Голод голод запах, запах, темноты, сырости, тины, щебня, зверобоя, полыни, деревея, разнотравий, - зелени, спаленных спичек, бычков, экскрементов, битых бутылок, разлитых портвейнов, недопитых ром-кол, из дыры, в асфальте, из под моста, через дорогу к аллеям, машина, осторожно. Поторопились в сторону, солнечно, ярко светят, зелено, множество жизни и жуков, ветер, залетают прямо в рот, передвигаемся, трясемся ритмом кипящей воды. Внимание переливается лучом солнца, на зелёных осколках разбитой бутылки пива 'Сангушко', голод, голод, запах, спирт, хмель, терпкий, щиплет, липнет не пробовали, отошли. Другие, резкий запах, запах Своего в Другом, Свои или Другой, качественно, сзади, анус, хвост, весело, весело, вперед друг за дружкой, с земли на землю, по кругу, дразним, дрочим, по кругу, хвост Свои или Другой, Свои или Другой, хвост, анус, хвост, анус, Свои или Другой. Чешемся зубами, весело, весело, чешется, в стойку, растаяли, обомлели, запах, запах Своего Другого, голод, голод, голуби, голуби, пахнут, болезнью, Альцгеймером, --- у нас коллективная душа, всё просто и серьёзно, без игры, у нас маленькие мозги, а у вас?
Свернули, множество ног, шагали в тапочках, вэтнамках, сандалиях, туфлях , на шпильках и без, кедах, кроссовках, мокасинах, китайских и турецких, босиком, голод голод, запах, запах молока, творога, сметаны сепараторной и нет, помидоров, красных, желтых и зелёных кабачков, синеньких, тыкв, хрена, перца горького и сладкого, груш, винограда, яблок, слив, картошки, редиски, красных зелёных и желтых, семечек тыквенных и подсолнечных, пряностей, -чебреца, перца, куркумы, муската, пластмассы, полиэтилена, клея, крема для обуви, журналов 'Готовим Сами', там где '...квасолю готують зi свинячою головою...', кроссвордов, сканвордов, Кул - Кул гёл, Единственная. Поверх этого туннеля из запахов, преобладает запах человека, задниц, ***ов и ****, подмышек и ног, а в конце туннеля палатки с рыбой и ларек с колбасой, синий с желтим. Голод, голод, глютаматы лучшее, много Других Своих, как опять стая, только на рынке, на базаре, каждый Свой Другой за Своих Других, голод голод, постояли, полежали, покружили, тут очередь, кто отбивался тех обступили, просили, голод, запах, ну-ка дайте нам, ну дайте нам пожалуйста, голод, запах. Ну дайте нам, ну дайте нам, пели взглядами, хором, колбаска, много Своих Других, голод, запах, напряглись, отхватили кусок, голод, запах, держим, к земле, голод, запах, упираем, вкус, вкус, вкус, ещё, ещё, улеглись в ожидании, ритм на 10 градусов ниже, медленнее. Похолодало, ждем, мухи собрались у лужи, которая накапала с вагончика, --- мы пьём зловонную воду, в деловых позах, мы на глазах, на носу, не отмашетесь.
