарий! - поддержал его молодой красавец. - Наш режиссер придумывает слова "на ходу" и заставляет копировать его гримасы. Но мне это не по душе!
   Он бушевал, стучал кулаком и спорил сам с собою, а Владимир тем временем вернулся на свое место между двумя блондинками. Те раздвинулись, пропуская его к себе, а затем вновь прижались к нему грудью. Руки Мендельсона внезапно оказались под столом и занялись блудливой игрой с бедрами блондинок. Вскоре Владимир достиг того блаженного состояния, когда волны возбуждения накатываются - накатываются - накатываются, не проливая впустую ни капли, и завертел головой в поисках укромного уголка, небольшой комнатки с диваном, кроватью или стулом. Да пусть это будет темный закуток, отгороженный ширмой, что бы взгляд брюнетки не помешал... Наконец, он придумал, что посадит соседок в машину, выедет за город и выжмет газ... Он попытался встать и увлечь их за собой, шепча в ушки что-то вроде: "Пойдемте со мной, поедем кататься!" - но Олечки плотно держались на местах, как будто их вполне удовлетворяло бесконечное сидение в обнимку и игры под столом. Мендельсон стал терять терпение и вдруг почувствовал, что в комнате что-то изменилось. Что-то неуловимо переместилось в ситуации за столом, лишило ее прежней сбалансированной асимметрии, нарушило ее странную гармонию. В этот момент одна из Олечек повернула к нему очаровательную головку и неожиданно громко сказала:
   - Вы искали Ольгу Мышкину? Она только что собрала вещи и ушла!
   Владимир осознал, что нарушило гармонию стола - бледная брюнетка исчезла! Он вспомнил ее странное поведение, слабость, качание головой и заламывание рук, вычурные позы и глубокую бледность, выбежал на крыльцо, заметил садящуюся в такси девушку, спешно завел машину и бросился в погоню.
  
  

10

  
   Таксист, везущий Олечку, ехал быстро, бесшумно и ловко, как вор в ночи, плавно вписывался в повороты, не дергал рулем, вовремя перестраивался в нужный ряд и всякий раз выигрывал у Владимира важные доли секунды. Преследовать умелого водителя было хлопотно, особенно потому, что цель поездки была неизвестна. Мендельсон потел, и сердце его замирало, влетая в повороты на большей, чем обычно, скорости. Следя за беглецами, он не успевал смотреть по сторонам и рисковал столкнуться с встречным транспортом. Ему удалось запомнить две первые цифры на номере таксомотора и с их помощью узнавать преследуемых, то и дело скрывающихся между легковушек и грузовиков. Шофер выбирал узкие улочки с редким движением и малым количеством светофоров, но с частыми и резкими поворотами. Владимир, как мог, старался догнать его, но тот все ускорял движение, насмешливо вихляя приподнятым задом Пассата и не утруждая себя включением поворотных огней. На затяжном подъеме он непринужденно прибавил газ и ушел в отрыв. Владимир, натужно ревя мотором, догонял в отчаянном рывке, но тот пропал в темной яме неожиданного спуска, сверкнул на мгновение тормозными огнями, вильнул, как обычно, задом, и исчез в боковой улице. Владимир с опозданием свернул по его следам, но таксиста и след простыл. Вместо того чтобы прибавить скорость, Мендельсон, поехал медленно, напряженно вглядываясь в темные окна припаркованных вдоль дороги машин, доехал до т-образного перекрестка, остановился, выбирая направление, заметил вдали красные огни и освещенную шапку удаляющегося таксомотора, и бросился за ним. Шофер ехал медленно, а потом и вовсе остановился, подсчитывая выручку за день. "Где твоя пассажирка?" - спросил Мендельсон, поравнявшись, но тот ничего не ответил, а лишь взглянул отсутствующим взглядом, беззвучно шевеля губами. Владимир развернулся и поехал назад.
   Это была промышленная зона, ночная, скучная и тихая, но уже через минуту Мендельсон заметил открытую лавку, торгующую пивом и выпечкой, пустынную, как и все вокруг. В нескольких шагах приоткрылась скрытая дверь, и донеслась громкая музыка. Группа парней нетрезво вытеснилась на улицу, а за ними выглянул здоровенный вышибала, намереваясь закрыть дверь, но Мендельсон поторопился и успел проникнуть внутрь в полутемный зал, разделенный по периметру на кабинки, между которыми находилась небольшая паркетная площадка, торчал металлический стержень и стоял стул - привычный инвентарь заведений подобного рода. Владимир скрылся в темном углу, ожидая появления той, поиски которой и привели к неожиданным событиям сегодняшнего вечера. Он был рад, что попал сюда не умышлено, а, можно сказать, по работе, преследуя непокорную больную, беспутно ускользавшую от врача. Случайность происходящего придало ему точку зрения постороннего наблюдателя, а не алчного потребителя эротики. Он с усмешкой обозревал разбросанных по залу любителей платного секса, довольный, что сам-то находится здесь по совсем другой причине.
   Под звуки громкой музыки на середину выбежала тоненькая девушка, та самая, которую поджидал Мендельсон. Ее черные волосы были собраны в узел, на ней было торжественное черное платье, короткое спереди и длинное сзади, и черные туфли. Она была слишком хороша для подобного места работы, слишком мила и танцевальна. Возможно, она была лишь стриптизерка, танцовщица, студентка, подрабатывающая деньги фривольными танцами. Столь изящна, столь молода, что у Мендельсона захватило дыхание, когда черное платье упало к ее ногам, и бледная маленькая грудь обнажилась беззащитно, застенчиво просвечивая сквозь пальцы. Она казалась девочкой - ребенком, самозабвенно предающейся танцам возле зеркала в спальной комнате, непонятным образом попавшей в это неприличное заведение на обозрение мужчинам, чьи жадные взоры сверкали из темных углов, чьи скабрезные мысли зашли уже слишком далеко, гораздо дальше, чем эта малышка должна была позволить. Мендельсон вздрогнул при мысли о том, что заставило ее прийти сюда, больной, кровоточащей. Ведь это была его пациентка! Он знал, что через несколько минут увезет ее, уведет с собой на зависть скрытым в темноте импотентам и спасет от болезни и от них. От Владимира не укрылась ее бледность, подчеркнутая светом неоновых ламп, но ладошки и пятки были розовыми, и щеки раскраснелись во время танца, хотя танцевала она без огня, болезненно повисала на металлической жерди и уныло приседала над стулом. Она походила лицом на ту брюнетку из иерусалимской студии. Но вот музыка затихла, и стриптизерка, прижав к груди платье, резво убежала в темноту. "Слишком резво", - подумал Мендельсон, и сомнения закрались в его голову.
   Он колебался, пока на арену не вышла другая танцовщица - брюнетка со стрижкой каре, красивая, гордая и бледная, ни дать, ни взять артистка Олечка Мышкина. Эта была активна и бодра, и с чувством исполняла свой танец на жерди, резкими движениями избавляясь от душившей ее одежды.
   Вслед за ней вышла третья брюнетка в обтягивающем трико, с волосами, обсыпанными жемчужной пудрой, сверкающими глазами и вздутой грудью, еще меньше похожая на Олечку Мышкину, чем две предыдущие... Владимир поднялся с места и пошел "за кулисы" разбираться. Но дорогу ему преградил вышибала.
   - Вход дальше платный!
   - Но я врач, - вынужден был признаться Мендельсон. - Я ищу здесь свою пациентку!
   - Заплатите в кассу и ищите кого угодно!
   Владимир бросил деньги на стол перед черноволосой кассиршей, безучастно лежащей на кассе, спрятав лицо в руки. Завернув за угол, он увидел сразу всех стриптизерок, развалившихся в свободных позах на кушетках вдоль стен. При виде посетителя, их смех затих, и лица приняли наигранно гостеприимное выражение. Ни одна из них не была брюнеткой! Владимир обнаружил в стороне черные парики, нахлобученные на манекены.
   - Я ищу Ольгу Мышкину, - уныло проговорил он, но девицы лишь переглянулись между собой и скорчили смешные рожицы, не удостоив доктора ответом.
   Мендельсон вернулся в зал. Не смотря на провал, он был уверен, что его цель скрывается где-то здесь, но, возможно, под другим именем, учитывая особенности заведения. Владимир пожалел, что выдал себя, и притаился в своем укрытии.
   На арену вышла первая стриптизерка, которую Владимир прежде обозвал студенткой. Но теперь на ней был белый парик, и ее невинность приобрела порочные черты, те, что будоражат мужчин более всего, неотразимое сочетание девственности и тлена. Для Мендельсона она уже не была его пациенткой, перестала быть больной девочкой, и сквозь отеческие чувства медленно проявилось естественное мужское возбуждение, если не сказать вожделение. Теперь он восхищался ее юной женственностью, медлительными, но влекущими движениями, изгибом спины, линией плеч. И в этот неподходящий момент к нему подкрался вышибала и прошептал на ухо.
   - Вы сказали, что Вы - доктор? Помогите нам, кассирше плохо!
   Мендельсон неохотно поплелся за ним. Девушка лежала на полу, над ней кто-то трудился, обмахивая листом бумаги. "Обморок", - диагностировал Владимир. Слабый, но отчетливый пульс, едва заметное дыхание, черные волосы разметались по полу, подчеркивая бледность кожи. Мендельсон похлопал девушку по щекам, окропил водой. Вышибала и другой человек, были послушны и смотрели с уважением. Вот задрожали ее ресницы и слегка порозовели губы. Открылись глаза и уставились на Мендельсона, не понимая. Он приподнял ей голову, дал воды и отошел в сторону, а те двое усадили девушку спиной к стене, обрадованные, что все обошлось. "Ей лучше отправиться домой", - посоветовал вышибале Владимир, и отвернулся, намереваясь вернуться в зал, но вдруг всмотрелся в поверженную кассиршу, медленно и неотвратимо прозревая... Это была она, девушка из студии, молчаливая собеседница седовласого мужчины и красавца актера... Боясь ошибки, он наклонился к ней и спросил:
   - Вы - Мышкина? Ольга?
   - Да - пролепетала она.
   - Вы приходили сегодня утром в поликлинику к Борису, семейному врачу?
   - ......?
   - Вам нужно срочно в больницу, анализ крови нехороший, гемоглобин упал, и я ищу Вас весь вечер, чтобы сообщить об этом!
   - Но почему Вы?
   - Так получилось, но объяснять некогда. Помогите мне! - обратился к громиле.
   Дорогу в приемный покой они проделали молча. Владимир наблюдал за девушкой со стороны, боясь, как бы обморок не повторился. Он плавно вписывался в повороты и осторожно объезжал ухабы. Он вез свою пациентку, нестабильную, нелепую больную Олечку Мышкину, не пытаясь разговаривать с ней, ни шутить, ни расспрашивать о симптомах болезни. Это казалось неуместным в поездке по ночному городу, в темноте салона, в тишине фонарей. Он украдкой посматривал на ее бледный профиль и щуплые плечи и почему-то проникся к ней нежностью, что мешало ему выполнять роль врача. Впрочем, в ту минуту он им и не был. В этой случайной истории он исполнял роль старательного посыльного или прилежного почтальона, ну, может быть, сыщика, но никак не врача. И это было ему приятно. Неожиданно и приятно...
   Владимир привез ее в приемный покой, сдал на руки знакомым врачам и покинул больницу только после того, как убедился, что необходимые анализы взяты, и должное внимание девушке гарантировано. Продолжая роль посыльного, он уехал домой, не дожидаясь диагноза, не вмешиваясь в лечение, но предоставив дежурным врачам исполнить свой долг...
  

11

  
   На следующий день он все еще испытывал воодушевление от вчерашней истории, и ему не терпелось узнать диагноз Ольги Мышкиной. Но вместо того на входе в отделение его взгляд споткнулся о лежачего Прокофьева, и Мендельсон вспомнил о новом лекарстве, экспериментальном, не опробованном еще в этой больнице, но многообещающем и эффективном - последней надежде обреченного режиссера. Прокофьев все еще лежал на боку, повернувшись спиной ко всему миру, но Мендельсон почувствовал, что главный протест больного сосредоточен против его врача - самого Владимира, хотя он-то как раз был меньше всех виноват, что "знаменитые" профессора напрасно запретили режиссеру пить его любимую водку и забыли предупредить, что ишемическая болезнь сердца будет исподволь продолжаться, разъедая вновь вшитые сосуды, какие бы ограничения ни ввел несчастный больной в свою жизнь. "Несчастный!" - Владимир отметил, что правильно употребил это слово в мысленном диалоге с пациентом. Что-то вроде искреннего сострадания шевельнулось в его душе, настоящей жалости к лежащему неподвижно человеку, который еще вчера увлеченно смотрел на нескончаемый поток марширующих манекенщиц, а сегодня даже его спина имела вид унылый и безнадежный.
   Мендельсон составил план действий. Прежде всего, он должен освободить себе время на оформление необходимых документов и получение разрешения на новое лечение. Поэтому от обхода больных он отказался, а вместо себя отправил Юлию Наталевич. "Прокофьев с ней знаком мало, и есть шанс, что его депрессия смягчится от вида хорошенькой женщины". А сам отправился бегать по этажам, чтобы скорейшим образом добыть нужное лекарство.
   Юлия Наталевич нашла Прокофьева неподвижно лежащим на левом боку, с полузакрытыми глазами и плотно сжатым ртом. Больничный завтрак на потертом подносе остался нетронутым. Телевизионный экран был мертв. Больной не ответил ни на приветствие, ни на вопрос о самочувствии. Тем не менее, Юлия прослушала его сердце и легкие и обнаружила неровные глухие тоны и хрипы, напоминавшие скрип свежего снега - признаки слабой работы сердца. И кардиограмма была под стать: грубо искаженные электрические знаки бежали и обгоняли друг друга, сталкивались, сплющивались и выгибались, сливались вместе и разбегались врозь, словно ведьмин танец на Лысой горе. Здесь были все виды электрических нарушений, все возможные аберрации, все мыслимые искажения, не было только милого сердцу порядка - простого чередования плавных волн и резких игольчатых пиков. Человек с такой кардиограммой не может равнодушно лежать на боку - его преследует страх смерти, неизбежно сопровождающий беспорядочные сердечные тоны. В такие минуты больной, если он не потерял сознание, должен хватать врача за руку и с паникой в глазах спрашивать: "Доктор, я умираю?" Или, держась за сердце правой рукой, умолять дать ему лечение, а лучше сделать укол, хотя можно и таблетку, но поскорее что-нибудь сделать, только бы снять страх. В такие мгновения скорая помощь проносится по улицам, включив сирену, и в домах вдоль ее пути напуганные спросонья сердечники спешно глотают розовые таблетки нитроглицерина и постепенно успокаиваются, радуясь, что это не к ним. В эти минуты руки непроизвольно тянутся к головам и медленно стягивают шапки, сгибаются шеи, и прячут взгляд глаза.
   Но доктор Юлия Наталевич привыкла к подобным моментам. Она быстро, строго и без суеты приказала медсестрам перевести больного в палату для умирающих и нестабильных, слабо реагирующих стариков.
   Юлия Наталевич попыталась выяснить, не болит ли у больного сердце, но сколько ни спрашивала пациента дотошная Юлия, сколько ни вглядывалась ему в глаза, сколько ни кричала ему в уши, ей так и не удалось добиться вразумительного ответа.
   Наталевич, однако, не была посвящена в историю длительной болезни режиссера Прокофьева и посему, внутренне пожав плечами, а внешне сохранив приличествующую ситуации деловую строгость лица, сделала необходимые записи в истории болезни и продолжила обход больных.
   А доктор Мендельсон в это время ездил на лифте по этажам больницы и иногда, когда терпения не хватало, бегал по лестницам вверх и вниз, между председателями комиссий и ответственными работниками, между складом и аптекой, перенося подписанные и неподписанные бланки и требуя недостающих виз. Лекарство было новое, мало знакомое, редкое, и никто толком не знал, какие осложнения оно может вызвать. Но в случае с Прокофьевым, и в этом были согласны все, терять было нечего. Больной умирал, поэтому каким бы опасным ни было новое лекарство, состояние пациента было еще опаснее.
   Итак, успешно преодолев бюрократические препятствия, добился Мендельсон обещания главного аптекаря, что лекарство поступит в его распоряжение к концу рабочего дня.
   Однако где же находится та, которую он привез ночью в приемный покой?
   Владимир набрал номер справочной больницы и не без опаски произнес имя и фамилию своей больной. Кто его знает, чем окончилась эта запутанная история, и какого рода неожиданности ждут еще впереди; неожиданности, которыми изобилует специальность врача и которые ни один врач на свете не любит, всей душой желая все их предусмотреть, чтобы и не было вовсе никаких неожиданностей.
   - Госпитализирована в гинекологическом отделении, - безразличным тоном сообщила женщина - информатор.
   - В гинекологическом... - удивился Мендельсон.
   В своей работе он редко встречался с молоденькими женщинами и позабыл, в чем чаще всего заключаются их проблемы. Владимир безотлагательно позвонил в гинекологию и осведомился у медсестер о состоянии здоровья Ольги Мышкиной.
   - Состояние стабильное, отдыхает после операции...
   Владимир опять помчался по этажам. Вчера во время ночных поисков он и не предполагал, что дело так серьезно и закончится операцией. Он вообще не думал вчера о диагнозе, а действовал инстинктивно и сосредоточился на преследовании, как настоящий посыльный. Счастье, что он нашел-таки Мышкину и доставил в больницу. Владимир ринулся в ординаторскую и набросился на первого попавшегося врача.
   - Что нашли у Мышкиной Ольги на операции?
   Незнакомый врач опешил от напора Мендельсона.
   - А Вы ей кем приходитесь?
   - Семейным врачом.
   - А... - разочарованно протянул доктор. - У нее была внематочная беременность, которая лопнула и закровила.
   - А теперь как обстоят дела?
   - А теперь она уже не беременна и, надеюсь, что это больше не повторится, - не удержался от циничной шутки врач и многозначительно посмотрел на взволнованного Мендельсона.
   Владимир отправился искать Ольгу, но почему-то пошел по коридору в противоположную от ее палаты сторону и, хоть и заглядывал в открытые двери на сидячих, лежачих и ходячих пациенток, но не всматривался в их лица, а поглядывал издали и вскользь и очень быстро достиг выхода из гинекологического отделения. Поднимаясь по лифту на свой этаж, он выглядел озабоченным и смущенным. В кабинете за столом, он уставился в лист бумаги, отображавший чей-то нерадостный анализ, и принялся чертить на нем египетские иероглифы.
   (В руку - лбом, открыв глаза.) "Посыльный - так посыльный! Почтальон не вскрывает писем, гонец не выясняет результат переданного им сообщения. Передать - и исчезнуть, если шкура дорога! Профессиональный риск посыльного - разбиться о скалу чужих страстей, быть сброшенным на копья чуждой ярости. Профессиональный риск врача - быть похороненным вместе с пациентом. Бесстрастный посыльный, бесчувственный врач. Бесстрастный посыльный, бесчувственный врач. Бесстрастный посыльный, бесчувственный врач. Бесстрастный..."
   В кабинет вошла Юлия Наталевич, ахнула и отобрала у Мендельсона изрисованный анализ крови.
   - Ну, совсем, как ребенок, - сказала она по-матерински и коснулась его плеча рукой. - Прокофьев плох. Кардиограмма с перебоями, в легких - вода. Не желает ни с кем разговаривать, лежит на боку и смотрит на стену.
   - Даже в твоем присутствии?
   - Да...
   Режиссер лежал на правом боку лицом к стене. Глаза открыты, но взгляд неподвижен. На лице не обида, а безразличие к сердечным болям, аритмии, врачам и болезни.
   Мендельсон попытался заговорить с больным, достал стетоскоп, прослушал грудную клетку. Но Прокофьев не повернул головы и не повел глазами, даже когда Владимир включил подвешенный над изголовьем телевизор. Канал мод немедленно заработал, словно видеомагнитофон, начав с того места, на котором был остановлен просмотр: по подиуму, как заведенные куклы, размеренно вышагивали манекенщицы. Ритм их движения был продиктован звучащей за кадром монотонной поп музыкой, одежда сидела на них, как на вешалках; безразличие сквозило в каждом отрепетированном жесте, а взгляд был холодно пуст. Их угловатые плечи оставались неподвижны, а костистые коленки угрожающе взметали платье. Их окружали черно-белые люди, опустившие головы в блокноты.
   Владимир выключил телевизор. В комнате врачей он открыл папку с историей болезни Прокофьева, долго листал разноцветные страницы, нашел то, что искал, и повеселел: благоразумные медсестры не забыли записать телефон родственников для передачи "чрезвычайных сообщений". Мендельсон, нимало не смутившись, набрал тот самый номер. После четырех длинных гудков прозвучал голос Прокофьева, записанный на автоответчик: "Оставьте сообщение после сигнала!" Владимир уныло отключил телефон, и его пальцы снова начали свой нервный перестук, а когда ненароком поднял глаза, то обомлел: обе вчерашние Олечки стояли перед ним словно овеществленная, хоть и неуместная, мысль. Но Олечки, не узнавая Владимира, топтались на месте и стеснялись, пока одна из них не решилась задать вопрос: "Как обстоят дела у режиссера Прокофьева?"
   Олечки встряхивали светлыми волосами и смотрели на Мендельсона широко распахнутыми глазами, но вместо ответа врач увлек их за собой в палату больного. У входа в палату он пропустил их вперед, а сам занял позицию наблюдателя и с удовлетворением заметил, как вытянулись носы у посетителей, и даже полуслепые паркинсоники, почуяв запах молодых женщин, на мгновение прекратили дразнящую трясучку, как стихли разговоры и замигали экраны телевизоров, пристыженные живой красотой. И только Прокофьев не изменил своей позы, не повернул головы, не протер глаз. Наблюдая со стороны, как склонились над режиссером две подружки, придерживая волосы, падающие ему на лицо, Мендельсон вдруг остро пожалел, что не он лежит на больничной кровати, что не к нему обращаются их небесные глаза, что не его пытаются разбудить прикосновением женских рук. Он внезапно почувствовал зависть к золотым цепочкам, обвивающим их гибкие шеи, и к кулонам, целующим грудь. Одна из подружек сидела к Мендельсону спиной, нагнувшись так, что короткая кофточка приподнялась, обнажая талию в том месте, где находится самый глубокий прогиб позвоночника... Владимир подошел поближе, увидел остекленевший взгляд больного, безвольный изгиб рук, вспомнил, зачем привел к нему очаровательных Олечек, и понял, что ошибся, что не удастся ему пробить брешь в Прокофьевской кататонии с помощью золотой броши. И повел девушек обратной дорогой, но на этот раз умышленно укоротил путь, чтобы меньше чужих глаз увидели его четвероногое сокровище, и, приведя в свой кабинет, стал рассказывать им про болезнь режиссера, про кардиограмму и новое лекарство, в котором заключался последний спасительный шанс. Он был красноречив, он пускал пыль в глаза, а сам мечтал опять оказаться с ними за одним столом и слушать их беззвучную болтовню. Но девушки не узнавали его! Неужели так безнадежно преобразует человека медицинский халат и стетоскоп?!
   Он захотел открыться, вслух назвать их Олечками (как же их зовут на самом деле?) и обнять за плечи, но именно в эту минуту появилась в кабинете Юлия Наталевич и поразительно долго шуршала бумагами за его спиной, назойливо открывала и закрывала ящики. И Мендельсону ничего не оставалось делать, как отпустить девушек восвояси, так и не узнав их настоящих имен. Но как только Олечки покинули кабинет, так и Юлия исчезла, и Владимир снова остался наедине с мыслями о больном режиссере, о его болезни и своем провале.

