"...Они, взявшие всё, и утолившие свои обиды, взалкают мирового господства..."
(" Золотая Империя"
Каринберг В. К.)
Конец пути.
...Каменную крепость на малом перевале покинули ещё затемно. За день надлежало выйти на большой водораздел и спуститься южным склоном к большому укреплённому городу и успеть устроиться на ночлег. Небольшой обоз, ступивший на торную таёжную дорогу, состоял из десятка навьюченных малорослых, но крепких и выносливых лошадей и из отряда скуластых воинов, один из которых восседал на чагровом жеребчике и был одет кроме кожаных доспехов ещё и в длиннополый халат, тканный узором по подолу, свисающему на конские влажные тёмно-пепельные бока. На голове его красовалась островерхая круглая шапка, отороченная соболем, с мягкой меховой кистью на острие, у пояса о ножны короткого меча позвякивала серебряная пайцза сотника. Уставшие воины шли рядом с лошадьми, привычно опираясь на древка небольших копий. В середине шествия тащились двое изнурённых пленников, соединённые в пару деревянным ярмом и привязанные к громоздкой повозке на деревянных колёсах, в оглобли которой был впряжён крупный грязной масти лошак. К полудню обоз, миновав маленькую кумиренку из замшелых камней, где перед деревянным божком птицы клевали в глиняных чашках ячневые остатки, вышёл на большой перевал, и тут же был задержан небольшой группой вооружённых всадников, едущих почти бесшумно навстречу. По повадке держаться независимо и высокомерно эти люди с обветренными лицами, облачённые в лёгкие кавалерийские доспехи, уверенно сидящие в сёдлах, были из специального отряда надзора на дорогах. Старший из них, оценив взглядом серебряный знак сотника, обменявшись с ним несколькими словами, мельком строго глянул поверх голов и, махнув своим воинам, разрешил продолжать путь. Эта остановка была небольшим отдыхом. Потом обоз долго шёл вдоль лесистой гривы, скрываясь в тени деревьев. Затем ненадолго задержался на небольшой явно вытоптанной людьми и лошадьми площадке в седловине горного кряжа. Отсюда дорога уходила вдоль каменистого ключа вниз в долину, пролегая мягкой извилистой полосой к редколесью, состоящему из высоких ветвистых вязовин и редких дуплистых тополёвых громадин.
Днём стояла почти невыносимая жара. Горячий ветер не приносил облегчения, хотя, кажется, и старательно носился порывами над вершинами деревьев, выворачивая на тыльную сторону тяжёлую пышную листву раскидистых ясеней, что встали вдоль речки по галечнику вековыми стражами неведомых безлюдных территорий таёжной глухомани. Но к вечеру небо затянуло пеленой, ветер как-то разом стих, и настороженная тишина окутала открывшееся с перевала пространство и тут же, перемешанная с духом тайги и разнотравья, расползлась медленно по всей долине нескрываемой ленью, проглянувшей тут же даже в угомонившемся как-то сразу трепете листвы. Сверху издали виднелась, поблёскивая на мелях, бесшумная река, словно вкрадчиво просачивающаяся среди серо-зелёных берегов. Ниже река разливалась множеством ериков и стариц, занимая всё пространство изумрудной низменности, раскинувшейся меж двух отрогов. Тусклое, словно восковое небо повисло низко, и так же лениво и неспешно плавилось над долиной. Уставшие обозники, несмотря на близкое окончание пути, теперь на ровной широкой дороге, повторяющей изгибы реки, совсем замедлили шаг и еле тащились, изнывая от духоты...
К вечеру уже на подходе к городу на перекрёстке северной и западной дорог обоз слился с пёстрым шумным караваном, громыхающим большими деревянными колёсами повозок и оглашающим окрест рокотом и говором доброй сотни людей. Повозка с пленниками на привязи подкатила к селению в самые сумерки последней. Стража с копьями у высоких частокольных ворот в город никого не впустила, разрешив въехать только троим из военных, среди которых был и тот, что ехал на пепельном жеребчике. Расположившись к ночлегу поодаль у крепостного вала, угрюмый и уставший воин-чжурчжень жестом показал пленным на сноп сухого рыжего камыша под повозкой, развязал ярмо, оставив лишь соединявшую их в пару грубую грязную бечеву на шеях, затем, зло ухмыльнувшись, бросил коротко и непонятно: - "...эндэ!", и ушёл не спеша к городским воротам, где горел большой костёр, было шумно и откуда с дымом приносило запах варёной конины.
