...Весна приходила нехотя, запаздывая на добрый десяток дней, словно осторожная неопытная молодайка, ступала новой хозяйкой в незнакомый запущенный двор, где ей предстояла важная трудная работа. Затяжная, с холодными ночами она, казалось, безразлично выслушивала, как долго жаждущая тепла земля постанывает в предрассветных морозных утрах, и, не внимая тому стону, просто бездействовала, словно испытывала на выдержку и окрестные холмы с оголившимися вдруг кирпично-красными ранами оврагов, и стылую промёрзшую местами до самого дна реку со вспученным, словно взорванным льдом, и сирые посвистывающие сквозняком лозы на низких берегах...
С севера на юг пролегла к морю большая дорога. Меж холмов она выходила в самое устье реки, по правую руку от которой легла ровным ковром просторная заболоченная долина, а с левого берега в медленную воду гляделись две великие пирамиды Да-най-шаня, Большая и Малая, образно сравниваемые людьми с грудью женщины. Прямо поперёк через долину от синих сопок по зелени луга бежала дорога поменьше. Упираясь в реку, она не обрывалась у многолюдной переправы, а словно одолев преграду на лодках и плотах, продолжалась дальше к подножию Большой Грудь-горы, туда, где у самого основания её на восточной стороне дороги встречались и образовывали перекрёсток. Здесь на обочине возвышался высокий деревянный, почерневший от времени идол - дух-покровитель реки и долины с выпученными глазами, встречавший паломников широким оскалом зубов. Чуть на восход виднелась крыша небольшого деревянного монастыря. А в самой горе, в скалистом просторном гроте, располагалась Великая Кумирня предков чжурчже. Прямо у входа журчал ручей, лёгкой прозрачной струёй исчезающий в груде священных мелких камней, нанесённых сюда под своды кумирни множеством паломников со всех сторон света как знак благодарности мугдэ - духам людей, оставивших этот мир. Отсюда же к вершине Грудь-горы уходила серпантином тропа веры и испытаний, заканчивающаяся на самом пике каменной площадкой для молитв и священодейств, на которой символом единства мира были высечены полукруг луны и диск, сияющего лучами, солнца.
Внутри кумирни, по северной стене были расставлены божества духов-хранителей окрестных гор, среди которых выделялись два золотых истукана в пол-человеческого роста, с мерцающими в сумраке святилища изумрудными глазами. Перед идолами стоял алтарь с множеством жертвенных сосудов и чашечек, наполненных цветами, благовониями и драгоценностями. От этого жертвенного стола вплоть до дверей кумирни располагались низенькие скамьи-седалища для паломников и служителей культа во время совершения таинств и обрядов. Богослужения в кумирне ежедневно совершаются по четыре раза, для каждого дня были установлены соответственные ритуалы и церемонии, определены праздники, посты и особые дни, в которые должны быть совершаемы жертвоприношения, торжественные служения и прочитаны молитвы, а также исполнены религиозные действа - обнесение вокруг монастыря кумиров и религиозные пляски, сопровождаемые боем барабанов и звуками флейт.
По большой дороге с севера сюда приходили люди дзинь, простолюдины и воины Золотой империи, волею императора, либо просто случая, оказавшиеся у Великого Океана, разузнавшие по слухам о чудотворной исцеляющей воде из ключа Да-шаня. Отсюда на восход солнца через перевал Чёрного хребта паломники, минуя множество ключей и речушек, шли в Великий Каменный Город поклониться памятникам Духов Неба, откуда, направляемые шаманами и знахарями, больные лишаём и проказой спускались к источнику Судзу, а потом возвращались, повторяя путь, чтобы отблагодарить предков и духов добра за помощь и исцеление.
Сюда от захода солнца, пройдя трудным путём через вершины Дурги-Чанды, посетив малую военную крепость в одном из её скалистых ущелий, минуя долину и переправившись через реку, приходили последователи первоучителя Лао-цзы, возвысившиеся в долгих созерцаниях на звёзды севера Бэйдоу горным духом аскетизма длинноволосые даосы, чтобы впитать на обратный путь животворящий вкус источника и ещё более укрепить любовь свою к умеренной и скромной жизни.
