Я пришла в себя... где-то. Выглядело это как довольно большое помещение, стены, потолок, и пол его были серые и какие-то... никакие. Какие-то туманные, но "никакие" - самое точное слово. Так, как день или настроение бывают "никакие" - и эти стены были такие же.
Едва я успела открыть глаза, как ко мне подскочило нечто и начало трещать как трещотка. Когда же я попыталась выяснить, где же я, то получила в ответ:
- В самом паршивом месте, которое может существовать в данном мироздании. Чистилище. Небесный распределитель, мать его так! Дня нет, ночи нет, делать нечего. Иногда появляется тип с крыльями и кого-нибудь забирает.
Не успела я осознать сказанное и спросить еще что-нибудь, на меня вывалили следующую порцию информации.
- Насколько я успел понять, сюда после смерти попадают те, кто вообще ни во что не верили, или чьи верования никак не укладываются в концепции мироздания...
- Так, погоди! - перебила я не в меру разговорчивого товарища. - Что значит "ни во что не верили"? Так не бывает.
Слова "после смерти" благополучно прошли мимо моих ушей.
- Но ведь есть!
- Тогда почему я здесь? Или вера в разумность самого мироздания и то, что мы - проявление этого самого разума - не укладывается в его же концепции?
- Понятия не имею. Видимо, не укладывается.
- Кстати, как тебя зовут? - спросила я, осознав, что так и не знаю имени разговорчивого парня.
- Здесь меня называют Пианистом. А свои имена вообще никто не помнит.
- Значит, прозвища?
- Именно.
Мне не понравилось такое положение дел, и какое-то время я пыталась вспомнить собственное имя. "Иероглиф", - первое, что всплыло в памяти. Следом появилось толкование - "свет солнца, лоск, глянец". Я вспомнила, что записывала его одним кандзи и одним знаком каны, что этим знаком было хираганное "ри"...
- Вспомнила! - воскликнула я, осознав, что кандзи читался как "те".
- Поздравляю! - язвительно откликнулся Пианист. - Только советую держать его при себе.
Каким-то образом я поняла, что это действительно необходимо. Что имя - единственное, что осталось от прежней меня, и что, узнав его, другие просто отберут его у меня, как вещь.
- А как вы выбираете прозвища? - поинтересовалась я, осмыслив невозможность назваться настоящим именем.
- По какому-нибудь воспоминанию. Их обычно не так много, так что выбор невелик.
- Ясно, - кивнула я, и, задумавшись на пару секунд, продолжила, - в таком случае, меня вы будете называть Фанаткой.
Внезапно мне в голову пришла странная мысль, которой я немедленно поделилась с Пианистом.
- Послушай, а у тебя было только имя, данное тебе родителями?
- Ну да, - растерянно ответил он. - А какое еще может быть?
Я почти уверилась в своем предположении.
- Еще могут быть имена, которые ты берешь сам, или которые приходят к тебе - не от людей, - объяснила я.
Кажется, мои слова заставили его задуматься - по крайней мере, замолчал он надолго.
А я поднялась и отправилась исследовать помещение, в котором оказалась.
Впрочем, совершенно зря. Потому что исследовать здесь было нечего. Даже люди казались не людьми, а предметами интерьера, выключенными машинами - ни на что не реагировали, просто сидя на "полу", похожем плотный туман, и глядя в одну точку.
Все, кроме одного. В самом дальнем от меня - и от основной массы людей - углу "зала" спал человек, показавшийся мне смутно знакомым. Это было первое, что меня удивило - он был единственным, кто спал. Секундой позже я поняла, кого он мне напоминает, и, затаив дыхание, подбежала ближе.
Глаза меня не обманули. Спящий был действительно как две капли воды похож на человека, в которого меня угораздило влюбиться. Вот только, пробежавшись мыслями по событиям своей недавно оборвавшейся жизни, я поняла, что в последние ее дни этот человек был вполне жив, и умирать не собирался.
Мои размышления прервал шум, раздавшийся со стороны толпы - и накатившая в тот же момент жуткая сонливость. Обернувшись, я увидела, что люди явно собираются спать - они ложились, кто где, устраиваясь поудобнее и закрывая глаза. И хотя при жизни я неплохо справлялась с сонливостью, сейчас бороться с ней не было ни сил, ни желания, так что я улеглась возле стены и провалилась в сон без сновидений.
Когда я проснулась, люди в дальнем конце зала снова сидели, глядя на одним им видимые точки в воздухе, а единственный интересующий меня персонаж снова спал. По крайней мере, теперь сам этот факт меня почти не удивлял. Зато внезапно бросилось в глаза то, что на его руках были перчатки. Как, впрочем, и на моих. Я стянула перчатки и со странным любопытством уставилась на собственные руки. Ровно такие же, какими они были при жизни. Ничего не понимая, я снова надела перчатки. Еще раз сняла и надела. Что-то в них меня беспокоило, но я никак не могла понять, что именно. Какое-то почти неуловимое ощущение, словно зуд в кончиках пальцев. Но исследовать это ощущение я решила попозже, а пока, заткнув перчатки за пояс, отправилась разыскивать в толпе Пианиста - единственное болтливое существо в этом месте.
- Послушай, а кто это там, в углу, который спит? - спросила я, найдя свой источник информации.