Вид у пленников был незавидный. Первый был постарше - рослый кареглазый славянин с крепкими мускулистыми руками, но, несмотря на изрядную русую бородку, выглядел мальчишкой. Виной тому, верно, была худющая длинная шея и босые израненные ступни. Снизу на нём были холщовые грубые изорванные до колен штаны, а сверху - такого же покроя мешком ряднина без рукавов, сквозь которую проглядывала в рубцах спина. Второму было лет шестнадцать, хотя, приглядевшись к его высокой фигуре, можно было понять, что ему, несмотря на возраст, выпало немало испытаний. Невесть какие шаровары, совершенно утратившие свою форму, лохмотьями грязной тряпицы болтались вокруг его ног, а на плечах висел лоскут неопределённого цвета, бывший, когда-то вероятно, частью того, что именуют халатом. Чумазые руки были покрыты цыплячьей коростой, но аккуратное монгольское лицо было светлым, непроницаемо взрослым и почти неподвижным, как у восточного каменного божка, и только слегка раскосые, с зеленцой глаза из-под грубой рыжеватой чёлки живо играли в свете дальнего костра изумительно чистой живой искрою.
Мальчишка монгол, однажды отбившийся от своих обедневших родичей, попал к пастухам родового нойона, которому приходился по отцу племянником. Лето пробыл в степи, и так бы и остался при лошадях, если бы по осени не попался на глаза баскакам, объезжавшим по распоряжению тайши подчинявшиеся ему улусы. Рослого, сообразительного малого прихватили за долги для пополнения гвардии. Нойон по бедности не смог отстоять мальца, но пообещал при первом же случае выкупить его у тайши. Первоначально малый попал в услужение к одному из темников, но вскоре, и от военного влиятельного человека, его так же в надежде на выкуп забрал чиновник из Нингуты. Но так как за зиму выкупа за недоросля никто не собрал, то чиновник приказал переправить его вместе с пленным славянином кузнецом Никитой далеко на восток. Через большую Белую крепость Бай-чэн, столицу империи, на Да-дань-шань, что означало Большие Восточные горы, пролегал многодневный колёсный путь к Великому океану. По этому пути в столицу везли с востока пушнину, рыбу, "корень жизни" женьшень, железные доспехи для воинов императора, золото и серебро. А на восток по этой же дороге привозили крепкую водку-ханшин и рабов для работы в железных копях Даньшаня и в кузнях города мастеров крепости Шуа-чэн...
- Развязал, злыдень, и то добро..., - потирая замлевшие руки, оглядывался вокруг славянин. - Вечерять должно не придётся. Поздно уж, сами пока не набьют брюхо, о нас не вспомнят. Так что падаем, Тимоха, спать натощак. Вишь, сторож как напужал - "эндэ". Что бы это значило...?
- Бежать нет куда..., польза нет, - устраиваясь под повозкой, хмуро поясняет монгол. - Поймают так-так...
По произношению можно было сделать вывод о сообразительности и смекалке его, но так же было понятно, что он равно одинаково плохо понимает и славянина, и чжурчженя.
- Дён сорок уж волочимся на привязи. На край света должно привели. Куда уж тута побежишь..., - продолжает ворчать русый. Как-то так получилось само собой, что юношу он стал называть Тимофеем.
Сели у повозки, прижавшись друг к другу спинами. Вокруг насунулись густо замешанные влагой и духотой сумерки. Чуть поодаль у земляного вала темнел кучерявою кроной белый клён. Лёгко и бесшумно с него сорвало пару листьев; один, кружась медленно, опустился рядом на вытоптанную землю у повозки. Никита взял лист в руки, зачем-то понюхал:
- Ну, вот, Тимоха, и Петров день ноне, должно быть...
- А тут и понимать нечего: лето на другую половину повернуло. Пришёл Петрок - сорвал листок. Это говорится так. И ещё говорят - придёт Илья, сорвёт два. Это уж когда явно на осень дело пойдёт...