12

   К концу рабочего дня доктор Мендельсон закруглял все углы и завязывал все концы, оставлял неудачи на работе и брал домой только успехи, чтобы забыть, что в больнице остались болеть его больные, часть из которых к утру похолодеет и перестанет нуждаться в лечении. Так было и в тот день, с той лишь разницей, что неудача с Прокофьевым, настойчиво зудела, не позволяя "выкинуть себя из головы".
   Покидая отделение, Владимир взглянул в направлении Прокофьева, и обнаружил внезапную перемену в его состоянии, которая заставила врача затормозить и даже сделать шаг назад. Прокофьев лежал прямо и смотрел перед собой на блестящий телевизионный экран, в одной руке держал кусок хлеба, в другой - больничный огурец, а рядом с ним сидела настоящая Олечка Мышкина, в больничном халате, подоткнутом между колен.
   Владимир замер возле двери в палату, боясь, что Прокофьев его заметит и опять закатится в кататонию. Наконец, он понял, как следует поступить, вернулся в кабинет и попросил медсестру привести к нему Ольгу Мышкину. И торопливо напялил медицинский халат, надеясь, что не будет ею узнан, и вдруг ...
   - Спасибо, доктор, что Вы спасли меня!
   - Нет, - покачал головой Владимир - Это не я, это гинекологи спасли Вам жизнь, прооперировали и остановили кровотечение. А я только привез Вам сообщение и даже не подозревал о диагнозе.
   - Хирурги вылечили меня, это правда, поставили диагноз, дали наркоз, разрезали, подключили капельницу - и я благодарна им за это. Но спасли меня Вы, именно Вы!
   - Хорошо, - Мендельсон сделал вид, что согласен. Не в первый раз ему приходилось принимать благодарность за то, чего, по его мнению, не совершал. - Давайте поговорим о Прокофьеве! Его дела очень плохи, он в опасности! Мне требуется его согласие на лечение особым новым лекарством. Это последний шанс.
   Владимир и Ольга вернулись к режиссеру. Тот немедленно оторвал взгляд от телевизора и уставился на девушку. И в течение последующего разговора он не спускал с нее глаз, не обращая внимания на врача.
   - Требуется Ваше согласие на получение нового лекарства, - обратился Мендельсон к Прокофьеву, но тот, не отрываясь, смотрел на Ольгу.
   Девушка едва заметно кивнула.
   - Я согласен! - буркнул режиссер.
   - Тогда подпишите бланк!
   Лист бумаги, испрещенный мелкими буквами, дрожал в руке Мендельсона. Прокофьев подписал, не читая. Врач бросился к медсестрам.
   - Срочно начинайте инфузию!
   Бледная, ничем не примечательная жидкость заполнила стаканчик капельницы и выступила на свободном конце. Раствор медленными каплями проник в кровь. Возбуждение, граничащее со страхом, заполнило мозг врача и проявилось пятнами на лице. Страх, а не удовлетворение, охватил его душу. Мендельсон перебирал в памяти возможные осложнения, связанные с новым лекарством. Рука потянулась к запирающей горошине. Еще не поздно было остановить вливание. И тогда он заметил спокойный взгляд Ольги. "Последний шанс, это его последний шанс!" - повторил он мысленно и покинул палату.
  

13

   Новое лекарство называлось Ангокор. Это название легко вписалось в лексикон врачей, сочетая два древних наименования из античных языков. Анг означало кровеносный сосуд и кор - сердце. Все вместе намекало на кровеносно-сосудистую систему - объект деятельности современных кардиологов. Лишь один человек знал секрет: название нового лекарства происходило от древнего города кхмеров, величайшей столицы разрушенного царства - Ангкора.
   Бенедикт Слуцкий праздновал необычайный успех. Радость разливалась по его членам, подогревала кровь и побуждала к глупостям. Радость, крепкая, как вино, пьянящая, бодрящая и возвышающая, радость, какую только месть может принести. Месть, сопряженная с успехом. Его лекарство, плод работы его отца, стало теперь всемирно известным. Путь к славе открыт! Пусть поздно, но врата бессмертия распахнулись и для его семьи. Слуцкий почти зримо ощутил, как гордо шествует загробная тень отца в пантеон бессмертных ученых, ступенькой выше его вечного врага Залмана Ваксмана.
   Как разошлись пути - дорожки этих ученых мужей, как успех разделил пуповину их однояйцевой жизни, можно теперь рассказать всем. Обиду скрывают ущербные, а победители любят ее вспоминать, торжествуя победу. Слуцкий опишет эту историю, всю до последней капельки правды, и никто не заподозрит его, победителя, в сквернословии и обмане. Историю, которая началась на Украине в начале двадцатого века, а закончилась в Америке в начале двадцать первого. Историю возвышения грязи.
   Сто или больше лет назад два местечковых еврея покинули родной дом и выехали в Германию. Родственник - многоопытный химик, один из тех, кто, исследуя уголь и нефть, участвовал в открытии антибактериального действия сульфаниламидов и, несколько позже, легендарного аспирина, отправил обоих юношей на поиски целебных грязей. В те годы, в первой четверти двадцатого века, химикам стало ясно, что искать лечебные вещества надо прямо под ногами, в почве, среди червей, мышей и плесени. Счастливчик Флеминг, открывший пенициллин, был далеко не первым, как принято думать, кто обратил внимание на ядовитый для микробов грибок, но самым упрямым, поставившим все на кон грязной чашки Петри, и удачно получившим стабильное и нетоксичное вещество - пенициллин. Сколько кошек он для этого заморил - одному Флемингу известно. Параллельно с ним работали и другие, параллельно, но не вместе. Каждый сам копал свою жилу, погружаясь по уши в почву в поисках смертельного для микробов эликсира.
   Тот родственник послал их далеко, гораздо дальше, чем они собирались попасть. Он послал их в Индию и Юго-Восточную Азию, отправил бродить не по карте, а по слухам, по тем местам, где по преданиям произошли чудесные исцеления, приказал собирать образцы почв, вод, грязей - всего, что могло содержать ростки живительных микроорганизмов.
   Здесь и разошлись пути Залмана Ваксмана и Баруха Слуцкого. Каждый получил задание и отправился в свою сторону, и перед расставанием поклялись они, как было принято в те времена, поделиться найденными сокровищами. Но "с носом" остался и немецкий родственник, и Барух Слуцкий. Никто из них так и не узнал, где пролегал путь Ваксмана, и как нашел он свои волшебные Стрептомицеты, из которых путем брожения получил активный стрептомицин, с легкостью убивавший туберкулезные бактерии. Залман был провозглашен гением, шведы присудили ему Нобелевскую премию. Правда, через несколько лет обнаружилось, что многие из пролеченных стрептомицином чахоточников оглохли или погибли от почечной недостаточности. Но было поздно. Ваксман уже стал живой историей медицины и классиком микробиологии.
   Пока Залман корпел в лаборатории, перегоняя грязи, Барух бродил по Филиппинам и Таиланду, Вьетнаму и Кампучии. За время длительного путешествия он почти позабыл, кто послал его и зачем. И все же, он был добросовестным трудягой и регулярно отправлял своему родственнику в Германию посылки с почвами, получая от него деньги на дальнейшие поиски. Он подолгу останавливался в буддистских монастырях, встречаемых по дороге, годами бродил по горным перевалам Гималаев, месяцами гостил у Рериха. Так и попал он в Ангкор, огромный древний город в глухих джунглях Кампучии. Истории о чудесных исцелениях привели его туда, а грандиозные развалины поразили воображение. Город не имел конца, однажды Барух шел целый день, но не смог завершить обход. Местами груды камней - останки бывших зданий - были столь велики, что заслоняли солнце. Развалины, обвитые лианами, плоские, обработанные человеческой рукой валуны, на которых грелись ящерицы и змеи, и вода... нескончаемые потоки воды, струящиеся в узких каналах; и пучеглазые любопытные обезьянки, карабкающиеся по древним камням... Как ни был Слуцкий очарован величественным городом, но французы из Юго-Восточной экспедиции были просто одержимы. Они производили опись развалин, зарисовывали фрески на стенах, расшифровывали размытые надписи, как будто хотели по прошлому узнать будущее. "Как случилось, - спрашивал их Барух, - что столь великий город был забыт и заброшен?" Но вместо ответа они показывали гигантские храмы, уцелевшие, несмотря на запустение: Ангкор Тхом, что построил великий царь Яяварман Седьмой в одиннадцатом веке, и Ангкор Ват, возведенный Суряварманом Вторым в двенадцатом. Последний сохранился в целости, благодаря стараниям буддистских монахов.
   Монахи знали эти места гораздо лучше французов, хотя и не занимались исторической чепухой. Они жили здесь всегда: во времена расцвета, во времена заката. Они были здесь, чтобы хранить единственную правду на земле - правду Будды. Они долго терпели, пока городом правили кхмерские цари, они умели ждать. Цари - их души изменчивы, их вера преходяща. Сегодня они любят Будду, хотя вчера молились Сиве или Вишне. А завтра, кого они предпочтут завтра? Когда в 1431 году на город напали забывшие страх войска Аюдхаи, монахи молились за кхмерского царя. Но когда город был разрушен тайцами, а царь изгнан, они молились только Будде. Теперь их храм принадлежал только им и их кумиру. Никакая другая религия не вырастет среди развалин, но вечно останется та, что была там последней. Так "благодаря" монахам, город, величиной с Париж, опустел и на века сохранил свои тайны.
   Вскоре Барух заболел. Как и следовало ожидать, бессмертная малярия настигла его среди современной сырости и древних стен. Французы предлагали ему таблетки, но Барух остался с монахами. Эти потчевали его необычайно горькой корой каких-то деревьев, и больной жевал ее, превозмогая отвращение, переставая жевать только тогда, когда зубы начинали стучать, а конечности тряслись, словно от холода, в малярийной лихорадке. Когда трясучка отпускала, Барух бродил между стен монастыря, наблюдал, подслушивал и выспрашивал истории об удивительных исцелениях. Но монахи не торопились открывать пришельцу свои тайны, хотя страдальцы стекались в эти места со всех сторон Кампучии. Некоторые из них умирали, но другие... Барух видел, как приносили их на носилках, скрюченных, изможденных, агонирующих. Они были так похожи друг на друга, как сходна была их болезнь. Монахи укрывали их в глубине лечебницы и не пускали туда Баруха. Что там происходило, путешественник не знал, но видел, как выпускали оттуда здоровых, ходячих и довольных. Барух терялся в догадках и мучился от невозможности проникнуть в глубь каменных сводов, где и происходило таинственное лечение. Азарт охотника гнал его внутрь. Он чувствовал развитым за эти годы нюхом, что во внутренних пещерах храма вызревает таинственное лекарство. Цель была близка, и Барух боялся спугнуть ее неосторожным движением, как брезгливую, стыдливую жар-птицу. Он ждал, а между тем неумолимо поправлялся. Малярия медленно отступала, приступы лихорадки ослабевали, укорачивались и уряжались. Монахи смотрели на него ласково, как на очередную свою удачу, как смотрит врач на исцеленного им больного. Но Барух вместо радости, испытывал разочарование, видя, как уплывает от него возможность совершить необычайное открытие...
   И вдруг лихорадка возобновилась. Она пришла с новой силой и теперь трясла его тело так, словно хотела вытрясти душу. Новые явления болезни были пострашнее предыдущих: то мучительные боли в левом подреберье скручивали его в клубок, то сознание мутилось, и образы прошлого представали перед взором, как живые. И однажды Баруху явилась его смерть. Он был молодым, и его смерть была для него не старой, не страшной старухой с клюкой, которая приходит за детьми, а женщиной лет сорока, дородной, с грудным низким голосом, доброй и ласковой.
   Монахи взяли его во внутренние покои. Вместо мрачных склепов Барух с удивлением обнаружил много света, деревьев и крошечное озеро с зеленой водой. Больных выносили на солнце, укладывали вокруг пруда и подавали еду и воду. Это напоминало рай, и Баруху иногда казалось, что он уже находится на том свете, но боль в скрюченных пальцах и чернота гангрены, чернильным пятном расплывающаяся ниже колен, убеждала его, что страдания еще не закончились.
   Барух ждал, когда начнется таинственное лечение, но монахи не торопились. "Должен пройти теплый дождь и две грозы", - сказал один из них. Сквозь бред, забытье и боль Барух догадался: "Плесень, они ждут, когда вырастет живая свежая плесень!"
   Первая гроза прогремела в тот же день, теплый дождь пролился на зеленое озеро, слегка разбавив его цвет. На следующий день озерная вода помутнела, как крепкий бульон, и червяки довольно закопошились в черных густых берегах. Плесень зрела и набирала сок, но силы Баруха были уже на исходе. Сознание все реже возвращалось к нему, боль почти прекратилась, и женщина лет сорока неизменно сидела у изголовья, держа его голову в руках. "Я умираю", - понял Барух и расслабился в ее теплых ладонях. Впереди перед ним маячило видение заснеженных гималайских гор, желанных, словно прохлада в летний полдень...
   Когда Барух открыл глаза, над ним грохотала гроза, теплый дождь лился на черные ноги, и голый по пояс монах раскачивался возле него, обмазывая его тело толстым слоем грязи, взятой со дна зеленого озера...
   Через месяц живой и здоровый, Слуцкий стоял перед зданием почты захолустного районного центра Сием Риап, находящегося в шести километрах от Ангкора, держа за пазухой мешочек с драгоценной почвой, исцелившей его самого. Перед тем, как отправить посылку европейскому адресату, он просмотрел ждущие его сообщения с направлением дальнейших поисков. На этот раз письмо из фирмы содержало всего два слова "миссия окончена" и деньги на обратную дорогу...
   Слуцкий не вернулся в Европу. Его путь пролегал в Америку, к своему другу Залману Ваксману. Пока Барух путешествовал, Залман корпел над науками. В короткое время он стал лучшим знатоком микробиологии почв, прочно обосновался в Рутжеровском университете, Брунсвик, штат Нью Джерси, и теперь уже на него работали безызвестные старатели, собирая плодотворную грязь в разных концах света. Почву, привезенную Слуцким, он проверял тщательнее обычного, ведь результат исцеления стоял перед ним, "как живой". Ваксман вырастил из той земельки неизвестную доселе плесень и кропотливо проверял ее антибактериальное действие, но тщетно. Болезнетворные бактерии так же счастливо развивались в ее присутствии, как и без него. Тогда Ваксман проверил ее действие на возбудителе малярии - и опять неудача! Малярийный плазмодий прекрасно размножался в культуре ангкорского грибка. Наконец, Залман сдался. Он вернул Слуцкому и землю, и выращенный грибок. "Чудес не бывает, твое выздоровление было спонтанным и не имеет отношения к плесени. Хотя возможен и второй вариант, - честно признался он. - Активное вещество существует, но я не смог его выделить".
   И тогда Барух Слуцкий совершил ошибку. Он порвал отношения с Ваксманом, уехал в Принстон, Нью-Джерси, где находилась знаменитая лаборатория Сквиба, и передал им на исследование свою драгоценную почву. Но и здесь его ожидал провал, болезненный и окончательный. В результате Барух обосновался в Нью-Йорке, завел, наконец, семью и, казалось, навеки расстался со своей мечтой. Казалось... Никто не знал, что он в тайне продолжает растить свою плесень, перенося ее с чашки на чашку в тишине влажного погреба. Но пришел день, и старший сын, Бенедикт, предстал перед отцом. Их встреча произошла в том самом погребе, в сырой тишине подвала. Отец говорил шепотом.
   - Ты видишь эти чашки Петри и проросшую в них плесень? Это она спасла мне жизнь в Кампучии! Это ангкорский грибок! Я сберегу его, как сберег до сих пор. А ты пойдешь учиться микробиологии и откроешь в нем активное вещество. Ты сделаешь то, что не удалось ни Ваксману, ни тому, другому! Только ты!
   Будущее Бенедикта было предопределено, он не мог не подчиниться воле отца, но мог ее модифицировать на свой лад. Вместо микробиологии, он посвятил себя клеточной физиологии и молекулярной биологии, нисколько не приблизившей его к разгадке упрямой плесени. Время шло, молодой Слуцкий заматерел в сложных науках, приобрел правильный подход, соединил теорию и практику и сам не заметил, как снова очутился в сыром подвале вместе с престарелым отцом. Он уже понял тогда, что нахрапом здесь не возьмешь, что нужно начать с самого начала, с болезни, с Ангкора. Барух рассказывал, а Бенедикт слушал историю волшебного исцеления. Все новые и новые подробности интересовали молодого Слуцкого, и Барух, чья память начала фальшивить, не раз раздражался, упрямился и спорил с излишними вопросами, не имеющими, казалось, отношения к делу. Бенедикт засел за монографии, изучил малярию вдоль и поперек, снова и снова заставлял старика вспоминать "пресловутую" историю. Наконец, он понял что-то зыбкое, нечто постепенно твердевшее, приобретавшее неуклюжую форму гипотезы, а затем и стройную фигуру теории. Излечение его отца не имело ничего общего ни с малярией, ни с антибактериальным действием плесени. Прав был Залман Ваксман. Ангкорский грибок не подавляет жизнь микроорганизмов, его роль в другом! Он открывает забитые, тромбированные сосуды и восстанавливает нарушенный кровоток! Скрупулезные исследования в дальнейшем подтвердили его правоту. Лабораторные эксперименты завершились удачей. Молекулярная химия выделила активный агент, определила его свойства. Введение подопытным мышам определило правильную дозировку и токсичность. Затем последовало экспериментальное ведение людям- добровольцам, а потом и первым сердечным больным. И только тогда его лекарство получило одобрение и утверждение американских и европейских авторитетов.
   Бенедикт Слуцкий предчувствовал триумф. Его лекарство, лекарство его отца пробилось теперь в первый ряд лечебных средств, направленных против атеросклероза и сердечного инфаркта - самой распространенной болезни последнего века. Слуцкий мысленно представил, какое паломничество больных ожидает Ангкор Ват - монастырь с целебной грязью - и содрогнулся. Ангкор не вынесет толпы. Древний город, как скелет доисторического мастодонта, рассыплется в прах при прохождении обутых в сапоги европейцев и американцев. И тогда решил Бенедикт Слуцкий сохранить втайне историю его отца и чудесного исцеления в Ангкоре - городе целебной грязи.

