-- Гули-гули, гули... На, жри, жри падла, пока я добрый.
Высунувшись в окно, Толян швырял на цинковый больничный карниз куски хлеба. Мякиш был предварительно пропитан настойкой боярышника. От проспиртованного хлеба голуби зверели и устраивали на карнизе побоища. Перья разлетались серыми ошмётками, капли голубиной крови брызгали на грязное стекло. Толян очень любил смотреть на эти схватки.
-- До чего гнусные твари! -- восхищался он. -- Прям как люди... Тож за бухло друг дружку поубивать готовы!
-- Ты это прекращай! Надоело уже! Хватит! - гневался старик Рафат Шурафович. Голубиный шум за окном мешал ему дремать после обеда. -- И так уже эти голуби всё окно засрали! Заразят какой-нибудь гадостью! Мало нам своих болезней!
Но остальная палата с одобрением относилась к выдумке Толяна. Все бурно ликовали, глядя как пьяные сизари мочат друг друга. Всем это нравилось. Швырять пакеты с водой в ютившихся под больничными стенами бомжей надоело ещё на прошлой неделе. Да бомжи и прятаться стали лучше. Так что голуби были в самый раз.
-- Не хуёвничай, старый! Не показывай жопу коллективу, не то коллектив покажет жопы тебе! -- вразумлял старика с соседней кровати Степан Грабуткин.
Рафат Шурафович ворчал что-то невразумительное и недоброе, но скандалить больше не смел. Коллектив пугал старика своей неприличной буйностью.
Но скоро голубиная травля наскучила коллективу. Все последовали примеру старца Рафата. Кто - вытянувшись во весь рост, кто - свернувшись какашкой, пациенты неврологии захрапели на неуютных своих казённых койках. До ужина ещё долго.
Толян выпил сам пару пузырьков любимой настойки (боярышником этим он затарился вчера в аптечном ларьке; отличная штука - стоит копейки, а эффект...), сходил в туалет поссать-покурить и лёг отдыхалово.
Почти десять лет непрерывных обследований по всяким больницам не принесли никакого результата - врачи так толком и не поняли, чем же всё-таки болеет Толян. А то, что он болеет, и причём нешуточно, становилось ясно всякому, кто Толяна видел.
Был Толян весь скрюченный-перекрюченный, покрытый странными чёрно-рыжими пятнами, с дикими косыми глазами. Толяновы руки торчали из туловища под каким-то безумным углом - будто их вырвали из плеч, а затем наспех, грубо воткнули обратно. Руки эти напоминали сухие лапы гигантского насекомого, инфернальной апокалиптической саранчи. Они постоянно что-то делали: крутили, ломали, роняли, рвали, портили... Даже одеть своего хозяина они могли с трудом. Влезть поутру в штаны было для Толяна сущим наказанием. Руки выворачивали грязные треники туда-сюда по десять раз, нередко путая с рубашкой, и Толян под жизнерадостный гогот всей палаты жалобно проклинал "сраных китайских уёбков, шьющих такое дерьмо".
Каждую весну по настоянию своей старшей сестры Толян ложился в стационар - несмотря на неясность причин жалкого физического и умственного состояния, его пытались лечить. И попутно тщетно пытались выяснить, что же именно так обезобразило некогда вполне нормальное тело. О мозгах речи не было - они у Толяна с самого детства сбоили и глючили.
Вот и нынешнее обследование ни к чему вразумительному не привело. Понятно было лишь то, что недуги Толяна возникли по причине нарушений в центральной нервной системе (вызванных, возможно, воспалительным процессом, перенесённым ещё в детстве). Этой версии врачи и придерживались. Толянова сестра надеялась, что брата ещё можно как-то подлечить, превратить в приемлемого члена общества и заставить работать каким-нибудь там сторожем. А самому Толяну было плевать. Его вполне устраивала пенсия по инвалидности - на боярышник да на курёху хватает - и ладно.
