|
|
||
Ад - территория избранных,
Рай - территория нищих...
Поэт-мистик Иван Неклюдов.
- А я вам говорю, что Пупкевич велик! Что там Бродский! Сам Пастернак в сравнении с Пупкевичем ноль!
- Пупкевич? Не знаю никакого Пупкевича... Говно и блядь ваш Пупкевич!
Прыгая с прокуренных языков, будто наглые жирные блохи, слова метались по заслюнявленному пространству. Неопрятный свет тусклых лампочек рисовал густые тени на физиономиях и мерцающие окошечки на бутылках с водкой. "Вот он, светлый пир богов", - думал Аркадий Шебуршёнов, раскачиваясь на стуле.
Аркадий Шебуршёнов, которого знакомые называли Аркашка-какашка, разведённый поэт сорока двух лет, степенно воспарял, ощущая вторжение в свой дух алкогольной крепости. Когда-то, не очень давно, он удосужился прочитать несколько книг. По простоте душевной Аркашка-какашка мнил, что кроме него этих книг больше никто не читал, и поэтому видел себя носителем и хранителем некоей истины. Истина эта представлялась Аркадию куском ваты, утопленным в розовом киселе. Она была бесформенной и неясной, но почему-то жутко важной и до зарезу нужной кому-то Самому Главному.
Торжественное заседание быдлогорского городского литобъединения "Кривая железяка", посвящённое выходу книги стихов Иосифа Пупкевича "В печали ты, душа моя..." было, как пишут газетные пошляки, в самом разгаре.
На соседнем стуле поэт-спортсмен Тиша Покукаев заливался пьяными слезами и пытался декламировать стихотворение собственного сочинения. Он помнил только первую строку, которую и ревел безостановочно: "о русь моя, взмахни крылами". Руки Тиши, изображая взмахи могучих крыл, падали в тарелки с помидорами и винегретом, били соседей по ушам. Точнее, соседа - сидящего слева Шебуршёнова. Сосед справа, композитор-баянист Яша Мрукалис, давно спал и на оплеухи не реагировал.
Поэтому на Покукаева никто не обращал внимания - никто, кроме Аркадия, то и дело пытавшегося отодвинуться от хлещущей руки. Литераторы галдели и не слушали друг друга. Каждый нёс своё, каждый надрывно рассказывал шумной и прокуренной пустоте о своей гениальности и о ничтожестве всех остальных.
В грязной стопочке волновался спирт, разбавленный жиденьким электричеством. Сигаретный дым заплетался серыми змеями, вытягивался в глумливые бесовские рожи. Голова, как в далёком детстве, кружилась пёстрой пожарной каруселью. Лёгонькая тошнотца павлиньим пером щекотала горло, и было чудесно и брезгливо Шебуршёнову - аки в раю.
Только Покукаев мешал. Поэт-спортсмен никак не уставал изображать руками крылья, а Аркадий устал уворачиваться.
- Слушай, хватит махать, а? Размахался тут...
- А?
Залитое слезами и помидорной сопелью щетинистое лицо недоумённо обернулось на Аркадия. В расчерченных алыми молнийками глазных яблоках лучился экстаз идиота.
- Руками, говорю, махать хватит. Надоел уже...
- А, это ты что ли, Аркашка-какашка? Привет.
Покукаев отвернулся от Аркадия, как от существа само собой малозначительного, и снова завыл про русь, замахал крылами. Покукаев давно уже не стриг ногтей - во-первых, из принципа, а во-вторых, чтобы походить на пророчествующего оптинского старца. Кривые и грязные когти при очередном взмахе пребольно оцарапали шебуршёновскую щёку.
- Ты чё, сука, туго соображаешь, что ли?!
Пожарная карусель в аркашиной голове моментально превратилась в кровавый вихрь. Болезненно взвившись, Шебуршёнов подхватил свой стул и обрушил его на Тишу.
- Ах ты, жид! Русь тебе наша святая не по нраву?! - загорланил Покукаев, слетая на пол. Ползая там, внизу, он пытался и дальше махать руками, чтобы вознестись до свинячьих аркашиных глаз и выклевать их. Падал Тиша мордой об грязные рыжие доски, а казалось ему, что воспарил он к потолку, приклеился помидорной сопелью и не может никак спуститься на пол.
- Отмажьте меня отсюда! Снимите! - надрывался Покукаев. Он уже забыл про Аркашу и удивлялся тому, что никто не обращает внимания на такое чудо: возлевитировал в поэтическом угаре человек к потолку и спуститься не может.
Шебуршёнова вырвало. Зелёно-чёрная блевотина с красными вкраплениями помидоров и фиолетовыми островками винегрета расплескалась по полу, образовав небольшое болотце. Гадко и грешно сделалось Аркадию всё вокруг. Светлый пир богов обратился в мерзостное сборище содомитов и пьяниц.
- Свиньи, скоты, ублюдки! Я ВАС ВСЕХ НЕНАВИЖУ!
Никто не обратил внимания. Каждый галдел и кричал своё. Каждому было что сказать этой звериной пустоте, выгородить себя и обвинить других. А пустота лениво пила электричество и ехидно слушала всех. Всех, кроме Аркадия.
"Это же обида. Смертельная обида", - думал Аркадий, хватая со стола чью-то вилку. Вилку воткнул он в спину спящему Мрукалису, после чего быстро надел свои пальто и шапку и вышел - в холод и безлюдье, в мокрый снег, в неосвещённые подворотни. Туда, где лают собаки и где бандиты притаились среди кустов, грея ножи в карманах. Во тьму внешнюю и скрежет зубовный.
* * *
Аркадий Шебуршёнов жил в холодной однокомнатной норе, в засранной пятиэтажной халупе на окраине Быдлогорска. По ночам хищные ветры выли за окнами, напускали в форточки лютую стужу, крутили темноту снеговыми петлями. В такие ночи любил Шебуршёнов сидеть в постели, закутавшись в дырявый плед, пить тридцатирублёвый портвейн и читать при свете старенького бра свои стихи.
Но сегодня, придя с торжественного заседания лито, чувствовал себя Аркаша препаршиво, и тихие радости были не нужны ему. Гнев поруганной души жёг сердце синим крематорским пламенем. Вставали перед глазами скверные рожи литераторов, долбило в уши ихнее гнусное горлопанство. Не знают Истины, а туда же, корчат из себя гениев... Недоумки паршивые...
Портвейну в холодильнике не оказалось. Не оказалось его и в заначке - в ободранном пианино "Дружба". Тоскливо упал Шебуршёнов на взвизгнувший диван. Плохо и зря прошёл день: плюнул в морду, снял штаны, повернулся и показал говённую задницу.
Ущербная Луна за окном колебалась под порывами ветра, хлопья мокрого снега неслись сквозь ночь в атаку на невидимого врага, и не было Аркадию уюта. Нехорошим мятежным сном забылся он на своей тощей подушке. Просыпался каждые полтора часа, ходил на кухню пить воду из крана, затем снова падал на диван. О беспощадный путь зимних похмельных ночей, как же долог и труден ты! Хоть бы ничтожную крупицу радости занёс твой ветер в форточку! Хоть бы капельку тепла и покоя!
Метался Аркадий в злобном бреду на скомканной грязной постели, сквернословил сквозь скрип зубов, истекал слюной. Волшебные паучьи тени лезли из-под половиц, голодные лунные щупальца тянулись к Шебуршёнову с потолка. Мрачным фиолетовым огнём мерцала извилистая лунная кожа.
Утопленный в хмельной агонии, не видел и не ведал Аркадий ничего.
* * *
Вычерченные из ночного марева Люди Льда и Тумана неслись вместе со снегом на быстрых крылатых змеях. Мёртвая Охота обгоняла сны и кошмары, врывалась в плотное кружение ветра опасной ноябрьской силой. Расплывчатые знаки на лицах светились темнотой, и не было спасения одиноким душам от тусклого свинцового сияния.
И случилось в эту ночь так, что ЮггерУннТраай, верховный шаман Людей Льда и Тумана, по воле ночных богов обронил своё ритуальное оружие. Упоённое музыкой ветра волосатое шаманское ухо не уловило лёгкого звона металла, упавшего в мёрзлую грязь.
Быстрые прозрачные змеи промелькнули в безрадостной разноэтажной тьме, отразились в спящих окнах красные глаза всадников, расплескался по углам непостижимый страх... Мёртвая Охота растворилась в эфире, всосалась в линии электропередачи, выплеснулась на иней мгновенной одинокой кровью. К утру кровь остыла. Дороги сна перекрыли рассветные шлагбаумы, и новый день пришёл за своей обычной добычей.
* * *
...Шебуршёнов проснулся в девятом часу. Глумливая синь наступившего утра лениво сменялась дневной серой мешковиной. Давно пора было подниматься и топать на работу. Точнее, на заработки.
Добывал себе пропитание Аркашка-какашка потным трудом грузчика на центральном быдлогорском рынке. Ворочал огромные баулы с китайским ширпотребом, тягал пыльные мешки с урюком и грецкими орехами, выволакивал из мясных фур мороженные коровьи трупы. Хилое шебуршёновское здоровье всячески восставало против таких заработков, но увы... Суровая старуха Жизнь раз и навсегда убедительно доказала быдлогорскому поэту, что никаким иным рациональным делом он заниматься не в состоянии. Даже в сторожах и дворниках Аркадий долго не задерживался - каждый раз находился кто-то, кто управлялся с с метлой и амбарными замками намного лучше его.
Упал в желудок угрюмый плавленый сырок - вот и весь завтрак поэта. Изломанный похмельем мир в очередной раз чужд и враждебен был Шебуршёнову. Низкие потолки, потемневшие стены, серые стёкла, трамвайный грохот - всё сулило неприятности, угрожало, запугивало... Мерзкие тайны холодного городского утра шептали о себе в самые уши. Хихикливо, остервенело шептали, сводя с ума беспричинной назойливостью.