14

   Дни, последовавшие за началом нового лечения, были особенны тем, что Ангокор оказался даже эффективнее, чем предполагал Мендельсон. Уже на следующий день исчезли, как и не были, сердечные боли. Еще через день успокоилась буря на кардиограмме: электрическая кривая, раздраженно выгнутая, словно спинка фыркающей кошки - прогнулась и удовлетворенно вытянулась, как та же кошка под ласкающей рукой. Прокофьев, не переставая, глазел в телевизор на голых манекенщиц, словно внушенное ими возбуждение сможет когда-то ему пригодиться. Возле его кровати бессменно сидела лишенная придатка Олечка Мышкина и преданно смотрела в телевизор, будучи в тысячу раз живее и красивее, чем самая смазливая телемодель. По приходу Мендельсона, она отрывала от экрана взгляд и смотрела на врача с такой благодарностью, что тому становилось неловко, и ни малейшей сексуальной мыслишки не возникало у него, несмотря на всю ее артистическую красоту. Не на нее, а на режиссера любовался Владимир, как на собственное произведение искусства, как на торжество своей врачебной силы, и умения, и ума. Хотел того Прокофьев, или нет, осознавал или не осознавал, но и он принадлежал теперь Мендельсону, как принадлежали врачу его дети, любили они это или нет.
   Из тех дней Мендельсону запомнились двое больных из амбулаторного приема.
   Одной из них была молоденькая девушка, лет двадцати двух. У нее были растерянные прозрачные глаза, тонкая шея, узкая, относительно большой головы, грудь и маленький живот. Закончив осмотр, Владимир задумчиво вернулся к компьютеру, принялся печатать в заготовленные заранее строчки и, дойдя до описания глаз, задержался в раздумьи, словно и не заполнял подобные строки уже тысячу раз. "Что же полагается здесь описывать, - удивился он мысленно, - цвет, форму, взгляд?" Следующие далее параграфы требовали отметить в порядке ли губы, грудь, живот и ноги. В порядке ли?! Он явно насмехался над врачом, этот ничтожный компьютер. Мендельсон замер в замешательстве на несколько секунд, но девушка смотрела на него сочувственно и не торопила, словно сомнения врача были ей понятны. Странно, но до этого случая у Владимира не возникало проблем в заполнении компьютерных граф.... Мендельсон с трудом смог собраться с мыслями, чтобы продолжить прием.
   Другим больным был средних лет мужчина, тяжело дышавший от приступа астмы. Владимир выписал ему лечение.
   - Лекарства дома есть? - спросил он, имея в виду привычный для астматика набор медикаментов.
   - Какие там лекарства, у меня и дома нет! Я же на улице живу. Вот Вы мне рецепт написали, а у меня и денег нет! Дайте мне двадцать шекелей, я верну через два дня!
   Больной не просил, а требовал и настойчиво повторил свои слова. Мендельсон вспомнил одного наркомана, которому денег не дал, достал из кармана кошелек и вытащил пятьдесят шекелей.
   - Да ведь он же не отдаст! - ахнула восхищенная медсестра, когда за пациентом закрылась дверь, но Мендельсон рассердился и выгнал ее из кабинета.
  

15

   Ничто в то утро не предвещало беды: ни солнечная погода, ни отсутствие пробок на дорогах, ни запоздалые телефонные звонки, ни гудки раздраженных водителей, ни даже радиосводки об убитом гражданском и армейском населении. Но не успел Владимир выпить первую чашку кофе, как в кабинет вбежала Ольга Мышкина. Ее глаза метались в паническом ужасе.
   - Он не смотрит на меня, не отвечает, не разговаривает, а мычит.
   Мендельсон недовольно побрел за ней, как будто самое лучшее занятие в то спокойное утро было обозревать ужимки Прокофьева, но даже мимолетный взгляд на больного заставил его сердце похолодеть. Перекошенный рот, из которого капала слюна, безумный взгляд, направленный в одну сторону, безвольно лежащая правая рука и бьющаяся в мелкой судороге левая. Владимир растерянно поднял глаза - над режиссером висела перевернутая бутылочка, из которой медленная струйка вытекала прямо в вену больного. Этикетка на бутылочке гласила: "Ангокор"! Медленно прозревая, словно трезвея, переводил Мендельсон взгляд с раствора на больного и обратно. "Аааа...", - захотелось закричать во весь голос, но крик задохнулся и продолжил бесшумно звучать где-то в глубине его души. "Аааа...", - только он один слышал собственный крик. "Аааа...", - не переставало звенеть в ушах в течение всего того дня, пока бегал по лестницам в рентген и обратно, пока тешил себя напрасной надеждой, пока не убедился горько и бесповоротно, что у больного кровоизлияние в мозг, что причиной тому Ангокор, и что это конец. "Аааа...", - завывало в мозгу в те минуты, когда, повинуясь врачебной привычке, подключал умирающего режиссера к аппарату искусственного дыхания. "Аааа...", - немного утихло в течение вечернего амбулаторного приема, но затем возобновилось с новой силой. "Аааа...", - отошло на второй план воспаленного мозга, пока лупил, что есть силы по теннисному мячу, не заботясь о точности попадания, словно пощечины лепил невидимому врагу, словно махал кулаком после драки. "Аааа...", - возобновилось коротко и болезненно, когда положил голову на подушку, но еще не сомкнул глаз. "Аааа...", - отозвалось резко и громко нежданным звонком будильника, усиленным ярким солнечным светом, и звучало, пока глотал кофе, всю дорогу на работу, пока поднимался в лифте и смотрел, как заворачивали уже мертвого режиссера в синий чехол. И только тогда утих его крик, когда захлопнулись за санитарами двери отделения, навсегда увозя Прокофьева с глаз долой.
   Все те часы, пока звучал в голове Мендельсона задушенный крик, возле кровати парализованного режиссера сидела, положив руки на поручни, ассистентка Олечка Мышкина. Как раз в тот день ее выписали из гинекологического отделения, больничный халат сменился на ней элегантной одеждой. Красивая и привлекательная, наблюдала она за происходящим, пугаясь писка монитора, судорог, медсестер и врачей, поправляя подушку под безвольной головой режиссера, вздрагивая при каждом его движении или мычании.
   Все эти часы душа режиссера блуждала по темной пустыне, подгоняемая холодным ветром, пока не проникла в египетскую пирамиду, прошла по освещенному факелами коридору и улеглась на свободное ложе. Но тело Прокофьева еще находилось в больничной палате, где возле изголовья кровати сидела его смерть. Режиссер был не слишком старым, и смерть его была не ребенком, а молоденькой женщиной, напоминавшей ему кого-то, кого он вспомнить не мог. Закрывая глаза, Прокофьев попадал обратно в недра пирамиды, где белые женские тени кружились вокруг, задевая крылами одежды по рукам и лицу. Режиссер знал, что умирает, но смерть была приятной, как утренняя нега в летний день в постели с любимой. Открывая глаза, Прокофьев видел свою смерть. О такой молодой и красивой он и мечтать не смел, когда боролся с болезнью. Знал бы заранее, что смерть будет так прекрасна, не стал бы сопротивляться, давно бы умер. В восторге, он протянул для объятий руки, обнял обнаженные плечи, ощутил упругость обнаженной груди, влагу поцелуя и с удовольствием закрыл глаза...
   Проследив, как увезли тело режиссера, Мендельсон вернулся в свой кабинет. Здесь его поджидала Ольга Мышкина.
   - Вы могли спасти его, как спасли меня!
   - Я старался, - опустил голову Владимир, - нашел новое лекарство, и оно вначале помогло, но потом... У всякого лекарства есть побочные эффекты, иногда смертельные.
   - Вы могли спасти его! - упрямо твердила Ольга.
   Мендельсон отрицательно покачал головой.
   - Он был безнадежен и прожил несколько дополнительных дней только благодаря новому лечению.
   - Вы могли его спасти, как спасли меня!
   - Вас спасли хирурги!
   - Нет - нет, меня спасли Вы, нашли и спасли, а хирурги меня вылечили. Но Прокофьев был неизлечим, и нужно было его спасать, а не лечить!
   - Как же я мог его спасти, если он неизлечим!
   - Нужно было объяснить ему всю правду про алкоголь, а то он так и умер, сердит на весь мир.
   - Он не был сердит, я видел его глаза перед смертью. Он смотрел на Вас!
   - А я думала, что он без сознания...
   - Нет - нет, перед смертью Прокофьев пришел в себя! Посмотрел на Вас и улыбнулся!
   - Как мог он улыбнуться парализованным ртом?
   - ......... Я видел много смертей и знаю, как умирают в гневе и страхе. А Прокофьев умер в покое, потому что рядом были Вы - молодая красивая женщина.
   Ольга смолчала, пошевелила губами, перекатила во рту золотую монетку Мендельсонова утешения и вдруг прикоснулась губами к щеке Владимира...
   - Спасибо за все! - мягкая кисточка ее взгляда скользнула по его лицу. Разворот плеч, взмах волос, сквозняк, уносящий ее запах...
   Она ушла, но лишь через минуту-две Владимир опомнился от оцепенения и бросился в погоню за Ольгой. Не найдя девушку возле лифта, он спустился вниз, побродил в холле, на улице, автобусной остановке, стоянке такси и, завершая плавный круг, совершенно случайно встретил в коридоре доктора Юлию Наталевич с вопросами о живых больных.
  

16

  
   Работа, как работа.
   Семья, как семья.
   С пятого этажа вниз головой...
   В тот день Владимир лицом к лицу столкнулся с тем самым гинекологом, который сообщил ему об операции и внематочной беременности Олечки Мышкиной. Встреча не из приятных - Мендельсон едва кивнул и стремительно удалился по коридору, но тот догнал и стукнул по плечу, привлекая внимание.
   - Ты - врач больной Мышкиной?
   Мендельсон сделал вид, что не понимает.
   - Больная с кровотечением. Мы подозревали у нее внематочную. Вспомнил?
   - ......
   - Так вот, пришел ответ патологии. Пришел с опозданием, и мы не успели ей сообщить. Она выписалась и исчезла. Сможешь найти ее?
   - Зачем?
   - Патологи утверждают, что это была не внематочная беременность, а кое-что посерьезнее....
   Прошло немало дней со времен той истории, которая уже довольно-таки стерлась из памяти Мендельсона, вытесненная другими не менее печальными. Но теперь образы режиссера Прокофьева и Олечки Мышкиной живо предстали перед его глазами.
   - Я найду ее, - сказал он уверенно, - но сообщать ничего не буду. Это вы уж сами...
   Снова "посыльный" Владимир Мендельсон шел туда, где прежде жила Олечка Мышкина с бывшим мужем, свекровью и вечно занятым телефоном. И опять поднимался на лифте, и стучался в дверь, которую открыла ему все та же женщина с телефонной трубкой в руке.
   - Она уехала, вернулась в Петербург на Ленфильм, а где живет, не знаю - честно!
   Владимир поверил. Итак, Ольга уехала в Ленинград. Ситуация осложнялась ежеминутно. Владимир увяз в этом случае и чем дальше, тем меньше понимал, что происходит. Хотя задним числом, размышляя о жизни действующих в этой драме лиц, Мендельсон догадался, где ошибся. В самом деле, какая такая внематочная или другая беременность, могла возникнуть у Ольги Мышкиной? От кого? От несчастного режиссера, которому Владимир лично запретил принимать виагру? От бывшего мужа? От третьего лица, неизвестного Мендельсону мужчины - посетителя ночного стриптиза? Итак, диагноз беременности был ошибочен с самого начала. Но ведь Ольга должна была это понимать. Кто лучше ее самой знал, беременна ли?! Значит, она подозревала, что врачи ошибаются, но молчала. Впрочем, и это можно объяснить. Она была занята умирающим режиссером и забыла о собственных проблемах. Или боялась услышать плохие новости, предпочитая пассивно ждать и остаться в неведении. А теперь и вовсе исчезла.
   Ленинград... Нет, Петербург. Нет, Ленинград! Для него этот город по-прежнему назывался Ленинградом - городом воспоминаний о юности. Городом, презрительно оставленным ради Израиля. Городом, сама красота которого поблекла в его глазах, повидавших Европу. Городом, где все еще жили его друзья, все еще не забыли. Городом, которого он одновременно вожделел и панически боялся. Городом, к которому не только он, но и все хотели иметь отношение. Городом, пережившим поколения, и поколения, и поколения людей, принадлежащим скорее мертвым, чем живым, а, значит, и Мендельсону. Городом, в который Владимир хотел вернуться, но боялся оказаться туристом, боялся приехать чужим, без повода, как уже бывало. Боялся, что оставленная в этом городе тоска снова овладеет им, и образы юности болезненно оживут, а с ними и дикие уличные призраки, ночующие в подъездах угрюмых домов - именно там, где были оставлены неосторожным студентом. Боялся ностальгии! Но теперь... у него была причина. Да-да, он поедет по делу! По срочному делу в Питер! И возьмет с собой жену и детей, чтобы не было страшно и, главное, не скучно. Чтобы не дать тоске овладеть собой, как в прежние древние времена. Он поедет, чтобы найти Ольгу и передать сообщение. Как посыльный, как почтальон...
   Но с другой стороны, не глупо ли это, не странно ли лететь на видавшем виды самолете ТУ почти за Полярный круг, чтобы искать иголку в стоге сена и, найдя, принести столь отвратительную весть, словно передать приговор, что вскорости смерть заявится к Ольге Мышкиной в виде стареющего мужчины, такого, как режиссер Прокофьев.
   Нет, нет и нет!
   К свекрови:
   - Не сможете ли Вы попытаться найти Ольгу и сообщить, что необходимо срочно обратиться к гинекологам, которые ее оперировали, для прохождения дополнительных обследований, потому что данные патологии оказались противоречивы, и, возможно, причиной кровотечения была не внематочная беременность, а что-то другое, гораздо более опасное, но, тем не менее, тоже поддающееся лечению, особенно, если не запускать, а сразу приступить к необходимым процедурам. Я не могу рассказать Вам всего, потому что это - врачебная тайна, да Вы и не поймете, но только это важно, а Вы - ее родня, и поэтому срочно найдите ее и передайте!
   Владимир и сам устыдился своей болтовни, да и женщина смотрела на него укоризненно, а потом и вовсе отвернулась и невежливо ушла в другую комнату. Правда, ее отсутствие не затянулось. Вернувшись, она передала врачу бумажку с адресом.
   - Вот, напишите ей сами! У Вас лучше получится!
   Мендельсон посмотрел на адрес: Санкт - Петербург, главпочтамт, до востребования... До востребования... До востребования...
   - До востребования, - попрощался он. До востребования - спустился по ступенькам. До востребования - шагал по стоянке, пока не нашел свою машину, включил зажигание, выжал газ и поехал по улицам города, туда, где закат, как бесформенная яичница, растекался по жирному небу. Где вспенились на глубоком ветру неровно поджаренные облака... Неторопливо ехал Владимир в противоположную мыслям сторону, по дороге, ведущей с севера на юг, из России в Израиль, в Иерусалим и дальше, по Иудейской пустыне, через Синай в Египет, где в непосредственной близости к людям стоят непременные пирамиды, и нимфа смерти принимает гостей.
  

0x08 graphic

Часть 2

МЕНДЕЛЬСОН И МЫШКИНЫ

1

  
   К утру тело Мендельсона снова обрело вес. Его тяжесть нарушила однообразное ночное движение среди северных болот, лесов и прогалин, где тишины было предостаточно, но не хватало прочного четырехугольного здания для вечного пристанища душ. Владимир передвигался хромыми скачками, то взлетая на вершины елей, то припадая к холодным оврагам. Он знал, что обязан найти это место, чтобы продлить свое пребывание в стране, которую покинул молодым, беззаботным, не понимавшим, как важно знать, куда стекаются реки застывших душ, где танцуют прелестные нимфы тишины и смерти...
   Впереди маячили очертания сумрачного строения. Приблизившись, Мендельсон обнаружил огромный заброшенный молчаливый дворец, раскинувший крылья вокруг серого парка. Проникнув через левое крыло, словно сквозь рукав камзола, Владимир скользнул по темному коридору, озаренному летящим пламенем свечей, и, отбрасывая гигантскую тень, попал в бальный зал, где бесшумно играл струнный оркестр, и танцевали пары жеманный танец менуэт. Вдоль стен поджидали милейшие создания, нимфы, дриады и кариатиды, приветливо подмигивая, словно ночные звезды. Одна из них отделилась от стены и подошла близко - близко. Она казалась ребенком - голубоглазым, пятнадцатилетним. "Ты кто?" - спросил Владимир. "Оксана", - ответила та. "Сколько тебе лет?" "Двадцать". Она взяла Владимира за руку и вывела на лестницу, ведущую на крышу. Морской ветер выдохнул запах раковин. К нему примешивался детский аромат спутницы Мендельсона, что казалось вполне естественным - ведь запах почти всегда бесшумен.
   Перед ними застыл изваянием коротко стриженый сад. Узкая полоска воды разделяла его на две половины. Единственным источником света была луна, да еще звезды и личико спутницы Мендельсона. Контрастируя с заброшенностью дворца, с облупленными стенами и разбитыми, местами обвалившимися, ступенями парадной лестницы, дворцовый парк содержался в изумительном порядке. Владимир зримо представил себе увлеченного садовника, одержимо подстригающего деревья, стараясь не замечать осыпавшейся штукатурки - уход за древним строением был ему не по средствам. "Чей это дворец?" - спросил Мендельсон юную нимфу. "Петра..." - еле слышно пролепетала она. "Какого Петра?" - удивился врач. "Третьего..."
   Владимир почувствовал, что к нему возвращается невесомость. Взмахнув плащом, он подхватил девушку и пролетел над искусственным каналом, над пустой гаванью и дальше вдоль берега, над железнодорожной станцией с названием "Ломоносов", миновал другой дворец, мерцающий в темноте золотыми фонтанами, и помчался заливом, едва не касаясь свинцовых волн широкими полами плаща. Молчаливая подружка сопровождала его полет, и нежные косточки ее пальцев слегка шевелились в его ладони.
   Скоро они достигли устья реки, по берегам которой расположился город Петербург, покружили над царским дворцом, над куполами соборов, над рукавами обросших гранитом каналов, над ледяными торосами дворов, над снежными завалами грязных улиц и вереницей замерзших машин, над заиндевевшими окнами домов и проникли сквозь одно из них под крышу на шестой этаж. Здесь, в абсолютной тишине двора - колодца, завернутые в гулкий город, как в солдатское одеяло, они дрожали, словно струны в ожидании холодных рук гитариста. И звуки не замедлили проснуться.
   Странный шум поразил их прямо в сердце. Отчетливый, как барабанная дробь, оглушающий, как канонада, непрерывный, неправильно - монотонный донесся до них звук капели. Усиленный жестяным резонансом ржавого подоконника, выбивал он свою безобразную мелодию на черепной коробке Мендельсона. Асинхронное падение нескольких капель лишало эту музыку какого-либо порядка, и посему было мучительным, как будто десяток начинающих пианистов старательно продирался сквозь восьмушки, половинки и удлиненные четверти, нещадно перевирая мотив.
   Мендельсон и его ночная нимфа ежились на голой простыне, проходя через перебой капели, как сквозь строй вооруженных палками солдат. Утро становилось неминуемо близким, и, как ни странно, желанным избавлением от какофонии ледяных капель. Владимир точно знал, какой воображаемый звук окончательно разбудит его от ставшего пыткой сна. Он приготовился к этому звуку, ожидая его появления с минуты на минуту, с секунды на секунду, с сожалением посмотрел на девочку - ребенка, последний раз прижал ее к себе и плотно закрыл глаза... Дребезжащий звук трамвая приближался издалека, из-за поворота, медленно набирая скорость, звеня на стыках, скрипя на ржавчине, неудержимо прибавляя силу с тем, чтобы высоко подпрыгнув на мосту, взвизгнуть так, чтобы захватило дыхание, и затормозить на полном скаку, выбивая слепящие искры из металлических рельсов...
   Мендельсон отчетливо представлял, что произойдет, когда откроет глаза. Как утренний свет русской горчицей пронзит его мозг до затылка, выжигая навсегда и звук трамвая, и снег, и Оксану, а за окном нарисуется вечное израильское лето, зеленый куст и красный цветок, названия которого он, видимо, никогда не узнает.
   Сейчас - сейчас он откроет глаза, чтобы прекратить назойливый звук капели и пронзительный визг трамвая...
  