За долгие дни нелегкого пути пленники чуть сдружились и, кажется, смирились с доставшейся неволей, перенося её с достоинством и молча. Разница в возрасте совсем не разъединяла их, наоборот, словно дополняя друг друга, они чувствовали что-то важное и удивительное в своей случайной встрече.
- Ты, Тимоха, отощал совсем..., плечом своим, что поленом тычешь мне в спину. А на мне, сам вишь, тоже мяса не жирно. Худо, брат...
- Моя твоя нету брат, - зыркая гордым глазом, ворчит в ответ младший. - Твоя брат урус-угра. Мой кров другой...
Потом ещё изрядно ругается на своём языке.
- Какой там другой..., - смеётся русый. - Такая же и у тебя кровь, как у всех - красная, и так же как всем больно, когда льётся...
- Красный всем одна - правильна, голова всем разный, - стоит на своём юноша.
- Ловок ты, Тимоха, изворачиваться. Но про голову верно приметил. Она одна, что поднимает человека среди других, либо унижает. Мы вот нынче с тобой ниже некуда.... Моя пустая голова ноги за собой потащила от матки, от тяти, от родичей, да в полон завела. Да и у тебя, видно, не шибко знатная макушка.... Теперя в одной упряжи с моей. Охо-хо..., - сокрушается "брат угра". - Живот эвона как подвело...
- Еда плохой - брухо худой. Тридцать три луна еда плохой. Ага Бугуч шибка болей многа, умирай скора. Хотон-семья сила теряй. Матка лес ходи, все дети лес ходи. Моя старший, тожа лес живи. Худа живи.... Моя сам семья бросай, другой родня ходи..., - сокрушённо оправдываясь, поддерживает разговор Тимоха.
- А я вот у князя-воеводы в кузне на молоте стоял. Старшому вовремя не поклонился, посекли малость, попортили потылицу. Видел кака спина у меня репаная...? А я, дурень, обиделся напрочь. Мы хоть и из холопьв, но из задушных, на свободу по доброте душевной барин когдась тятьку отпустил. По обиде я и сбёг, куды глаза глянули. Поговаривает народ, что есть-де така чудо-земля, Шамбала прозывается, а ещё Беловодьем кличут, Белозером - кто как. И будто живёт там люд честной в довольстве да в добре. Не обижают друг дружку, не болеют. Да! По-сту лет живут. Так-то, брат. Но, я так понимаю, врут всё люди...
- Есть такой чудо-земля! Эх, Никитка, твоя прошёл - не заметил..., - просто и как-то грустно проговорил монгол.
- Где ж это? - приподнимаясь на локоть, серьёзно удивился русый.
- Онон-вода ходил? - спросил озорно Тимоха.
- Река така чтой-ли? - разочаровываясь, позёвывает русый. - Бывал.... Места добрые. Где повыше - холмы, красиво, а ниже - луга, привольно.... Лошадей много. Но народец нищий. Должно земля плохо родит. Какое уж чудо...? На меня там шепсуги оравой налетели, повязали. С тех пор вот на верёвке и тащусь...
- Ах, вон оно что..., - догадывается и смеётся русый. - Родину вспомнил. Оно конечно, родимая сторонка каждому близка и дороже нету. А всё ж не Шам-ба-ла...
Из сумерек появляется чжурчжень из охраны. Ставит к повозке приспособленное под факел копьё с металлическим блюдцем-жирником, в котором над рваной прядью пенькового фитиля трепещет рыжий дымный огонёк. Рядом ставит большую деревянную, сработанную под дёжку, посуду, в которой мерцает молочного вида варево, вкусно пахнущее пережжённым просом. Небрежно кивает пленникам, едва не опрокинув нехитрую снедь под ноги, слышит последние слова славянина и переспрашивает заинтересованно:
- Чанда-ла...?
Русый ловко удерживает от падения дёжку и, порывшись за пазухой в рванине своего зипуна, вытаскивает ладную деревянную ложку.
- Люди говорят Шамбала, а я только повторяю...