К аллеи, по ветру, по асфальту, как кипящая вода, запах выхлопов, базарного гнилья на мусорках, кетчупа и майонеза на бумажках из под ход догов, голод, кошка ошарашенная, соленая и горькая в собственной желчи, сонная примороченная, с конъюнктивитом, почти не гордая, как забитая домохозяйка бездомная, промолчала, нет у нас уже ни ненависти ни желания, почти друг друга не замечали. Брысь, Брысь, три бездомных, накрыли поляну, объедки и водку, в центре города, под деревом. Голод, голод, запах белого хлеба, сала, помидоров, лука, балычка, спирта - всё подгулявшее, возле урны, у куста, на расстоянии, парнишки в разрисованных клетчатых рубашках, гнусно и безвкусно потертых джинсах, прямиком, с университета к Маме, терлись, с кусочком ливерной улыбались, голод голод, запах, запах, дразнили, ну-ка дайте нам, ну-ка дайте нам, пели хором глазами, дразнили, подбрасывали, скормили, уперли, придержали, вкус, вкус, вкус ещё, ещё...изониазид
Не так солнечно, кружимся, кружимся, мы, вперед или назад, еле перебираем, пластилиновые, из земли к земле прилеплены, то ли быстро то ли медленно, три бездомных говорят на повышенных искаженных тонах. Все нас трогают везде, а мы ничего не слышим, сходили под себя без стойки, хотим идти не идем, хотим лечь не ложимся, застряли, застыли, тошнит, вырвало тоже под себя, рвет без передышки, хочется пить, пить, сухо и рвет, раздирает горло, три бездомных перевернулись поплыли, чешется чешется, головы раскалываются. Мы горим, наши сердца бесконтрольное, невпопад, то ли быстро то ли медленно то ли, выпрыгнет, разорвется то ли остановятся, пошли отсчёты темно красный экран, все кипит и пенится, мы горим, трудно дышится, ветра вообще нету, не можем надышатся, темнеет, вспыхивает будто гроза, сводит, сводит, пенится, пенится у нашего рта, всё кипит и пенится, мы горим, так много ног проходящих, смотрящих строго с отвращением, трясет, трясет, выкипаем, над Другим, над Своим, мы Другой, сводимся к ничему.
На центральной аллеи, на клумбе под ивой, два бездомных и одна бездомная прекратили тост за любовь, пара медленно опустила пластиковые стаканчики, как если бы заметили что на их свадьбе началась пьяная драка, третий так же медленно выпил свой. Все трое устремили взгляды, на бездомную собаку, лежащую в трех метрах, которая судорожно лаяла, и судорожно перебирала лапами, будто бежала к чему то или спасалась от чего-то, к тому же или от того же от чего возможно спасала или к чему возможно приближала водка в стаканчиках у бездомных - и те и другие, бежали на месте. Вокруг собаки образовалась лужа мочи, вокруг лужи мочи минутный круг прохожих, в районе хвоста и бедер был заметен жидкий растертый кал, у рта росла пена. По городу шел гипнотически-есхатонический звон колоколов, бравший начало из церкви, что на выезде из города, что всегда напоминала дворец Алладина, хоть и была православная. Собака была по-дворняжному миловидная, такая себе помесь, то ли овчарки то ли ретривера в 8 колении, пыльная, коричневая с черным, дружелюбная, среднего роста, чью голову гладило тысяча рук разжалованных девчонок, и за ухом тоже, но состояние полного поражения в котором она находилась, не оставляло место для симпатии, и никакие подростки не обнимали ее за шею и никакие взрослые не ставили под вопрос человечность и порядок вещей, не крестились, была опасность, заразиться.
Жалость пропустив лестничный пролёт, продолжительных жертв собой во имя себя, сразу позвонила в дверь к отвращению. Отвращение было на лицах, отвращение было в воздухе, в животах и мыслях, никто не подошел ближе к конвульсивной дворняжке, не считая одного из бездомных, наиболее пьяного, не в паре, который сначала хотел залить собаке водки, но поняв что в нее ничего не войдет, просто подошёл, не менее беспородный, потрёпанный и отвратительный, присел, провел зашкарублой и грязной рукой по грязной шерсти, смотря в глаза, глазами, которых было почти не видно на запухшем лице, сурово но с пониманием - прохожий который уловил картину боковым зрением посчитал что он проходит мимо двух собак.