Напялив плешивую кроличью ушанку, вышел Аркадий навстречу дню. Неподалёку от подъезда топтался безвозрастный местный дурачок Кокаколо, которого на самом деле звали Паша Ахтюгаев. В руке у Кокаколо была пластиковая бутылка с одноимённым напитком. Паша развлекал себя тем, что набирал газировку в рот и, подержав немного в надутых щеках, шумно выплёвывал на асфальт.
- Ты чё, Пашка, добро на говно переводишь? - вяло спросил Шебуршёнов, проходя мимо.
- А ты палоську потеял, сеебъяную, - Кокаколо вновь наполнил щёки жидкостью из бутылки и замер, пялясь безмятежными жёлтыми глазами в небушко.
- Какую ещё палочку?
Свободная Пашкина рука в синей шерстяной перчатке ткнула пальцем куда-то в сторону подъезда. Шебуршёнов автоматически поворотил глаза, и они уловили металлический блеск на земле, под заснеженными кустами чахлого палисадничка. Один чёрт знает, что дёрнуло Аркадия Шебуршёнова подойти посмотреть, что это там блестит среди собачьего сранья. Но странный предмет, невесть как очутившийся возле подъезда совковой пятиэтажки, никоим образом не вязался с окружающей действительностью. Трясущейся рукой Шебуршёнов поднял с земли необыкновенный, явно старинный и дорогой нож. Точнее, кинжал.
Узкое изогнутое лезвие украшали диковинные, непривычные узоры, в которых виделось не то морское, не то небесное. В узоры гармонично вплелись острые знаки, напоминающие руны. Странную неудобную рукоять венчала ажурная свастика, от которой, казалось, исходило лёгкое белое сияние. "Золото. Белое золото", - тревожно и радостно догадался Аркадий. Сунув находку в карман, он пугливо завертел головой. Но кроме Кокаколо, самозабвенно поливавшего газировкой обледенелый асфальт, рядом не было никого. Лишь родная пятиэтажка мёртво таращилась слепыми чёрными окнами. "Будем надеяться, никто не видел", - успокоил себя Аркадий и быстро поворотил домой. На работу он решил сегодня забить.
* * *
Таинственный клинок заворожил ум Аркадия, истерзанный пустым бытиём. В сложной паутине узоров на полированном лезвии грезился Шебуршёнову мистический холод неких высоких и злых духовных систем. Стальные рунические знаки звенели смертью, сочились выпитой кровью, светились безумным чужим огнём. Ажурная, похожая на осьминога, округлая свастика сулила вещи прекрасные и ужасные, манила радостью открытий и магических обновлений.
Первоначальный замысел толкнуть находку какому-нибудь антиквару растворился сам собой в первый же день. Чем больше разглядывал Шебуршёнов кинжал, тем сильнее чувствовал: перед ним вещь из иного, сакрального мира, посланная ему не случайно. "Я особенный человек, очень особенный, - грезил Аркадий, любуясь находкой. - Пускай никто пока не видит моей избранности, моего превосходства над всеми, но чувствую: недолго уж осталось прозябать. Обретённый кинжал - знак королевского отличия, атрибут высшего сана. Меня посвятили". В ответ на эти мысли лезвие переливалось синеватыми бликами, лучилось силой и властью... Рукоять пульсировала в ладони, посылая колючие, морозные импульсы в очарованный шебуршёновский мозг. Через кожу, по костям, по крови неслись посланцы древней стали в клетки серого вещества, в бесчувственный подчерепной студень - трансформатор и проводник идей, мыслей, образов...
А за окнами яростно безобразничала вечерняя темнота, радуясь вместе с Аркадием. Темнота грохотала погремушками трамваев, обливалась ядовитым электрическим светом, звенела дикими пьяными воплями, плевалась в уличные лица мёртвым рекламным огнём. Город сладостно извивался, придавленный наступающей ночью - он сделался слаб и немощен, он ждал насилия и унижений. Чудилось Аркадию, как пинает он этот скрюченный, барахтающийся в мусоре город, как бьёт тяжёлыми ботинками в квакающее быдлогорское брюхо и целит каблуком в неопрятную лысину.
Хриплое индюшачье брюзжание дверного звонка вернуло Шебуршёнова в реальность. Сунув кинжал под подушку, он пошёл открывать. За дверью стоял старший подъезда - неприятный пожилой горбун Плючишнян. Он пришёл требовать с Аркадия пятьдесят рублей за мытьё подъезда. Перегаром, колбасой и луком разило от Плючишняна и ещё чем-то донельзя скверным, чему и названия-то в русском языке нет.
Пятидесяти рублей у Шебуршёнова не было. Плючишнян, у которого в одиннадцать часов вечера не нашлось иных дел, кроме как собирать деньги за подъезд, принялся скандалить.
- У всех у вас нету! Как жрать да пить, так есть! А как за подъезд платить, так сразу нету ни у кого! Ты мне вывернись наизнанку, а деньги сыщи! А не то сам мой! Тряпку в зубы - и мой! А то, блядь, зассали весь подъезд и платить не хотят!
Вырванный отвратительным визитёром из мира мечты, Аркадий резко и с наслаждением озлобился. Он схватил горбуна за горло и мощным рывком забросил в квартиру. Помогли навыки грузчика: не зря же на базаре столько лет промудохался, бросая мешки с картошкой!
Затрепетавшей сердечной мышцей, воспрянувшей печёнкой ощутил Шебуршёнов любезную всякому человеку сладость расправы над врагом. Горбатый Плючишнян давно отравлял Шебуршёнову жизнь своим смрадным дыханием, своим невозможно петушиным голосом, подлыми сплетнями своими и паскудным шпионством. И вот теперь Плючишнян отдан ему на суд и растерзание. Сверкнула молния в беспросветной ночи, и гнев вечной зимы взметнулся ледяными кулаками. Спета твоя сраная песенка, ёбаный горбун!
Пока старший подъезда, кинутый на пол, пытался, свински матюгаясь, встать на ноги, Аркадий закрыл дверь.
- Ты что, уёбок, творишь?! Совсем сбрендил, ебантей?! Зачем дверь закрыл?! Выпусти меня! Помогите! Убивают!
Горбун поднялся было на ноги, но Шебуршёнов с силой толкнул его локтем в грудь. Чтобы не вопил, чтобы не вонял тут, сучье вымя...
По-обезъяньи взмахнув кривыми, фиолетовыми от пакостных наколок руками, Плючишнян вновь полетел на пол. Блёкло-розовенькие, протёртые до известковых дыр самоварные астры на обоях да затянутые пылью щели ободранного пола - вот и все свидетели этого дела.
В коридоре на полу зачем-то стоял у Аркадия прислонённый к стенке молоток. Старый, тронутый ржавчиной молоток, которым Шебуршёнов иногда забивал гвозди и колол грецкие орехи. Отполированная годами и грязью рукоять привычно легла в ладонь. Плючишнян завизжал, увидев, как змеиная головка молотка несётся на него из-за шебуршёновского плеча. Она целила точно в лицо.
От удара лопнул левый глаз. Лопнул - и потёк по толстой щеке. Ангелы мести распалили Шебуршёнова злыми скрипками и барабанами! Сдохни, Плючишнян! Сам ведь напросился! Сам, сам, сам! Сам захотел себе такого конца! Сам избрал судьбу! Сам нашёл палача! Получай теперь! Ударами яростными, неотвратимыми заглушить ненужный, сопливый предсмертный визг! Быстро и свирепо разворотить переносицу, пробить лоб, проломить височную кость!
Лют и бесстрашен сделался в убиении Аркадий. Непривычно холоден и трезв стал его разум, рука обрела крепость железа, твёрдость орудия всесокрушающего.
Широко расставив тонкие ноги, стоял он над телом врага. Плешивая голова Плючишняна превратилась в неопрятный, раздербаненный кочан. Сок этого кочана растёкся по полу ярко пахнущим, рельефным пятном. Аркадию вспомнился прочитанный некогда рассказ про убийцу, изобличённого благодаря тому, что в его жилище догадались налить на пол воды. Воду лили до тех пор, пока она не заполнила доверху щели в полу и не вымыла наружу остатки крови жертв. "Жалко, что у меня полы не покрыты линолеумом", - думал Аркадий, глядя, как кровавые пузыри вытекают из плючишнянских мозгов.
Внезапно некая идея - острая, подобная возбуждающему наркотическому разряду - кольнула сердце. Отставив молоток, Аркадий юрким, стремительным зверем метнулся в комнату. Вырвал из-под подушки клинок и вознёс над головой, любуясь и ликуя и завороженно почувствовал, как ток чудесной силы потёк по руке, притянутый из запредельного мрака магической сталью. Надо скорее напоить это нежное, хищно изогнутое лезвие, выкупать в крови... Скорее, пока не остыл труп подъездного притеснителя и не сбежали из него последние микробы жизни!
Чёрным нетопырём-падальщиком вился Аркадий над трупом горбуна, примеряясь, прицеливаясь... И вот он вонзил кинжал в остывающее скользкое мясо, прямо во впадину солнечного сплетения - и почувствовал, как завибрировала в ладони рукоять. Клинок ожил! Резная свастика засияла тяжёлым рубиновым светом, закрутилась в золотом колесе, издавая мелодичный звон. Из центра её потекли мягкие кроваво-красные лучи. Подставив под них лицо, Аркадий почувствовал тревожное бархатное тепло. "Как после ядерной войны", - подумал он и радостно рассмеялся. Привиделись Аркадию многогранные башни и изумрудные купола, залитые сочащимся с небес пурпурным огнём. Красочными бликами замерцал вокруг Шебуршёнова окровавленный воздух. Неразбавленная чистая энергия космической одержимости запросто, будто к себе домой, вошла в его существование. Словно внезапно появилось у Шебуршёнова новое, непостижимое обычными зеркалами, лицо. "Я теперь Бог, - помыслил Аркадий, неторопясь почёсывая потные яйца, - великий Бог каннибалов".