2

  
   Глаза открылись, но трамвайный звук не исчез. Напротив, он повторился, захлопнулись трамвайные двери, вагон набрал скорость и затих вдали. И капель не исчезла, а смешалась с другими звуками дня. За окном простирался Санкт-Петербург, измученный оттепелью и гололедом. Исчезла только Оксана.
   Владимир вспомнил все и заторопился. Приближался час его выступления на международном симпозиуме кардиологов, второй день которого был посвящен только одной теме - новому лекарству. Речь пойдет об Ангокоре - чудодейственном и опасном, спасающем жизни и смертоносном, средстве, значение которого в современной медицине предстояло еще установить.
   Но Мендельсон для себя все уже решил. И не важно, что скажут маститые, пусть снисходительно посмотрят авторитеты на практического врача без академической степени! Мендельсон отомстит за своего больного, за обманутую надежду, за боль от потери любимого пациента, того единственного, которого, в самом деле, хотелось спасти. Которого убил собственными руками, когда подключил к нему капельницу с прозрачным до невинности раствором Ангокора. Пациента по имени П. - так упомянут Прокофьев в докладе Мендельсона. "П. был режиссер..." - так начнет Владимир свой доклад, позволив себе эту единственную метафору, а затем - только факты, только точные медицинские слова, имеющие строго определенное значение и никаких разночтений! И его доклад станет самым однозначным и недвусмысленным, тем более что его итогом явится непреложный факт - смерть пациента.
   Где-то среди участников конференции должен присутствовать тот, с кем Владимир и знакомиться-то не хотел из страха, что не выдержит, что сорвется и даст волю гневу. Тот, кто создал треклятое это лекарство и, не проверив, как следует, выпустил в свет, тот, чье имя отвратительно близко напоминало Владимиру его собственное - Бенедикт Слуцкий. К счастью для них обоих, Мендельсон не знал его в лицо. Иначе, неприятной сцены было бы не избежать. А так все же лучше. Факты!
   Мендельсон тщательно повязал галстук, поправил пиджак, критически осмотрел себя в зеркало (манекен, да и только!), усмехнулся над отглаженными стрелками брюк и вспомнил об Олечке Мышкиной. Где-то в этом городе по адресу "до востребования" проживает милая Олечка и не подозревает о страшной болезни, исподволь растущей у нее внутри. Как найти ее здесь, и что сказать при встрече? Как передать эту жуткую весть, и стоит ли ей знать свой диагноз? И не лучше ли оставить ее в неведении? И как выйти из гостиницы и пойти в неизвестном направлении, когда призраки поджидают на каждом углу?! Да и не ради Мышкиной приехал в Петербург Владимир, а на медицинскую конференцию. Не для поисков пропавшей больной, а ради доклада. "Прокофьева ради, а не Мышкиной!" - повторил Мендельсон заклинание.
   Уже по дороге из аэропорта в гостиницу Владимир успел рассмотреть, что ленинградская недвижимость осталась на прежних местах. Правда, жирок переместился с бедер общественных зданий на животы частных магазинов - косметическое, в общем, изменение.
   Это наблюдение придало ему уверенности.
   - Невский проспект! - как можно небрежнее сказал он частному водителю на чистом русском языке десятилетней выдержки, сознательно избегая глаголов, которые меняются быстрее всего, но опасаясь и прилагательных. Ведь неизвестно, существует ли еще Невский проспект, не переименован ли он в Собчаковский... Однако и по двум произнесенным словам водитель опознал в нем приезжего из... Москвы.
   Итак перед ним - Невский... Позади, по бокам - Невский. Холодно. Люди бегут из метро. Сквозной подземный переход. Где-то здесь должна произойти встреча с воспоминаниями. Но... никого.
   Попробуем еще раз. Невский, люди бегут из метро, сквозной подземный переход, где-то здесь должен появиться первый призрак... Но... никого?
   Поищем в сторонке, выйдем на Садовую (перекопана), зайдем в Гостинку (пустовата), выглянем на Перинную (грязно)... Скучно, сыро...
   Последняя попытка: Гостинка, сквозной подземный переход, Невский, люди живые бегут в метро... И ни одного воспоминания!
   Нелепо... Поедем обратно в гостиницу, включим телевизор... Незнакомые дик(та)торы говорят с незнакомым акцентом по-русски. Но о чем?
   За окном летают птицы.
   Вдруг доносится крик певицы.
   Что-то из старых знакомых песен. "Судьба, прошу, не пожалей добра!" Но не задело... Та же песня в Израиле заставила бы сглотнуть, а здесь - заело!
   Позвонил друзьям. "Да-да, в конце недели, в субботу. Прекрасно!"
   Прекрасно! Прекрасно!
   Ляжем в гостиничную койку, простыню - до носа, руки - под одеяло поглубже. Нащупаем некое пошленькое воспоминание - голенькую женщину из последних. Но... не получается??
   Закроем глаза, подоткнем подушку, уснем...
   Вспомнил!
   Оделся, такси, метро, эскалатор вниз... Вот оно серенькое, призрачное, между вагонов. Ближе, теплее... Московский вокзал. Эскалатор вверх. Дует...!
   Сквозняк кислых пирожков, ветер прибытия, вакуум отправления. Дует, дует, крепчает... ах!
  
  

3

  
   Бенедикт Слуцкий был готов к триумфу. Победные фанфары звучали в ушах торжественным Бетховеном. Букеты цветов в широких вазах... Сегодняшний день станет днем утверждения его лекарства на огромной территории Европы. Симпозиум европейских кардиологов откроет ему путь в каждую больницу Старого света. А почему, собственно, и нет? Чем плохо его лекарство? Наоборот, это прорыв, революция в застывшей науке кардиологии. Правда, в последнее время стали доходить сведения о большом количестве опасных побочных эффектов и, особенно, кровотечений. Ну, так что ж! Чем эффективнее лекарство, тем оно опаснее! Этот факт известен еще со времен Гиппократа. Да оно и понятно. Есть в этом простая, прямолинейная человеческая логика. Чем страшнее болезнь, тем страшнее лечение. Взять, хотя бы, химиотерапию, что направлена против рака. Та, прямо-таки, смертельна. Его Ангокор - просто ангел по сравнению с ней, и европейские врачи должны это понимать. А если нет, то для их убеждения привез Слуцкий знаменитого американского профессора. Не бесплатно, конечно, привез! Оплатил ему и дорогу, и гостиницу, и экскурсии по Санкт-Петербургу.
   Бенедикт отдыхал после обильного гостиничного завтрака. Лежал, задрав ноги кверху, по-американски. И пуговицу на жилетке расстегнул, чтобы не давила. Вот ведь, разобрало вдалеке от дома! От почета расслабился, от уважения коллег, от улыбчивых людей, заискивающих перед богатым иностранцем. А он и не богат вовсе! Все свои денежки выложил на разработку Ангокора, и чужих много взял, и в банке занял. И на провал не осталось ни денег, ни терпения, ни дыхания. Ни здоровья!.. И потому о провале думать нельзя! И вообще волноваться ему нельзя. Доктор запретил. Потому что два инфаркта у него уже было, и операция на сердце уже была, и ишемическая болезнь сердца опять недавно обострилась и грозит известно чем и напоминает о себе при быстрой ходьбе и каждой неосторожной мыслишке...
   Бенедикт постарался остановить тяжелые мысли и дышать глубоко и спокойно, но поздно, и лоб уже покрылся испариной, а сердце поскакало по кочкам и на мгновение остановилось... И снова завелось, но с перебоями.
   Слуцкий замер неподвижно. Вспомнил про таблетки от холестерина, которые не принял по забывчивости уже три дня. Всего-то на три дня из режима выбился, и сразу так страшно! Значит, плохи его дела! "Недалек тот день, когда самому Ангокор понадобится", - думал Бенедикт, лежа в гостинице, в Петербурге, вдалеке от родной Америки, вдалеке от дома. И опять вспомнил отца, и встречу в темноте сырого погреба, и запах ангкорского грибка, и упорство, с которым добывал лекарство, испытывал на мышах, на людях... И полегоньку страх отступил. Высох на лице пот, сердце забилось ровно. И... совсем полегчало! Отлегло... "Выжил! - подумал Слуцкий. - Не буду больше ни пиво, ни водку... хватит!" - пообещал себе, как бойскаут. Полежать бы еще, отдохнуть после сытного завтрака, но нельзя. Бенедикт поднялся на коленки. Оперся рукой о кровать и выпрямил ноги. Постоял, утверждаясь, посмотрел в зеркало, поправил галстук. Последнее заседание осталось, последнее усилие, а потом - покой!
  

4

  
   Актовый зал был еще не заполнен. Скрипели стулья по паркетному полу, врачи прибывали группами и по одному, терли красные от недосыпа глаза, спешно глотали кофе. Другие чувствовали себя вольготно, расположившись в первом ряду. Эти были хозяева положения - профессора, корифеи, теоретики. Для них петербургская конференция - очередная в долгом ряду. И по праву. Немало вложили они усилий в построение карьеры, писали, печатали и публиковали. И интриговали - без этого нельзя! На вершине пирамиды всегда тесно. То одного спихнут, то другого, а кто и сам навернется с инфарктом в больницу. И у кардиологов бывают инфаркты - вот ведь какая неурядица! Чуть не с каждой конференции кого-нибудь на носилках уносят. От нервного напряжения, от интриг, от старости. И вот какой парадокс! Пока до вершины доберешься, так и на покой пора, и здоровье изменяет, и возраст. Ну, кто на этот раз грохнется? Который из друзей хватит вдруг сердце рукой, побледнеет, поперхнется, и хлоп - упадет. Скорая помощь примчится, сигналя, и простые бравые ребята станут стучать по грудной клетке, ломая ребра, втыкая иглы. И, если повезет, отвезут в больницу. А там - реанимация, операция, реабилитация. И в строй вернешься уже совсем другим человеком. Раненым, больным... Ну, кто сегодня кандидат? А ну, как я?..
   День начался с малозначащего выступления местного "светилы", затем выступал известный европеец, а за ним уже звезда сегодняшней программы, американский любимец публики, знаменитый ученый и автор обзорных статей. В порядке выступлений то же своя политика. Сначала - ученые помоложе, те, что не обидятся, что публика стульями скрипит, на лекцию опаздывая. Да если и обидятся - не страшно! Маловато еще у них силенок, чтобы на большее рассчитывать. И пусть спасибо скажут, что их выступления не после именитого идут, не за ним. Ведь тот - блестящий лектор! То подмигнет, то посмеется, то подпрыгнет и, между делом, идею свою пропихнет, да повторит, да разукрасит. И публика слушает, раскрыв рот, с удовольствием, как на концерте. И чужие идеи глубоко воспринимает. И запоминает навсегда. Попробуй потом, опровергни!
   А для неугодных, чужих, критиканов незнакомых особое место в программе есть - перед обедом, когда в желудках сосет, в голове от гипогликемии пусто, и одна только мысль - скорее бы закусить! Физиологически очень правильная мысль. И корифеям на руку. Позволяет событиями управлять и нужную идею положительными ассоциациями подкрепить, такими как жирная и вкусная пища. И тогда она навеки втравится....
  

5

  
   Мендельсон ожидал своей очереди. Один за другим выходили ораторы на сцену. Кто лучше, кто хуже докладывал о результатах исследований на мышах, на собаках и, конечно, на людях. Успех за успехом! И настроение у врачей было праздничное, словно так уж хорошо обстоят дела в современной медицине. Каждый лектор затягивал свой доклад, будто важнее его в мире нет, и выступление Мендельсона откладывалось, и вот в желудке заныло голодными болями. И тут вышел на сцену американец - красивый, статный, седой. Голос поставлен, дикция, как у киноактера, и держится на сцене ковбоем, а Ангокор, по его словам, был лекарством века, открытием всемирного значения. Так убедительно говорил этот человек, и, одновременно, так легко и непринужденно, что и сомнений ни у кого не осталось, в том числе и у Мендельсона. И когда пришла его очередь выступать, то никчемной показалась самому своя тема, ненужной и несвоевременной. Да и обедать хотелось! И все же, вышел на сцену Владимир, прочитал по написанному, не отрывая глаз от бумаги, и сам себе показался скучным. Поэтому, скомкал свое выступление невнятной скороговоркой быстрее намеченного времени и посмотрел в зал сконфуженно. Зал молчал. Владимир застыл, ожидая вопросов. Чья-то несмелая рука поднялась в воздух, за ней встал пожилой человек, прокашлялся и медленно подошел к микрофону, стоящему между рядов.
   - Тоже у меня был случай кровотечения после применения Ангокора, - косноязычно произнес он. - Конечно, единственный случай ничего не доказывает, но один, да еще один...
   Он задумался, держась за микрофон, а за ним незаметно пристроился еще человек, а за тем еще несколько.
   В президиуме индифферентно молчали, Владимир взял инициативу в свои руки и попросил высказаться следующего.
   - Смертельное кровотечение у двух больных! - этот был краток.
   - Опасная кровопотеря! - лаконично возвестил третий.
   Образовалась очередь и у другого микрофона, каждый желал высказаться, случай за случаем, сообщали врачи об осложнениях, связанных с Ангокором, и вскоре их число перевалило за десяток. Владимир приободрился, глядя на возмущенных коллег, перечислявших свои неудачи. А другие прямо требовали воздержаться от употребления нового лекарства.
   Владимир записывал имена выступающих и приведенные ими факты. Спонтанный протест врачей становился очевиден, Мендельсон обозревал зал, пытаясь определить того человека, который придумал Ангокор. Он должен был находиться в зале, где-то на первом ряду, среди бесстрастных глаз и равнодушных лиц, от которых веяло дорогой туалетной водой.
   Уступая напору возбужденных ораторов, Владимир оставил свое место на трибуне и наблюдал со стороны, как заваренная им лава выстреливала из горловины вулкана. Недовольных Ангокором оказалось много. Они обменивались мнениями, собравшись возле сцены, неподалеку от почетных гостей. Нечто неслыханное происходило в этом зале, и в президиуме недоуменно переглядывались, видя, как рушится тщательно запланированное заседание. Ерзали на своих местах именитые, волновался американец и пытался прорваться к микрофону, но микрофон был окружен плотным кольцом желающих выступить врачей. Сообщения об осложнениях множились и грозили сорвать заседание. Кто-то должен был положить этому конец...
   Наконец, в президиуме опомнились, нажали на скрытую кнопку и отключили все микрофоны, кроме того, что в руках у председателя.
   - Господа, ваши выступления будут внесены в протокол! Я уже распорядился об организации семинара о побочных эффектах Ангокора. Если их количество перевалит за определенное число, то использование лекарства будет приостановлено. А пока - перерыв... - он улыбнулся и уверенным шагом вышел из зала.
   Но врачи, что толпились возле сцены, разошлись не сразу, а продолжали возмущаться, требуя к себе внимания. Однако их речи доносились приглушенно и, как-то, нелепо. А затем технический работник и вовсе отобрал микрофон.
   - Через час конференция будет продолжена! - донеслось из президиума вдогонку толпе.
  

6

  
   Бенедикт Слуцкий угрюмо наполнял тарелку за тарелкой, смешивая в них все подряд: зеленый салат и соленую рыбу, мясной бифштекс и жареную картошку, и что-то еще, завернутое в капустный лист. Возвращаясь к столу, он избегал чужих взглядов и шел напролом, натыкаясь на людей. Беспорядочно жевал, не замечая вкуса пищи, не понимая, что наполняет его рот и проваливается в желудок.
   О чем думал он в эти минуты? Чем занят был его мозг, потерявший контроль над зубами и предоставивший им опасную свободу, способную разрушить тот самый организм, которому они призваны служить?
   Черные зубья гнева жевали его изнутри. Маленькое животное с большой пастью выгрызало себе пространство в черепной коробке, успешно поглощая остальные эмоции. Красный шар пылал в его голове. Цепным псом, задыхающимся от лая, метались мысли вокруг единственного детища - Ангокора. Как! Кто посмел оскорбить его сыночка, теленочка с выгнутыми коленками, увлеченно бегущего по траве? Пусть помял он цветы, раздавил бабочку, разбросал песок... Дайте время, и он вырастет, научится беречь хрупкое, видеть мелкое, ценить нежное. Дайте время!
   Но что мог противопоставить один целой своре жадных собак? Он был обречен на поражение, на заклание мерзкой стае. Да пусть он! Ребеночка жалко! Едва окреп, встал на ноги, протянул ручонки к людям, закричал от счастья и... оглушил сердитую няню! "Марш в постель, негодник!"
   Отец... каково быть отцом! Дед Барух Слуцкий выхаживал ангкорский грибок в темном погребе, защищал от холода, берег от излишнего тепла, зажигал свечу и, взяв в ладони, переносил белесые побеги на новую почву. Словно птенца... передал сыну. Бенедикт растил его преданно, размножал, изучал его свойства. Воспитывал! Получился ребенок сноровистый, но с характером - укусит, оттяпает свое! Так ведь молодой еще, неуклюжий. Может и навредить от избытка чувств, от силищи бесконтрольной. Его еще за руку водить надо, не то разбежится, разбушуется... Понять, понять его надо!
   Слуцкий почувствовал, что теряет контроль, что гнев захлестывает его целиком, заставляет сердце биться слишком быстро, как утром до лекций. Нашел за одним из столов американского лектора, с которым обычно обедал вместе, присел рядом, взял за рукав.
   - После перерыва, - зашептал в ухо, - выступи еще раз с разъяснениями. Убеди их! Ведь это ошибка! Не умеют пользоваться...
   - Бенедикт! - оборвал профессор. - Не горячись! Ты прав, но сегодня не твой день. Просто не твой день. Just bad luck, you know.
   Слуцкий с принужденной улыбкой бросился к председателю вечерней сессии.
   - Я хочу выступить и опровергнуть!
   - Конечно, но не сегодня. График выступлений слишком плотен. Поговорим потом, ОК?
   "Предатели!" Слуцкий жевал и глотал, не обращая внимания на содержимое. Грибочки, биточки, салатики, рыба соленая, тушеная, жареная... Тяжелый торт блеснул шоколадной подливкой, и исчез в глотке, и тогда Бенедикт опомнился, понял, что переел, оттолкнул тарелку, поднялся со стула. Но поздно! Сердце билось в истерике, за ногами не поспевая. Скорее в номер (добрался до лифта, проминая в толпе дорогу) к спасительному Ангокору, припасенному для себя на тот случай (где же лифт, пропади он пропадом), если сердце прихватит внезапно (а это всегда происходит внезапно), если не выдержит, если сорвется, если...
   Слуцкий упал прямо под ноги корифеям, тоже едва дышавшим. "Врача!" - закричали вокруг, и завертели головами, забыв на минуту, что они и сами когда-то делали искусственное дыхание...
   Мендельсон стоял посреди гостиничного холла, обдумывая план дальнейших действий. Победы на утренней сессии казалось ему недостаточно. Понятно, что будущее Ангокора будет решаться в кулуарах, а там силы фармацевтической компании намного превосходят влияние периферийных докторов. Компании владеют лабораториями, на их стороне всемирно известные специалисты, не говоря уж о деньгах. Да к тому же была в Ангокоре лечебная сила - несправедливо отказать ему в этом, но была и опасность - вот о чем хотел рассказать Владимир представителю лекарственной компании, каким бы могущественным он ни являлся. Да и слышал ли тот протест врачей, присутствовал ли на утреннем заседании?
   Владимир рассматривал окружающих, надеясь вычислить, кто из них представляет компанию. В этот момент по холлу разнеслись крики о помощи. Мендельсон протиснулся сквозь толпу и увидел лежащего на полу человека. Опустился на колени, примерился и... ударил что есть силы кулаком по трепещущей груди больного! Прислушался, прижал пульс на шее - глухо. Сложил руки замком и толкнул что есть силы грудную клетку, еще, еще, еще. Открыл бездыханный синий рот, достал оттуда кусок пищи, обтер палец, закрыл рот больного платком, прижал плотно свои губы и сильно дунул два раза. Вернулся к груди, соединил руки, толкнул пять раз. Повернулся к лицу, приложил рот и дунул два раза. Грудь. Лицо. Грудь. Лицо. Перевел дух, посмотрел вокруг. "Скорую вызвали?" - спросил кого-то. "Побежали вызывать". Грудь. Лицо. Грудь. Лицо. Перевел дух, огляделся. И снова за работу. "Сейчас бы электричеством шарахнуть!" - подумал с тоской. Где-то вдалеке послышалась сирена. Не поздно ли?... Увидел краем глаза, как сквозь толпу пробиваются санитары с тяжелыми сумками, опускаются на колени, достают дефибриллятор, прижимают электроды к грудной клетке. Все отпрянули в стороны. Удар!... Тело содрогнулось и опустилось. Удар!... Конвульсия... Удар!... Слабый пульс на шее. Вдох. Выдох. Слуцкий открыл глаза...
   Владимир отошел в сторону, поправил пиджак. Поискал глазами туалет. Вымыл лицо, руки. Заправил рубашку в брюки. Больной на носилках в кислородной маске выглядел живым. Санитары погрузили его в машину, взвизгнула сирена, и скорая унеслась.
   - Кто это был? Кого же я спас? - не то подумал, не то вслух произнес Мендельсон.
   - Бенедикт Слуцкий! - сказал человек из президиума, стоящий по случаю рядом, и прищурился на Владимира, припоминая.
   - Создатель Ангокора? Приехал лично? - удивился Владимир. - Обычно компания присылает своего представителя.
   - Да он и есть компания, представитель и создатель в одном лице. Компания! - усмехнулся человек из президиума. - Беня Слуцкий - вот и вся компания!
  