Судороги длились как минимум полтора часа, но уже через 15 минут круг прохожих распустился, через 10 бездомные допили бутылку и исчезли, а каждый новый прохожый, как договоренный, пытался обращать внимания все меньше и меньше на дохнувшую собаку, многие даже специально ступали на разводы мочи, всё ближе и ближе к трясущемуся животному, игнорируя отвратительное бельмо на лице города, хотели что бы она провалилась под землю, делали вид что место стало пустым до того как оно опустело. Одна женщина, с детьми за руки, остановилась в шагах двадцати, после, взгляды детей прикованы к месту, головы детей повернуты соответственно, руки детей тянули руки матери в разные стороны, все 20 шагов, она куда-то звонить, и продолжает тащить, рот дугой. Ещё через пол часа, появляются машина, из нее выходить баба и мужик, уборщица и водитель из ближайшего ЖЕКА, матерятся, жалуются на вонь, берут трясущуюся собаку за лапы и грузят в кузов. На асфальте остается три пятна выделений, два в одном. Бешено жёлтый глаз дергается и крутится, в темноте, ничего не видит, но все перебирает, смыкается и размыкается...
Группа бродячих собак, перебежала дорогу к каналу и мосту, ритмом кипящей воды, как банда, там были все, - впереди была низенькая полу-такса, грязно черная, с вульгарно длинным хвостом, и с лицом наглым, невротик, ей надо было делать в два раза больше своих коротких шагов, чтобы опережать громадную молочно-бордовую почти белую собаку, передние лапы как задние у кролика, а плечи щуплые как у восьмилетней девочки или у дедушки. Немного слева вальсировали, полу- доберман у которого вместо глаз была запекшаяся кровь и полу- ротвейлер с разбитым и распухшим носом, они били в связке, склеены как можно было подумать жопами, но на самом деле ***м и ****ой. Они шли боком и может быть, им было больно, зато у них был прекрасный круг обозрения, чтобы замечать врагов. Потом ещё две то ли, овчарки то ли ретривера, одна за другой, которые ничем таким не отличались вполне обычные, коричневые с черным, правда у одной, была перебита лапа, а другая, носила красный ошейник, с огрызком поводка и держала дистанцию, так что было трудно сказать она в группе или нет. Всех собак кроме первой и последней объединяло наличие ожогов, больше или меньше. Почти белая собака опередила грязную таксу и повалила её на землю, та извивалась и рычала, а эта водила зуба по ее телу, слепой доберман и разбитый ротвейлер расклеились с громким звуком чпок, и смотрели бессмысленно на игру, одна овчарки ела чье то дерьмо, другая практиковала Поля Брега. Пятеро устремилось под мост и скрылось в дырку в асфальте, последняя сомневалась.
Таких банд по городу было много, собаки собирались возле мест, где запах глутамата острее, больше всего собак можно было увидеть на большом базаре, в точке напротив рыбной палатки, между ларьком 'Рогатинскi ковбаси' и мясным павильоном. Там в четверг или в субботу и воскресенье бывает до двух десятков, половина лежат перед ларьком, кто окружив эго голодным взглядом, кто грызет кость, двойка или тройка крутится возле рыбной, остальные у дверей павильона, распределяются так чтобы было место варьировать, чтобы были на глазах, навязчивые, но что бы не слишком, обычно без прикасаний и столкновений - хотя иногда можно увидеть как прям на белую куртку прыгнет грязными лапами, будто встречает хозяина, но тут же жалостно отбегает, не рычит, не кусает, а бывает когда тройкой идут то наоборот и человек уворачивается, стесненный. Кроме большого базара был ещё маленький, и магазины с собственной выпечкой, запах которой выходил из труб, мусорники, пустырь, и разные места прикормки, с горами пластиковой посуды, куда люди или из жалости или по надобности прививали собак.