* * *
Слегка подтухшее (для пикантности) мясо подъездного смотрителя Аркадий законсервировал с солью в трёхлитровых банках, изрядно добавив белых клычков чесноку, чёрных дробинок перцу и ломких лавровых листочков. Отходы (кости, требуху и т. д.) сложил в ванну - можно будет по ночам кормить собак на пустыре. Поделить ненавистного горбуна с бродячими псами представлялось Шебуршёнову высшим актом поэзии и благородства. "Пушкин оценил бы. Пушкин сам был чёрный африканский людоед. Зря что ли царь его убить приказал? Боялся, что сожрёт, на хрен, пол-России, налоги некому платить будет". От таких мыслей ещё пуще, ещё требовательней становился аппетит, и без того распалённый сладким запахом жарившейся плючишнянской печени.
Триста рублей, найденные в карманах побеждённого изверга, Аркадий употребил на закупку портвейна. В новом статусе Бога, решил он, полагается ни в чём себе не отказывать. "А портвейн тем более необходим Богу - для крепости духа и смертельного бесстрашия к ордам жестоковыйных извергов, оккупировавших планету", - горячо объяснял себе Шебуршёнов, волоча домой набитый бутылками портфель. На каждом облёванном углу валялись бомжи вперемешку с дохлыми кошками, а возле каждой яркой вывески стояли угрюмые столбы в серой форме, увешанные оружием - Аркадию не было дела ни до тех, ни до других. Он слушал бессмысленную мелодию музыкальной шкатулки, спрятанной где-то среди задымленного отравленного неба. Шкатулка принадлежала Великому Архитектору Вселенной, но некоторые Боги, если хотели, могли её слушать. Вот Шебуршёнов и слушал, наслаждаясь. Хотя никакой особой пользы ему в том не было.
* * *
С блудной девицей Алёной Хулядовой Шебуршёнов познакомился возле бывшего "Гастронома Љ 51", переименованного несколько лет назад в "супермаркет "Корона-Гранд"". Алёна была слегка полной от алкоголя девушкой лет четырнадцати-шестнадцати. Густой слой сине-чёрной косметики придавал её лицу таинственное трупное выражение. Местным мужчинам это нравилось, поскольку почти все они были тайными некрофилами. Женатые охотно угощали Алёну водкой, шоколадками и сигаретами в своих гаражах. С неженатыми Алёна дел старалась не иметь - они представлялись ей глупыми и скучными маньяками. Разве что когда очень уж хотелось выпить - тогда она готова была посочувствовать и неженатому. Неженатым Хулядова сочувствовала, как правило, на пустыре за помойкой - в обросшей колючими кустами уютной канаве, на куче старых автопокрышек. Напившись допьяна, Алёна любила бродить
голой по пустырю и пугать непонятными криками крыс и ворон. Обитающие на помойке бомжи несколько раз пытались изловить пьяную Алёну для коллективного изнасилования, но она всегда убегала, уносилась с безумным смехом, ловко перескакивая через кучи мусора и заболоченные ямы. "Вот малолетка ебаная!" - обижались ей вдогонку бомжи и принимались с горя бить друг другу морды. В общем, непростая была девица, с претензией на сверхчеловечность.
Нынче, впрочем, стоял конец ноября. Мёртвый городской воздух ломил холодом слабые человеческие кости. Жидкий, грязный снег завалил помойку, превратил её в ледяное болото. Бомжи жгли на полупрозрачной ледяной корке робкие чёрные костры.
Алёна оставила привычку бегать голышом, но остальных своих привычек не оставила. Наоборт даже - укоренилась в них до какого-то зловещего абсолюта.
Всё утро Алёна уныло слонялась возле мраморного магазинного крыльца. Её сапожки спотыкались об замёрзшую грязь, выбивали из земли хромой траурный ритм. В эти суровые отмороженные часы никто не нуждался в алёнином сочувствии. Ни одной живой твари не было вокруг. Даже вечные обосранные голуби и похожие на комочки грязи воробышки спрятались куда-то.
Из клочьев тумана перед Алёной выполз Аркадий. Карманы его пальто заманчиво вздувались знакомыми бутылочными очертаниями. Алёна возликовала.
На пустырь за помойку они не пошли - грязный уличный воздух был чересчур холоден для забав. А разводить костёр из старых картонных ящиков Алёне не хотелось - вдруг Аркадий окажется маньяком и решит поджарить ей пятки? Гореть на костре из картонных коробок Хулядова не желала. И вообще...
- Сейчас хорошо бы в гараж, - веско сказала Алёна.
Гаража у Аркадия не было. Поэтому он повёл Алёну к себе в квартиру. По дороге Хулядова всё переживала, волновалась: не мало ли Аркадий купил бутылок? Вообще-то она не отказалась бы и от косячка, но травы у Шебуршёнова не было. Кроме спиртного, он возбудителей нервной системы не признавал.
Они брели вдвоём через бело-чёрный пустырь, и никого, кроме воющего, голодного ветра рядом не было. Аркадий сжимал в карманах ещё хранящие магазинное тепло бутылки, а представлялось ему, что это рукоять заветного клинка и вырванное из молодой груди крепкое горячее сердце. Оно ещё слабо трепещет, не успев забыть ток телесной жизни. От этой грёзы томилась шебуршёновская душа, кружилась голова поэта, и хищная гнилая слюна капала с губы. Не терпелось попасть домой.
Он схватил Алёну за кожаный рукав и ускорил шаг. Алёна глупо хихикала и несла весёленькую чушь. Ей сделалось хорошо и весело от мысли о предстоящей попойке. Подведённые глаза, ранее блёклые, светились, как фары.
* * *
Тухлый подъезд равнодушно проглотил две тёмные фигурки. Угрюмая пятиэтажка на городской окраине спала, переваривая сладость всего когда-либо свершённого в её недрах насилия.
Лампочки в подъезде не горели. Поднимались по ступенькам спотыкаясь, цепляясь за изломанные перила. Забитые досками и картоном подъездные окна позволяли увидеть в своих прорехах лишь кусочки уличной серости. Аркадий подталкивал Алёну в спину, приговаривая: "Быстрей, давай быстрей". Алёна ныла в ответ: "Не видно ж ни хуя...".
В пятнистом полумраке Алёнина спина, обтянутая чёрной кожей, змеино поблёскивала. Хихикающей гадюкой ползла Хулядова вверх по ступенькам - сквозь густую пыль, сквозь вонь бессчисленных сигарет и мочевых пузырей. Великий Бог каннибалов развесисто шагал следом, стеклянными глазами читая огненные письмена на стенах. Спрятанный в квартире клинок ждал его. Горящая сталь свирепо рассекала любой мрак, указывала Аркадию на цели и на средства. Невозможно сбиться с пути и сделать что-нибудь неправильное, имея такой указатель.
В древнем английском замке слабенько лязгнул ключ. Затхлостью и убожеством, плавлеными сырками и нестиранными носками дохнула шебуршёновская квартитра. Но блудная девица бесстрашно шагнула внутрь - суровые запахи чужого жилья были ей привычны.
Торопливо шмыгнув следом, Аркадий быстро запер дверь, вытащил из карманов бутылки и вручил их Алёне.
- Иди на кухню. Закуска там, в авоське за окном... Колбасу там возьми. Стаканы в буфете. А я щас.
Радостно прижимая к груди бутылки и нарочито виляя задом, Алёна поплыла на кухню.
Шебуршёнов скинул пальто прямо на пол и прошёл в комнату. Сжигаемый великим каннибальским возбуждением, извлёк он из тайника, устроенного за батареей, своё сокровище. Кинжал ожил и засветился, лишь только Аркаша дрожащими руками выпростал его из куска старого зелёного плюша. Резная свастика полыхнула рубиновым огнём, заплясали на лезвии пламенные руны. И привиделись Аркадию два изумрудных черепа: один плакал, другой смеялся. И чёрно-сиреневая радуга траурной лентой соединила черепа. Шебуршёнову тоже захотелось плакать и смеяться, но он себя пересилил. Трепетно поцеловав холодную сталь, заткнул он кинжал за ремень и прикрыл сверху свитером. Острое лезвие, направленное неосторожной рукой, прорезало под брюками треники и трусы и пребольно резануло пах. "Этак и без хуя остаться можно", - самодовольно улыбнулся Аркадий, чувствуя, как тепло побежала по бедру струйка крови.
* * *
Алёна звякнула бутылками и огляделась. С бледненьких жирных стен кухни на неё уныло таращились едва живые от недоедания пауки. Зелёно-ржавая раковина глухо дребезжала под воздействием струйки воды из разболтанного крана. Куцые грязные шторки на ободранном окне, покосившаяся плита с плотным слоем чёрного жира; рассохшийся буфет, кое-где скреплённый цветной проволокой... На стене над столом - яркий календарь с Жириновским. Всё это было хорошо знакомо Хулядовой, всё это она видела в сотнях квартир, включая свою собственную. Разве что Жириновского там заменяли китайские котята.
Но что-то Хулядову насторожило. Пару минут она пыталась понять, чту... И вдруг до неё дошло. Запах... К привычному жилищному запаху, показавшемуся поначалу нормальным, примешивался какой-то смрадный оттенок. Проведя почти всю свою короткую жизнь на помойном пустыре, Алёна знала, что так воняет падаль, дохлятина. Задушенные псы, к примеру.
- Эй, у тебя, кажется, собака сдохла! - звонко проорала Хулядова. В ответ из комнаты послышалось что-то типа "у-гу-гу-бу-бу-га".