Скудный рацион, обеспечиваемый любящей сестрой, Толян разнообразил охотой. В кармане заношенного отцовского пиджака он носил подкову. Проходя по улице мимо ничего не подозревающих голубей, занятых расклёвыванием обронённого кем-то чебурека, Толян внезапно выхватывал подкову и метко, навесиком швырял в птиц. Подкова если и не прибивала насмерть, то уж увечила сизаря так, что спастись бегством он не мог. Дальше оставалось только схватить вопящего в агонии пернатого говнюка, свернуть ему башку и сунуть в старенькую полосатую сумку - секундное дело. Добычу Толян увозил обычно в сестринский сад, где жарил на костре. Под боярышник голубь был самое заебись.
Лёжа под больничным одеялом, Толян внимал анекдотам, которые травил Грабуткин. Квазимодоидальный Грабуткин, проработал всю жизнь на радиактивном объекте - производил начинку для водородных бомб. Как следствие, он был инвалидом второй группы и обожал рассказывать анекдоты. Рассказывал он их даже тогда, когда никто не слушал. Степан Грабуткин был похож на каракатицу - толстопузый, мелкоголовый подонок на высохших тоненьких ножках. Толян любил подонков - в них видел он неопровержимое доказательство существования идеальных форм живой материи.
-- Га-га-га!!! Гы-гы-гы!!! - одиноко грохотал Грабуткин над своими анекдотами. Задремавшая было палата завозмущалась.
-- Заткнись, козёл! Не видишь - люди спят!
-- Да я ж шоб вам веселее хотел!..
-- Заткни-ись!..
Сильнее прочих возмущался тощий интеллигент в углу возле умывальника - он не любил Грабуткина и рад был всякому поводу наехать. Обиженно сопя, Грабуткин уполз в соседнюю палату - в карты играть.
Лишённый анекдотов Толян уснул быстро. Глаза его открылись, только когда дежурная медсестра заорала: "Больные, ужинать!".
Ночью, как обычно, Толяну не спалось. Он слушал, как пердит во сне старик Рафат Шурафович, как скрипит зубами интеллигент в углу, как скулит и повизгивает проигравший семьдесят рублей Грабуткин. В этих звуках не было никакой тайны, ничего чудесного. Толян скучал. Протянув руку к тумбочке, он нашарил в её недрах свои запасы. Зазвенел пакет - толянова рука выгребла из него очередной боярышниковый фанфурик.
Ядовитый вкус заветной тинктуры взбодрил. Пустой флакончик прицельно полетел в голову Рафата Шурафовича, чей силуэт чётко темнел на фоне открытой двери. Тупо ударившись об лысину, пузырёк отлетел в угол, в темноту, где спал интеллигент. Никто не пробудился. Рафат Шурафович, правда, перестал храпеть и беспокойно завозился на своём ложе. Старику приснилось, что врач во время утреннего обхода тюкнул его по макушке своим чёрным молоточком.
"Крепко спят. Это хорошо. Жалко, что подковы с собой нету", -- подумал Толян. Этот незаменимый предмет не позволила взять в больницу сестра.
Этой ночью яркие майские звёзды сулили Толяну мир и покой. Но он не хотел покоя - демон гнилых амбиций дразнил душу. Лукавый червь борьбы и вожделения подстрекал её к опасным действиям.
* * *
Маша Дронова, дежурная медсестра, читала детектив, где какие-то страшные злые злодеи кого-то сперва похитили, а потом убили. А может, наоборот. Маша была культурной девушкой - чтение книг увлекало её не меньше, чем распитие спиртных напитков. Поэтому она не заметила бесшумную изломанную тень, прозмеившуюся вдоль коридорной стены к сестринскому посту.
Быстрая сталь мелькнула в уютном свете настольной лампы. Маша Дронова едва успела оторвать взгляд от книжки...
Хрипов перерезанной глотки никто не услышал. Накачанная всякой дрянью неврология смотрела свои больные сны.
* * *
-- Ты кто?
Толян невозмутимо разглядывал рассевшееся на полу возле унитаза существо. Существо, тоже невозмутимо, даже не глядя на Толяна, продолжало своё занятие - вырезание скальпелем кусков плоти из покойной медсестры Маши Дроновой.
Глубокой ночью, измученный бессоницей и бездеятельностью, Толян пошёл в толчок курить. Огромная лужа крови на сестринском посту, в которой намокала растрёпанная книжка, его не напугала и не удивила. От поста до двери сортира явно протащили по полу истекающее кровью тело. Толян стал наступать в кровь и с интересом смотрел, как тапочки оставляют на сером линолеуме красные следы. Вспомнив, что хотел покурить, он оставил это занятие и двинулся в туалет.