Собак становилось все больше, и наглее, группу можно было встретить все чаще, и даже если знаешь, что они тебя не тронут, видеть целую стаю разгуливающую по городу, в ритме кипящей воды, с вытянутыми голодными языками и бешеными глазами, было не по себе. Собаки не смели никого кусать, они крепко окружали очередного выходящего из магазина, или идущего в него, каждого у кого был пакет - полный или пустой не имеет значения - вились за ним, совали носы, а иногда поджидали у дороги как разбойники. Угрозы не было, был страх, неприятие и оцепенение, тот, кто был окружен должен был переждать, перетерпеть, может быть перекрестится, это была не опасность, это было неудобство и неприятность. Многие с криком, топаньем ногой, замахиванием успешно отгоняли собак, но после этого им обычно ложилось на плечи тяжелое параноидальное ощущение, что за ними следят, что на них затаили зло, и что собаки обязательно вернутся, когда не будешь ждать - проще было перетерпеть.
На окраинах все по-другому, особенно на пустырях, много было покусано, много уколов, наверное сорок, в живот, много заиканий, много не нашли, много обглоданных костей, много инфарктов. Дашенька жила в пятиэтажках, сразу перед или за пустырем, в ее дворе было много игровых конструкций из ржавых труб, и с отбитыми досками, из земли торчали куски цемента на арматурах, об горку можно было стереть себе зад, на колесе не где было сесть, если только стоять или на гвозди, качели были отвинчены из пазов, песочница была полна, мусора, стекла и собачьего кала. На панельной стенке были написаны все возможные маты, и любовные комбинации на все поколения детей из этого и соседних дворов. Дашка была и шлюха и ****ь и ****а вонючая, и сосала *** Вити и любила Льошу, и была другом навсегда с Дианой, только Дашка не знала наверняка она ли эта Дашка. Зато Даша всегда зналая. что ей делать, она ходила на пустырь за домом искать артефакты, куда регулярно вывозились кучи хлама, и где росли маленькие елочки и сосны, а между их рядами были разбросаны, бутылки из под пива и водки, сухие и водные, пачки из под сигареты и барбитуратов, порванные трусы, использованные подгузники и прокладки.
Даше всегда больше нравились найденные и поломанные вещи, чем те которые покупались для нее и которые были новые и целые. Новые вещи были какие то пустые, ими было не удобно пользоваться, они были лучше ее, а она была их не достойна, могла бы и запятнать или сломать, не так с ними обойтись, - нет, слишком много ответственности для Даши. По этому, новые вещи часто вызывали истерику, а старые были заношены до дыр, более того, по собственному убеждению Дашенька донашивала вещи и доламывала игрушки, младшего брата, который был ее больше. А еще когда на стол ставили разные виды печенья и блинов, ела те которые менее вкусные, которые остались бы одни и жалкие, без творога и шоколада, если бы Дашенька их не съедала.
Другое же дело самому что-то найти, особенно если оно являет ценность только для нее одной, вот это артефакт и пожалеть можно за то, что выкинули и спалить, если надоело, но не выкинуть. Даше было неудобно, что у нее была сравнительно благополучная семья, она хотела быть сиротой, худших и труднейших обстоятельств, как Гарри Поттер, ей казалось, что она не растет или растет не правильно, поскольку на нее было мало давления. Её пугали рани которые не оставляют шрамов, и бесили боевики в которых герой выходил без царапинки, другое дело конечно 'Крепкий Орешек', её душил комфорт, забота и надобность мыться, больше всего на свете она любила запах своих подмышек, или если запустить руку в джинсы. Вчера она вернулась домой вся в грязи и была счастлива.
Сегодня был уже третий день как строительная бригада возобновила роботы по постройке элитного дома на окраине города, возле пустыря, шум был ужасный, возможно отбивали старый фундамент, спроектированный на пьяную голову, может работали экскаватор, бетономешалка или перфоратор, трудно было сказать наверняка, все заграждено зелёным забором с белыми надписями. Дашка знала щели, через которые можно было что-то увидеть, но каждый раз сквозь них она видела только вагончик прораба, из которого доносился пошлый смех и маты, а поскольку все маты Маша уже знала из панельной стенки в её дворе, она быстро потеряла интерес. Ещё, три дна назад потерялась Дашкина собака, далекая помесь то ли ретривера, то ли овчарки, коричневая с черным, и с красным ошейником, по кличке Федор Михалыч. В среду Дашеньку послали в торговый, а поскольку с собаками туда нельзя, Федор Михалыч был привязан к черному ограждению с печальным, свойственным ему взглядом, и с нетерпением. Когда Даша вышла, только кусочек поводка висел на оградке, а грязно черная такса с длинным хвостом прицепилась и лезла носом в пакет.