Источник мерзкого запаха находился, видимо, в санузле. Любопытная Хулядова щёлкнула выключателем и, дёрнув растресканную пожелтевшую дверь, весело шагнула в тесное помещение. Никакой дохлой собаки она там почему-то не увидела. Зато явилась ей в ванне куча какой-то густой, непередаваемой чёрно-жёлто-бурой мерзости, из которой, как из болота, выглядывала бесформенная синяя голова.
От страха Хулядова обмочилась. Она даже забыла, как нужно визжать, и стояла соляной лотовой женой, вытаращив глаза и раззявив рот. Умирал под низким потолком свет, окружённый душными тенями. Голова в ванне, казалось, шевелилась и гримасничала. Мутный белок сохранившегося глаза, слипшиеся редкие волосы возле ушей, съехавший на щеку изуродованный нос, распахнутый в вечном крике беззубый рот - всё это будто обрело независимую друг от друга жизнь. Гнилая лиловая тьма сочилась тоской и ненавистью.
Сзади неслышно подобрался Аркадий.
- Чёрный каннибал Пушкин поступил бы точно так же...
Его слова вывели блудную деву из ступора.
- В-я-я-ааааа!...
Этот грянувший было визг Шебуршёнов моментально нейтрализовал. Левой рукой он впился Хулядовой в горло, а правой схватил за волосы. Согнув Алёну пополам, поэт долбанул ей коленом точнёхонько в висок. Алёна обмякла и повисла на руке, точно спущенный надувной матрас.
Перетащив бесчувственное тело на кухню, Шебуршёнов первым делом добавил по алёниной голове сковородкой. Затем хлебнул портвейну и принялся за главное.
Вырезать сердце без надлежащего опыта оказалось занятием не из простых. Мешали рёбра. Грудь, похожую на редьку без хвостика, Аркадий отрезал сразу. При этом, правда, пришлось дополнительно пырнуть Хулядову в горло - от боли она начала было приходить в себя.
Кинжал в руке вибрировал, звенел причудливой песней, втягивал полированным лезвием алёнину кровь. Свастика на рукояти крутилась так быстро, что превратилась в миниатюрное солнце. Багровые лучи ослепляли Шебуршёнова, нестерпимо били в глаза, прожигали мозг. Свирепый жар волнами выходил из рукоятки, наполняя естество божественной силой и величием. В конце концов, отложив клинок, поэт разодрал истерзанную грудную клетку голыми руками. С волчьим хохотом выдрал долгожданное сердце, водрузил его на табурет и пригвоздил клинком. Кинжал торжественно полыхнул белёсой синевой. Эта вспышка оставила от алёниного сердца лишь кучку пепла. В форточку тут же влетел ветер, подхватил с табуретки пепел и швырнул Аркадию в лицо.
Труп Хулядовой корчился и кривлялся, издавая мерзкие, как зубовный скрежет, звуки. Мелко колотясь затылком об пол, окровавленное тело съеживалось, сжималось, уменьшалось... За несколько минут бывшая Алёна обрела размеры очень небольшой детской куклы.
Перестав дёргаться и скрежетать, мёртвая Хулядова опять сделалась неподвижной. Крохотный кукольный рот застыл, оскалив серые зубы. Крохотные глазки замерли в неподобающем прищуре.
Шебуршёнов принёс из кладовки старую обувную коробку, наполненную гвоздями, моточками изоленты и обрывками наждачной бумаги. Всё это хозяйство он вытряхнул из коробки в большую эмалированную кастрюлю - этой кастрюлей Аркаша всё равно никогда не пользовался.
Потом коробка была аккуратно застелена дырявым носовым платком (другого не было) и ватой. В это подобие гроба Аркадий уложил свой диковинный фетиш - карликовую мумию блудной девицы. Закрыв и запечатав коробку изолентой, Шебуршёнов спрятал её на антресолях, в древнем бабкином чемодане.
Волшебный клинок всё ещё торчал из табурета и потихоньку остывал, насытившись. Погасла осьминожья свастика, заснувшими углями потухли рунные знаки. Но невидимые астральные глаза пристально следили за Шебуршёновым, за малейшим движением Шебуршёнова, за мельчайшей мыслью Шебуршёнова, за ничтожнейшим колебанием его каннибальского духа. И невидимые уста нашёптывали волю тайных, неведомых человеку миров.
* * *
По ночам Аркадий начал выходить на балкон и тихонечко выть. Особенным, снежным воем, которым смерть призывает ветры и вьюги. Вихри и бураны, откликаясь на зов, летели из мёртвых зимних степей, обступивших Быдлогорск. Хаос обрушивался на спящий город, на застывшие чёрные улицы. Крутило и швыряло одиноких ночных прохожих; жёсткий колючий снег резал и душил живое. Но мало было живого по ночам - чёрные дома растворялись в темноте и исчезали. Исчезали вместе с теми, кто спал в них. Редкие светящиеся окошки, тусклые уличные фонари, фары поздних машин да мерцающая ядовитая реклама - вот всё, что город мог противопоставить тьме. Город, город, где прячется твоё мрачное дневное золото?
Выл и хихикал Аркаша на захламлённом балконе, глумливо тряс кулаками, бесстрашно плевал в звёзды. А когда надоедало, шёл на кухню пить портвейн - и пил оный до утра.
* * *
Непонятное пришло к Шебуршёнову. Вроде бы всё шло удачно, хорошо. Он был Богом каннибалов и наслаждался силой и властью. Пил чистую энергию жизни, со стихиями был накоротке... Новая, запредельная поэзия пришла к Аркадию из надзвёздных пространств - убийственная поэзия самого высокого накала, самого свирепого пламени. Вылить её на бумагу было невозможно - жалкие человеческие слова и образы не в силах были передать переживания титанического безумия: надвселенная не желает разговаривать с людьми иначе как на языке боли и агонии.
Тягостно было Аркадию. Хоть и открывались ему все просторы, но понимание приходило не отовсюду. Не знал Шебуршёнов, что делать дальше, что ещё предпринять для поддержания статуса Бога. Волшебный клинок требовал кровавых подношений, рунное лезвие жаждало новых купаний в тепле человеческих потрохов. Но Аркаша чувствовал теперь потребность в какой-то иной магии, более широкой.
"Свобода не делится мудростью с дураками. Знания даются хитроумным", - понял Аркадий и решил действовать.
* * *
- К-а-р-р-р!!!
Полина оторвалась от бутылки с пивом, развернулась и недовольно задрала голову. Наглая жирная ворона устроилась прямо над её головой на ветви уродливого тополя. Тополь высился у подъезда над скамейкой. Чёрный вороний глаз нахально пялился то на Полину, то на её трёхлетнего сына Сашу. Саша, вооружённый игрушечным джипом, злобно возился в грязи и издавал отвратительные звуки.
Полина раздражённо отвернулась от крикливой птицы. Медно-красной полининой голове и без вороньего карканья было паршиво. Навязчивые воспоминания о вчерашних пьяных выходках, о беспутном позёрстве мешали достойно расслабиться. А расслабиться очень хотелось...
Жадно присосавшись к тёмному горлышку, Полина вновь принялась заглатывать пивную желчь.
- К-а-р-р! К-а-р-р-р-а-чун!!!
- Пошла вон, тварь!
Вскочив со скамейки, Полина швырнула пустой бутылкой в ворону. Туго переплетённые ветви старого дерева нагло отпружинили. Стеклянный снаряд. отскочил назад и впечатался донышком в немудрый полинин лоб. Хоть удар был и не особенно сильный, свет в похмельных глазах померк. Ноги у Полины подкосились, и она рухнула в грязь, где возилось её несмышлёное дитя.
Зловеще захохотала, прыгая по веткам, преступная ворона. Маленький Саша на растянувшуюся рядом мать не обратил никакого внимания. Он продолжал самозабвенно пердеть и рычать, озвучивая гонки по грязи.
Никого поблизости не было. Холодное квартальное эхо доносило далёкие вопли детей, играющих в Чечню. Судя по радости в этих воплях, дети вешали исламского шпиона. Из окон лилось загробное бормотание телеящиков.
Кто-то выкинул в форточку большой пакет с мусором. Часть мусора живописно разлетелась вокруг Полины. Саше стало интересно. Он оставил свой джип в грязи и проковылял к пакету. Увы. Единственным стуящим предметом в мешке оказалась жестянка из-под килек в томате. Саша крутил в руках сию интересную штуковину и и больше ничего не замечал.
Из-за мусорных контейнеров неподалёку выполз Шебуршёнов. В руке он сжимал молоток. Приседая и пригибаясь, Аркадий юрко подбежал к Саше.
Стремительный взмах, глухой удар - вязаная шапочка на трёхлетней головёнке моментально расцвела тёмно-красным пятном. Брякнулась на асфальт не пригодившаяся банка из-под томатных килек...
Подхватив бездыханное тельце, Бог каннибалов вприпрыжку засеменил к подъезду. Воля иных миров хранила поэта или ему просто чудесно везло, но никто не встретился Шебуршёнову ни на улице, ни в подъезде. С дитём под мышкой Аркаша благополучно достиг своего жилища.
Когда Полина очухалась, то долго не могла ничего сообразить. Потирая лоб, молодая самка озиралась по сторонам. Тут она вспомнила, что при ней вроде бы находился ребёнок. Но куда он подевался?
- С-а-а-шка! С-а-ашка, ты где-е-е?!!! Да где ж ты, бля?!
Но не откликался маленький Сашка. Не появлялся утешить материнское сердце. Всё, что осталось от него, - это поломанный игрушечный джип китайского производства.
* * *
Старый железный будильник на подоконнике хрипло отмерял ненужное время. Шебуршёнов просчитал всё заранее: с наступлением темноты ритуал будет завершён. Со стулом в руках перешагнул Аркадий через неподвижного ребёнка - тот лежал на полу непонятной розовой кучкой. Включив свет в коридоре, Шебуршёнов полез на антресоли. Ветхий стул под ногами дрожал и скрипел.