Там он и встретил существо. Оно чем-то напомнило Толяну родного дедушку Ивана. Когда дедушку нашли на чердаке через две недели после отравления самогоном, старичок выглядел примерно так же.
-- Эй, я тебя спрашиваю... Ты что за чудо?
Существо покосилось на Толяна узкими гноящимися глазами. Глубокомысленно вертя в пухлых, почти детских пальчиках какую-то кровавую фигню из медсестринского нутра, оно проскрежетало:
-- Я Жумейло-жихарь.
Немного помолчав, существо добавило:
-- Я надпочешники очень люблю. Пососёшь надпочешник - сразу жить охота...
-- А без этого не охота, что ли?
-- Конечно, не охота. Я же народный умерец... Где народ умирает - там и я.
-- Так.
Толян призадумался. Народные умерцы ему никогда раньше не встречались.
-- А ты откуда? Я тебя раньше никогда не видел.
Умерец захихикал.
-- И не мог ты меня видеть, дурачина... Я в простенье обитаю.
-- Это где такое?
-- А стены невидимые, которые меж душами людскими и всем вечным вселенским миром стоят. Внутри стен этих и живу я. Понял?
-- Не понял я ни хрена... А на хуй ты Машку замочил? Ради надпочечников, что ли?
Жумейло-жихарь ткнул в сторону Толяна скальпелем. Толян попятился, роняя раскуренную было сигарету.
-- Вот она, моя отмычка к башке твоей... Сталь да кровь... Да страх ваш глупый...
-- Ты зачем это нарисовал? Ты разве фашист? -- Толян с удивлением увидел, как на лысой голове Жумейлы-жихаря появилась нацистская каска.
Умерец широко раззявил окроваленную пасть - холодная струя зелёной вонючей жижи ударила из неё Толяну в лицо.
Этой мерзости Толян не стерпел. Плюясь и шипя, как обиженный кот, он подскочил к умерцу и вырвал у него скальпель. Вялая холодная рука не оказала никакого сопротивления.
-- С-сука ты! Нежить сраная! Нечисть, ёб тебя!..
Скальпель быстро замелькал в воздухе, кровь забрызгала унитаз, забрызгала с ног до головы Толяна.
Звёздные вихри забушевали в голове. Сотни, тысячи голубей закувыркались вокруг Толяна дьявольскими молниями - они сшибались грудь в грудь, покрывая зассаный и окровавленный туалетный пол своими сизыми перьями.
-- Что это?! Караул, помогите! На помощь! Здесь убивают! Убийца!!! А-а-а-а!!!
Многоголосый хор вразнобой завопил за спиной, пытаясь криками своими сокрушить Толяну сердце. Стиснув зубы, он бил и бил скальпелем поганую плоть, стараясь не слышать воплей.
И тут другие умерцы ворвались в туалет и бросились пинать Толяна, ломать ему руки. Он сопротивлялся им, сколько мог. Проваливаясь в темноту, в сатанинское простенье - обитель злых духов, пожалел Толян лишь о недокуренной сигарете.
* * *
-- ...пошёл я, значит, ночью поссать, а в туалете, значит, Толян, медсестру кромсает... Я в крик - он на меня! Ё-ё... Хорошо вот ребята с третьей палаты выскочили! Повязали этого гада! Охрану вызвали! Я думал - ну всё, зарежет он меня!
Грабуткин с явным удовольствием пересказывал собравшейся вокруг толпе подробности ночной трагедии.
-- А зачем он свастику на стене кровью нарисовал?
-- Да хуй его знает... Кто их поймёт, сумасшедших...
Тощий интеллигент, к неудовольствию Грабуткина, тоже встрял:
-- А завотделением-то с инфарктом слёг, когда узнал... Теперь наша выписка затянется... М-да...
-- Я сразу понял: чокнутый этот прохвост. Чокнутый, как последний шайтан! Нельзя таких в одной больнице с нормальными людьми держать! Ай-яй-яй, что творится!
Огласив этот вердикт, Рафат Шурафович обнюхал извлечённый из задницы палец и, сползши с кровати, зашаркал к холодильнику.