Приручили Федора Михалыча, годом раньше, одним скользким вечером, Даша спешила со школы домой, была холодно, раздражительно, и это была ещё одна причина погрузится в себя, за дорогой она не следила. Из подворотни выбежала то ли овчарка то ли ретривер, дворняжный, бежала слегка боком, кося, - столкновение, девочка и собака некоторое время танцевали, друг с другом, питаясь удержать равновесие, но попадали. Это не как с человеком столкнутся, не только испугаться и дисоциироватся на долю секунды, но и дисоциироваться потом, подольше. Вот если с человеком, то как то привычней, да есть, момент где непонятно что и как, шоковый, можете немного по обтираться друг с другом, но как то оно зеркально, и даже если по-разному т овсе равно зеркально, он лежит ты лежишь, обменялись шоками, он человек ты человек, утвердили, встали и пошли в разные стороны. А с собакой не так, движения и ощущения совсем другие, будто мыши летучие налетели или набросили на голову мешок, да и потом, смотришь и думаешь что это, что за зверь, и невольно спрашиваешь, а я что тогда такое? Да и собака может в таком случае за тобой пойти, как приклеенная, посчитать, что не зря, такой интимный контакт, оценить происшествие. Так и с Дашкой случилось, она быстро поднялась и посеменила домой, оборачивается, собака за ней, плетется, так и до дома доплелась. Поменьше была и такая уж несчастная, прибилась, ребра светили уши по пустякам не поднимались, правда, без лишайов. Отец посмотрел на собаку, жалкую и на Дашеньку ещё жальче, но и придумал, что будет Федор Михалыч. Сначала просто ей тарелки у двери ставили, в квартиру не пускали, а так гуляли с ней, игрались и подкармливали, не серьезно так, было. Но с тех пор как Федор Михалыч стал Федором Михалычём, его как то другие собаки невзлюбили, и каждый день он становился ещё жальче, покусанный и побитый. Взяли его на дом после курса прививок, стерилизации, травле и ванны, Дашенька тогда ему так сочувствовала, протестовала. Теперь собака пропала, собаку искали, но никто не думал что это на долго, такое уже случалось, а у дверей Дашкиной квартиры, в подъезде, каждый вечер начала появлялась миска, из которой переедал бродячий кот и котился со ступенек в ночь.
Сегодня Даша плавила китайских зелёных солдатиков на пустыре, они были стратегически расставлены в сухой траве за разными строениями из бумаги пластмассы, полиэтилена и камней. У Дашки ещё были и ампулы с просроченным лекарством, которые можно было бросить в огонь, которые взрывались, но она держала их для лучшего случая, когда вишни в соку. Тогда строим баррикады вокруг, костра где стратегически расставляем вишни, бросаем ампулы и ждем, после взрыва работает медсестра, отделяет раненых от убитых, перевязывает, туалетной бумагой, на которой, вишневые сок, проступает очень правдоподобно. Сейчас, огонь начинался из далека из мятой странички с бесплатными объявлениями и скидками бытовой техники 'Фокстрот', и шел по струйке, выведенной из баллончика з газом для зажигалок на котором нарисован огонь.
Скоро штаб солдат встретился со стеной огня в высокой траве, передние постовые уже горели черным дымом, были слышны крики, передняя стена штаба рушилась, можно было увидеть рой обезумевших и плавящихся солдат, от горя и паники, забившихся в угол. До верхний этажей, где заседали высшие чины, картонная коробка из под обуви с прорезанными окнами, с отличным обозрением, огонь ещё не добрался, поскольку были заранее отделены от первого этажа камнем.