В залежах хламья мелькали матовые глаза домовых и сухоньких квартирных кикимор. Антресольные боги зловонным шёпотом читали обрывки допотопных газет и забытые советские учебники. Когда Аркаша достал из бабкиного чемодана ту самую коробку, непрочный стул под ним крикнул и развалился. Не выпуская коробки из рук, Шебуршёнов, полетел на пол. Боль дьявольским разрядом шарахнула в копчик, разбежалась по онемевшему телу. В аркашиных мозгах полыхнуло воспоминание о пьяном отцовском ремне, о тяжёлой солдатской пряжке - отец всегда старался бить по копчику. Хромая и рассыпая отборный мат, Аркадий отнёс коробку на кухню и там содрал вилкой синюю изоленту.
Осматривая кукольную алёну, Шебуршёнов нашёл, что пребывание на антресолях ей не особенно повредило. Кукольная алёна довольно скалила крысиные зубы. Ватная подстилка под ней пропиталась чем-то чёрным. Алёна стала как будто ещё меньше - сморщилась, усохла... Светлые волосёнки торчали гнилостными червеобразными отростками. Но сощуренные глазёнки сделались ярче: словно два зелёно-красных камушка в чёрно-жёлтой мёртвой оправе.
Аркадий аккуратно установил кукольный трупик на столе, между сахарницей и тарелкой с присохшими остатками макарон. На всякий случай обмотал алёну старой собачьей цепью, извлечённой из буфета. Затем поэт приволок на кухню Сашу.
Мальчик был ещё тёплый, хоть и не подавал признаков жизни. Красные струйки с трудом пробивались из закупоренных соплями ноздрей, змеились вокруг слюнявого рта - будто азиатские усы, крашенные хной.
Шебуршёнову не понравилась сашина неподвижность. Вытряхнув пацана из уродского розового комбинезона, поэт слегка попинал его ногами. Не открывая глаз, пацан что-то проблякал. На детских губах вздулись огромные блестящие пузыри. Шебуршёнова затошнило. Надо было быстрее кончать со всем этим малоаппетитным делом.
Аркадий никогда не любил детей. Дети - воплощение вселенской мерзости, маленькие бессмысленные сосуды с нечистотами. Со временем смысла в них становится не больше, а грязи и паскудства существенно прибавляется. Этот низкий залог победы материи над духом Шебуршёнову был ненавистен. Аркадий никогда не подходил к детям и уж тем более никогда до них не дотрагивался - словно боялся неизлечимой заразы. Но сейчас был особенный случай.
Пнув ещё раз слабо бормочущее тельце, Аркаша пошёл в комнату за волшебным кинжалом. Клинок на сей раз был холоден и безжизнен. Из молчащей свастики не струилась космическая энергия. Рунические знаки хранили покой, словно их древнюю геометрию оставила запредельная мощь. Дух сакрального мира, обычно такой кровожадный и страстный, был равнодушен к детской крови. Но сашина кровь и не предназначалась для божественного клинка: менее требовательный дух жаждал угощения.
Небо за окнами налилось опасной предвечерней серостью. Грязные кухонные занавесочки отразили блики невидимого заката. Где-то за буфетом завозились, захихикали неопрятные кухонные эльфы.
Шебуршёнов полоснул клинком горло Саши - тот лишь слабенько трепыхнулся, и всё. Даже, к великому облегчению поэта, не обгадился. Затем Аркадий чайной ложкой зачерпнул из раны жиденькой крови, склонился над прикованной алёной и аккуратно влил эту ложечку в её крысиный ротик. Затем ещё одну, и ещё, и ещё...
- Ложечку за папу, ложечку за маму, ложечку за господа бога... - бормотал Шебуршёнов.
Взгляд его, тупой и сосредоточенный, не отрывался от алёниного сморщенного личика. На Сашу поэт старался не смотреть. Убитый ребёнок напоминал раздавленного хомяка. Давно, в детсадовском детстве, Шебуршёнов любил давить хомяков тяжёлым игрушечным танком "Т-34". За это воспитатели всегда лишали его полдника и испуганно-возмущённо ябедничали родителям. Память о хомяках, равно как и об отцовском ремне, Аркадию была неприятна.
После девятой кровавой ложки алёнины глаза задвигались. Туда-сюда, вверх-вниз... Заклацали в адской чечётке оскаленные зубы. Душное пространство убогой кухни наполнилось замогильной мощью и подземной тьмой.
- Говори: чего ты хочешь?
Голос, гулкий и скрежещущий, раскатился в ушах похоронным набатом. Фетиш вещал высушенным нутром, не переставая клацать зубами и вращать глазками. Шебуршёнов оробел - до того нечеловеческими интонациями громыхнула простая фраза. Словно прогудели невыносимые костяные флейты. Но отступать было поздно. Думая о своём статусе Бога, Аркадий приободрился.
- Что мне делать дальше? - сурово прохрипел он, потирая щетинистый подбородок.
- Наклонись ко мне пониже - я скажу тебе...
Глаза алёны широко раскрылись и налились жемчужной белизной. Стянутое паутинистое личико разгладилось во вполне пристойную кукольную физионимию. Аркадий доверчиво приблизил лицо к миниатюрной рожице...
Алёна внезапно метнула себя вперёд, словно подброшенная невидимой пружиной. Крохотные зубы вонзились Аркадию в нос, откусив самый кончик.
Шебуршёнов зло отшатнулся и поскорей заткнул рану рукавом рубахи. Больно не было - было досадно. Кровь текла обильно, словно сок из раздавленного помидора, словно мазут из пробитой цистерны. Алёна гадко хохотала, и звоном ржавой собачьей цепи сотрясалось её кукольное тело.
Стиснув изувеченный нос левой рукой, правой Аркадий схватил клинок. Ударил алёну раз, другой, третий... Хохот делался всё громче, всё страшнее и раскатистее звенела цепь.
С жестоким азартом резал Шебуршёнов алёнины конечности - одну за другой. Тварь хохотала и завывала, изгибалась гусеницей под ярким лезвием. Чёрная, вонючая нефтеобразная жижа медленно растекалась по кухонному столу.
- Что мне делать?!! Что делать мне?!! - вопил Аркадий в унисон мучительному хохоту.
Куски рук и ног фетиша частью обвисли в ржавой цепи, частью раскатились среди запоганенной посуды.
И когда Аркадий надавил лезвием в сухую алёнину шею, фетиш горько заверещал:
- Убей Покукаева! Остальных убей! Всех! Всех! Все-ех!!!
Ядовито-жёлтый дымок зазмеился из вопящего алёниного ротика. Полуотрезанная голова рассыпалась зелёными искрами, тёмная кожа взорвалась игольчатым фейерверком. Искры ужалили Шебуршёнову руки и лицо. Мёртвая энергия отпечаталась на дряблой эпидерме кровяными звёздочками.
Фетиш больше не кричал и не дёргался. Он лежал на столе простым куском непотребной гадости. Искромсанная на части, с развороченной дымящейся головой, алёна сделалась всего лишь бессильным доказательством инобытия. На любой разъезжей выставке консервированных мутантов и заспиртованных уродов хватает подобного добра.
Но Аркадий не жалел о потере. Теперь он знал, что именно надлежало предпринять. И странным казалось только то, что сам он до этого прежде не додумался.
Ветер тихо звенел уличными проводами. Орали вороны - пророчили городу беды и болезни. Через стенку было слышно, как в соседней квартире пьяно плачет беспомощный инвалид Хрящеев; где-то внизу ругали и били стонущую женщину - привычные, простые звуки отходящего ко сну пятиэтажного мира.
Довольный собой и вселенной, Шебуршёнов сгрёб в помойное ведро останки фетиша и уселся пить портвейн. Раскрашенные кровью кухонные стены стерегли исступлённый покой.
* * *
Почёсывая опухшую морду, Тиша Покукаев важно семенил по проспекту Карла Маркса. Не прельщали Тишу таинственные, по-вечернему мерцающие вывески игорных залов. Не влекли сигнальные огни рюмочных, распивочных, чебуречных и опохмелочных.
В кармане Тиши лежала рукопись его нового романа "Сексуальная жизнь постсоветской деревни". Роман был - по мнению Покукаева - очень сильный, самобытный, с яркими картинами лёгких пасторальных нравов. Надлежашим образом патриотичный и духовный, в меру эротичный. И этим вечером данный роман должен был шокировать (в хорошем смысле слова) тишиных собратьев по "Кривой железяке".
Жизнь на вечерних улицах Быдлогорска злобно тлела. Менты играли в пятирублёвые уличные автоматы, визгливо ссорясь и хватаясь то и дело за дубинки. Дубинками менты пытались выбить из жадных аппаратов хоть немного денег. Охранники при автоматах били ментов. Менты плакали. В подворотнях укуренные гопники избивали одиноких прохожих. Если у прохожих не было денег, их убивали. Если были - всё равно убивали. В палисадниках выли и давились блевотиной алкаши. В бриллиантовом свете дорогих магазинов клянчили милостыню беспризорники и пенсионеры. Ряды проституток застыли ледяной цепью вдоль смрадного марксова проспекта. Прозекторское уличное освещение превратило "марксисток" в настоящих некросамок с синими губами и стеклом вместо глаз.
Из рюмочных и чебуречных неслось радио-шансон вперемешку с группой любэ. Дурацким словам дешёвых песенок надрывно вторили пьяные глотки.
Медленными червями ползли набитые нищетой и убожеством трамваи. Нескончаемый поток автомобилей, этой апокалиптической саранчи, пожирал пространства городских улиц, почти не оставив места людям.