Тут же в окрестностях кумирни можно было встретить бритоголовых учеников Гаутамы, прикрывающих тело лишь жёлтым куском материи, свободно повязанным через левое плечо под правую под-мышку. Постигнув в отшельничестве законы всеобщего милосердия, и очистив сердца свои от зла и сомнений, эти дети великой праведности знали секреты истинной свободы от страстей и грехов.
Случаются в иной год в монастырской долине на берегу озера и процессии поклонников новой воинственной веры. В начале лунного года ночью они ходят с факелами, неистово воют, потрясают оружием, бьют себя кулаками в груди и кинжалами в предварительно обритые, похожие на нефритовые голыши, головы. Кровавые самоистязания достигают высших крайностей на десятый день. Многие из участников, среди которых выделяются женщины, падают, истекая кровью, другие успевают дойти к идолу на перекрёстке дорог, где отчаянные изуверы под воинственную пляску остальных продолжают сидеть с ножами, воткнутыми в тело.
В последнее время люди видят здесь монахов в чёрных, обветшавших в долгой дороге, рясах, молящихся большому деревянному кресту, поставленному через мелководную лагуну напротив кумирни на самом краю скалистого кургана. Говорят, это люди мэнгу-кераиты, когда-то тысячу лет назад постигшие правду о едином для всех людей Боге, теперь разносят веру в Него по земле. На кургане в маленькой деревянной часовенке они укрепили на одной из стен доску с ликом своего первоучителя, что жизнью и кровью своею, жертвуя во имя всех людей, искупил их грехи, став первым отныне наравне с Богом. Перед ликом поклонники жгут маленькие восковые свечи и вслух разговаривают с ним о своих заботах...
Выбрав один из погожих дней, Шуа-хан посетил кумирню, пожертвовав на служение немного драгоценностей и мешок риса, затем осмотрел отсыпку нового кургана. Намечая большой праздник по окончании строительства, ещё в самом начале Шуа-хан через надёжные связи выяснил возможность приобрести хоть сколько-нибудь особой серной смеси для взрывов. Искусство запускать в небо рукотворные огни и создавать гром с недавних времён получило распространение в столице, лишь только люди научились делать серый горючий порошок. Секрет сей науки хранился в строжайшей тайне, но уже изготовленный порох пользовался большим спросом, и его можно было купить, а найти умельцев запускающих огонь в небеса не составляло большого труда. Под охраной большого вооружённого отряда порошок в шести деревянных бочонках привезли ещё зимой и тайно сложили в склепе строящейся кумирни. О порохе знали лишь сам хан, сотник охраны строительства, которому доверено было охранять и порох, да несколько воинов, непосредственно охраняющих усыпальницу. Проверив сохранность бочек, хан пожелал побывать на верху кургана.
...Дружина в два десятка всадников осталась внизу на небольшой вытоптанной поляне, по краю которой в болотце по чёрной гари зелёными маленькими иголками топорщилась осока. Шестеро крепких воинов занесли паланкин наместника на курган и поставили на ровное, специально очищенное от камней место. Следом поднимался верхом на лошади племянник, чуть позади, облачённый в одежды лёгкого воина, не отставая, бежал его слуга. На самом верху воины поставили носилки, склонились на колено, выжидая пока Шуа-хан сходил на землю, затем, по-прежнему склонив головы, пятясь отошли чуть в сторону. Наместник подошёл к краю насыпи, невольно засмотрелся на открывшуюся красоту раскинувшейся внизу прямо под курганом долины. Весенние прозрачные краски чуть подвели окоём дальних гор новой синевой поверх ещё задерживающегося на вершинах снега, а в воздухе уж веяло от земли зарождающимся теплом и духом просыпающегося леса.
- Мой человек доносит, что в каменоломне назревает бунт, - заговорил племянник, приблизившись к наместнику и шумно спешиваясь. Воин-слуга, подхватив поводья, живо отвёл коня в сторону.
- Строительство подходит к концу, - задумчиво и неопределённо высказал свои мысли Шуа-хан. Было заметно, он несколько нервничал, понимая, что сроки отсыпки растягиваются ещё на два-три месяца.
- Среди невольников много отребья, способного на всё. Говорят, есть и лазутчики из банд киданей. Но я думаю, самые опасные это фанатики из сект, поклоняющихся кресту. Они объединены и у них есть предводители. Их смиренность лишь личина и притворство. Они проповедуют равенство всех на земле пред своим великим единым богом, внося сомнения и гордыню в души рабов...