7

  
   За окном мерцала тишина и звонки трамвайных сигналов. Владимир сидел возле постели Слуцкого. Зашел на минутку справиться о здоровье и остался надолго. Он уже знал все об Ангокоре: историю чудесного исцеления Баруха Слуцкого - отца в бывшей кхмерской столице Ангкоре, о неудаче Залмана Ваксмана, о потайном подвале с культурой ангкорского грибка, о долгих и безуспешных поисках антибактериального действия, об открытии Бенедиктом секрета Ангокора, о кропотливых опытах, о фантастическом успехе. Об опасных кровотечениях старался он не напоминать едва живому больному - тот был достаточно несчастен на белой больничной койке, обвязанный мониторами и прозрачными трубками с инфузиями.
   - Сейчас принесут Ангокор! - прошептал ему Бенедикт. - Он спасет меня, я знаю! Он спас моего отца и спасет меня - это наше семейное лекарство! - усмехнулся сквозь боль.
   "Опасно!" - поморщился Владимир, живо вспомнив труп режиссера Прокофьева на носилках в синем чехле.
   - Ты еще не все знаешь! - шептал ему Слуцкий. - Ангокор способен останавливать распространение раковых метастазов. - Слуцкий сделал паузу, но, увидев вопросительные брови Мендельсона, продолжил. - Да, да! Он препятствует злокачественным клеткам прилипать к здоровым.
   Владимир с сомнением покачал головой, но скрыл это движение от Бенедикта.
   - Послушай! - продолжал Слуцкий. - Ты, я вижу, честный парень, и способный. Если со мной что-то случится, ведь бывают же осложнения, ты проверь сам его свойства - он на многое способен!
   Владимир кивнул, и Бенедикт удовлетворенно улыбнулся, откинулся на подушку и мечтательно посмотрел в потолок. Через несколько минут в палату вошел дежурный врач.
   - Подпишите, что настаиваете получить это лекарство!
   - Подписать? Да я его создатель!
   - Так положено!
   Слуцкий размашисто подписал.
   - Когда же начнем?
   - Сейчас!
   В палату вошла медсестра, прикрепила ампулу с раствором на высокую стойку, опрокинула, заполнила жидкостью прозрачные трубочки и подсоединила к вене.
   Врач посмотрел на Слуцкого, тот уверенно кивнул, и прозрачный раствор полился тоненькой струйкой. Медсестра прикрутила колесико, и струйка превратилась в быстрые капельки.
   Мендельсон отвернулся в предчувствие беды. Вышел в коридор, спустился по лестнице. На улице мерцали лужи, отражая фонари, а не звезды. Звезды были скрыты облаками, как и водилось в пасмурном городе Ленинграде. Вернулся к Слуцкому, который тихонько лежал и смотрел перед собой, держа левую руку на отлете, чтобы не мешать мерному падению живительных капель Ангокора. Ситуация омерзительно напоминала случай Прокофьева, только Владимир был сейчас вне игры. Не он предложил больному Ангокор, не он дрожал дрожью экспериментатора. Не он... Но и никто. И так, кажется, было лучше. Спокойнее было наблюдать со стороны странную игру в рулетку, где крупье был... Слуцкий! Да, именно так! Слуцкий точно знал, что делает. Он не играл со смертью, нет! Он принимал спасительную дозу яда, выверенную до мелочей, до сотенного деления инсулинового шприца. Со стороны казалось, что Бенедикт увлечен разговором, но в это время его правая рука, как бы небрежно, поигрывала с запирающим колесиком капельницы. То отпускала раствор быстрой струей, то прижимала до полной остановки - Слуцкий контролировал скорость введения опасного лекарства, руководствуясь только ему ведомыми правилами, не указанными в информационном листке. Это была нечестная игра! Бенедикт мухлевал, пытаясь обмануть смерть! Он ставил ей ловушки, заманивал в западни, в ложные лабиринты пирамид, отвлекал красной тряпкой. Так мог вести себя человек, близко знакомый с правилами смертельной игры, опытный тореадор, бывалый солдат, спасшийся чудом от смерти и познавший ее законы... Так, значит, все это правда?!... Буддийский монастырь, исцеление отца и противораковое действие - все это правда?!...
   Владимир выбежал из больницы. Он торопился. Он знал, что опаздывает, но может успеть, если будет очень спешить. Медленно, не суетясь, не поря горячку, не паникуя. Теперь он точно знал, что делать!
  

8

  
   Дорога до главного почтамта... Водитель машины угрюмый частник и не смотрел в сторону своего клиента, забившегося на заднем сидении в угол. Где уж было ему догадаться, почему побледнел пассажир, красивый, интеллигентный с виду мужчина средних лет, не вымолвивший и слова с тех пор, как процедил сквозь зубы адрес! И только достигнув конечного пункта, водитель обернулся к неспокойному Мендельсону и улыбнулся в предчувствии оплаты.
   Владимир, не глядя по сторонам, проник в здание. Уличные призраки остались снаружи, а внутренние были немногочисленны, и появлялись "культурно" то здесь, то там, высвечиваясь ярким огнем в различных очередях. Пока Мендельсон осматривался, один из них подошел к нему вплотную. Это был юноша, одетый в шапку петушком, короткую синюю куртку с капюшоном и высокие желтые потертые сапоги. На лице - очки в черной оправе. Владимир узнал его, вскинул брови, усмехнулся и... отвернулся. Не сейчас, милый, погоди!
   В углу зала - окошко с надписью "до востребования". Очередь с потными лбами. В руках - паспорта. Толкучка возле барьера. Вспышки незамедлительно вскрываемых писем. Жадное прочтение на глазах у толпы. Улыбки - вслух, слезы - вглухую.
   За стеклом - женщина с равнодушным взглядом. Владимир улыбнулся и, предупреждая вопрос, протянул ей двадцать долларов.
   - Посмотрите, пожалуйста, нет ли почты для Мышкиной Ольги?
   Русские слова выходили у него понятно и в правильном порядке, но казались лишенными вкуса, несолеными, что ли. Да и мимика собственного лица мнилась ему неподходящей, и поэтому он подталкивал к женщине взятку в двадцать долларов и жалел, что не вытащил пятьдесят.
   Женщина молча взяла деньги и отвернулась к ящику за спиной. Пальцы суетливо пробежались по содержимому ящичка, нашли искомое и успокоились.
   - Есть, - ответила односложно.
   - И часто Мышкина приходит за почтой? - второй вопрос и еще одна двадцатидолларовая бумажка.
   - Почти каждый день, - женщина, покраснев, спрятала деньги в карман.
   - Позвоните мне ,пожалуйста, когда она появится, и ,будьте добры, задержите до моего прихода! Вот номер моего мобильника (и очередная двадцатка).
   Женщина не спешила соглашаться, но и не возражала, и Владимир решил рассказать ей всю правду, какой бы нелепой она ни казалась. Но служащая жестом остановила поток слов.
   - Я задержу ее и позвоню Вам. И чем меньше буду знать, тем лучше!
  

9

  
   Владимир помедлил перед выходом на улицу из главпочтамта, перенес приступ нервного кашля, усмехнулся нервным смешком и... Улица приняла его, как старого врага. Злобная толпа воображаемых хулиганов надвигалась прямо на него. "Не глядеть, и не оборачиваться"! - скомандовал себе Владимир, и хулиганы прошли мимо, не удостоив его взглядом.
   Владимир перевел дух и прищурился - среди прохожих почудилось знакомое лицо Ольги Мышкиной. Похожее, но не то... Направо пойти иль налево? С какой стороны улицы появится Ольга?
   "Подожду", - решил Владимир. Замер у стены, смотря на прохожих в упор... Холодная капля упала за воротник! Голову в плечи, шаг в сторону - вовремя! Ледяная сосулька сорвалась с крыши и разбилась у ног Мендельсона. Много таких висело на карнизе. Грязных, мокрых...
   Вдруг кто-то дернул Владимира за рукав... "Ольга?!" ...?? Девушка в вязаной шапочке смело взяла его под руку и прижалась к плечу щекой. От нее резко пахло Шубертом... Призрак!.. Владимир оттолкнул ее, но она не исчезла, а осталась стоять рядом, обиженно надув губки. "Черт с ней!" - подумал Владимир, ускоряя шаг, но вдали замаячил кто-то другой, смутно знакомый, и Мендельсон в отчаянии прислонился к стене. Призраки поджидали со всех сторон! В городе, где прожил он столько лет, на каждом перекрестке мог неожиданно выкристаллизоваться образ эмоционально окрашенного воспоминания.
   "Так дальше нельзя!" - понял Владимир. Чтобы найти весьма призрачную, но современную Ольгу Мышкину, он должен срочно избавиться от назойливых привидений из прошлого.
   Девушка - призрак в розовой шапочке по-прежнему стояла неподалеку, непринужденно ковыряя пальчиком в носу. "Иди сюда!" - позвал Мендельсон. Девушка подошла и, как ни в чем не бывало, взяла его за руку и повела между людей.
   - Ты кто?
   - Оксана!
   - Знаешь меня?
   - Конечно! - она опять надула губки.
   - И как меня зовут? - допытывался Мендельсон.
   Сам-то он никак не мог вспомнить, при каких обстоятельствах... Но Оксана увлекала его за собой по пыльной улочке, приведшей к каналу, заполненному талой водой. По дороге встречались Владимиру неожиданно яркие лица, вспыхивали посреди перекрестка, смотрели с вызывающим интересом, подмигивали и проявляли желание подойти поближе, но, заметив, что Владимир не один, интеллигентно отворачивались и исчезали. По меньшей мере три Олечки Мышкиных промелькнули мимо.
   Они шли быстрым шагом вдоль канала Грибоедова. Призрачная Оксана щебетала под ухом, а Мендельсон опять увидел юношу из почтамта в смешной петушиной шапке и желтых потертых сапогах. Юноша взглянул на Владимира, отвернулся и перешел через канал по мостику. Мендельсон потянулся, было, за ним, хотел окликнуть, но Оксана дернула за рукав, отвлекла болтовней, и парень исчез под желтой классической аркой.
   Под мостом плавали настоящие уточки. Мендельсон перегнулся через перила, рассматривая цветастого селезня, и вдруг услышал над ухом: "Маленькая девочка уронила здесь куколку и заплакала, а ее братик прыгнул за куколкой в воду и утонул. Будь осторожен!"
   Оглянулся кругом - никого... Возле пивного ларька ссорились пьяные мужики. Мендельсон тряхнул головой, и ларек исчез, а на его месте оказался киоск, торгующий фальшивой косметикой.
   Десяток Мышкиных Оль проплыли на запад и столько же на восток.
   "Пойдем!" - торопила Оксана. Проходные дворы, мусорные свалки, пересечение двух каналов. Оксана взбежала на узкий деревянный мостик и оттуда поманила Мендельсона. "Поцелуев мост" выбито на граните золотыми буквами.
   Несколько призрачных образов стояли на мосту и по-разному смотрели на Мендельсона. Владимир заторопился к Оксане, надеясь на ее помощь, но дорогу преградила девушка с неясным лицом и фигурой, но гордым и отчаянным взглядом. Мендельсон увернулся от ее объятий, пошатнулся, ухватился за перила моста. Тогда девушка схватила огромный сверток в одеяле и с размаху бросила в темную воду, а сама убежала вглубь улицы. Другая девушка в подвенечном платье приблизилась на расстояние поцелуя. Ее глаза отчетливее, чем зеркала, отражали канал, огни и дворец. Владимир вытянул губы, но некий призрак подкрался к нему сзади и нанес внезапный удар, отбросивший Мендельсона в сторону. Невеста засмеялась, и вприпрыжку убежала по мосту, растворяясь в сыром воздухе.
   Наконец, Оксана пришла на помощь, взяла за руку, и сразу остальные женские призраки потеряли влияние на Владимира, хотя и остались неподалеку.
   "Здесь!" - сказала Оксана, приведя Мендельсона на вершину моста, запрокинула голову и приоткрыла ротик, придерживая рукой вязаную шапочку. Владимир обнял ее за плечи, притянул к себе, увидел пухлые губы совсем близко к своим, почувствовал их магнетическое притяжение, выдающее не страсть, а каприз. И поцелуй, который должен был вот-вот произойти, показался ему принудительным. В этот момент их тела как будто оторвались от земли и полетели над каналами, соборами и рекой, над морским заливом, лодочной пристанью и стриженным парком к заброшенному дворцу с осыпавшейся штукатуркой и зависли возле парадного входа. Все это время его спутница ждала поцелуя с открытым ртом, и ее губки высохли от нетерпения и обиды. Не отчаиваясь, Оксана облизала губы и бросилась Мендельсону на грудь. И тогда он вспомнил подоконник, окурок, помаду на губах, противный свет лампочки на площадке между четвертым и пятым, трусы под коленкой, Оксану с трусиками в кулачке, молниеносное соитие вприпрыжку, ехидный смех, ребро батареи, стук уличной двери, торопливое одевание, бег вверх, бег вниз, головокружение, тошноту и первую в жизни слабость, нетвердые коленки и стыд...
   Владимир вспомнил ее, и она стушевалась. И другие девичьи тени поблекли, по мере того, как Мендельсон узнавал их одну, за другой, пока не опустел мост. Владимир понял, что с этим местом он рассчитался. Оттуда прямиком он отправился на бывшую площадь Мира, выискивая среди прохожих Олечку Мышкину, не страшась более бывших знакомых, раскланиваясь с призраками, как с живыми, и за это они с почетом уступали ему дорогу.
  

10

  
   Бенедикт Слуцкий был уверен, что выжил. Созданное им лекарство действовало безотказно. Не того ли мы ждем от своего детища - послушания, любви и помощи? Пусть для других оно капризное, необъезженное и опасное! Да ради одного собственного спасения стоило трудиться десятки лет! К черту мировое признание! Достаточно того, что твой плод, продукт твоего ума пришел тебе на помощь тогда, когда ты больше всего в нем нуждался.
   Слуцкий пожалел других исследователей, что трудятся над высокими материями, а потом погибают от воспаления легких, с ужасом осознавая, что, не смотря на многолетние усилия спасти других, не удосужились создать лекарство для себя.
   Слуцкий дышал глубоко и свободно, с удовольствием следя за модными красотками на экране телевизора и Владимиром Мендельсоном, пришедшим его проведать. Они говорили о том, о сем, но больше о целительных свойствах Ангокора, чьи прозрачные капли во второй раз наполняли вену.
   И Владимир с удовольствием смотрел на спасенного им пациента, и память о Прокофьеве становилась историей, вытесненной новым объектом врачебной любви. И все же тревога грызла Владимира изнутри в ожидании третьего дня лечения, самого опасного дня, когда уровень лекарства достигнет апогея, а с ним и опасность кровотечения в мозг. Однако Слуцкий выглядел спокойным и довольным, и Владимир расслабился, отбросил прочь тревожные мысли и вспомнил, что он в Ленинграде. Нет, в Петербурге! А, черт, все равно! Он здесь и готов рассчитаться со всеми призраками прошлого, пока молчит мобильный телефон! Пока нет ни звонков, ни терактов, ни самоубийц, ни Олечки Мышкиной, опрометчиво коснувшейся губами Мендельсоновой щеки...
   Ветер бросал в окно выхлопные газы. Словоохотливый частник рассказывал, как "веселые" ребята отняли у него обувную фабрику, потому что помещение понадобилось им для биллиардной, а Владимир выслеживал призраков и вспоминал, вспоминал, вспоминал...
   Однако это было не просто - вспомнить их всех, прочно забытых за ненадобностью. Сначала пришлось вспомнить, как он забывал, переехав в другую страну, номера ленинградских телефонов, автобусных линий, названия станций метро и кинотеатров, которые помнить стало не к месту. Как запоминал, декламируя всуе, номера тель-авивских подстанций, автобусных кооперативов, расположение автомобильных стоянок, дорожных развязок, проездов к морю. И прочих средиземноморских названий, уютно пристроившихся на места русских, нагло принимая их форму и падежи - словесная мимикрия, механизм забвения!
   Забывать оказалось легко, вспоминать - тяжелее.
   Мендельсон мысленно принял позу человека, забывшего, в какой стороне расположен его дом - рука на лбу, голова запрокинута, глаза прикрыты.
   Кажется, все вокруг знакомо: Казанский собор, Дом книги, канал Грибоедова, чуть дальше Дворцовая площадь. Все на месте, но где же он сам? Где в этом городе живет Владимир Мендельсон? Где?
   Ответ внезапно стал ему ясен. Нигде не живет здесь Владимир Мендельсон. Не значится в списках города Петербурга. Исторгнут, изгнан, выслан. Является призраком бывшего жителя, и потому беспрестанно видит других призраков, таких же, как он жителей прошлого, бывшего города Ленинграда, которого больше нет. Есть Петербург - новый город, в котором Владимир просто турист из прошлого!
   Владимир перешел Невский проспект по пешеходному переходу, оглядываясь по сторонам, как приезжий праздный человек. На пристани стоял готовый к отплытию катерок. Женский голос в мегафоне зазывал на экскурсию по каналам. "Как нельзя кстати!" - подумал турист Мендельсон и занял место в носу катера, лицом к волнам, и старательно вертел головой, и слушал слова ведущей. Вот, взгромоздился над ним Спас на Крови, освобожденный от ленинградских лесов новым городом Петербургом. Храм не храм - православная церковь, словно деревенская молодуха в цветном платочке, выставившая напоказ молочную грудь. По-московски выглядел он, не по-ленинградски! Недаром упрятан был ленинградцами на долгие годы в строительные леса. Не подходит он, а впрочем... Владимир осекся. Мог ли понимать, что подходит современному Петербургу, он - призрак города Ленинграда?
   Мог! И фотопленка бесстрастно подтвердила его правоту: ни на одном из бесчисленных ракурсов, выстроенных фотокамерой, не нашлось цельного изображения Спаса, достойного заключиться в рамку на стене в салоне. Зато рядовой мостик с золотыми наконечниками копий вышел в натуральную величину, вместив на одном кадре красноносый речной катерок, краснобокий спасательный круг, краснотелый трамвай номер четырнадцать и бледную петербургскую девушку в красном плаще.
   И вдруг, Летний сад слева, колоннада справа - вылетел кораблик на середину Невы, бежит по волнам, жужжит, а вокруг... спокойно плескалась Нева, и капли, срываясь с винта, щекотали в носу. Или это от ветра финляндского, слабо соленого, мелководного? Или от запаха ленинградского, из-под моста не выветрившегося? Или от потного матроса в тельняшке, уступившего Владимиру место?
   Заполнились дощечки рабочей памяти запахами и образами нового Петербурга. Свеж и пахуч, хоть и грязь под ногтями. Стыд от дворцовых облупленных стен ему не знаком - растворился в тумане раннего вечера...
   Неподалеку от парадной Александринки фотоаппарат запечатлел двор кастрюльной фабрики и в нем заманчивую лужу, утопившую грузовик шестидесятых годов, разбитый жигуль и ослепленного фотовспышкой мужика (что это? кто это?)...
   В тот день Мендельсон рассчитался со всем привидениями Невского проспекта, Московского вокзала и Лиговки. Но призраки множились, на Староневском стояли гурьбой. Изрыгая очередное воспоминание, Владимир опомнился. Как очутились его привидения в этом районе? Он тут не жил и бывал редко... Не чужие ли? Старуха - ростовщица, студент с топором - чьи они? Мужское привидение с кошачьим воротником, говорящая собака (Владимир вздрогнул и опомнился) - это же призраки персонажей!
   Падение в облако, часы с вороной, вырванный зуб, ноготь, менструальная кровь - привидения мыслей!
   Ставня, прислоненная дверь, шоколадный пупочек, усы с бородкой - привидения снов!
   Возле Куйбышевки Владимир нашел себе компаньона - парнишку - призрака в синей куртке и высоких желтых сапогах. Молчаливый и грустный, он шел рядом, глядя под ноги. Мендельсон угостил его пирожком с сосиской, уберег от дождя, подал двухкопеечные монетки для уличного телефона, сквозь щель в телефонной будке прислушивался вместе с ним к длинным гудкам, извинялся перед прохожими, которым паренек наступал на пятки, заглядывал через плечо в записную книжку и читал зарифмованные строки. Рассматривал театральные афиши, декламировал стихи. Хотел что-то сказать, посоветовать, подбодрить, но вышло не правдоподобно, не убедительно. Проводил до площади Восстания, к эскалатору, ведущему вниз, и решился спуститься в метро.
   "И тогда зазвонил телефон..."
  