Тиша Покукаев шёл и радовался. Тщательно обходя стороной пьяных ментов и тёмные подворотни, он достиг цели.
Литобъединение "Кривая железяка" размещалось в бывшем здании детского сада, переделанном под редакцию "общегородской супергазеты "Быдлогорская ртуть". Ртутный редактор был человек продвинутый и начитанный. Он поощрял увлечение земляков здоровым литературным творчеством. А посему каждый понедельник после шести вечера "Кривая железяка" могла безнаказанно проводить в редакции свои заседания и конференции. После одиннадцати жирные редакционные охранники выкидывали назаседавшихся литераторов на улицу.
К чести этих самых литераторов стоит сказать, что пустые бутылки после заседаний они всегда уносили с собой. Правда, случалось, что все эти Плюнькины и Овсюковы жестоко дрались, выясняя, чья нынче очередь нести "чебурашек" в приём стеклотары. И тогда редакционные окрестности оглашались свирепым воем и животными криками, которых пугались даже бродячие коты.
Электронное табло над входом в редакцию кроваво высвечивало "19:32". Покукаев гордо провёл рукой по плешивой голове и, неся рукопись, словно моисеевы скрижали, торжественно вступил в холл.
Два бурдюкообразных охранника дрыхли перед телевизором. При тишином появлении они даже не пошевелились. Из-за двери в конце длинного коридора раздавались блеющие голоса. Под пивное булькание и стаканный перезвон кто-то, икая, читал стихи про несчастную любовь.
Тиша Покукаев торжественно прошествовал к заветной двери. Там и находился конференц-зал, где проводила свои радостные литпонедельники "Кривая железяка".
Грязные люди в причудливых обносках с независимым и гордым видом дымили дешёвым куревом. Длинный стол в середине залы оккупировал внушительный отряд пивных и водочных бутылок. Несколько грязных людей наперебой читали вслух.
Покукаев вызывающе-презрительно швырнул приготовленную рукопись на стол. Возвышенно-красиво звякнула бутылка. "О русь моя, взмахни крылами..." - само собой завертелось в покукаевской голове.
Через двадцать минут Тиша уже забыл намертво и о своём романе, и о самом себе. В мозгу буянил алкоголь, чудные и страшные картинки плясали перед окосевшими глазами. Жарко и душно было в конференц-зале "Быдлогорской ртути", и спиртосодержащий пот обильно струился по немытым литераторским телам. Едкая табачная и перегарно-селёдочная вонь встала в конференц-зале тяжёлым столбом.
* * *
В одиннадцатом часу вечера пошёл снег. Тяжёлой плотной завесой висели белые хлопья над землёй, и наглый электрический свет словно бы умирал, растворяясь в космическом сиянии этого пока ещё живого и чистого снега. И хотя красное промышленное зарево над былогорским юго-востоком чётко высвечивало контуры многоэтажек, с севера пришла белая тьма. Бездна и Пустота, Сцилла и Харибда сдавили город адскими клещами.
Объятый снегом и тьмой, крался Шебуршёнов по застылым кварталам. Снежные призраки появлялись и исчезали вокруг него. Почти в каждой снежинке бились и плакали души всех растоптанных городом людей - просили поминовения и тёплого свечного огня. Но вместо земного приюта встречал эти забытые души унылый, обескровленный ядовитым холодом мир. Не ведал Быдлогорск сочувствия к своим жертвам - ни к живым, ни к мёртвым.
Шебуршёнов тоже никому не сочувствал. Рука в кармане горела невиданной силой. Ликующий гнев и радость возмездия жгли пальцы, впивавшиеся в изогнутую рукоять. Клинок хохотал и пульсировал голодной энергией. Смерть весело стучала в виски хищными молоточками. Материя распадалась и исчезала, время и пространство сворачивались в узенькие хрупкие рулоны. Миры крошились и гибли. Их прощальные песни звонко лопались, не дозвучав. Столпы грубой, вещественной вселенной становились еле заметными, исчезающими во мраке тонкими линиями. И сквозь весь этот хаос брёл одинокий Бог каннибалов. Брёл, одетый в снежные одеяния, навстречу вечно убегающему кровавому началу.
* * *
Без пятнадцати одиннадцать редакционные охранники привычно очнулись. Оправив крепкие ремни под широкими животами, они приступили к выпроваживанию "Кривой железяки". Бессмысленные пьяные литераторы баранами толклись в коридоре, а охрана дубинками гнала их к выходу. Последним выкинули на улицу Покукаева.
- О-о-у-ггы-ды-ы-на-я-я-я?!!! - взревел Тиша, падая на чугунную ограду. Деятели провинциального пера уже успели расползтись во тьме. Крики и песни сотрясали морозный воздух, пока Покукаев, вцепившись в ажурный чугун, мучительно соображал, с какой именно стороны они доносятся. Тише не хотелось оставаться одному. Ему было неустойчиво и неуютно. Забылась даже первая строчка стихотворения про русь.
Как-то само собой всё вдруг смолкло - наступило неприятное лунное молчание. Тиша совсем запутался во времени. Сколько он стоит у изгороди? Может, пять минут, а может, уже целый час...
Наконец, Покукаев нашёл в себе силы отлипнуть от ограды. Сил нагнуться за упавшей шапкой в его развинченном существе не нашлось, и эта облезлая хонориковая шапка осталась возле редакционных ворот.
Потом Тиша ни с того ни с сего очутился на территории какой-то стройки, в издевательском заснеженном лабиринте канав, ям, куч мусора и строительных будок... С четырёх сторон мёртвыми громадами высились недостроенные многоэтажки. И ничто, кроме размазанного сонного света Луны, не освещало больше эту чёрную дыру. Ни единого огонька. Ни единой путеводной звезды.
Тиша понял, что погиб. Он горько заплакал, жалобно заматерился... Налетевший ветер презрительно подвыл тишиным причитаниям и тут же умчался прочь.
"Как жаль, что я не ветер... Не могу вот так запросто унестись отсюда", - бредил Покукаев. Его обступил неописуемый надвселенский мрак, и не было во мраке ни покоя, ни уюта... Могильная бездна, где носятся слепые чёрные ветры, и иней безвременья покрывает кости. Шаг в сторону (если сумеешь его сделать) - и сорвёшься в пустоту, в голодную злую беспредельность.
Покукаеву до чумной одури стало жалко себя. Задрав небритое, залитое стылыми слезами лицо к Луне, он завыл во тьму. Жалостным, визгливым паскудным воем - как мелкий бес, которому отдавили его голый крысячий хвост.
- Помогите! Кто-нибудь! Вытащите меня отсюда! Заберите меня домой!
В ответ из непонятных глубин призрачного квартала, откуда-то со стороны ближайшего к Покукаеву долгостроя раздался злорадный хохот. Вокруг покукаевской плеши кривой изгородью встопорщились остатки волос.
Весь светящийся, будто глубоководная медуза, выплыл из темноты Шебуршёнов. По-нездешнему страшен был поэт, и крался он к Покукаеву с кривым басурманским ножиком в мерцающей руке. Недобрым чуждым огнём горели круглые глаза, нечеловеческий хохот вихрился вокруг утлой фигуры.
- Сгинь, сатана! Уйди от меня, нечистое отродье!!!
Упав на колени, Тиша начал быстренько и судорожно креститься. Пальцы левой его руки, толстые и неловкие, нащупывали под одеждой крестик.
- Спасения ищешь? От меня? От Бога скрыться надумал? Ах ты, мясо...
Голос Аркадия, клокочущий и рыкающий, окончательно раздавил Покукаева. Смысл и понимание отступились от него, и беспощадный кровяной гул взорвал мозги.
Сияющее алым лезвие вскрыло тишино горло, будто устрицу. Луна и звёзды вспыхнули на прощание алкогольными бриллиантами, мир содрогнулся и отплыл в неизвестную черноту.
Вновь примчался ветер и радостно закрутил безумную снеговую кисть, рисуя на полотне ночи белые иероглифы. Иероглифы складывались в причудливую повесть о вечной головоломке, о великом разделении. Повесть, прочитать которую глупый Тимофей Покукаев так и не успел.
К утру одинокая кровь превратилась в снег. Белый холмик на заброшенной стройке остался ждать весны.
* * *
Аркадий Шебуршёнов был умиротворён. Тревога и беспокойство более не всплывали бесстыдными утопленниками на поверхность жизни. Они гнили себе тихонечко на самом дне - не смущая аркашиного духа, не путаясь в мыслях. И мысли Аркадия теперь стали твёрдые и прямые. Эрегированные. Так что, Шебуршёнов готов был пронзать и насиловать любую проблему, любую идею.
Впрочем, уничтожение Покукаева, чьё сердце Аркадий высушил в духовке и носил теперь в кармане, каждый день откусывая по кусочку, было лишь первым шагом на пути Великого Открытия. Шёпот иных миров стал громче и настойчивее. От Аркадия требовали сумбурной сверхбожественности. "Мало быть Великим Богом каннибалов. Надо стремиться к тоталитарному абсолюту, к законченности кошмара и к началу хаотической гармонии", - так мыслил Шебуршёнов, закусывая портвейн твёрдым кусочком покукаевского сердца.
Чтобы ублажить Счастливое Лезвие (этим именем стал называть клинок Аркадий), несколько раз в неделю устраивалась охота. Шебуршёнов тихонько заманивал домой знакомых литераторов, грязных уличных девок и беспризорников. Он обещал им деньги, выпивку и наркоту в обмен на интимные услуги. До интимных услуг дело, как правило, не доходило: доверчивые ублюдки сперва познавали неожиданную прелесть удавки, а затем навсегда расставались со своими сердцами. Аркадий и Счастливое Лезвие астрально разжирели, наполнились кровью и плотью. Съеденные сердца бились в сдвоенном крепком естестве молоточками игрушечных кузниц.