Над долиной в чистом небе висело небольшим шаром бесцветное солнце, проникающее лучами во все закоулки раскинувшегося вдаль пространства. Вереница носильщиков живой нитью непрерывно продолжала свою работу. Сброшенные камни глухо сползали, выравнивая откос, иногда срываясь шумно большой массой вниз, заполняя образовавшиеся пустоты и неровности на склонах.
- И что ж, они мнят себя наравне с императором...? - почему-то серьёзно спросил наместник и тут же словно в шутку добавил: - Ты же вот тоже воображаешь себя наместником...
- Я не раб! - жёстко ответил Юн. - Это определяет всё в жизни человека. Я не рождён рабом!
- Ты всегда можешь им стать, - чуть скривил в насмешке губы Шуа-хан. - Лишь тот, кто научился усмирять свои пороки - тот не раб. Желание власти - тоже порок, и ты раб своего желания. Но это к слову, а вот относительно крестопоклонников, я хочу ближе посмотреть на них...
- Я приведу их проповедников в город. Нужно попробовать разобщить их. Надо сказать, они заметно дорожат общей молитвой, словно в ней видят истоки своих верований и сплочённости...
Побывав на кургане, к вечеру небольшой ханский конвой остановился в монастыре, где и провёл ночь.
...Спустя несколько дней к полудню невольников привели к дворцу. Наместник велел впустить их во внутренний двор. Два усталых оборванных человека, гремя связывающей их цепью, предстали перед Шуа-ханом, смиренно опустив нестриженные головы. В карих глазах одного из них на юном лице с вьющейся тёмной бородкой было заметно любопытство. Второй, по всему обличию из кераитов, был хмур и выглядел стариком. Наместник сидел с небольшой книгой из тонкого пергамента в руках за низким столиком, плетенным из гладких ивовых ветвей, у самого входа, где на ступенях под черепичной крышей просторного навеса в каменных вазах была заготовлена земля для высадки цветов. Солнце краем ещё заглядывало под навес, но было по-весеннему прохладно, и хан зябко поводил плечами под цветным стёганым халатом. Воин, идущий впереди, остановился в десятке шагов от ступеней и, припадая на колено, дёрнул за цепь, понуждая пленников склониться. Медленно становясь на колени, рабы степенно крестились. Глянув на младшего, наместник заинтересовано спросил на уйгурском:
- Говорят, ты внук Вогуза...?
Юноша не успел ответить, как за него, приподнимая взгляд, тихо, но твёрдо на языке нюйчжи сказал старший, шевеля густой серебряной бородой:
- Все мы Божьи дети, стало быть, и чьи-то внуки...
- О, ты излишне дерзок, несторианин! Говоришь, не дожидаясь внимания..., - властно оборвал его Шуа-хан, в то же время понимая, что бородач просто намерено принимает любой удар прежде молодого.
Раб замолчал, но теперь хан, невольно досадуя, вынужден был обратиться к нему:
- Так это верно насчёт Вогуз-хана?
- Молва всегда идёт впереди, особенно худая..., - как-то неопределённо ответил бородатый.
- О каком худе ты говоришь? Слава Вогуза во многом достойна подражания. Её ли стыдиться...?
- Не все понимают это как ты, правитель Города Кузнецов, - с поклоном до самой земли говорит несторианин.
- Мне сообщают, что вы плохо работаете и всячески противитесь моей воле...? - Шуа-хан продолжал говорить по-уйгурски.
- Повелителю неверно донесли, - продолжая спокойно на чжурчже, возразил невольник. - Смиреннее и покорнее детей Христа, Отца Небесного нашего людей на земле нет. На всё воля Его...
- Вы здесь волей императора и моей...! - жёстко и назидательно оборвал его Шуа-хан.
Кераит склонился до земли.
- Во всякой великой воле должен быть великий смысл, - тихо философски проговорил он.
- Ты не находишь в отсыпке кургана смысла? - серьёзно и без зла спросил наместник.
- Храм памяти в первую очередь должен быть возведён в душах, в сердцах..., - по-прежнему склонившись, словно себе говорил бородач.