11

  
   Владимир стремительно вошел в здание главпочтамта. Взглянул направо, налево и обнаружил Олечку Мышкину на скамейке неподалеку от окошка "до востребования". Сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить дыхание. Подождал возле колонны, пока сердце замедлило ритм, и, между тем, пригляделся к объекту своих поисков. Слегка припухшие веки, темно красное пятнышко на скуле и уникальной геометрии рот, с асимметричными губами, из которых нижняя была длиннее верхней и потому чуть-чуть оттопыривалась и даже заворачивалась книзу, обнажая влажно блестящую внутреннюю часть и полоску зубов.
   Незавидна была его роль, и, глядя на Ольгу, Владимир в который раз усомнился в правильности патологического диагноза. Было бы легче сообщить эту новость в кабинете врача. Там каждый, кто входит, заведомо болен, презумпции невиновности не существует, и врач - единственный представитель болезни, исцеления и смерти. И потому иногда врач - лишь посыльный дурных вестей. А впрочем и здесь, в деловой обстановке главного почтамта, не редки телеграммы о смерти, и каждый, кто получает письма "до востребования" должен быть внутренне готов к...
   Увы, и Владимир знал это наверняка, большая часть пациентов врача, как и посетителей почты, не готова к получению единственно важного сообщения. Нелепым кажется им распечатать однажды письмо, в котором черным по белому будет скромно написано: дата Вашей смерти Н - го числа, Н - го месяца, Н - го года. Вроде письма об увольнении. Простенько и со вкусом, с виньетками какими-нибудь, херувимами, крестом или звездой Давида. И в нижнем углу вежливо добавлено: справки по телефону...
   Не ожидают, и не поверили бы, получив, а жаль! Ведь так было бы лучше для всех, чтобы успеть... повидать... завязать все узлы... подготовиться, наконец, к отплытию... Так было бы идеально, и Владимир знал это точно, пережив однажды собственную гражданскую смерть, когда, отовсюду уволившись, отбывал с Московского вокзала в Израиль, оставляя за собой прошлую жизнь. И прошлое, и жизнь. А те, кто провожал его на перроне, кощунствовали, смеясь, на похоронах, потому что хоронили себя. И каждая сторона хоронила себя. Улыбки в окне, улыбки на перроне, улыбки до самого конца платформы и на всякий случай еще немного. Улыбки, все до единой выплаканные вслед за этим...
   Но теперь он вернулся, теперь он посыльный, а Олечка Мышкина сидит и ждет почты, задержанной подкупленной чиновницей. Смотрит перед собой влажно блестящими глазами и, судя по ее виду, не подозревает, что внутри нее растет.... А если так, то не лучше ли отпустить ее в счастливом неведении, пока один лишь вид врача не возбудил в ней тяжелые сомнения. И все же... Владимир вспомнил легкомысленное прикосновение ее губ... Он просто посыльный и обязан передать весть! Но нет, он врач???
   Владимир запаниковал. Ситуация не поддавалась логическому решению. "Пожалеть бы ее!" - подумал с тоской. Как поступил бы на его месте человек, умеющий сострадать, понимающий жизнь, а не смерть? Жизнь, с припухшим взглядом и пятнышком на щеке...
   Владимиру остро захотелось посоветоваться... с почтовой служащей в окошке до востребования. Он издали поймал ее взгляд, помахал рукой, но женщина поняла его взгляд по-своему, и... "Ольга Мышкина, получите почту!" - раздалось пронзительное объявление...
  

12

   - Ольга?
   - Доктор?
   Они едва не столкнулись лбами, когда, торопясь распечатать письмо, Ольга продвигалась к выходу, не разбирая дороги.
   - Вы... в Питере? - изумилась Ольга.
   - Докладывал на медицинской конференции, а теперь брожу по местам, где бывал когда-то. И не могу отвлечься от грустных мыслей...
   - Вам не отвлечься надо, а развлечься, - рассмеялась девушка.
   - Отличная мысль! Давай, поужинаем вместе, и ты расскажешь мне о современной питерской жизни.
   Девушка испытующе вгляделась в глаза Мендельсона.
   - Ладно! - сказала она...
  
   - У нас в моде - клубы - рассказывала она Мендельсону, заглатывая суши. - Вот здесь, например, по четвергам устраивают мужской клуб и пускают только мужчин. Хотите?
   - Нет-нет, - поспешил Владимир. - Я предпочитаю вот это.
   Он протянул Ольге найденную на столе рекламку ночного стриптиз - бара и заметил, что Ольга не смутилась. Он, не стесняясь, рассматривал девушку, подробно изучая ее черты. С некоторых пор он стал способен получать наслаждение от глаз, волос, запаха... Он мог подолгу восхищаться женскими глазами, их формой, переливом цветов, длиной ресниц, глубиной зрачка и изгибом бровей. Он научился ценить блеск женских волос, их длину, волну, завитки, изгиб, легкость и невесомость одной единственной прядки, случайно отбившейся от остальных. И женские губы манили его теплой кровью. Их прикосновение он мог так же легко вообразить, как и свое к ним касание. Он стал сверх меры восприимчив к женскому взгляду, запаху, движению, к прогибу спины, узости талии, расширению бедер, к женской походке и перестуку каблуков. И иногда, увидев девушку в купальнике, лежащую на полотенце, мог почувствовать неодолимое желание стать тем самым полотенцем, на котором она лежит. Он осознал, значение древних выражений, непонятых им в юности: девушка словно роза, вошла и затмила солнце, я хотел бы стать ее перстнем, что б она со мною играла, поворачивала и сжимала, то снимала, то надевала, и рассматривала на свет. Он... Да что говорить!
   Но Ольга... В ней скрывалась болезнь. В волосах, излучении глаз и улыбке, которую не могла сдержать всякий раз, когда поднимала взгляд на Мендельсона. Вдруг Ольга сама спросила.
   - Доктор, объясните, что со мной происходит - слабость какая-то, аппетит плохой и похудела вроде.
   "Сейчас самое время передать ей Весть!" - мысленно воскликнул посыльный Владимир. "Молчи! - оборвал его доктор Мендельсон, - не вздумай сказать ни слова. Не пугай бедную девушку. Все эти признаки еще ничего не значат". "Приласкай девушку, и она ответит на твою ласку!" - встрял в неслышную беседу мужичина ВМ.
   - Ничего, - сказал доктор вслух. - Это бывает, аппетит меняется, вес меняется. Не страшно.
   - Что-то тут не то, - возразила Ольга, - и узелки на шее припухли. Вот потрогайте! - она взяла руку Мендельсона и прижала к своей шее, но доктор отдернул пальцы. Паника овладела им.
   - Нет-нет, - пробормотал он, пряча глаза, - узелки на шее бывают после любой ангины, это не страшно.
   - А без ангины бывают?
   "Перемени тему! Скорее перемени тему!" - мысленно приказал себе Мендельсон. Усталость навалилась ему на плечи. Страшная усталость после длинного - длинного дня.
   - Я устал, - сказал он. - Отвезу тебя домой.
   В такси они сидели рядом. Ее волосы касались его лица. Ее плечи соприкасались с его плечами. Ее бедра, окутанные в тонкий шелк, были совсем рядом. Он мог коснуться их рукой, и Ольга не стала бы возражать, Мендельсон был в этом уверен, но не двигался. Слабость или усталость парализовали его волю, притупили его чувства, лишили остатков бодрости. Он молчал.
  

13

  
   Они сидели в ряд, словно на барельефе фронтона. Аполлон в центре, Эскулап и Хирон по бокам. В отличие от остальных, Аполлон красовался голым, потому что только богам и героям позволялось публично демонстрировать свои гениталии.
   - Мы обсуждаем сегодня один - единственный вопрос, - объявил Аполлон. - Кто передаст сообщение о приближающейся смерти медицинскому пациенту, пока он еще жив? Предлагаю это почетную роль нашему врачу, полубогу Эскулапу.
   - Я бы с удовольствием, - вздохнул полубог. - Роль в самом деле важная и в некотором смысле заключительная, но вынужден заявить самоотвод. Занимаемая мною в настоящее время должность находится в прямой противоположности предлагаемому мне сейчас дополнительному поручению. А именно, люди молятся мне, черт возьми, о поправке, то бишь, о выздоровлении.
   - Вот ты и нашепчи, что, увы, но поправиться им не суждено.
   - И отнять у них последнюю надежду?
   - О-кей, - Аполлон повернулся в другую сторону к неловко сидящему на скамье кентавру. - Тогда ты, химера, хм, извини, Хирон.
   - Я не умею работать с людьми, уважаемый бог, - кентавр скромно откашлялся. - Я человек, то есть лошадь, лабораторная, творец и куратор фармакологии, если позволите вам напомнить. Порошки, пилюли, склянки - вот моя епархия, к счастью... Смею заметить, что передача сообщения о смерти - вещь важная, и я бы сказал, божественная, - и кентавр подобострастно посмотрел на Аполлона, который грозно сдвинул брови в ответ.
   - Оставь свои намеки, химера! Я - предводитель муз, покровитель искусств, и медицина не находится в центре моих увлечений. Я занят, в основном, музыкой, хотя в последнее время немножко увлекся кинематографом, - и Аполлон ласково погладил крошечную кинокамеру, висящую у него на шее.
   - Ну, может быть, божественный посланник Гермес, согласится исполнить эту роль, - вкрадчиво произнес Хирон.
   В ту же секунду послышалось трепетание голубиных крылышек, означающее, что быстроногий Гермес легок на помине.
   - Прислан великим Зевсом в качестве наблюдателя, - с насмешливой улыбкой отрекомендовался он и занял место возле Эскулапа. - А почему у вас такие скучные лица? - подмигнул и игриво положил руку на свои обнаженные половые органы.
   - Послушай, Гермес, - деловито обратился к нему Аполлон. - Мы тут посоветовались и решили, что для передачи сообщения больному человеку о предстоящей смерти ты подходишь лучше всех. Ты - и профессиональный посланник богов, и любитель сомнительных приключений!
   - Это правда, - довольно подтвердил Гермес. - Но от роли такой увольте! Сколько мог я заметить, сообщение о смерти люди принимать не умеют. Дорожат своей никчемной жизнью больше всего на свете! Представляю, что начнется у них с моим появлением. Слезы, сопли, слюни, крики, суматоха... Еще стащу у них чего-нибудь!
   Боги переглянулись и опять посмотрели на Хирона.
   - Я придумал! - торопливо воскликнул кентавр. - Если уважаемые боги не согласны, то поручим это дело кому-нибудь из знаменитых врачей, к примеру, Гиппократу!
   Из подземелья Аида поднялась тщедушная тень.
   - Я все слышал, - сказала тень. - Нам там все слышно и видно. Спасибо, что вспомнили, но, увы, маленькая загвоздочка вышла, можно сказать, процедуральная закорючка. Я, если помните, клятву врачам сочинил. И там черным по белому написано: "Не дай больному смертельного яда и, даже, не предложи!" А слово о смерти сродни яду, по моему слабому разумению, уважаемые боги! И еще в моей клятве значится: "В чей бы дом не вошел я, не буду лечить во вред, и не стану вступать в интимную связь с больным ни мужского, ни женского пола!" - он поднял строгий палец и громогласно продолжил. - Медицина - это искусство, состоящее из трех частей: болезни, больного и врача, где врач - служитель искусства. А смерть, как и жизнь, не имеют к медицине ни малейшего отношения!"
   Аполлон переглянулся с Гермесом: "Как оказался здесь этот шут? Снова химера?" Его взгляд на кентавра был так строг, что Хирон содрогнулся и поспешил вмешаться, обратившись к Гиппократу.
   - Но если Ваше лечение заходит в тупик, если болезнь неизлечима, что Вы делаете тогда?
   Гиппократ посмотрел на Аполлона и усмехнулся.
   - Болезни ниспосланы людям богами и почти всегда неизлечимы. И потому лечение не имеет ничего общего с излечением!
   Заседание зашло в тупик. Аполлон заскучал, с тоской посматривая на любимую кинокамеру. Проблему нужно было решать как можно скорее, потому что скучающий бог - это беда, грозящая вылиться в маленькое землетрясение в качестве скромного божественного развлечения. И лучше всех это понимал Хирон. Отчаянная идея пришла ему в голову.
   - Сейчас я приведу живого человека! Но только будьте с ним поласковее - человек, все же!
   Он свистнул, и из-под облачка вынырнули два ангела, неся в руках барахтающегося мужчину.
   - Разрешите представить - практикующий доктор Владимир Мендельсон! - Ангелы усадили врача на бугристую спину кентавра, склонившегося перед божественным собранием.
   - Прошу, пожалуйста, к нам! - красавец Аполлон подал Мендельсону руку и помог сойти с лошади.
   Рост вечно юного бога значительно превышал рост человечий, и его огромные гениталии болтались на уровне Мендельсоновой груди. Он ласково положил громоздкую длань врачу на плечи, проводил до стола и усадил на почетное свое место, между Эскулапом и Хироном. Бесстыжая нагая нимфа услужливо поставила перед ним кубок, наполненный золотистой амброзией. Мендельсон отхлебнул и разомлел.
   - Мы - боги - решили поручить Вам, уважаемый доктор, важнейшую задачу - сообщать еще живым пациентам о приближении смерти, - обратился Аполлон к Мендельсону, сразу беря быка за рога. - Это делается для того, чтобы проинформировать больного о том, что ждет его на самом деле, и помочь избежать бессмысленного и подчас вредного лечения, - бог сделал паузу и строго взглянул на Гиппократа. - Если принципиальных возражений у Вас нет, то давайте приступим к процедуре.
   От амброзии или высокого божественного присутствия, Мендельсон потерял дар речи и вместо ответа кивнул. Да и как мог он сопротивляться желанию прекрасного бога? Перед ним на столе появился лист гербовой бумаги, сплошь покрытый мелкими древнегреческими буквами. Услужливая нимфа подала ему белое гусиное перо и золотую чернильницу. Мендельсон огляделся - присутствующие смотрели на него ласково и поощрительно кивали головами. Врач окунул перо в чернила и скромно подписал "Владимир Мендельсон". Со всех сторон раздались аплодисменты.
   - А теперь осталось заверить документ божественной печатью, - деловито сказал Аполлон и, просушив чернила в воздухе, передал лист Гермесу.
   - С превеликим удовольствием! - ответил тот и взмыл ввысь.
   Через минуту небеса разверзлись, и среди облаков показался могучий торс Зевса.
   - Сейчас я вам пропечатаю! - загрохотал раскатистый бас.
   Владимир успел заметить, что все вокруг как-то странно втянули головы в плечи и зажали уши руками. И тогда прозвучал страшной силы гром, засверкали молнии, и Мендельсон кубарем полетел по длинной и узкой трубе. И вот приблизился он к Земле и полетел от больницы к больнице, заглядывая в хирургические и терапевтические отделения и в отделения реанимации, где задерживался над умирающими больными и произносил им несколько слов. Он проносился и над домами, и заглядывал в квартиры с пожилыми и молодыми практически здоровыми людьми, и тоже произносил им несколько слов. И везде, где пролетал, неслись к нему крики и плачь, вопли и стон, словно одно его появление означало ужас, один его вид предвещал смерть, один его взгляд предсказывал гибель. Плакал солдат перед боем, плакал отец солдата, выла баба в избе, рыдала в Виндзоре королева. Только над автодорожными происшествиями не задерживался Владимир. Автодорожные происшествия не являются болезнями.
   Мендельсон хотел прервать свой полет, но прямо перед ним вдруг вырос Аполлон, предъявил документ с горящей подписью, и спустил с цепи трехглавого пса. И Владимир летел и летел среди криков и тьмы, а впереди возник и стремительно увеличивался образ девушки с удлиненной смеющейся нижней губой. "Не хочу-у-у!" - закричал Мендельсон, всеми силами стараясь проснуться. "Не хочу-у-у, не хочу-у-у, не хочу-у-у!"
  

Глава 14

  
   На следующий день они встретились... в больнице возле кровати Бенедикта Слуцкого. Время встречи было выбрано самим Мендельсоном, однако именно он опоздал. Дело в том, что доктор Мендельсон очень долго собирался, вспоминая предъявленные больной Мышкиной жалобы и мучительно стараясь придумать им альтернативное объяснение. Затем он заинтересовался короткой заметкой из утренней газеты, озаглавленной:

Кончина серийного убийцы

   "Два дня назад в тюрьме города Нотингем (Англия) скончался самый известный убийца конца двадцатого века доктор Гриффит. На его счету пятьдесят семь доказанных и более двухсот подозреваемых преступлений. Убийца работал семейным врачом в городе Вестхилл неподалеку от Ливерпуля в течение тридцати двух лет. В одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году он отправился на домашний вызов к семидесятилетней вдове мисс Грета Маккольм. Вскоре после посещения врача она была найдена мертвой в своем доме. Вскрытие выявило распространенную болезнь сердечно - сосудистой системы, явившейся причиной смерти.
   На протяжении последующих двух лет в городе произошло около двухсот смертей. Расследование показало, что все смерти на дому, зарегистрированные в тысяча девятьсот девяностом и девяносто первом годах произошли после посещения доктора Гриффита.
   Эксгумация и обследование трупов определили наличие в организмах жертв следов морфиноподобного вещества, возможно, героина - предположительного орудия убийцы. Противоположную гипотезу утверждал патологоанатом. Вместо узких зрачков, как при отравлении героином, он обнаружил у трупов зрачки широкие, словно при ужасном видении или сообщении.
   Во время допросов врач не отрицал свою вину, но твердил о таинственном божественном поручении. Присяжные признали врача виновным. Гриффит был заключен пожизненно, но после его изоляции смертность в Вестхилле выросла вдвое. Дело в том, что большинство практикующих врачей покинули городок под страхом грядущих исков".
   "Сон в руку, не хочу!" - задумался доктор Мендельсон, оттягивая выход из гостиницы. В конце концов, порывистый посыльный Владимир, которому до смерти надоело добровольно взятое поручение, и жлобоватый мужичина ВМ выгнали его из номера. Приблизившись к палате Слуцкого, все трое замедлили шаг и, остановившись перед входом, осторожно заглянули внутрь.
   Слуцкий лежал, уставившись в телевизор, а возле него сидела хорошенькая Олечка Мышкина, неотрывно смотрела на больного и то и дело поправляла подушку. Мужичина ВМ заволновался: "Что же он лежит, как истукан, Слуцкий этот. Мне бы на его место! Схватил бы ее, прижал бы к себе!" Доктор Мендельсон, охваченный неприятным дежа ву, неподвижно стоял у двери, а посыльный Владимир тушевался сзади, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. В этот момент Ольга увидела Мендельсона и поспешила навстречу.
   - Смотри, как он напоминает Прокофьева! - она взяла Владимира за руку, подвела к кровати больного и снова заняла место у изголовья.
   - Так это ты прислал ко мне столь юную сиделку? - улыбнулся ему Слуцкий.
   - Да, я, но мы скоро уходим, - ревниво ответил мужичина ВМ, встал позади Олечки и положил ей руки на плечи. Пальцы доктора Мендельсона вытянулись, чтобы потрогать железки на Ольгиной шее, о которых она рассказывала накануне, но посыльный Владимир отдернул руки.
   Владимир Мендельсон взял стул и сел рядом. Через несколько минут должны были принести капельницу с Ангокором. Доктор Мендельсон нетерпеливо дергал ногой, ожидая, когда начнется третий, решающий день лечения. Посыльный Владимир беспокойно шагал по палате, а мужичина ВМ посылал косые, но пламенные взгляды на Олечкину шею, следя за скольжением золотой цепочки между холмиками грудей.
   Наконец, принесли лекарство. Прозрачный настой быстрой струйкой всосался в вену и за считанные секунды достиг больного сердца, чтобы мощным потоком расчистить снежные завалы закупоренных сосудов и открыть путь для свежей крови. Оттуда он отправлялся дальше и бурливым мыльным вихрем смывал все препятствия на своем пути. Здесь и грозила опасность. Любая, даже крошечная ранка, едва успевшая затянуться тоненькой кромкою свернувшейся крови, могла превратиться в кровоточащий гейзер. Случись это в мозге, печальные последствия стали бы неизбежны.
   Умелые пальцы Слуцкого уже играли с запирающим колесиком капельницы, а доктор Мендельсон замер, считая секунды. Мужичина ВМ ревниво наблюдал за нежными ручками Олечки, в которых покоилась не молодая уже рука Слуцкого. Посыльный Владимир бродил за спинами, изнывая от бездействия. Вдруг лицо больного свело судорогой, один глаз широко открылся, рот перекосило, и правая рука забилась мелкой дрожью.
   - Ах! - воскликнула Ольга и бросилась к Мендельсону, который тоже вскочил со стула, пристально вглядываясь в больного.
   - Надо позвать врача! - прошептала Ольга, пряча лицо на груди Мендельсона.
   - Я сейчас, - сказал Владимир и вышел.
   Коридор был пуст. Больные дисциплинированно лежали в палатах и молчали. Пост медицинской сестры был брошен, вход в ординаторскую свободен. Владимир проник внутрь, занял место за одним из столов и опять рас - троился.
   - Ну, где же врачи? Вечно их нет, когда нужно! - сердился посыльный Владимир.
   - Да вот же сидит! - кивнул мужичина ВМ в сторону доктора Мендельсона.
   - Я здесь не врач, а посторонний! - возразил тот. - Не могу лечить, пока вы мешаете. Особенно ты! - указал доктор Мендельсон на мужичину. - Умерил бы свое вожделение!
   - Но ведь Ольга такая красивая! Ты видел ее прикушенную губку? Как блестит она, извиваясь? А шейка? А грудь? Не слишком ли увлеклась она этим Прокофьевым - Слуцким? - нервно забегали по столу его пальцы.
   - Они оба больны! Только Ольга до сих пор не знает о своей болезни. Почему ты не рассказал ей? - жестко спросил Мендельсон посыльного Владимира, скромно держащегося в стороне.
   - Да я хоть сейчас! - возмутился тот и сделал движение в направлении двери.
   - Стой! - крикнул мужичина. - Ты все испортишь. Как же можно так просто передать милой девушке гадкое сообщение? Пусть врач сначала убедится, что она в самом деле больна! - пренебрежительно кивнул он на доктора Мендельсона, - Но сделает это так, чтобы не вызвать ее подозрений!
   - Но как? - глупо спросил посыльный.
   - Я знаю, как! - гордо воскликнул мужичина ВМ и пошептал на ухо доктору Мендельсону, но тот нахмурил брови, и, хоть и не возражал вслух, решительно покачал головой.
   - Но где же найти врача для Слуцкого? - вспомнил о поручении посыльный Владимир.
   - Что бы вы без меня делали? - усмехнулся ВМ.
   Через минуту в палату Слуцкого вошел врач. На нем был обычный медицинский халат и белая шапочка, надвинутая на глаза. На носу блестели важные докторские очки. Не глядя на Олечку, он наклонился к больному, проверил зрачки, достал трубку, прослушал сердце и сел на край кровати, устремив взгляд на свои ботинки.
   - Что случилось, доктор? Что с ним? Что делать? - взмолилась Ольга.
   - Ждать! - глухим голосом ответил врач и отошел в сторону.
   Ольга осталась одна. Этот человек на больничной кровати, вовсе ей не знакомый, очень напоминал Прокофьева. Внешним видом, лекарством в перевернутом флаконе и смертью... Нет, только не это! Врач сказал ждать, значит, еще не все потеряно. Значит, есть шанс!
   Ольга взяла больного за руку, крепко сжала ее, отпустила и сжала опять. С Прокофьевым это случилось в ее отсутствие, но теперь события развивались прямо на глазах. Возможно, и вправду есть шанс спасти этого незнакомого человека и оправдаться в собственных глазах за тот давний промах.
   Она закрыла глаза, заклиная и моля. И сжимала руку больного, словно передавала ему свою женскую силу. За закрытыми веками ей виделся покойный режиссер с седыми висками и упрямыми глазами. В этот момент только она была возле постели больного, только она могла его спасти. До боли в сжатых веках, до спазма в пальцах!.. Но минуты тянулись, и чем дальше, тем менее вероятным становилось спасение... Ольга оглянулась. Врач в белом халате по-прежнему стоял в стороне, сложив на груди руки. Она посмотрела на него умоляющим взглядом. Врач подошел к больному, пощупал пульс, измерил давление и реакцию зрачков. "Все еще есть надежда!" - сказал он. Ольга с новой силой сжала Слуцкому руку, как будто через тесный контакт перетекали в тело больного ее жизненные силы...
   Вдруг Слуцкий открыл глаза, выпрямил рот, щелкнул челюстью, икнул. Провел рукою по мокрому лбу, дернул ногой. С недоумением посмотрел на молодую женщину, сидящую возле постели и держащую его руку. Обвел взглядом палату, вспоминая, где находится, и улыбнулся человеку, стоящему в стороне. Ольга вскочила со стула, радостно воскликнула, подбежала к врачу, но тот отвернулся и внезапно вышел. Она хотела позвать Мендельсона, но побоялась оставить Слуцкого одного. И в то же время, он пугал ее, как пугает смерть и воскрешение из мертвых...
   Через минуту в палату вошел Мендельсон. "Владимир, - бросилась к нему Ольга, - он пришел в себя, смотри!" "Я знаю", - ответил врач.
   Слуцкий счастливо улыбался, как человек, находящийся вне опасности. Перевернутый флакон с Ангокором был пуст, означая окончание последнего дня лечения.
   С минуту Мендельсон любовался больным, Олечкой и светлым квадратом окна, а затем попрощался и покинул палату, увлекая Мышкину за собой.
  

15

  
   В присутствии Олечки призраки вели себя гораздо скромнее, да и Владимир чувствовал себя увереннее, когда наглый призрак нарочно мелькал перед глазами, стараясь привлечь к себе внимание. Они сидели в новом для Мендельсона кафе неподалеку от центра города в трех минутах ходьбы от Исаакиевского собора, и в голове Владимира бесконечно повторялась одна и та же фраза "этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть". Олечка клевала содержимое тарелки, не в силах забыть пережитое.
   - Что же произошло в тот момент? Чудо? Почему врач сказал, что не все еще потеряно, на что он надеялся? - спросила она Мендельсона.
   - Ты уверена, что хочешь узнать тайну этого "фокуса"?
   Ольга кивнула и, подвинувшись поближе, оказалась в пределах досягаемости Владимира, если бы он захотел, к примеру, обнять ее за плечи, но Владимир не шевельнулся.
   - Часть подобных явлений могут разрешиться бесследно в первые минуты, этого-то врач и ждал!
   - Значит, я напрасно держала ему руку?
   - Не знаю. Ведь неизвестно, почему у некоторых счастливчиков наступает улучшение, а у других нет.
   - Значит, не напрасно?
   - Та рука была твердой или вялой?
   - Твердой...
   - Тогда не напрасно! Послушай, я еду сейчас на встречу с друзьями. Поедешь со мной?
   - Поеду, но как ты меня представишь? Они знают, что ты женат?
   - Я скажу, что ты моя сестра или ассистентка!
   - А может, скажешь им правду, что ты спас меня в Израиле, а здесь встретил случайно? - Ольга пытливо посмотрела на Владимира, который, не выдержав взгляда, отвел глаза в сторону. - И, кстати, я недавно получила странное письмо от бывшей свекрови. Она написала, что мне следует обратиться к врачу по поводу прошлой операции. Ты не знаешь, что она имела в виду?
   Посыльный Владимир вскочил со стула, стремительно выдернув из-за обшлага рукава конверт, запечатанный черным сургучом. Изогнувшись в галантном поклоне, он протянул послание Олечке, но неожиданный удар поддых сбил его с ног. Мужичина ВМ стоял над ним, тяжело дыша. "Не смей девушку пугать! Не видишь, боится? Пусть наш доктор сначала убедится, что она и вправду больна! Помнишь уговор?!" - обратился он к доктору Мендельсону. Но тот покачал головой: "Что-то, ребята, ничего у нас не получается!" Посыльный подчинился угрозам, но за стол не вернулся, а скулил от обиды в углу. Мужичина ВМ, хоть и храбрился, но тоже заметно погрустнел. А доктор Мендельсон совсем понурился и, согнув плечи, тяжело облокотился на стол. Вскоре Владимир Мендельсон, проигнорировав вопрос Олечки, встал и потянул ее за собой. Он понадеялся на ее петербургское воспитание и не прогадал: повторять свой вопрос она не стала.

16

  
   По дороге к друзьям Мендельсон несколько раз останавливал такси при виде странных мест, казавшихся Ольге нелепыми. На углу Садовой и Крюкова канала он зашел в облезлый двор, долго смотрел на окна квартиры на втором этаже, потом хохотал, глядя на сломанные качели. Ольга взяла его за руку, нежно потянула прочь, но Мендельсон отодвинулся от нее и зашагал широкими шагами так, что она едва за ним поспевала.
   В районе Финляндского вокзала Мендельсон долго бродил вокруг статуи женщины с обнаженной и почему-то блестящей грудью, а потом позволил Ольге приблизиться и опять убежал вперед, зашел в подъезд ничем не примечательного здания и пять минут сидел на батарее, отрешенно глядя перед собой. А когда Ольга села рядом и прижалась щекой, то отодвинулся от нее, словно от досадной помехи.
   Наконец, приехали к друзьям.
   А. - Расскажи про Израиль!
   Владимир рассказал...
   С. и Н. - Расскажи про войну!
   Владимир прочитал вслух рассказ, написанный незадолго до отъезда.

По свидетельству очевидцев (рассказ)

  
   "(- Не стреля-а...ай! - закричала тогда Анна. Из показаний первого очевидца)
  
   Суббота предрасполагает к семейным ссорам. И потому криками у нас никого не удивишь. Наоборот, так оно и лучше. Покричат, перебесятся и разойдутся по углам. Однако та особенная суббота была удивительно спокойной.
  
   Семья Бориса и Анны отличалась от других тишиной. Их дети не шумели даже на улице, вытряхивая песок из ушей. Из их окон никогда не неслись крики. Только Анна, как ошпаренная, выбегала иногда из дома и возвращалась в уже затемно.
  
   Призыв в пополнение состоялся ночью в среду. Призывали тех самых безработных, для которых и армия в радость - дополнительный грош заплатят в конце года, да и развлечение от скуки.
  
   На следующий день дети приободрились (когда уже начнется война?), женщины по хозяйству - готовить, прибраться. Вспоминали без злобы ушедших на войну мужчин. Даже Бориса.
  
   И вдруг мужья вернулись. На время, до исхода субботы, на одну ночь и день. Отдохнуть, повидать семью. Они вернулись, но с автоматами. (Славными, черными, с длинными жесткими прикладами, матовыми твердыми стволами, оптическими прицелами и приспособлением для метания гранат.)
  
   (- Стреляй, гад! - закричала тогда Анна. Из показаний второго очевидца)
  
   Проснулись утром пораньше. Неуместным казалось спать допоздна. Собрались и вышли на улицы. Семьями, с женами и детьми. Бритые и трезвые, в обнимку. Смотрели прозрачным взглядом на цветы и лужайки. Даже Борис и Анна гуляли вместе. А автоматы остались в домах, в запертых шкафах. (Стройные, смазанные, бархатные, с нежным пупочком предохранителя, ласковой дырочкой ствола и шоколадной кнопкой для выталкивания магазина.)
  
   В ту субботу в домах было непривычно тихо. Молчали, прищурив глаза. Прислушивались к тишине, к играм детей.
  
   И вдруг срочное сообщение по телефону! Правительство отменило войну! В часть возвращаться не надо, а утром сдать оружие... Включили телевизоры - в самом деле...
  
   В тот же вечер в домах возобновились крики. Громче обычного, запоздало, в неурочный час! С новой силой вспыхнули ссоры, выгорели и развеялись по углам. А в шкафах все еще лежали автоматы и магазины с патронами (блестящими, остроголовыми, гладенькими, как детские пальчики, с золотистыми бликами на мерцающих боках.)
  
   Тихо было только в доме Бориса. Так тихо, что никто не удивился, услышав прерывистый крик Анны, три плотные одиночные выстрела и четыре ритмичные короткие очереди...
  
   Через час призванная соседями военная полиция ворвалась в незапертую дверь и обнаружила в углу салона израненный пулями диван и мирно спящих в одной кровати Бориса, Анну и обоих детей.
  
   Младший ребенок подозрительно причмокивал. Полицейский вытащил из детского ротика пустую, влажную от слюны гильзу, арестовал автомат и осторожно удалился".
  
   Ольга сидела вдалеке от Мендельсона и смотрела на него во все глаза, но тот лишь изредка посматривал в ее сторону, всякий раз встречая внимательный взгляд и улыбку. Присутствие девушки шокировало друга, но, казалось, совсем не удивило подругу. И все же, Ольга чувствовала себя неловко. Распрощавшись с друзьями, Владимир и Ольга остались вдвоем. Она взяла его под руку, и Мендельсон вздрогнул, словно ее касание было для него неожиданным. И тогда Ольга повернулась к нему лицом, приподнялась на цыпочки и поцеловала. Это был короткий поцелуй, за которым мог последовать другой, чувственный и продолжительный, но Владимир остался безучастен. Его руки безвольно висели вдоль тела. Ольга пыталась поймать его взгляд, но безуспешно.
   - Пожалуй, я останусь ночевать здесь, - задумчиво сказал Мендельсон, - а завтра мы встретимся в последний раз, потому что послезавтра я улетаю...
   - Нет-нет, до завтра еще далеко! - воскликнула Ольга, и ее глаза озорно блеснули. - Теперь мы поедем к моим друзьям!

17

  
   Такси остановилось возле Ленфильма. "Я сейчас", - Ольга исчезла, оставив Владимира у двери...
   Один... Спиной к стене, закрыв глаза... (Он был немного пьян)
   "Бежать!.. Зачем я здесь? Посыльный? Увольте! Открыться Ольге немедленно, признаться и бежать, пока вновь сотворенное воспоминание не приклеилось липкой краской стыда. Бежать, пока не наследил... Вернуться к друзьям, допить, досмеяться, довспоминать. Избавиться от последних зудящих призраков, вместо того, чтобы плодить новых!.. Бежать немедленно, не прощаясь! Написать по адресу "до востребования" на официальном бланке подробное медицинское заключение, чтобы местным врачам было легче... Я врач, а не посыльный! Бежать!"
   Два шага, крадучись, огляд и вдруг... Подергивание за рукав - призрачная Оксана прилипла к плечу, изготовилась и впечатала в губы поцелуй: "Любимый!" ...? ...??
   Назад!
   Владимир ворвался в здание и захлопнул дверь. Где же Ольга?
   Коридор, поворот, пустые залы, приглушенный смех, все громче и ближе, людские голоса, рывок...
   "Я ищу Мышкину Ольгу!" - пробормотал Владимир, защищая глаза от яркого света, и вдруг две знакомые блондинки подбежали к нему, семеня.
   - Это я Мышкина Оля! - прошептала блондинка слева.
   - И я тоже Мышкина Оля! - увлекала блондинка справа.
   Привыкнув к яркому свету, Мендельсон увидел, что настоящая Ольга Мышкина сидит между двумя известными Владимиру мужчинами: молодым симпатичным актером и пожилым седовласым. Свободного места рядом с ней не было, но Владимира уже плотно прихватили веселенькие Олечки, усадили между собой и тесно прижались боками. Мендельсон поерзал, освобождая себе пространство, но Олечки лишь теснее прижались к нему горячими плечами и грудью. Сквозь их длинные волосы, Владимир ревниво наблюдал за настоящей Мышкиной. "К чему это?" - недоумевал он, видя, как весело беседует Ольга сразу с двумя мужчинами, по очереди наклоняя головку в стороны, забыв про Мендельсона. "Как же так?" - думал Владимир. Но Олечки наливали ему вино и подносили бокал к губам. Их бедра стиснули его бедра, а вскоре их голые коленки проникли глубоко между его ног, прижимая те самые места, которые быстро реагируют на любое прикосновение. "Ну и пусть!" - решил Владимир, бросил последний взгляд на равнодушную Ольгу и отдался воле блондинок, их волнующему запаху, завораживающей близости плеч, рук и губ. Он почувствовал себя частью чьего-то сценария, но не в силах был сопротивляться двум настойчивым подружкам, неизвестно по какой причине вознамерившимся его соблазнить. Он целовал то одну, то другую, впрочем, не от него зависел выбор. Они сами решали, когда поменяться местами, кто сидит на коленях, а кто подает бокал с вином, чтобы не забывал смачивать зацелованные губы. Владимир потерял счет времени и поцелуям. Он и не заметил, как внимательно наблюдала за ним настоящая Ольга Мышкина, как блестели ее глаза при виде увлеченного Мендельсона...
   Через некоторое время, пресытившись игрой с подружками, Владимир очнулся от наваждения. Странная мысль посетила его.
   - Как вас зовут? - прошептал он в прелестные ушки.
   - Тишина, - ответила блондинка справа.
   - Смерть, - донеслось слева.
   Владимир удовлетворенно улыбнулся.
   - Это ваши роли, а имена?
   - Мышкины мы, - улыбнулись обе.
   - Предположим, но кто в этом фильме исполняет Жизнь?
   Взгляды подружек загадочно переплелись. Сквозь дымовую завесу Владимир увидел настоящую Ольгу Мышкину и услышал обрывок разговора.
   - К моему удовольствию съемки фильма скоро заканчиваются, - говорил седовласый. - Сценарий улучшили, концовку изменили. Мой герой вскоре воскреснет, и в этом больше правды. Не потому, что воскресение из мертвых встречается в действительности, а потому, что жизнь полна ложных страхов и ложных смертей, основанных на предрассудках и боязни небытия. Основой существования является сохранение жизни, то есть отдаление смерти, но эта истина верна не для всех. Своевременная смерть означает бессмертие, как в случае летчика Экзюпери, когда таинственное исчезновение автора прославило посредственную книгу.
   Красавчик в сердцах воскликнул и бросил на стол потрепанную тетрадку.
   - Этот фильм бесконечен, простой за простоем. Сценарий улучшили, а теперь жди, пока насобирают статистов для массовки! Мне безразлично, умру ли, воскресну. Лишь бы скорее!
   Владимир с трудом дотянулся до тетради, прочитал заглавие "Тайны доктора Мендельсона", открыл на странице, отмеченной закладкой, и, раздвинув блондинок локтями, углубился в чтение.
   "Сцена 11. Происхождение лекарства.
   Доктор Мендельсон читает студентам лекцию.
   - В двадцатом веке по сравнению с предыдущими тысячелетиями, количество лекарств резко увеличилось. Это произошло после того, как химики внезапно поняли, что лекарством может стать любое органическое и неорганическое соединение, начиная с продуктов обработки нефти и жизнедеятельности грибков, и кончая кровью морских свинок и ядовитым соком растений, используемым индейцами для охоты на животных. Сейчас вы увидите документальный фильм об истории происхождения цислофосфамида. Но прежде ответьте мне на вопрос, каковы побочные действия этого лекарства?
   - Облысение, - первый студент.
   - Бесплодие, - второй студент.
   - Резкое снижение иммунитета, заражение крови, - третий студент.
   Строгий взгляд Мендельсона требовал продолжения, но знания студентов уже истощились. Угрожающе затянулась пауза. Мендельсон обвел глазами аудиторию.
   - Вы забыли упомянуть самый простой из побочных эффектов этого лекарства - смерть! А теперь смотрите фильм!
   "Пасторальный бельгийский вечер возле деревни Ипрес двенадцатого июля 1917 года. Над позициями союзников садится солнце. Солдат снимает ранец и устало зевает, располагаясь на ночлег. Ветер с болота раздувает его светлые волосы. Слышны последние команды сержантов. Из ближайшего оврага приближаются клубы тумана и заполняют солдатские окопы. Туман крупным планом. Клочковатый, густой, тревожно - желтый. Соловей поет и резко обрывает песню. В окопе тот самый солдат в панике трет глаза и кричит: "Не вижу! Не вижу"! Приступ затяжного кашля, падает на землю, хрипит. Другой солдат отчаянно трет глаза. Третий солдат смотрит на руку, где расплывается желтая жидкость и на глазах разъедает кожу. Множество солдат бродят по полю, вытянув руки вперед, как слепые.
   Крупным планом металлические цистерны с желтым крестом и надписью по-немецки "Крайняя осторожность, горчичный газ", их горловины открыты и из них вытекает желтый дым. Огромный склад с тысячами цистерн.
   Снова окопы. Солдат стонет от боли. На руке разбухает и лопается кровяной пузырь. Санитары мечутся в растерянности. Один из них пытается делать перевязки, но бинтов не хватает.
   Среди дыма бродит военный врач, заглядывает солдатам в слепые глаза. Полевой госпиталь, агонирующий солдат.
   1919 год. Военное судно близ берегов Италии. В трюме баллоны с надписью "Горчичный газ". Сквозь ржавую горловину дымится, вытекая, желтоватая жидкость. Дохлая крыса. Больной матрос в бреду. Судовой врач с ужасом рассматривает каплю крови под микроскопом - белые кровяные клетки исчезли. Множественные гнойники на теле. Труп матроса на вскрытии - бледная селезенка.
   1944 год. В Европе - Вторая Мировая война. Бомбежка, танки. В Соединенных Штатах Америки - умиротворение, покой. Университетская лужайка, факультет фармакологии, кабинет Луиса Сандфорда Гудмана. Бутыль с надписью "Горчичный газ, совершенно секретно". Врач, с головы до ног одетый в защитный прорезиненный костюм, набирает жидкость из бутыли в шприц и вводит мыши с опухолью на шее. Та же мышь, но опухоль исчезла. Детская клиника, больные истощенные дети с вздутыми лимфатическими узлами. История болезни с диагнозом - злокачественная опухоль лимфатической системы, болезнь Ходжкина. Капельница. Жидкость из ампула с надписью "Циклофосфамид (горчичный газ)" медленно поступает вену больного ребенка. Мальчик выздоровел и улыбается, сидя в больничной кровати.
   Европа, 1948 год. Военный корабль. Баллоны с надписью "Горчичный газ" топят в Балтийском море. То же море, 1984 год. Ржавые баллоны на дне, утечка газа из-под вентиля. Рыболовное судно поднимает сеть. Среди рыбы - тот самый баллон с грохотом падает на палубу и разбивается. Желтоватая жидкость повсюду. Больные матросы с пузырями на коже и воспаленными глазами". Доктор Мендельсон..."
   Владимир отложил сценарий в сторону. Вдруг кто-то прошептал ему в ухо: "Вы искали Олечку Мышкину? Она ушла пять минут назад!" Красавчик - актер и пожилой мужчина обнимались, держались за руки и целовались. Место между ними пустовало - Ольга исчезла! Мендельсон выбежал из комнаты. Сквозь распахнутую дверь донеслись до него слова: "Палас Пига-а-аль...".
  