Квартира Шебуршёнова каждый день открывала новые выходы в протосмерть. Глаза осязаемых теней вырастали из мрачных пространственных провалов. Тонкие волосатые когти-стилеты тихо разрезали ширмы между вселенскими пустотами. Хищный чувственный ветер сатанинской кристаллизации сквозил в разрезы и наполнял Аркадия - подобно тому, как терпеливое детское дыхание наполняет воздушный шар.
Шагая по улицам, Аркадий замечал, в какой вычурный багрово-коричневый цвет окрашена земная пустота. Сонмы простых кукол, блёклых и бессмысленных недомертвецов бегали по земной пустоте и копошились в грязи, усердно создавая видимость бытия.
"Ишь, твари. Неугомонные какие... Погодите, уж я вас угомоню", - сладко жмурился Аркаша, рисуя себе сцены утихомиривания тварей.
Ни с того ни с сего всплывал в памяти отец-покойничек. Любуясь остротой Счастливого Лезвия, вспоминал Аркадий суровые отцовские заветы.
"Никогда не женись, Аркаша. К бабе не привязывайся ни единым своим концом. Трахай всех сучек подряд, какие подвернутся. Еби, пока не надоедят. А после бросай безо всякого сожаления".
"Собутыльнику никогда и нипочём не верь. Пьяный в бреду живёт, и гнусный бред свой единственной в мире правдой считает. Люди пьют, чтобы приблизиться к божественному дерьму, из которого они выползли".
"Власть, сына, на то людям дана, чтоб не чувствовали они себя уютно и спокойно. Недаром во власть всегда попадают самые мерзкие из человеческих отбросов. Самые подлые, глупые, жадные и трусливые всегда в командирах ходят. А теперь подумай, что есть Бог... А? То-то, сынок..."
Захлёбываясь портвейном, Шебуршёнов самозабвенно гоготал. Папаша давно отчалил из земной псевдореальности, отравившись палёной водкой на Рождество. Но мысли его, пустые и банальные, зачем-то продолжали дремать в голове. Это факт показался Аркадию отчаянно забавным. Ведь отцовской внешности он абсолютно не помнил. Ни единой вещественной детали, связанной с отцом ( не счита, разве что, солдатского ремня), в памяти не сохранилось. Даже имени папашиного Аркадий не знал. Просто не интересовался им никогда: папаша и папаша. Какое тут ещё имя? Ну, отчество-то у Шебуршёнова раньше, в псевдобытии, конечно, было, но он его и тогда запомнить никак не мог. Оно как бы для других было, не для самого Аркадия. А сейчас никакие отчество, имя и фамилия Аркаше и подавно не требовались. В мире, откуда пришло Счастливое Лезвие, человеческие ФИО в контексте всеохватной реальности не звучали. Плоские и грубые, они были там совершенно бесполезны, ибо не несли никакой информации, не открывали выхода в альтернативные сознания.
Единицами затраченного безумия на каждый метр пролитой крови измерялось для Аркадия божественное время. Вечности плыли в первородном мраке одна за другой. Тикали золотые стрелки. Сыпались в бездну смеющиеся черепа. И никакой иной правды не было в неисчислимых эманациях Абсолюта. Но Абсолюту не было до этого никакого дела - он был лишён разума. Сию бесполезную и вздорную игрушку Абсолют оставил самым низшим своим проявлениям.
* * *
Ранним утром брёл Шебуршёнов по закоулистым окраинным трущобам. Далёкий грохот трамвайного железа утробно катился над пустыми грязно-белыми двориками. Поросшие инеем деревья недобро горбились, словно под тяжестью невидимых висельников. Из сумрака подвальных оконец следили за пространством пристальные голодные коты.
Возле круглосуточной пивной к Аркадию прицепился мелкий пьяненький старик в сломанных очках.
- Нет, вот ты ответь мне! Я никак понять не могу: демократия у нас уже расцвела или ещё только расцветает?
- Угу, расцвела уже. Цветёт и пахнет! - значительно осклабился Шебуршёнов.
Но старик не отставал:
- Пахнуть могут только трупы и говно. А демократия должна благоухать. Благосостоянием и благодолларами. Но вот у меня почему-то благодолларов нету. И благосостояние моё хужее крысы... Так есть в стране демократия или нету её?
- В стране есть. А у тебя нету.
Шебуршёнов на всякий случай дал надоедливому старику по вставным зубам и побрёл дальше. За спиной долго ещё слышались рыдания: "Сволочи, кегебе на вас нету..."
А Шебуршёнов неожиданно выбрался в центр. Под огромным плакатом, гласящим: "Виктор Свинских - депутат номер один. Голосуя за Свинских, ты голосуешь за ум, честь и совесть твоего города!", несколько беспризорников насиловали бесчувственную наркоманку. Грязно-красные беспризорничьи письки неуклюже долбились в залитый мёртвой спермой рыжий лобок. Холодные огни светофора отражались в закатившихся глазах обдолбанной девицы.
Во всём вокруг чувствовалась истеричная суета. Город будто начал подозревать о своей ненужности и видимым мельтешением пытался убедить себя, что всё в порядке. Гурманисто улыбаясь, Аркадий посматривал по сторонам. Он придирчиво отбирал среди прохожих очередное сердце.
* * *
Над сиренево-алым заревом нечестивых миров, по ту сторону тьмы, плясал глухой барабанный рокот. Наступил девятый праздник Запретных Лун Тёмной Гипербореи. ЮггерУннТраай готовился принести жертву Запредельному Сверхбогу ЭфбиШаату. ЭфбиШаат был богом бредового космоса невоскресающих дегенератов. Он любил пряно-горькое мясо демонических блудниц, странствующих по мирам в поисках чистой крови.
ЮггерУннТраай чтил ЭфбиШаата. На огромном кристаллическом алтаре, под стремительными глазами Людей Льда и Тумана, извивалась в золотых цепях одна из племени суккубов. Рычание и проклятия неслись над косматой толпой, чередуясь со свирепыми железными стонами.
Некрокарлики-служители, готовя блудницу, старательно, со звёздной тупостью в светлых глазах разрисовывали её бронзовое тело астральными свастиками. Чтобы впечатать свастики в плоть, их тщательно прижигали чёрным пламенем Запретных Лун. Пламя черпали из девяти уродливых планетарных черепов, стоявших вкруг алтаря. Аромат обожжённой плоти мучающейся демоницы должен был пробудить аппетит Сверхбога и напомнить ему о Часе Любви. Его Любви к Людям Льда и Тумана.
Но когда настало время ЮггерУннТрааю вонзить в алмазное сердце суккуба Священный клинок... Оказалось, что Клинка у Верховного шамана не было. Зеркальные глаза суккуба вспыхнули болезненным торжеством. Визгливый хохот жертвенной демоницы поразил слух ЭфбиШаата. Бога обманули!
Мрачный голодный рёв потряс антимиры. От сверхбожественного голоса раскололся кристаллический алтарь, струнами лопнули золотые цепи. Демоница на острых крыльях вспорхнула к колеблющимся антинебесам и, крича от ненависти, обрушилась на Людей Льда и Тумана. Под тоскующую агонию голодного ЭфбиШаата она сорвала немалое количество мохнатых голов, потерявших вдруг всю свою силу. Бойня была быстрой и жестокой: мало кто успел спастись в кровавом вихре. К счастью, ЭфбиШаат смог опомниться от разочарования - кто будет приносить жертвы, если все умрут? И он прогнал рассвирепевшую демоницу в самые глубокие, самые тёмные провалы конца всех миров. Так ЭфбиШаат восстановил порядок.
Выжившие Люди Льда и Тумана отняли у ЮггерУннТраая кровавые шаманские одежды и бросили ему наряд Бледного скитальца. ЮггерУннТраай был послан искать утерянное Священное лезвие.
Пенисто зашипел КригинМраах, любимый летучий змей шамана. Сверкнули нежно-паутинчатые крылья, вспыхнул и пропал огненный след...
Коварные ночные боги устало рассмеялись своей шутке. Самосуществующие всегда и везде, уверенно-равнодушные ко всему, они не любили ЭфбиШаата, как не любили всей Предтьмы.
* * *
Шебуршёнов устало лакал пиво посреди ненужного городского парка. За его поникшей спиной нелепым солярным нимбом высилось всеми забытое колесо обозрения. Молитвенное ржавое сияние исходило от древней конструкции. Вокруг, поглядывая, прыгали в черноте деревьев стремительно-дерзкие сороки. Изрезанное тучами солнце медленно тонуло в неправильном горизонте.
Гурманистый Аркадий ничего не высмотрел за день. И, в конце концов, раздосадованный Бог каннибалов просто дал руку Судьбе, чтобы ошалевшая Судьба зачем-то привела его в этот парк с унылым название "парк победы". Был он дик, как-то затейливо грязен и обильно бомжеват. Кроме обосранных наркоманов и сопливых проституток, здесь любили собираться покрытые густым слоем вшей интеллигенты - пить водку и обсуждать проблему мироздания. Видимо, именно поэтому Судьба и сочла сие место наиболее подходящим для Шебуршёнова.
Аркадий умостился на полусожжённых обломках скамьи, и тут к нему подошло размытое и трясливое нечто в рваной кожаной куртке.
- Мужик, оставь пивка глоточек... Болею очень.
Шебуршёнов безлюбопытно поднял сумрачный внимательный взгляд. Нечто было непонятно какого возраста. Пол нечта был также неидентифицируем. Больше всего нечто походило на глисту в штанах и куртке. Или на ощипанного дохлого дятла.
"Ладно, на сегодня сойдёт и это чмо..." - с потусторонней яростью решил Аркадий, глядя на нечто, с раздуванием щёк заглатывавшее его пиво.
- Водки хочешь?