Знакомая нам группа собак ошивалась вокруг, привлеченная запахом горелого мяса, рыская носами в грудах мусора, иногда посматривая из подо лба на подростка у огня, не смея подойти - огонь и едкий запах пластмассы отпугивал их...
Секрет был в том, чтобы выждать момент, когда потери уже велики но кого-то можно ещё спасти, когда токсичный запах, кажется лучше уже не будет. Дашка вылила воду из пластмассовой бутылки и смотрела как над горячими точками и над трупами поднимается пар, а поскольку материалы были очень токсичные то ещё и души. Теперь надо бы поискать выживших, к автоматической, шумовой, индустриальной музыке, доносившуюся со стройки, чуть слышно прибавился гипнотически-есхатонический колокол, из дворца на выезде.
...Больно, больно, лодыжка подает недвусмысленный сигнал, рычанье, ах ты гадость, снизу, а их тут много, а глаза та жалостливые, крови нет, неприятно, но не прокушено, покраснела, рукой потерла, хочется спрятаться в дым. Лай по кругу, а глаза то из дыма жалостливые, кусают меня за ладони, больно больно, кричу, но ещё как то сдержанно, потом будет лучше, надо держать взгляд выше, сохранять высоту, на кучу и арматуру в руки, кричу уже по громче, ротвейлер, получает в нос, кровь течет рекой, скулит, овчарка получает с боку, больно кто-то вцепился сзади, доберман, черт сваливаюсь, кочусь, а он все не отпускает, налетает еще четыре, глаза жалостные, рвут мои ноги, кричу постоянно, но как то уже не слышно, только звон и шум...
В траве большинство превратилось в черные лужи или лепешки с иногда торчащими из них головами, те кто стояли на пустыре на пустыре в песке, убереглись но стали навсегда песочными, дома их не узнают, а их девчонки уйдут к другим. Те которые стояли на камнях, потеряли руки если слишком выставляли их или махали ими в панике, некоторые потеряли ступни и приросли к камням. Те кто стояли на елочных или сосновых иголках, вообще пропали без вести, тех кто был под палками - завалило, через прогоревшую стену коробки (задней части) маленького телевизора, было видно как рота солдат слилась в памятник на братскую могилу в стене, лица в гримасе боли - коллективное страдательное.
...У меня есть бензин, я спалю ети лица на моем теле они рвут мои джинсы, мои кофточку, мои трусики, вместе с моей кожей, почти белая большая собака сует и трется чем-то у меня между ног, все сильнее и жёстче, кусает мне живот, сверху кто-то сует мне что-то твердое и теплое в рот, вкус собачий, трется об мое лицо, я кусаюсь и они прячутся. Сбоку кто-то лижет, рвет и трется об мою шею, ниже кто-то лижет, рвет и трется об мой зад, они имеют и едят меня одновременно, и поочерёдно. - Я встаю немного пошатываясь, у меня на лице и в волосах мусор, кровь, трава, я как бы не я, счастлива, как вещь, на свалке выброшенная, плавлюсь, собаки с раздрочеными красными и скользкими письками, окровавленными лицами и жалостливыми глазами, смотрят на меня с удивлением, я их хозяйка, они меня слушаются, пластилиновыми пальцами я откручиваю баллончик с бензином для зажигалок с рисунком огня, на собак, выстроенных послушно вряд, и медленно запаливаю зажигалку перед глазами добермана.