18

  
   Сбежала! Пять минут - не так уж и мало, но Владимир не терял надежды и отчаянно вглядывался в ночь. На расстоянии нескольких метров внезапно включились фары, завизжал мотор и автомобиль, развернувшись перед носом Мендельсона, умчался. Рядом с водителем, Владимир мог в этом поклясться, сидела Олечка Мышкина, и ее последний перед исчезновением взгляд был обращен прямо на него...
   В погоню! Отчаянно размахивая руками, Мендельсон остановил первую же проехавшую мимо машину.
   Старенькая жигули затряслась по трамвайным путям, обгоняя редкие запорожцы и притормаживая повсюду, где глубокие ямы в асфальте грозили переломом подвеске. Мотор гудел, переходя со скорости на скорость, надрывался, форсируя, движок, не в силах догнать легкую и мощную иномарку. Через несколько минут водитель сдался и остановился возле обочины.
   - Гоняться не буду! Выходи или говори, куда везти!
   - Палас Пигаль... Есть такое место...?
   Вскоре машина остановилась у здания классической архитектуры с куполом и колоннами. Планетарий - процарапалось название в глубокой памяти Мендельсона. Возле парадной двери стоял швейцар. "Ночной клуб и казино" гласила вывеска над дверью...
   Несколько игроков окружили блэкджек и рулетку. Мышкиной среди них не было. Владимир дважды обошел игорный зал и заметил покрытую красным ковром лестницу, вход на которую был задрапирован золотистым бархатом. Пройдя тщательный осмотр охранника, спустился по ступенькам вниз и попал в неширокий зал с мягкими диванами и кабинками вдоль стен. В нерешительности застыл у входа, но миловидная женщина и, дружелюбно улыбаясь, пригласила войти.
   - Я ищу Мышкину Ольгу, - предупредил ее Мендельсон, и ему показалось, что женщина ожидала его появления.
   - Наши девушки пользуются псевдонимами, но, мне кажется, одну из них зовут Олечкой.
   Она и проводила Владимира к одному из диванов.
   Немногочисленные посетители в полумраке курили и пили вино. В центре находилась небольшая сцена, на которую спускалась широкая, украшенная огнями лестница.
   Через минуту к Мендельсону подсела женщина с короткими волосами, одетая в черные блестящие шорты и такой же бюстгальтер. Она положила ногу на ногу и улыбнулась, оскалив зубы.
   - Как тебя зовут? - спросила она Мендельсона.
   От нее несло перегаром. Владимир слегка отодвинулся и вжался в спинку дивана.
   - Ну, так как же тебя зовут?
   Владимир отвернулся.
   - Не хочешь сказать настоящее имя, так придумай что-нибудь! И закажи шампанского! - процедила она.
   Мендельсон старался не смотреть в ее сторону и не нюхать ее запах. Несколько минут они просидели молча. Наконец, женщина встала и удалилась, задрав нос. Но ее место заняли сразу две девушки. Одна - длинноногая, светловолосая, в коротеньком белом платьице, другая - темноволосая и черноглазая, но Мендельсон был слишком скован, чтобы воспользоваться их профессионально добрым к нему отношением и с трудом поддерживал разговор, выдавив из себя лишь свое имя. Он не стал расспрашивать их об Олечке Мышкиной - знал, что не скажут правды. Вскоре девушки убежали, а сцена зажглась огнями, и заиграла восточного лада музыка...
   Она появилась из глубины мрака - золотым - жемчужным переливом. Ее движения были плавны, волнообразны и преисполнены чувств. Мелкая дрожь бедер и живота, разворот плеч, изгиб рук. Полоска красного полупрозрачного шелка прикрывала лицо, грудь и бедра, и заканчивалась крошечной кисточкой на лобке, нестерпимым блеском притягивая взгляд. Словно золотая змея, девушка сползла со сцены и оказалась близко - близко к Владимиру. И тогда, зацепив край вуали за неподвижный крючок, огненной ленточкой закружилась на месте. Ткань раскрылась, и на девушке остались лишь серебристые узенькие трусики. Прикрыв грудь руками, она склонилась над Мендельсоном, и он увидел ее янтарные глаза и удлиненную нижнюю губу...
   Она осталась сидеть возле Владимира, но шоу продолжалось, и по окончании каждого танца, очередная танцовщица совершала круг по залу, присаживаясь к посетителям на колени. Владимир торопливо, стесняясь Мышкину, совал танцовщицам деньги, но постепенно эротические танцы, подействовали и на него, и он подолгу задерживал девушек возле себя, лаская их бедра и грудь. И Ольга тому не возражала, а только крепче прижималась к его плечу, и подливала вина.
  

19

  
   Всю ночь Владимир пылал, словно в чахоточной лихорадке. Просыпаясь, он находил ее прохладное тело и жадно прилипал горячими губами везде, где была ее плоть. Всей силой прижимал к себе ее грудь, плечи и спину, впиваясь в нее, внедряясь, до боли в паху, до предела.
   Засыпал, отползая, просыпался и вновь терзал ее тело, месил горячими руками, вгрызался зубами, ногтями и жадно, до хрусти в ребрах, прижимал к себе.
   Она стонала в его руках, скулила, гладила его горячую голову, и в ее руках была прохлада.
   И снова он просыпался в жару и в огне, но всюду была она, ее шея, грудь, губы, живот, колени, пальцы...
   Когда она выходила, он бежал за ней, сидел у двери, встречал, принимал в свои руки, стискивал крепко и нес назад. И падал первый, прокаженный, больной.
   И опять горящий лес, раскаленная лава, горячий песок, плавильная печь.
   Прохладные перила, звездная ночь, подземная пещера, сырая стена.
   Жара, Сахара, суховей. Ожог, огонь, пожар.
   Река, вода, оазис, тень. Родник, ручей, роса.
   Языки пламени, костер, красные угли.
   Белое облако, ледник, горное озеро.
   Она пыталась удержать его в своих объятиях, успокоить, урезонить, остудить, но он пылал и бредил, и без конца просыпался, и весь горел, и вторгался в нее вновь и вновь, словно хотел стереть в порошок.

20

  
   "Не просыпайся, поспи еще, укройся одеялом!" - заклинал мужичина ВМ, но доктор Мендельсон уже поднял голову с подушки, а посыльный Владимир нетерпеливо топтался в прихожей, позвякивая шпорами.
   Вот и Ольга открыла глаза, подкралась поближе и прильнула к груди, обнимая Владимира и рукой, и ногой.
   - Опять я полюбила человека намного старше себя, почему?
   - Нет ничего естественнее для женщины детородного возраста, - ответил мужичина ВМ, лежа на спине.
   Кровь опять закипела в жилах, и зашумело в ушах, но доктор Мендельсон скомандовал подъем.
   - Вставай, Ольга!
   Они приехали в больницу к Слуцкому. Бенедикт был весел и собирался на выписку.
   - Подожди нас здесь!
   Мендельсон увлек Мышкину мимо поста медсестер, в ординаторскую и оставил у входа.
   - Через минуту тебя вызовет врач!
   Вскоре врач, одетый в медицинский халат и шапочку, надвинутую на очки, пригласил Ольгу войти.
   - На что жалуетесь? - и прежде, чем Ольга успела ответить. - Ложитесь!
   Быстрые руки ощупали тело. Сомнений не было. Найденные повсюду цепочки лимфатических узлов указывали на болезнь, которая распространилась везде. Владимир Мендельсон снял белую шапочку и опустился на кушетку рядом с Мышкиной.
   - Ольга, я должен кое - что тебе сообщить.
   Посыльный Владимир стремительно выхватил из-за обшлага рукава запечатанный черным сургучом конверт и, галантно прогнувшись, протянул Ольге.
   - Не надо, я уже знаю, - произнесла она и отвернулась.
   - Давно?
   - С тех пор, как получила письмо от свекрови и, как бы случайно, встретила тебя.
   - Но мое сообщение совсем другого рода!
   Посыльный Владимир с изумлением заметил, что печать на конверте изменила цвет на алый. Ольга устремила на Мендельсона вопросительный взгляд...
   Слуцкий закончил сборы и был готов к выходу.
   - Постой! Расскажи нам про твое лекарство, но только с самого начала!
   Ольга слушала рассеянно, прикусив от нетерпения нижнюю губку, но затем история Ангокора захватила, а путешествия Баруха и древний разрушенный город кхмеров поразили ее воображение. Колдовство буддистских монахов, целебная грязь, таинственное исцеление напоминали сказку, если бы последующая история, рассказанная очевидцем, не оказалась столь фантастически правдивой. И лекарство, о котором шел рассказ, живительный и смертоносный Ангокор, хотя и было знакомо ей по болезни Прокофьева и Слуцкого, но теперь стало ближе и, как будто, роднее. Дойдя до собственного выздоровления, Слуцкий прервался, но Мендельсон побудил его продолжать, и Бенедикт, волнуясь, поведал об успешном лечении мышей, пораженных раком. И тогда Ольга сама догадалась, что произойдет дальше. И все же вопросительно посмотрела на Мендельсона.
   - Не бойся!
   Слуцкий достал из сумки ампулу с прозрачным раствором, смешал с глюкозой, заполнил капельницу и замер в ожидании.
   Ольга обнажила левую руку и легла на больничную кровать. Мендельсон присел рядом и взял ее правую руку в свои ладони. Быстрый укол, и жидкость из пластикового мешочка потекла в локтевую вену, смешиваясь с кровью. Слуцкий управлял скоростью падения капель, то замедляя, то ускоряя их ритм. Ольга переводила взгляд с Мендельсона на Слуцкого и обратно, а Мендельсон, не отрываясь, смотрел только на нее...
  

21

  
   Они сидели в кафе неподалеку от...
   Посыльный Владимир скучал.
   Мужичина ВМ зевал после бессонной ночи, и мечтал о возвращении в Израиль.
   Доктор Мендельсон упрямо пил кофе и украдкой, виновато смотрел на свою спутницу.
   Олечка Мышкина ковыряла вилкой в тарелке, ее щеки рдели после лечения Ангокором.
   - Что будет со мной? - вздохнула, не глядя на Мендельсона.
   - Ты очень красиво танцуешь! - ответил врач, устремив глаза в окно.
   Окно находилось на высоте тротуара и изображало торопливые ноги петербуржцев, одетые в резиновые сапоги, чтобы лучше месить оттепель.
   - Как будет протекать моя болезнь? - размышляла вслух Ольга.
   - Скажи-ка, - спросил Владимир, - в фильме Прокофьева есть танцы?
   Оттепель вперемешку с сумерками стекала в глаза Мендельсона.
   Призраки прошлого исчезли бесследно. Петербург перестал быть городом воспоминаний, а превратился в город переживаний, настоящих событий и чувств, каким и был когда-то.
   - Кто будет меня лечить, когда ты уедешь?
   - ... ...Я попрошу своих друзей найти тебе врача!
   Ольга оживилась и прильнула к плечу Мендельсона.
  

22

  
   Домой... Сюда он больше не вернется. Азия, Африка, Европа давно утратили для него притягательность. А Петербург...
   Ему, Мендельсону, в отличие от Набокова удалось испытать, как нити ностальгии беззвучно растворяются в кислоте возвращения...
   Некая мелодия вела его за собой, разматывая клубок... Площадь Пушкина, Большой зал филармонии, болезненно шумный коктейль из Шуберта, Шумана, Шнитке.
   В первом отделении концерта Владимир уснул и проснулся уже от аплодисментов. "Все зря, - понял безрадостно. - Все нужно было иначе, проще, без хитрости". Но Ольга терпеливо слушала музыку...
   Вылет. Самолет долго летел сквозь густые холодные облака, висевшие так низко над землей, что Мендельсон едва успел рассмотреть заброшенный дворец Петра Третьего с облупленными стенами, осыпавшейся парадной лестницей и удивительно чистым, ухоженным садом, где обитали северные нимфы тишины и смерти, столь же необходимые для повседневной жизни, как умерщвленное мясо домашних животных...
   Мендельсон вернулся домой, возобновил свою жизнь в мельчайших подробностях, и она, как две капли воды, стала похожа на жизнь до поездки, до Мышкиной и Прокофьева, какой она, в сущности, и должна была быть.
   Доктор Мендельсон, посыльный Владимир и мужичина ВМ добровольно слились воедино, но кто-то из них писал странные письма и отправлял их по адресу: Петербург, до востребования, Мышкиной. В них содержались вопросы о здоровье и рассказы о терактах, сообщения о которых продолжали поступать на мобильный телефон во время его отсутствия и после возвращения в Израиль. Конверты с нелепым адресом исчезали в почтовом ящике, и что происходило там с ними, было не известно - Мендельсон ни разу не получил от адресата ни письменного ответа, ни телефонного звонка, ни мысленного сообщения - ничего, что означало бы, что письма прибыли по назначению.
   В те дни он казался обычным человеком, и только жена обратила внимание на несколько преувеличенную молчаливость, да коллега доктор Юлия Наталевич заметила несвойственную Владимиру медлительность, когда на врачебных обходах он подолгу останавливался возле тяжелых больных, заводил с ними продолжительные разговоры на отвлеченные темы и с осторожной нежностью разглаживал их отечные ткани.
   Единственное известие, полученное Мендельсоном от Слуцкого, проливало сумрачный свет на события, происшедшие после отлета Владимира. "Трехдневный курс лечения Ольги Мышкиной был проведен мною без осложнений, - писал Бенедикт. - Но что случилось потом, мне не известно. Что касается Ангокора, то лекарство временно отозвано мною из врачебной практики в связи с неоправданно большим количеством кровотечений и необходимостью доработки".
   Обескураженный и подавленный, Владимир перестал писать письма в Петербург, хотя продолжал скрупулезно просматривать почту, и даже завел личный ключ от почтового ящика. И однажды он обнаружил перевязанную грубой веревкой стопку собственных писем, пересланных из Петербурга обратно "по истечении срока хранения почтовых отправлений, не востребованных адресатом". Владимир насчитал восемь конвертов. Не хватало одного, самого первого. Значит, это письмо Мышкина все же получила, так почему же остальные...
   Мендельсон распечатал первый конверт, прочитал, покачал головой и... с размаху выбросил в корзину. Следующее письмо ждала та же участь. Третье и четвертое он скомкал, не читая, а остальные разорвал на клочки.
   Он понял, о чем молчала Ольга, и о чем кричали вернувшиеся письма. И сел писать десятое письмо. Слова набегали одно на другое, толпились и мешали друг другу. Владимир начинал с начала, пытался писать с конца, с середины, но тщетно. Слова были не послушны, не достаточно гибки, тупы и беспомощны. Или Владимир не умел ими управлять? Или мысли, которые он хотел передать, было невозможно написать на бумаге...?
   Им овладела паника и гнев на себя, на собственное бессилие, трусость и нерешительность. И наступившая ночь изгнала из сердца последние остатки надежды.
  

23

  
   Наутро он ополоснул лицо холодной водой, тщательно выбрил щетину, увидел Олечку Мышкину рядом с собой в зеркале и нашел это слово, одно единственное слово, которое написал на чистом листе бумаги и вложил в обычный конверт.
   Письмо улетело авиапочтой до востребования, а к Мендельсону вернулось прежнее игривое настроение, возобновились былые рефлексы, и жизнь обрела новые грани, в которых счастливо отражались воспоминания о посещении города юности, любимого вновь Петербурга.
   Свой кабинет он украсил зелеными деревьями в горшках и часто поливал их проточной водой.
   Он каждую неделю приносил живые тропические цветы неизвестных названий, причудливых очертаний и ярких оттенков.
   Он отправился на берег моря и сфотографировал закатное солнце, пенистые волны, пустынный пляж и темную пальму на фоне ночного неба, увеличил фотографии до размеров картин, вставил в разноцветные рамки и распределил по стенам.
   Он прибил вдоль окон карнизы и повесил легкую занавеску, вылетающую в окно при каждом открывании двери.
   Он купил электрический чайник, два вида растворимого кофе, несколько коробок цветочного чая, сервиз прозрачных чашек, шоколад и печенье.
   Он приобрел стереосистему и диски с современной музыкой в исполнении модных музыкантов.
   Он изгнал из своих снов видение желтой пирамиды и двух волнообразных нимф, двух блондинок Тишину и Смерть.
   И тогда в его кабинете стали подолгу задерживаться особы женского пола.
   И он понял, что готов к тому дню, когда в комнату, улыбаясь, войдет и вежливо встанет у двери любимая его пациентка Олечка Мышкина...
  
   1 навязчивая идея - прим. автора
   ссора - ивр., прим. автора
   кардиологическая процедура - прим. автора
   человек с пороком чтения и правописания
   замершее ("замороженное") состояние полной отстраненности - прим. автора
   снижение уровня сахара крови - прим. автора
   электрический прибор для сердечной реанимации - прим. автора
   тройной знак вопроса означает отчаяние (прим.автора)
   двойной знак вопроса означает отвращение - прим. автора
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   171
  
  
  
   При передаче конверта, запечатанного черным сургучом, запрещается приближаться к адресату на расстояние сабельного удара.
   (Из устава Роты Королевских гонцов)
  
   Самовольная замена черной печати на красную карается смертью.
   (Из устава Роты Королевских гонцов)
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"