- Мы его называем Немой, - ответил Пианист, глянув в указанном направлении. - Он ни с кем не разговаривал никогда, я вообще не слышал, чтобы он говорил.
- И давно он здесь?
- В смысле?
- Ну, сколько времени, сколько дней он уже здесь?
Почему-то сейчас, когда в этом не было абсолютно никакой надобности, у меня обострилось чувство времени - мне не надо было долго думать, чтобы сказать, сколько времени я провела здесь.
- Ну, месяца четыре, наверное, - ответил Пианист после нескольких минут раздумий.
Я снова подумала о странностях времени - все-таки, когда оборвалась моя жизнь, мой возлюбленный был жив, а если этот человек действительно не просто похож на него - то как-то странно все это выглядит. Хотя вряд ли он верил во что-то, "совсем не вписывающееся в концепции данного мироздания".
Больше ничего дельного от Пианиста узнать не удалось, и я решила все-таки разобраться со своими перчатками. Вернее, с тем ощущением, которое они у меня вызывали. Вообще-то, такие же перчатки я носила и при жизни, но тогда эффект был ровно противоположный - перчатки сглаживали обостренную чувствительность рук. Здесь же получалось что-то странное - как будто перчатки чему-то мешали.
Не помню, как именно я дошла до идеи вылепить что-нибудь на стене, но ее воплощение стало для меня хорошей встряской. Стена прекрасно изменялась под моими руками, принимая требуемую форму. А еще через некоторое время такого творчества до меня дошло, что именно сдерживали перчатки. После чего они были безжалостно выброшены куда подальше - моя творческая энергия, куда и когда хочу, туда и тогда и прикладываю!
Вдумчиво-креативное исследование открывшихся перспектив заняло у меня несколько дней - чувство времени как появилось, так и пропало, и более точной цифры я назвать не могла. А еще эти самые несколько дней были посвящены постепенному "переворачиванию" режима, поскольку единственный интересный мне человек жил именно в "перевернутом" относительно всех остальных режиме.
Наконец, я решилась пообщаться с ним поближе. Однако первые попытки контакта особых результатов не дали - от меня отмахивались и жестами посылали подальше. Тогда я решительно ухватилась за кусок стены и отгородила наш угол от всего остального пространства. Реакция последовала незамедлительно.
- Как ты это сделала?! - почти закричал он, с удивлением глядя на меня.
- Захотела - и сделала, - ответила я. Действительно, никакого усилия, кроме желания отгородиться от зала, я к созданию стенки не прикладывала.
- Неужели здесь наконец-то появился нормальный человек? - обрадованно-недоверчиво спросил он.
- Кажется, я могу сказать то же самое, - улыбнулась я, - Ты поэтому спишь не тогда, когда все остальные?
- Поэтому, - был ответ.
- А вообще, не знаю, почему, - продолжила я, - но все это пространство напоминает мне эксперимент с обезьянами, бананом и принудительным душем...
- Десять обезьян в клетке, к потолку подвешен банан, но если кто-то пытается его достать, их тут же обливает водой? - подхватил он.
- Ах-ха, - откликнулась я, - а потом одну обезьяну забирают, а вместо нее сажают необученную.
- И если она пытается достать банан, другие ей этого не позволяют.
- И так по одной всех обезьян меняют.
- И в результате в клетке сидят обезьяны, которых ни разу не обливали, но банан они достать не пытаются.
- Так и формируются традиции.
Закончив описывать эксперимент, мы оба расхохотались.
- Впрочем, у нас одна "облитая" обезьяна почти наверняка есть. Только не признаётся! - добавила я, успокоившись.
Какое-то время мы болтали ни о чем, пока разговор не зашел про имена.
- Я помню свое имя, - сказала я в какой-то момент. - И если ты тот человек, за кого я тебя принимаю, ты тоже можешь вспомнить свое.
- Почему ты так думаешь?
- Мне кажется, что мы здесь забываем данные имена. А если каким-то именем мы назвались сами, то можем вспомнить его, - с этими словами я протянула руку и коснулась его руки в перчатке.
- Не надо, - попытался протестовать он, но я все равно сняла перчатку и взяла его руку в свои. Он закрыл глаза, а когда открыл их через несколько секунд, я сразу поняла, что он вспомнил свое имя.
- Я вспомнил, - подтвердил он мою догадку, и я тут же приложила палец к его губам.
- Шшш... Раз имя - единственное, что у нас здесь осталось, то, наверное, стоит вспомнить древних людей и хранить его в тайне.
Мое чувство времени пропало совершенно, так что я не знаю, сколько дней или недель мы провели, болтая обо всем и ни о чем, и засыпая в обнимку. Следующим рубежом нашего существования стал день, когда созданную мной стену отодвинули, и нашим взорам предстало то самое крылатое создание, о котором когда-то говорил Пианист. Почему-то я резко почувствовала себя неуютно - как будто оказалась неодетой у всех на виду. Зато вот мой друг и ухом не повел, обняв меня, и глядя на архангела взглядом, в котором явно читалось: "Если думаешь ее забрать - то я ее не пущу. Если думаешь забрать меня - аналогично".
Несколько минут архангел смотрел на нас, а потом мы оба оказались... где-то еще.