Сбоку гарнизон, который был под полиэтиленовым целлофановым колпаком, чудом выжил но был изуродован до неузнаваемости, метаморфозы, метаморфозы, а также побелел и пожелтел от ужаса, они тоже, не впишутся дома. На верхнем этаже один из чиновников прогорел сквозь пол, парочку размазались по подоконникам, не найдя в себе смелости выпрыгнуть - они плавились лежа, стоя, и всегда раздельно. Запах мяса солдат и паленой пластмассы смешивается с запахом крови, горелой шерсти собачей и человеческой плоти, трое окровавленных и сожжённых собак треплют в зубах что то что уже не похоже на человека, еще четверо суют трутся своими ***ми и ****ами о порванное тело, воют и изнывают как будто тоскуют делят боль и наслаждение одной песней, под аритмические, диссонансные, партии строительных машин, по душе, которая покинула тело, которое теперь не такое интересное, они бы хотели чтобы игра продолжалась вечно. Но тело, только тело, строители прекратили и идут на обед -поражение и отсутствие тканей левой ягодицы до тазобедренной кости, рванные раны везде, изгрызены оба предплечья, разорванное горло от подбородка до грудной клетки, лицо обглоданное полностью, снят скальп. Скальп в зубах у Федора Михалыча, уже не в стороне, давится каштановыми каре, питаясь его съесть, тоскливо и жалостно смотрит на остатки его хозяйки, сверху в низ, прямо в бешено зеленый глаз, дергается и крутится в темноте, ничего не видит но все перебирает, смыкается размыкается...
--------------------------------------------
В темноте, в кузове ЖЕКовской машины, Федор Михалыч бегал за собственным хвостом, с различной интенсивностью, то скулил то рычал, явно, был занят решением важной проблемы-: голод голод, запах, запах, тысяч умерших Своих Других, мочи и кала, тысяч Своих Других, плесени и гнили, анус, хвост, анус хвост, Свои или Другой, анус хвост, Свои или Другой, по кругу, Свои или Другой, Свои или Другой, кружимся, вперед или назад, то ли быстро то ли медленно, тысячи умерших трогают везде, сухо, пить, чешется, голова раскалывается, все кипит, трясется но остывает. Свои или Другой, над Другим над Своим, над Собой, Я, Я, Я, Я...
-- В темноте в кузове ЖЕКовской машины, Федор Михалыч встал на задние лапы, как будто просил что-то очень очень, у темноты или молился, по-собачьи:-
--- Свои или Другой, над Другим над Своим, над Собой, Я, Я, Я, Я, ну дайте мне колбаски, Я,Я,Я ну дайте мне колбаски, Я, Я, Я, мне, получил кусок, мой, голод запах, держу, к земле, мой, мне, голод, запах, упираю, вкус, мой, мне, Я,Я, Я мне, мне, Я, Я, Я.
Когда машина остановилась на пустыре за пятиэтажкой, куда свозится весь мусор, мужик и баба вылезли по обе стороны, машины и направились к кузову. Когда они открыли дверь собаки не было видно, а из другого конца, который был полностью затенен, доносилось, странное скуление приближенное к песнопению:
ййййааааооайййййааааааоооайаааааааиииооо ...
Мужик ударил по боковой стенке рукой, и крикнул, 'Кто там?', ему ответил резкий лай, скуление прекратилось, на середину кузова робко вышел Федор Михалыч. Лапы были как бы те же, только по меньше шерсти, и вся опора приходилась на задние, стоял на двух, а передние не были согнуты, как обычно у танцующих, просящих и лапу подающих собак, а телепались, опущенные по швам. Главная переменна, пришлась на голову, там было ещё меньше шерсти, прослеживались маргинальные черты лица, как в книжках о заключенных и краниологии 19 века. Мощный изгиб на переносице как будто нос был вдавлен между глаз, остро вытесанный, кожа немного провисала, её было слишком много, размер и позиция головы остались те же, прогибалась смиренно, смотрела из подо лба, который теперь был выдвинут дальше, почти сравнялся с носом. Сверху виднелась лысина, губы и нос были черные, взгляд жалостный, испуганный, просящий. Баба перекрестилась, а мужику стало плохо, он прилег на землю, скаучание и песнопение возобновилось, Федор Михалыч свернулся калачиком в углу, как и этот рассказ, руки под руки спрятал, и плакал.