Спрыгнув с обломков, Аркадий побрёл к выходу из парка. Нечто, не выражая видимой радости, плелось за ним. Только начавшаяся у нечта печальная икота выдавала тихую, но иступлённую душевную деятельность.
Оплёванное солнце почти утопло в рваном промгоризонте. Шебуршёнов и нечто тащились вдоль заваленной мусором дорожки, и вокруг зловеще шуршали голые кусты. Корявые тени увеличились до первобытных размеров и расползлись по парку гигантскими амёбами. Обезглавленные девушки с вёслами бестрепетно отдавали теням свои грязные полуосыпавшиеся тела - пустота совокуплялась с пустотой. Не столько из страха или по привычке, сколько ради общего разочарования. Возле самого выхода, под умирающей бетонной аркой, толпа вьетнамцев линчевала скинхэда. Скинхэд верещал и от ужаса мочился себе в личико.
Всё вокруг было давно чужое и ненужное. Шебуршёнов брёл сквозь одичалые улицы, и глаза его светились внутренней смертью. "Интересно, всё, что со мной произошло, есть сознательный моральный выбор или непроизвольные выкрутасы безумия? - запоздало забредилось Шебуршёнову, и мысленно он расхохотался ликующим хохотом триумфатора, - впереди ещё одна тайна. И никто, кроме меня, никогда не сможет её постичь".
За Аркадием бесшумно, будто слепая заоблачная тварь, влачилось нечто. Икота у нечта прошла, зато на прозрачных губах змейкой струилась непонятная усмешечка. И где-то далеко, в автомобильном тумане, расплескав по углам непостижимый страх, всплыли над Быдлогорском красные глаза.
* * *
По пути домой Шебуршёнов заглянул в продуктовый магазин "Заплатка". Это был специализированный магазин для бедных, где продавалась пища, идентичная натуральной. Полубезумные существа лунатично бродили по магазину, толкались и жадно облизывались. Какая-то серая старушонка, стоя перед колбасной витриной, истово крестилась, била земные поклоны и однообразно дребезжала:
- Царица небесная, пресветлая матерь полукопчёная, дай хоть понюхать тебя...
Аркадий привычно украл бутылку водки и равнодушно вышел вон, миновав свирепых бультерьеристых охранников.
Нечто покорно дожидалось Аркадия на улице. Валил крупный, обволакивающий снег. И на снежном фоне нечто приобрело малопонятную, но как бы серьёзную значительность. Будто волшебным фонарём, Шебуршёнов помахал перед нечтом благоуворованной бутылью. Нечто вздрогнуло с нездоровым пониманием в бледно-тощих глазах.
Оно цепко ухватило Аркадия за рукав и заскользило рядом. На краткий, но очень чувственный миг Шебуршёнову стало не по себе. От нечта исходила инфернальность - и почувствовал Аркадий это только сейчас. Но отступать было поздно, да и некуда. Выбор был сделан.
Впрочем, исходившая от нечта инфернальность была совсем не злокачественной, не трупной - как, например, у алёны. Это была внематериальная инфернальность антисущественности. "Что же это? Конец или начало? Раздавят они меня как жалкую моль или опять укажут путь? Или это новое, высшее испытание? Ну, так я готов, готов..." - весело запрыгали в черепе ненормальные резиновые шарики.
Какой-то непомерно растянутый кусок уличного времени Шебуршёнов и нечто брели сквозь снеговые плевки и автомобильную отрыжку. Дома обступали их тоскливой сереющей массой. Бесцветные стены неслышно пели грозную песню печали и ужаса. Неслись мимо расплывчатые пятна машин, сиротливыми тараканами ползли в никуда пластилиновые люди.
Вдруг нечто стало тихонечко мурлыкать. Это были первые (если не считать отрыжки) звуки, которые Аркадий услышал от этого сушества. Теперь уже не инфернальностью, а какой-то высшей звериной жутью веяло от нечта. Шебуршёнов прислушался к его мурлыканью: нечто напевало странную песенку вроде похабной скороговорки. Слов было не разобрать, да и слова ли это были вообще?
В бездонной, фиолетовой от спящих теней подворотне недалеко от шебуршёновского дома нечто, удерживая Аркадия, остановилось. Глаза его, доселе пустые и прозрачные, прыснули злым пламенем. Руки нечта скользкими змеями вырвались из рукавов и шустро обвились вокруг шебуршёновского горла. Ледяное удушье не удивило и не испугало - если Шебуршёнов и растерялся, то на какие-то крохи секунды. Счастливое Лезвие было сегодня при нём, оно выжидательно грелось в кармане пальто. И вот клинок выхвачен: он пропорол руку-змею насквозь. Тёмная кровь брызнула широкой, как полотенце, струёй. Неожиданный запах расплавленного олова заклубился среди мятущегося снега. Спасаясь от второго удара, нечто втянуло свои гибкие руки обратно в рукава. Глаза его превратились в сплошную пылающую радугу, тело изгибисто вытянулось. Разодрав куртку, засияли серыми бликами упругие пластинчатые крылья, а под ними - там, где прежде была голова тихого нечта - развернулся жуткий, утыканный клыками и иглами треугольник.
Аркадий побежал. Он мчался через поганенькие дворики, заваленные чёрным снегом, пивными бутылками и искалеченными трупами деревьев. Крылатая тварь, тихо шипя, летела за ним. Редкие прохожие падали замертво, лишь завидев пылающую радугу её глаз, зелёное люминесцентное мерцание потустороннего тела и плавные взмахи полупризрачных крыльев.
Возле родного подъезда Аркадия встретила группа неприятных, нагло вылезших из запретного мрака тварей. Безобразно раскормленные, мертвенно- прилизанные драконьи коты кроваво-пепельной расцветки стерегли темноту подъездных дверей. Алые льдинки звонко сыпались из их чёрных рептильных пастей, ярко узоря свежий снег.
На бегущего Аркадия твари завыли. И этот паскудный вой, нездешний и нарочитый, злобно усилил снеговую пояску, добавил мутно-белого и зазеркального в кривляющийся мир.
- Вон, сволота!
Шебуршёнов замахал на тварей клинком. Твари нехотя попятились, но выть не перестали. Из их круглых стеклистых глаз брызнули на поэта тугие кровяные струйки. Отплёвываясь от непотребной горечи, стирая с застывшего лица злую едкую кровь, Аркадий ворвался в подъезд. И вовремя... Слышно было, как в кромешный вой на улице вмешалось упругое и мерное трепетание потусторонних крыльев.
Зачем, собственно, бежать в квартиру, Шебуршёнов не понимал. Не рассчитывал же он отсидеться в родных грязных стенах. Уж коли высшая реальность соизволила так явно проявить себя, так в открытую вломиться в человеческий мирок, то от неё не спрятаться и не спастись нигде даже Богу каннибалов.
Калейдоскопические синие, фиолетовые и багровые образы мельтешили перед глазами Аркадия, вертелись свастическими узорами. Сами собой пролетели под ногами ступеньки. Что-то тяжёлое и неуклюжее сипло дышало за железными щитами соседских дверей. Внизу безостановочно выли возмутительные кровоплачущие драконы-коты.
Ничего уже не чувствуя и ничему не повинуясь, Бог каннибалов очутился в своем жилище.
В сером пепельном сумраке ползали по квартире, оставляя за собой опарышей, останки злополучных жертв. Нескормленные собакам на пустыре, они выбрались из ванны. Тухлые расчленённые кости вперемешку с дерьмом болотисто хлюпали по углам в поисках отнятых сердец.
За окном, окружённое мириадами снежинок, вилось нечто. Треугольная шипастая голова тянулась к Аркадию, зелёная слюна капала, дымясь, с разнокалиберных клыков.
Где-то глухо заскрипели гигантские шестерёнки, с железным скрежетом заработал некий неведомый механизм. По стенам и по потолку пробежали юркие разряды причудливо-красного электричества.
Тупая мертворожденная боль заполнила голову Аркадия, вытеснив оттуда всё. Шебуршёнов закричал от внезапного, острого чувства огромной, космической радости. Твёрдо сжав клинок, он быстро и сильно полоснул себя по горлу. И тут же почти вулканическое тепло охватило со всех сторон его обмякшее тело. Лёжа на полу среди ползающего гнилья, Аркадий услышал, как затихает скрежет, как останавливается неведомый механизм. Он догадался, что механизм этот - его собственное сердце. "Но у меня ещё много сердец, отчего же они не бьются?" - мягко подумалось Шебуршёнову в надвигающейся бесконечной тьме.
Кто-то появился рядом с ним. Кто-то бледный и еле видимый. И этот кто-то взял из перепачканной кровью руки поэта Счастливое Лезвие. "Отдай, гнида. Это моё..." - хотел сказать Аркадий. Но ничего не сказал, а вместо этого умер, захлебнувшись собственной кровью.
* * *
Стылое землистое утро, чуть подкрашенное воспалённым красным солнцем, нехотя нависло над крышами, как рожа алкоголика над унитазом. Город был засыпан грязным производственным снегом, будто пеплом гигантского крематория. Около подъезда гаденькой пятиэтажки, примостившейся на самой окраине Быдлогорска, сидел на помятом железном заборчике местный дурачок Паша Ахтюгаев по прозвищу Кокаколо. Он вертел в руках причудливого вида блестящий нож. Кто доверил дураку холодное оружие? Хрен его знает... Может, и никто не доверял. Сам подобрал где-нибудь. Играя интересным ножичком, Паша тихонечко бормотал:
- Мёртвая охота... Опять, опять... Крылатые змеи владеют темнотой, клинки блестят-блестят. Быстро блестят. Всё делается быстро, для человека слишком быстро... Но я и не человек. В нашей общей темноте стучат только мёртвые сердца... Тяжёлый стук, внушительный. От такого грохота что хочешь завертится. Но их ещё мало, слишком мало... Поэтому ты и недоволен, да?
2005-2006 гг.