"Старик и молодой..., удивительная дружба! - глядя на рабов, размышлял наместник. - Так время и обстоятельства заставляют их быть вместе, чтобы выжить и продолжаться. Смирение и опыт старшего, соединившись с волей и силою молодого, оставят после себя веру, добрую память и желание повторять жизнь...".
- Всё-таки я хочу услышать голос юноши, - Шуа-хан вновь обратился к Могулу. - Молодости свойственно бунтарство и неуспокоенность, такова природа всего на земле. Потому твоя смиренность кажется мне фальшивой...
- Памятью деда, распятого за желание быть свободным, я поклялся обрести волю, во что бы то ни стало. Но потом я встретил праведника, который научил меня быть свободным в сердце. Крестив меня, тот умудренный человек и не подозревал, что обрела отныне моя душа. Вера научила меня быть свободным, и эта же вера сделает нас всех равными на земле...
"Люди всегда ищут единения, - думал наместник. - Как перед великой грозой человек ищет помощи или милости у небес. Сильные силой и жестокостью сгоняют слабых в стадо для своей пользы. Слабые не могут не догадываться о силе своего единения, но они не видят в том своей пользы. Тогда они ищут покровителя и, не находя его рядом, видят его внутри себя, в грёзах, на небесах. Обряды и таинства сближают, приносят надежду. Они выдумывают себе защитника, специально скрещёнными пальцами в особый тайный знак приветствуют друг друга, и это действительно помогает им. Их мораль и простота жизни роднят их с природой. И они выживут в грозу. Мы же оторвались от естества жизни, мы гибнем под натиском непонимания зачем живём...".
- Твоя убеждённость похвальна, но малоубедительна. А вера твоя - расчёт на долгий неспешный век. Пока же человек несвободен и слаб, и жизнь его скоротечна, а ему надлежит ещё и выжить в этом жестоком мире и оставить потомство. Смиренность в этом плохой помощник, - Шуа-хан усмехнулся.
На этот раз вновь заговорил старик:
- ...У всех людей один бог. Он видит их любовь и воздаёт обязательно по делам всем. Полюби врага сердцем, прости ему его ненависть к тебе. Твоя любовь сделает тупым его меч, и нерешительной его руку...
- Несторианин, я понимаю, ты оберегаешь мальчишку, но твои истины скучны и бессмысленно заучены, ты стар, ты мне не интересен..., - укоризненно с раздражением сказал Шуа-хан. - Молодому нужно ещё жить, а как же он сделает это без сил и ненависти к врагу, владея лишь той любовью, о которой ты говоришь..?
- С любовью через страдания - такова воля Господня, - несторианин широко перекрестился.
"...Когда слабеет покровитель, ищут другого. Самое доступное - вообразить его. Мысль - самое ценное, непонятное и тайное, что всегда есть под рукой даже у самого нищего и обездоленного. Я понимаю это, потому что и мой покровитель сегодня слаб и бесполезен, и я сам втайне ищу опоры и поддержки. Они же... уже нашли защитника, и вера в его всесилие помогает им жить...", - Шуа-хан задумчиво молчал, потом устало показал пленникам на выход.
Чжурчжень, во время всего разговора стоявший на колене, быстро поднялся и потянул за цепь, уводя невольников за ворота дворца.
Глядя в спины рабов, наместник, задумчиво перебирая страницы книги о древней школе законов Фацзя, недавно привезённой в подарок от столичных грамотеев, продолжал размышлять:
"Обрекая их на страдания, невольно участвуешь в их задуманном деле, исполняя роль притеснителя. А у них все роли распределены и непременно должны исполняться, иначе рассыпается вера. Ну, что ж! Это их путь, мне же надлежит свой пройти без угрызения совести. Пусть уходят с миром через свои страдания, моя роль в их жизни ничтожно мала, они, возможно, и не признают её. Племянник не зря обеспокоен поведением этих людей, но пусть сам разбирается с этим...".
...Казалось, ещё недавно в долине царствовала весна, глядь, уж и лето на исходе.