- Чанда, Дурга-чанда хох-хох...!, - скороговоркой повторяет воин и тычет неопределённо в темень рукою. Грудь его, прикрытая изрядно потёртой кожей-панцирем, грозно поблёскивает.
- Во, паря! И тутошний народ знает про чудо-землю. Знать и тут не всем сладко, коль мечтать умеют, а потому и мы не пропадём, коль свои есть..., - резонно завершает мысль русый.
Чжурчжень черпает из дёжки большой глиняной миской и, присев тут же подле колеса на корточки, с шумом тянет губами, причмокивая, тёплую похлёбку. Монгол тем временем извлекает из своих рваных шаровар небольшую глиняную пиалу с белёсыми потёками, а славянин чуть приметно крестится, слегка повернув лицо в сторону. Прилаживаются с двух сторон к еде и молча жадно едят, попеременно черпая и часто постукивая в гулкие бока деревянной посудины. Воин, высокомерно глянув в их сторону, смачно сплёвывает с губ попавшуюся просяную шелуху и, плеснув наотмашь капли оставшейся еды из миски под ноги, уходит к крепостным воротам, подхватив ловко в левую руку копьё-факел. Пленники заканчивают ужин уже в темноте. Чуть погодя, отставив пустую дёжку, намереваются спать.
- Ну и мы, грешные, давай укладываться..., - вздыхает облегчённо русый. - Душно-то как ноне. Должно к дождю. Небушко, вишь, совсем непроглядное. Темень... и тихо. На душе тягость. Эк, неведома земля душу страхом полонит. Ну, да мы его молитвою..., как тятька научал. Полегшает...
Русый, сидя, крестится и вполголоса молится: "Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми, Никиту, раба твого, да иноверца Тимоху; мирен сон и безмятежен даруй ми; Ангела Твоего Хранителя посли покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла. Яко Ты еси Хранитель душам и телесам нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков. Аминь...".
Монгол искоса усмехается, молчит, но в отсветах разгоревшегося костра у крепостной стены виден его острый любопытный взгляд. Вскоре он дремлет, и сквозь приходящий сон припоминает детство. Думается, что у каждого оно обязательно светлое, даже тогда когда беспризорное, бездомное и обездоленное. Так уж нужно природе..., и всё это лишь потому, что в детстве не знаешь многого. Не знаешь приличной сытости, потому и жизнь впроголодь кажется сносной, нужду ещё не называешь нуждой, потому что другого ещё в жизни не видел и потому не ведаешь. Просто живёшь, как живут рядом с тобой отец, мать, братья, сёстры, сородичи и рад тому, что живёшь. Понимание того, что живут по-разному приходит в отрочестве. Может быть, после первых обид на отцовский подзатыльник, не по заслугам доставшийся за проказы младших, или от первых безответных чувств влюблённости в девчонку из соседнего стойбища, куда однажды ездил, трясясь на лошади за потной широкой спиной отца. А может быть, и не из-за обид, а из чувств сострадания к долго и тяжко умирающему деду, нелепо сорвавшемуся однажды с необъезженного дикого жеребца...
Будучи совсем ещё маленьким в один из зимних вечеров, когда за стеной юрты голодным зверем подвывает тоскливо ветер и бьётся в стену колючая метель, от деда он слышал легенду. Давно это было. Так давно, что никто в степи уж и не помнит - правда это или нет, но, говорят, жили тогда люди большими куренями, тысячи повозок устраивались стойбищем. Жили не богато, но и не бедствовали. Земли вокруг много, кочевали с зимних пастбищ на летние по старым обычаям, как старики завещали вовремя и по справедливости, родового нойона уважали и почитали, в соседний аймак за невестами ездили, на которых калым худо-бедно всегда находился. Так вот, в одном большом богатом отоке у зайсанги было много сыновей, а у тех сыновей ещё дети рождались, и всё одни мальчишки. И однажды пришло время, когда всех невест в округе посватали, и самому младшему поблизости не нашлось жены. А далеко за невестой идти - калыму столько не соберёшь. Решили собрать в складчину нэшвер, как за бедного жениха родственники собирают, и сосватать из далёкого аймака оставшуюся незамужней некрасивую последнюю дочку тамошнего шуленги. Но не все родственники согласны были. Одни по бедности своей не смогли участвовать в сборе калыма, другие из скупости отказали. И пошла среди людей распря. Большие курени распались. Молодёжь перестала уважать стариков, нойоны бесчинствовали по улусам, обижая бедных, окружив себя многочисленной льстивой гвардией из слуг и охранников. А тайши, подкупленные и обманутые нойонами, везли богатые подарки хану и лгали ему о вольной и благодатной жизни в степи.