С почтой, доставленной накануне, Шуа-хан получил весть от столичного чиновника, с которым поддерживал не без выгоды связь. Свой человек в кругах ведающих законами и надзором в империи часто выручал, хоть и не без корысти, заблаговременно оповещая о предстоящих намерениях столицы, о кознях императорской свиты, о величине налогов и поборов. Между делом чиновник интересовался судьбой юноши-мэнгу, отправленного им под надзор наместника в прошлом году. Родичи юноши окрепли и, может статься, соберут неплохой выкуп за него. Так или иначе, это стоит держать на примете. Шуа-хан и сам помнил о Тимохе, обязав сотника в каменоломне покровительствовать юноше. Сотник - умудрённый хитрый вояка, волю наместника исполнял не столь рьяно, как это требовалось, но и сам заприметил за Тимохой кое-какие достоинства. После того как он отличился в схватке с лазутчиками Кидань-хана, сотник, не торопясь докладывать о том наместнику, выделил взрослеющего воина из своих подчинённых. Теперь Тимоху было не узнать - за год он возмужал и окреп. Теперь в его обязанности входила вестовая связь между каменоломней, монастырём и городом. В лёгких кожаных доспехах, на ладном кауром коне, с длинным киданьским луком в налучье слева и с колчаном в металлических бляхах справа он запросто сходил за бывалого бравого конника из гвардии наместника...
Шуа-хан торопил время. Отдавая распоряжения по завершению строительства усыпальницы, он чувствовал явное сопротивление монахов и служителей старой кумирни. Казалось, всё благоприятствовало намеченному освящению кургана - доходы, которые приносило кузнечное дело в городе, оставались на прежнем уровне, уголь из ханских копей был по-прежнему в цене, в деревнях по долине достаточно овец и лошадей, а количество воинов в отрядах поддерживается темниками в нужном количестве. Правда, в последнее время отряды заметно разбросаны по долине, темников в городе нет, но так и должно быть, как полагают военачальники. Главное, что отсыпка усыпальницы подходила к концу, и новая, рождённая волей человека, вершина одной гранью своей, словно остроносая лодка, устремлялась с предгорий в долину к реке. Ещё немного усилий - и рабов можно будет увести из каменоломни, разобщить и отдать на поля. Как-то так случилось, что последний год родник в старой кумирне истощался прямо на глазах, пока накануне больших дождей не иссяк вовсе. А с приходом воды вместо "священных слёз" Грудь-гора изнутри засочилась дрянной сыростью, а вдруг прорвавшийся ручей в камнях, зашипел мутной водой половодья. Зато в гроте под новым курганом ключ, набирая силу, с лёгким рокотом выходил из-под камней и завидным чистым ручейком проворно устремлялся к недальней каменистой речушке. Казалось, сами небеса покровительствовали желанию наместника. Оставалось лишь уговорить монахов поскорее перенести в грот под курганом ценности и идолища кумирни. По замыслу хана это должно было укрепить его авторитет в округе. "Смутное время! Народ ищет новых богов. Нужно помочь ему в этом..." - самоуверенно думал Шуа-хан и тут же ругал себя за это. Его практичный и гибкий ум подсказывал быть настороже и глядеть далее. "Юн осуществит свои угрозы рано или поздно. Этот... родственник склонил на свою сторону часть знати и вот-вот попытается потянуть на себя власть в долине. Что бы там ни случится, дочь нужно из дворца на время увести... в город. Я помогал кузнецу с замужеством его дочери, простые люди благодарнее и чище в помыслах. Надо бы нащупать связь с кочевниками. Опаздываю, упускаю что-то...", - так думалось старику Шуа накануне больших событий.
...Предводитель орды опередил намерения Шуа-хана. Утром у северных ворот стража задержала и не пропустила в город трёх конников, не скрывающих свою принадлежность Кидань-хану, мало того, дерзко требующих немедленно провести их к наместнику. Выждав до полудня, Шуа-хан велел пропустить старшего из посланников к себе. Кочевника провели во дворец. Принял его хан внизу в небольшом закрытом помещении. Разговор проходил негромко и скоро, словно наместник решал мелкую бытовую проблему со слугой. Можно было расслышать лишь обрывки разговора. Сначала говорил посыльный, резко и уверенно предлагая дружбу и покровительство орды, поскольку силы наместника разобщены и далеки от города. Потом спокойно и твердо говорил Шуа-хан, предлагая встречу с предводителем кочевников. Вскоре все трое посыльных ускакали. Поздно вечером этого же дня наместник распорядился увести Гюльджели и старуху служанку в город. Два воина тихо вывели женщин через малую калитку за ворота и словно растворились в темноте душной сырой ночи...