Обиделся тогда юноша на судьбу, осерчал на родичей и ушёл, покинув стойбище, куда глаза глядят. Знал от стариков, что далеко-далеко в четыре луны ходу на восход солнца, там, где, собираясь из множества ручьёв и речушек, катится большой водою мать-река, медленно и величаво рождается Земля. Словно выходя из нескончаемого пространства Великого Синего Моря, она неведомым зверем выбрасывает из воды свои гигантские лапы-сопки и кладёт на них свою громадную голову-гору, покрытую густой непроходимой тайгою, как дивной косматой шкурой. Отправился юноша к тому началу земли с надеждой научиться правильно и счастливо жить, а заодно найти себе жену. Долог и труден был его путь. Много рек переплыл, в топких болотах тонул, до самых небес в высоких горах поднимался и не раз находил привольные долины с зелёными лугами и чистою водой в прохладных ключах. Но не встречал нигде счастливых людей. Всё потерял юноша в пути - верный конь потонул в одной из бурных рек, одежда обветшала и истлела на плечах от дождей, солнца и пота, тугой лук сломался однажды, спасая его от падения в глубокую пропасть. Только силы и мужества приумножила дорога юноше, превратив его в славного статного богатыря.
И только у синего Великого Моря нашёл батыр племя счастливых людей мохэ. Всего было много у того племени: в море и в реках множество рыбы, благоухающий лес полон дичи, на лугах нескончаемые табуны красивых сильных лошадей, а озёра в долинах славной летнею порой покрыты дивным и священным цветом-лотосом. С недоверием и опаской встретили юношу в племени. Долго не принимали и испытывали его люди мохэ. Но полюбила богатыря дочь вождя и приблизила к себе, и покорила чарами своей любви, да так, что позабыл всё юноша под ласками и взглядами красавицы: и дорогу домой, и усобицу родичей, и вражду вождей, и главное о том, что, отправляясь в путь, он помышлял постичь закон справедливой жизни. Нашёл ли богатырь тот закон-джасак, легенда, рассказанная дедом, умалчивала. Но многие юноши с тех пор уходят в далёкий край на помощь богатырю с надеждой найти райскую землю и освободить батыра от чар красавицы жены, вернуть ему память о родине. Но ещё никто так и не возвращался. Глубокие и бурные реки, высокие снежные горы крепко хранят тайну того богатыря и того племени, и вместе с ними и тайну закона-ясы счастливой правильной жизни...
Рассказывая легенду, дед непременно поучал: "Рай - это всё то, что с детства любишь больше всего, это твоя родина, твоя степь, твой улус, и покидать их можно лишь для того, чтобы научиться чему-нибудь, а потом обязательно нужно вернуться и полюбить родину ещё сильнее...". За незлобливый и открытый нрав, за умение из дружбы со всеми извлекать пользу для всех родичи шутя называли деда "простаком"...
- Слышь, Никитка, а твой улус шибко далеко ходить? - сквозь дрёму почему-то вдруг спрашивает Тимоха.
- Ух, чего спросил-то, паря..., - так же сквозь сон нехотя отвечает Никита и чуть помедлив, добавил: - За Байкал-море долог путь. А уж там поначалу на реку Иртыш, потом вниз до Тобол-реки, потом опять же по Тавде вверх на реку по прозванью Сосьва, а уж там и за Урал-камень недалече до нашенской речки Язьвы. Долгонько, вишь, до мамки с тятькой, эх-ма.... Спи уж, чего там...
Поворочавшись на пыльной камышовой подстилке, пленники вскоре уснули. К утру духота отступила за частокол в город, в деревянные дома и постройки, под черепичные четырёхскатные крыши пагод и жилищ; от реки потянуло сыростью, и с небес, словно из частого решета, в сумерках заморосил дождь...